Страница:
– Наверное, – нервно сказал Рэй, – имеет смысл держать их мозги в перекрестьи.
– Эй, тощий бобик, ты про что это, а? – заинтересовался Бобби. – А, фрито! Чего-то ты мне не нравишься. Ты уж прости мужик, но лучше бы тебе с крестами не заморачиваться.
От близкого взрыва затряслась земля, оранжевый свет выхватил фигуры солдат, они застыли живописной картинкой, а силуэты деревьев превратились в причудливое нагромождение форм. Минголла с Деборой упали за куст и прижались к земле, но солдаты повернулись лицом к свету, точно пилигримы, что с огромным трудом добрались наконец до главного таинства. Взрыв их словно успокоил, и, когда сияние угасло, они продолжили путь уже молча.
Долину перешли без приключений, но на самой вершине, когда внизу показалась разрушенная деревня, в которой им полагалось ждать транспорт в Панаму, в двадцати ярдах впереди Минголлы вдруг вспыхнул огонь – солдата подбросило в воздух, а вокруг затрещали автоматные очереди. Минголла повалил Дебору на землю, сам растянулся рядом. Из передатчика неслись крики и возбужденные голоса. Рот у Минголлы был полон грязи, он очень испугался. Навел автомат на зубчатую тень и открыл огонь. Выстрелы утонули в грохоте тяжелой артиллерии. Голоса и орудие говорили вместе на одном и том же бешено ревущем языке. Грохот и неистовство – Минголла чувствовал, как горячий ветер, дикий тропический ураган протаскивает сквозь него красные занозы страха. Дебора вытащила из-под себя автомат и тоже начала стрелять; Минголла чувствовал щекой, как дрожит и раскаляется ствол. Затем все кончилось. Орудия замолчали, откуда-то взялась луна – выхватила из пространства фигуры, они сделались четкими и снова узнаваемыми. Стало прохладнее. Пробился нормальный голос. Стон.
– У меня тут живой бобик!
– Тащи сюда!
– Себо! Ты здесь? Все путем?
– Нога... штаниной ногу пережало.
– Дай мне его номер, черт побери! Какой он говорит номер?
– Живой! Нога разъебана, но вроде живой!
– Гони разведку вниз!
– У него медпакет для ноги... Вроде ничего. Не чувствует же ни хрена.
– Все хорошо, Себо. Ты подорвался на мине, но все хорошо.
– У него нога разъебана! Посмотри на табло... кости ж раскидало.
– Ебаныврот! Заткнись!
– Вы про мою ногу, мужики?
Два солдата втащили Минголлу с Деборой наверх и поспешно отправили по склону холма к деревне. За их спинами кричал Себо.
– Что за херня... что у меня с ногой?
По деревне в несколько акров хибар и грязных улочек словно потоптался великан: крыши продавлены, стены смяты, столбы расколоты. Рэй, Минголла и Дебора сидели под покатым навесом. Тулли и Корасон – отдельно, а чуть дальше остановились солдаты. Под ярким лунным светом обломки столбов и растрепанная солома казались грязными и серовато-черным и, а сама улица отливала лавандово-серым. Тени изломанные и острые – наверное, такими они будут в аду. Над дальними холмами, вспыхнув, взорвалась ракета.
– Почти дома, – сказал Рэй.
– Идиот! – Минголла с трудом удержался, чтобы его не ударить. – Мы чуть не сдохли на этой мудацкой дороге, а ты тут сидишь и пиздишь про дом.
Рэй – всего лишь тень со скрещенными ногами – ничего не ответил.
– Когда придет самолет? – спросила Дебора.
– На рассвете, – ответил Рэй. – Высадит нас на аэродроме за городом, а как стемнеет, пойдем в баррио.
На улице появились еще три солдата: Себо волок по земле ногу, два других его поддерживали. Штанина комбинезона обгорела до самого колена. Они усадили Себо между Рэем и Минголлой, стащили с головы шлем. У Себо оказались короткие черные волосы и мелкое темное лицо, грязное от щетины, и Минголла узнал ветерана, пристававшего к нему в той галлюцинации, – ветеран тогда узнал его. С Себо ручьями лился пот, в углах рта пролегли напряженные складки. Два других солдата – Бобби и Эдди – тоже сняли шлемы и опустились рядом с ним на колени.
– Комбез качает нормально? Хватает? – спросил Бобби.
Он оказался крупным нескладным мальчишкой, стриженным под ежик; слишком мелкие, но разнесенные черты круглого лица делали его похожим на безобидного идиота.
– Да вроде ничего, – невнятно буркнул Себо.
Минголла смотрел на него, пытаясь соединить это лицо с рукой на фреске и со всем остальным.
– Вертушка еще не скоро, мужик, – сказал Эдди, усаживаясь на корточки. – Но ты не волнуйся.
Себо вгляделся в небо, облизал губы.
Эдди достал сухой паек, галеты. Разломил одну пополам и слизнул белую глазурь начинки. Протянул половину Минголле, потом Деборе, потом Рэю. Все отказались.
– Зря, много потеряли, – сказал Эдди. – Эти сахарные штуки классно расслабляют. Правильно говорю, Бобби?
– Угу.
– Во-во, – продолжал Эдди. – Будешь тихий и мирный – так эти херовины работают. После стрельбы самое то. – Он усмехнулся, подмигнул, лицо затянулось добрыми лукавыми морщинками. – Вот приеду домой, мужики, скажу, чтоб снимали с меня рекламу: «Всю великую войну только и делал, что высасывал у этих херовин начинку». Как оно?
– Миллион продадут, – сказал Минголла. Он смотрел на деревню, на серые тоскливые обломки, еще хранившие в себе запах людей и животных. Призрак запаха. Ветер теребил солому, тени дрожали.
– Бритвы, – мечтательно произнес Бобби. – Бля, режут так гладко, что ни хрена не почувствуешь. Хоть скальп снимай. Будешь думать, что все путем, пока кровь в глаза не польется. Бля, если у тебя бритва, они два раза подумают, перед тем как лезть. Забздят – охота связываться, когда не знаешь даже, что тебя порезали. Бритвы, – сказал Бобби. – Гладкие.
От этого ленивого голоса Минголлу передернуло.
– Не пизди! – рявкнул Эдди. – Блядь! Сопляк, никаких бритв в глаза не видал. Обдолбался и тащится, думает, крут. Хуйню ты порешь, мальчик Бобби. – Он слизнул глазурь с другой галеты. – Хуйню.
– Может, и так, – согласился Бобби. – Да только знаю я про бритвы, понял? Думать надо, все будешь знать. Домой поеду, надо будет штучку прихватить.
– Тормоз хуев. – Эдди снова подмигнул Минголле. – Эй, Бобби! А помнишь, как тебя первый раз притащили в эту деревню?
Бобби повернулся – медленно и смущенно. Из дозатора, который он все это время сжимал в руке, вытащил ампулу, сунул себе под нос и глубоко вдохнул. Лицо его словно вытянулось и похудело.
– Слышь, чего говорю, Бобби? – не отставал Эдди.
– Ну, помню.
– Нашего старичка Бобби тогда в огне крестили, – сказал Эдди. – Тянул самми каждую минуту, верещал и сверлил в дыму дырки. После маленько утих и поперся в какую-то развалюху. Пробыл там, может, минуту, скачет назад и верещит: странное там, блядь, чего-то. Я ему: Ты про что? А он мне: Бобик, блядь, сидит. В башке, блядь, дырка, сам сидит, а мозги на коленках. И пялится, мудак. Как будто держит, говорит, свои мозги. Как будто щас запихает обратно. Иди сам, говорит, посмотри. А я ему: Хуйня, пацан! Не бывает такого. Уж я-то видал, что творят эти пули – маленькую дырочку. Такого говна знаешь сколько насмотрелся. Прям тащусь от старины Бобби. А он совсем с катушек. Мужик, – орет, – мужик, точно не вру. Сидит, говорит, хмырь, а мозги на коленках. А я ему тогда: У тебя от самми крыша съехала. И знаешь, что я тебе скажу, пока наш старичок Бобби верещал, какая это жуть и что он не врет, крикнул я Крысе – мой человек, – чтобы подпалил будку на хуй. А как хибара занялась – пиздец, думаю, Бобби на сопли изойдет. Я видел, – орет, – чтоб мне так жить. Неделю ходил сам не свой, мы думали, с катушек съехал. Во было клево. Не забыл, салага?
Бобби кивнул и рассудительно сказал:
– Ну, дурак был. Эдди хихикнул.
– Временами мальчик даже кой-чего соображает, а? Ладно. Поторчишь в этом бардаке, всяк дураком станешь.
– Эй, – вдруг позвал Себо. – Эй, леди.
Дебора обернулась:
– Да?
– Иди сюда, леди. – Лицо Себо блестело от пота, а в усмешке не было ни капли веселья. – Болит жутко, поговорил бы кто сладеньким голоском. Иди ко мне, потолкуем, а?
– Не делай этого, женщина, – сказал Эдди. – Нашему Себо за буфера подержаться охота. Чего еще надо? Прям жеребец, особливо когда подстрелят.
– Я б тоже не прочь, – встрял Бобби; он протянул к Деборе руку и поводил ею, словно художник, прикидывающий, хорошо ли уравновешены части картины.
– Хватит этого говна, – объявил Минголла. Бобби перевел на него тупой взгляд лунатика.
– Что ты сказал?
– Эй! – Эдди подтолкнул его. – Сбавь обороты, малыш. Есть у тебя рыжая вонючка из четвертого, ей и втыкай. Не лезь к ребятам.
– А она ничего, – протянул Бобби таким же тоном, которым говорил о бритвах.
– Иди сюда, леди, – снова позвал Себо. – Потолкуем маленько, тебя ж не убудет.
– Своим языком я могу ей сделать кой-чего получше разговоров, – отметился Бобби.
Рэй встал и угрожающе распрямился.
– Ну, хватит, – сказал он, затем повернулся к Эдди. – Ты в состоянии его контролировать?
Эдди пожал плечами.
Улыбка растаяла на лице Бобби.
– Слава тебе господи, – сказал он. – Бобби Маклин восхваляет имя твое за то, что припер ему этого костлявого ублюдка.
– Сказал же, сбавь обороты, – тревожно произнес Эдди, и Минголла понял, что Бобби на грани и сейчас начнется драка. Повлиять на него он даже и не пытался; Рэй, очевидно, тоже знал, как трудно воздействовать на человека, если он под самми.
– Себо! – Маневрируя, Эдди оказался между Рэем и Бобби. – Знаешь, про что я сейчас подумал? Помнишь старую подружку – ну, которая тебе письмо прислала: ты, говорит, убийца, помнишь? – Он дружески подтолкнул Минголлу локтем. – Мы ей тогда ответ сочинили и полковникову подпись сляпали. Себо, написали, охуеть какой герой, знай таскается по округе, детей кормит, ну и все такое. Бля! Баба накатала ответ, как будто собралась слать старику Себо свою манду по почте.
– Отъебись, Эдди, – проговорил Бобби, – размажу этого фрито, и все путем.
– Хуй тебе! – Эдди с диким видом огляделся по сторонам, словно надеясь высмотреть решение. – А знаешь что, пацан? Давай знаешь что сделаем? Давай сыграем! – Он крикнул солдатам, что собрались у обломков соседней хибары: – Где ваш пленный? Гоните эту жопу сюда!
Солдат схватил лежавшую в тени фигуру, поставил на ноги и подтащил поближе. Опять бросил на землю. Мальчишке лет восемнадцать, тощий, длинные черные волосы лезли в глаза. Подбородок усыпан прыщами. Он был без рубашки, с торчащими ребрами. На правом плече перепачканная кровью повязка.
– Ну как, Бобби? – предложил Эдди. – Себо? Как насчет сыграть?
– А что, давайте, – угрюмо согласился Бобби.
– Ага! – отозвался Себо и немного выпрямился.
Бобби пнул мальчишку в раненое плечо, тот закричал и откатился в сторону.
– Ублюдок! – воскликнула Дебора. – Не трогай его!
Уставившись ей прямо в глаза, Бобби издал горлом звук, который можно было принять за смех.
– Послушайте, леди, – сказал Эдди, – или вы дадите им поиграться, или Бобби вас просто выебет.
Она посмотрела на Минголлу, но тот лишь покачал головой.
Солдаты двинулись по улице, всаживая в землю что-то похожее на большие семена, засыпая их пылью и разглаживая. Семян было много.
Бобби дернул мальчишку, чтобы тот сел.
– Тебя как звать, фрито?
Мальчик беспомощно развел руками:
– No entiendo[25].
– Кто-нибудь, спросите его по-испански.
Минголла перевел.
– Маноло Маниту. – Мальчик безнадежно оглядел солдат и опустил голову.
– Монета... ха! Бобика в честь бабок окрестили, – проговорил Бобби, точно это было верхом безумия.
Себо хихикнул, от болеутоляющих препаратов глаза у него остекленели.
– Ставлю на фрито, – объявил он. – Вот увидите, фрито сделает все, как надо.
Другие тоже назвали ставки.
– Спроси, не знает ли он чего интересного.
Минголла спросил, и мальчик ответил:
– Ничего я не знаю. Что вы будете делать? Меня убьют?
Минголла ничего не сказал. Слишком легко оказалось оттолкнуть от себя этого мальчика, и Минголла знал почему: он его уже сдал.
– Что происходит? – спросил он у Эдди.
– Мы тут фанаты закопали, – объяснил тот. – Парни будут стрелять бобику по пяткам, чтоб скакал побойчее, а мы поглядим, пробежит он через всю улицу или подорвется. Плохо будет шевелиться, ребята его прихлопнут. – Эдди усмехнулся, но голос звучал возбужденно.
Дебора наклонилась поближе и прошептала:
– Я сейчас что-нибудь сделаю.
– Не смей. – Он схватил ее за руку.
– Этого нельзя допустить, – говорила она. – Мне все равно, пусть...
– Лучше бы тебе было не все равно, – ответил Минголла. – Лучше бы тебе сидеть спокойно. Всех не спасешь. Понятно?
Рэй смотрел на них с интересом.
– Понятно? – повторил Минголла. Дебора обиженно кивнула и отвернулась. Тулли пододвинулся поближе, Корасон сидела рядом.
– Мне их не достать, Дэви. Можешь что-нибудь сделать?
– Если бы.
– Про что вы это там? – поинтересовался Бобби.
– Так просто, – ответил Тулли. – А вам что, кроме как с мальчишкой трахаться, совсем делать нечего?
– Не-а, – снисходительно ответил Бобби. – Совсем не хуй делать. – Они с Тулли были почти одного роста, но Бобби шире в плечах, и Минголла подумал, что Тулли побаивается.
– Куча куриного дерьма, – сказал Тулли. – Доебались до пацана.
– Ты на очереди, ниггер. – Бобби стоял перед ним и смотрел точно в глаза. – Как оно, а?
– Придержи язык! – Эдди встал и оттолкнул Бобби в сторону.
Рэй постучал Деборе по руке:
– Можешь что-нибудь сделать?
Она перевела горький взгляд на Минголлу.
– Нет.
– Эй, – крикнул Бобби. – Кто-нибудь из вас, растолкуйте этому фрито, что надо.
Минголла опять перевел.
Мальчик смотрел на него с каменной ненавистью. Бобби, блеснув в лунном свете глазами, ласково похлопал мальчика по плечу:
– Ты уж постарайся, фрито. Не подведи меня.
Двое солдат вывели пацана к подножию холма на стартовую позицию, все эти сто ярдов он оглядывался на Минголлу так, словно тот один был во всем виноват.
– Хи-хи, – проговорил мальчик Бобби. – Во будет весело!
– У него есть шанс? – спросила Дебора.
– Почти нет, – ответил Эдди. – Гранаты везде, и гнать его будут на них, пулями. Бежать придется быстро, следить некогда.
Тулли с сомнением посмотрел на Минголлу, а жуткий взгляд Корасон стал еще жутче. Минголла не сводил глаз с трех человек у подножия холма: два солдата в блестевших под луной шлемах и темная, трудноразличимая фигурка между ними – мальчик.
– А ну отвали! – заорал Себо. – Отвали, Бобби! Я ни хера не вижу!
Многозначительно посмотрев на Себо, Бобби сдвинулся влево.
В конце дороги солдаты толкнули мальчика вперед и открыли огонь; пацан рванулся влево, к щели между развалинами, но очередь отрезала ему путь к убежищу, а заодно подожгла остатки хибары. Пацан мчался зигзагами, не отрывая взгляд от земли, пули выбивали пыль у него из-под ног. Бобби улюлюкал, Себо бормотал. Дебора зарылась лицом Минголле в плечо, но тот, корчась от омерзения к самому себе за беспомощность и прагматизм, заставил себя смотреть. Мальчик споткнулся, покатился по земле, и Минголла уже понадеялся, что сейчас взорвется какая-нибудь граната и прекратит это зверство. Огонь прижимал пацана к дороге. Он прополз вперед, встал на четвереньки, отлетел в сторону, когда взорвалась сдетонировавшая граната, покачался рядом с горкой пыли, почти ступил на нее пяткой, но в последний миг отскочил. Солдаты шагали следом, огонь подбирался все ближе. Эдди то вставал на носки, то снова опускался, потихоньку хлопал в ладоши, Бобби хрипло вопил и тряс крепким кулаком, Себо сидел, напряженно подавшись вперед, забыв о ранах, запинающаяся стрельба вливала в воздух злобную тяжесть, мальчик распластывался на земле, полз и шатался, будто невидимый палец толкал его сразу в дюжину безопасных сторон, удерживая в дюйме от пыльных горок с их сверкающими семенами. Взмахивая руками, мальчишка словно танцевал магический танец – сумасшедший призрак этой некогда цветущей деревни, призрак тех времен, когда юные стены домов сияли желтизной и свежей побелкой, сочная солома зеленела, свиньи воровали из детских тарелок манго и даже в тяжелые времена мужчины собирались у колодца выкурить по сигаретке – в лавке на пригорке всего за пенни – да похвастаться молочными коровами, которых они непременно купят, как только соберут урожай; и вдруг показалось, что все у мальчишки получится, и не просто получится, думал Минголла, – тайный замысел этого закрученного бега возродит давно ушедшие предвоенные времена, наведет порядок в серых развалинах, вернет им цвет, движение и жизнь, все начнется снова, солдаты исчезнут, а Минголла станет ребенком, которому снится что-то невообразимо сладостное... Мальчик остановился. Намертво застыл меньше чем в пятидесяти футах от конца дороги. Стрельба оборвалась – солдаты-мучители просто обалдели от такого поворота событий. Мальчик тяжело дышал, грудь его вздымалась, но лицо было совершенно спокойным. Черные щелки глаз, твердый рот стоика. Глядя на него, Минголла был уверен, что читает мысли. Еще до того как остановиться, мальчик понял, что не имеет никакого значения, доберется он до конца дороги или нет: его втянули в те самые скачки, из-за которых веками мучились его соотечественники, – машина прибыли и подавления, кровавая игра на забаву золотым мешкам, – и он не видел смысла их продолжать. Наверное, мальчик не знал всех этих слов, наверное, его сознание просто-напросто достигло предельной точки усталости и боли, той точки, к которой сам Минголла время от времени подбирался. Но это понимание было в мальчишке всегда, обессиливающее и тяжелое, как камень. Он не пробежит больше ни фута, он будет стоять здесь и только так одержит единственно возможную для себя победу.
– Беги, скотина! – заорал Бобби. Мальчик топтался на месте, качал рукой, ждал. Глазам Минголлы представлялось, что его фигура на фоне серых развалин стала тверже и отчетливей.
– Стреляй! – взвизгнул Бобби.
Никто не выстрелил, никто не пошевелился.
– Стреляйте! – Бобби шагнул вперед и злобно замахал на солдат руками. – Кому говорю! Стреляйте!
Словно с неохотой солдаты подняли автоматы и открыли огонь. Пули швырнули мальчишку вперед, в бег поражения, и он упал между двумя холмиками. Левая нога пробарабанила по земле, тело выгнулось горбом и затихло.
Рэй вздохнул, Минголла выпустил из груди задержанный воздух – во рту горело. Рука Деборы трепетала в его руке, словно она собиралась взлететь.
– Дерьмо, – сказал Эдди. – Дерьмо. – Загадочный глаз Корасон как будто переливался, Тулли сидел с каменным лицом. Весь покрытый потом, Себо устало привалился к стене хибары: рот открыт, глаза стали еще уже... китайские глаза.
Бобби подошел к мальчику и пнул его в бок. Потом обернулся, хмурое лицо исказилось и стало похоже на отвратительную рожу луны.
– Я так не играю, – объявил он солдатам. – Козел нас наебал.
– Ну нет, бля, – возразил кто-то. – Сам всех подбил.
– Во-во, – поддержал другой. – Кто орал, что этот мудак не доскачет до конца.
– Плати, Бобби! Не хер сваливать!
– Пошел к черту! – Бобби прошагал к хибаре, у которой стояли солдаты. – Эй, Эдди! – крикнул он. – Ты ж за меня, правда? Растолкуй им порядок. Скажи, что я прав. Этот сукин сын должен был бежать до конца.
Нефритовый сектор
Глава пятнадцатая
– Эй, тощий бобик, ты про что это, а? – заинтересовался Бобби. – А, фрито! Чего-то ты мне не нравишься. Ты уж прости мужик, но лучше бы тебе с крестами не заморачиваться.
От близкого взрыва затряслась земля, оранжевый свет выхватил фигуры солдат, они застыли живописной картинкой, а силуэты деревьев превратились в причудливое нагромождение форм. Минголла с Деборой упали за куст и прижались к земле, но солдаты повернулись лицом к свету, точно пилигримы, что с огромным трудом добрались наконец до главного таинства. Взрыв их словно успокоил, и, когда сияние угасло, они продолжили путь уже молча.
Долину перешли без приключений, но на самой вершине, когда внизу показалась разрушенная деревня, в которой им полагалось ждать транспорт в Панаму, в двадцати ярдах впереди Минголлы вдруг вспыхнул огонь – солдата подбросило в воздух, а вокруг затрещали автоматные очереди. Минголла повалил Дебору на землю, сам растянулся рядом. Из передатчика неслись крики и возбужденные голоса. Рот у Минголлы был полон грязи, он очень испугался. Навел автомат на зубчатую тень и открыл огонь. Выстрелы утонули в грохоте тяжелой артиллерии. Голоса и орудие говорили вместе на одном и том же бешено ревущем языке. Грохот и неистовство – Минголла чувствовал, как горячий ветер, дикий тропический ураган протаскивает сквозь него красные занозы страха. Дебора вытащила из-под себя автомат и тоже начала стрелять; Минголла чувствовал щекой, как дрожит и раскаляется ствол. Затем все кончилось. Орудия замолчали, откуда-то взялась луна – выхватила из пространства фигуры, они сделались четкими и снова узнаваемыми. Стало прохладнее. Пробился нормальный голос. Стон.
– У меня тут живой бобик!
– Тащи сюда!
– Себо! Ты здесь? Все путем?
– Нога... штаниной ногу пережало.
– Дай мне его номер, черт побери! Какой он говорит номер?
– Живой! Нога разъебана, но вроде живой!
– Гони разведку вниз!
– У него медпакет для ноги... Вроде ничего. Не чувствует же ни хрена.
– Все хорошо, Себо. Ты подорвался на мине, но все хорошо.
– У него нога разъебана! Посмотри на табло... кости ж раскидало.
– Ебаныврот! Заткнись!
– Вы про мою ногу, мужики?
Два солдата втащили Минголлу с Деборой наверх и поспешно отправили по склону холма к деревне. За их спинами кричал Себо.
– Что за херня... что у меня с ногой?
По деревне в несколько акров хибар и грязных улочек словно потоптался великан: крыши продавлены, стены смяты, столбы расколоты. Рэй, Минголла и Дебора сидели под покатым навесом. Тулли и Корасон – отдельно, а чуть дальше остановились солдаты. Под ярким лунным светом обломки столбов и растрепанная солома казались грязными и серовато-черным и, а сама улица отливала лавандово-серым. Тени изломанные и острые – наверное, такими они будут в аду. Над дальними холмами, вспыхнув, взорвалась ракета.
– Почти дома, – сказал Рэй.
– Идиот! – Минголла с трудом удержался, чтобы его не ударить. – Мы чуть не сдохли на этой мудацкой дороге, а ты тут сидишь и пиздишь про дом.
Рэй – всего лишь тень со скрещенными ногами – ничего не ответил.
– Когда придет самолет? – спросила Дебора.
– На рассвете, – ответил Рэй. – Высадит нас на аэродроме за городом, а как стемнеет, пойдем в баррио.
На улице появились еще три солдата: Себо волок по земле ногу, два других его поддерживали. Штанина комбинезона обгорела до самого колена. Они усадили Себо между Рэем и Минголлой, стащили с головы шлем. У Себо оказались короткие черные волосы и мелкое темное лицо, грязное от щетины, и Минголла узнал ветерана, пристававшего к нему в той галлюцинации, – ветеран тогда узнал его. С Себо ручьями лился пот, в углах рта пролегли напряженные складки. Два других солдата – Бобби и Эдди – тоже сняли шлемы и опустились рядом с ним на колени.
– Комбез качает нормально? Хватает? – спросил Бобби.
Он оказался крупным нескладным мальчишкой, стриженным под ежик; слишком мелкие, но разнесенные черты круглого лица делали его похожим на безобидного идиота.
– Да вроде ничего, – невнятно буркнул Себо.
Минголла смотрел на него, пытаясь соединить это лицо с рукой на фреске и со всем остальным.
– Вертушка еще не скоро, мужик, – сказал Эдди, усаживаясь на корточки. – Но ты не волнуйся.
Себо вгляделся в небо, облизал губы.
Эдди достал сухой паек, галеты. Разломил одну пополам и слизнул белую глазурь начинки. Протянул половину Минголле, потом Деборе, потом Рэю. Все отказались.
– Зря, много потеряли, – сказал Эдди. – Эти сахарные штуки классно расслабляют. Правильно говорю, Бобби?
– Угу.
– Во-во, – продолжал Эдди. – Будешь тихий и мирный – так эти херовины работают. После стрельбы самое то. – Он усмехнулся, подмигнул, лицо затянулось добрыми лукавыми морщинками. – Вот приеду домой, мужики, скажу, чтоб снимали с меня рекламу: «Всю великую войну только и делал, что высасывал у этих херовин начинку». Как оно?
– Миллион продадут, – сказал Минголла. Он смотрел на деревню, на серые тоскливые обломки, еще хранившие в себе запах людей и животных. Призрак запаха. Ветер теребил солому, тени дрожали.
– Бритвы, – мечтательно произнес Бобби. – Бля, режут так гладко, что ни хрена не почувствуешь. Хоть скальп снимай. Будешь думать, что все путем, пока кровь в глаза не польется. Бля, если у тебя бритва, они два раза подумают, перед тем как лезть. Забздят – охота связываться, когда не знаешь даже, что тебя порезали. Бритвы, – сказал Бобби. – Гладкие.
От этого ленивого голоса Минголлу передернуло.
– Не пизди! – рявкнул Эдди. – Блядь! Сопляк, никаких бритв в глаза не видал. Обдолбался и тащится, думает, крут. Хуйню ты порешь, мальчик Бобби. – Он слизнул глазурь с другой галеты. – Хуйню.
– Может, и так, – согласился Бобби. – Да только знаю я про бритвы, понял? Думать надо, все будешь знать. Домой поеду, надо будет штучку прихватить.
– Тормоз хуев. – Эдди снова подмигнул Минголле. – Эй, Бобби! А помнишь, как тебя первый раз притащили в эту деревню?
Бобби повернулся – медленно и смущенно. Из дозатора, который он все это время сжимал в руке, вытащил ампулу, сунул себе под нос и глубоко вдохнул. Лицо его словно вытянулось и похудело.
– Слышь, чего говорю, Бобби? – не отставал Эдди.
– Ну, помню.
– Нашего старичка Бобби тогда в огне крестили, – сказал Эдди. – Тянул самми каждую минуту, верещал и сверлил в дыму дырки. После маленько утих и поперся в какую-то развалюху. Пробыл там, может, минуту, скачет назад и верещит: странное там, блядь, чего-то. Я ему: Ты про что? А он мне: Бобик, блядь, сидит. В башке, блядь, дырка, сам сидит, а мозги на коленках. И пялится, мудак. Как будто держит, говорит, свои мозги. Как будто щас запихает обратно. Иди сам, говорит, посмотри. А я ему: Хуйня, пацан! Не бывает такого. Уж я-то видал, что творят эти пули – маленькую дырочку. Такого говна знаешь сколько насмотрелся. Прям тащусь от старины Бобби. А он совсем с катушек. Мужик, – орет, – мужик, точно не вру. Сидит, говорит, хмырь, а мозги на коленках. А я ему тогда: У тебя от самми крыша съехала. И знаешь, что я тебе скажу, пока наш старичок Бобби верещал, какая это жуть и что он не врет, крикнул я Крысе – мой человек, – чтобы подпалил будку на хуй. А как хибара занялась – пиздец, думаю, Бобби на сопли изойдет. Я видел, – орет, – чтоб мне так жить. Неделю ходил сам не свой, мы думали, с катушек съехал. Во было клево. Не забыл, салага?
Бобби кивнул и рассудительно сказал:
– Ну, дурак был. Эдди хихикнул.
– Временами мальчик даже кой-чего соображает, а? Ладно. Поторчишь в этом бардаке, всяк дураком станешь.
– Эй, – вдруг позвал Себо. – Эй, леди.
Дебора обернулась:
– Да?
– Иди сюда, леди. – Лицо Себо блестело от пота, а в усмешке не было ни капли веселья. – Болит жутко, поговорил бы кто сладеньким голоском. Иди ко мне, потолкуем, а?
– Не делай этого, женщина, – сказал Эдди. – Нашему Себо за буфера подержаться охота. Чего еще надо? Прям жеребец, особливо когда подстрелят.
– Я б тоже не прочь, – встрял Бобби; он протянул к Деборе руку и поводил ею, словно художник, прикидывающий, хорошо ли уравновешены части картины.
– Хватит этого говна, – объявил Минголла. Бобби перевел на него тупой взгляд лунатика.
– Что ты сказал?
– Эй! – Эдди подтолкнул его. – Сбавь обороты, малыш. Есть у тебя рыжая вонючка из четвертого, ей и втыкай. Не лезь к ребятам.
– А она ничего, – протянул Бобби таким же тоном, которым говорил о бритвах.
– Иди сюда, леди, – снова позвал Себо. – Потолкуем маленько, тебя ж не убудет.
– Своим языком я могу ей сделать кой-чего получше разговоров, – отметился Бобби.
Рэй встал и угрожающе распрямился.
– Ну, хватит, – сказал он, затем повернулся к Эдди. – Ты в состоянии его контролировать?
Эдди пожал плечами.
Улыбка растаяла на лице Бобби.
– Слава тебе господи, – сказал он. – Бобби Маклин восхваляет имя твое за то, что припер ему этого костлявого ублюдка.
– Сказал же, сбавь обороты, – тревожно произнес Эдди, и Минголла понял, что Бобби на грани и сейчас начнется драка. Повлиять на него он даже и не пытался; Рэй, очевидно, тоже знал, как трудно воздействовать на человека, если он под самми.
– Себо! – Маневрируя, Эдди оказался между Рэем и Бобби. – Знаешь, про что я сейчас подумал? Помнишь старую подружку – ну, которая тебе письмо прислала: ты, говорит, убийца, помнишь? – Он дружески подтолкнул Минголлу локтем. – Мы ей тогда ответ сочинили и полковникову подпись сляпали. Себо, написали, охуеть какой герой, знай таскается по округе, детей кормит, ну и все такое. Бля! Баба накатала ответ, как будто собралась слать старику Себо свою манду по почте.
– Отъебись, Эдди, – проговорил Бобби, – размажу этого фрито, и все путем.
– Хуй тебе! – Эдди с диким видом огляделся по сторонам, словно надеясь высмотреть решение. – А знаешь что, пацан? Давай знаешь что сделаем? Давай сыграем! – Он крикнул солдатам, что собрались у обломков соседней хибары: – Где ваш пленный? Гоните эту жопу сюда!
Солдат схватил лежавшую в тени фигуру, поставил на ноги и подтащил поближе. Опять бросил на землю. Мальчишке лет восемнадцать, тощий, длинные черные волосы лезли в глаза. Подбородок усыпан прыщами. Он был без рубашки, с торчащими ребрами. На правом плече перепачканная кровью повязка.
– Ну как, Бобби? – предложил Эдди. – Себо? Как насчет сыграть?
– А что, давайте, – угрюмо согласился Бобби.
– Ага! – отозвался Себо и немного выпрямился.
Бобби пнул мальчишку в раненое плечо, тот закричал и откатился в сторону.
– Ублюдок! – воскликнула Дебора. – Не трогай его!
Уставившись ей прямо в глаза, Бобби издал горлом звук, который можно было принять за смех.
– Послушайте, леди, – сказал Эдди, – или вы дадите им поиграться, или Бобби вас просто выебет.
Она посмотрела на Минголлу, но тот лишь покачал головой.
Солдаты двинулись по улице, всаживая в землю что-то похожее на большие семена, засыпая их пылью и разглаживая. Семян было много.
Бобби дернул мальчишку, чтобы тот сел.
– Тебя как звать, фрито?
Мальчик беспомощно развел руками:
– No entiendo[25].
– Кто-нибудь, спросите его по-испански.
Минголла перевел.
– Маноло Маниту. – Мальчик безнадежно оглядел солдат и опустил голову.
– Монета... ха! Бобика в честь бабок окрестили, – проговорил Бобби, точно это было верхом безумия.
Себо хихикнул, от болеутоляющих препаратов глаза у него остекленели.
– Ставлю на фрито, – объявил он. – Вот увидите, фрито сделает все, как надо.
Другие тоже назвали ставки.
– Спроси, не знает ли он чего интересного.
Минголла спросил, и мальчик ответил:
– Ничего я не знаю. Что вы будете делать? Меня убьют?
Минголла ничего не сказал. Слишком легко оказалось оттолкнуть от себя этого мальчика, и Минголла знал почему: он его уже сдал.
– Что происходит? – спросил он у Эдди.
– Мы тут фанаты закопали, – объяснил тот. – Парни будут стрелять бобику по пяткам, чтоб скакал побойчее, а мы поглядим, пробежит он через всю улицу или подорвется. Плохо будет шевелиться, ребята его прихлопнут. – Эдди усмехнулся, но голос звучал возбужденно.
Дебора наклонилась поближе и прошептала:
– Я сейчас что-нибудь сделаю.
– Не смей. – Он схватил ее за руку.
– Этого нельзя допустить, – говорила она. – Мне все равно, пусть...
– Лучше бы тебе было не все равно, – ответил Минголла. – Лучше бы тебе сидеть спокойно. Всех не спасешь. Понятно?
Рэй смотрел на них с интересом.
– Понятно? – повторил Минголла. Дебора обиженно кивнула и отвернулась. Тулли пододвинулся поближе, Корасон сидела рядом.
– Мне их не достать, Дэви. Можешь что-нибудь сделать?
– Если бы.
– Про что вы это там? – поинтересовался Бобби.
– Так просто, – ответил Тулли. – А вам что, кроме как с мальчишкой трахаться, совсем делать нечего?
– Не-а, – снисходительно ответил Бобби. – Совсем не хуй делать. – Они с Тулли были почти одного роста, но Бобби шире в плечах, и Минголла подумал, что Тулли побаивается.
– Куча куриного дерьма, – сказал Тулли. – Доебались до пацана.
– Ты на очереди, ниггер. – Бобби стоял перед ним и смотрел точно в глаза. – Как оно, а?
– Придержи язык! – Эдди встал и оттолкнул Бобби в сторону.
Рэй постучал Деборе по руке:
– Можешь что-нибудь сделать?
Она перевела горький взгляд на Минголлу.
– Нет.
– Эй, – крикнул Бобби. – Кто-нибудь из вас, растолкуйте этому фрито, что надо.
Минголла опять перевел.
Мальчик смотрел на него с каменной ненавистью. Бобби, блеснув в лунном свете глазами, ласково похлопал мальчика по плечу:
– Ты уж постарайся, фрито. Не подведи меня.
Двое солдат вывели пацана к подножию холма на стартовую позицию, все эти сто ярдов он оглядывался на Минголлу так, словно тот один был во всем виноват.
– Хи-хи, – проговорил мальчик Бобби. – Во будет весело!
– У него есть шанс? – спросила Дебора.
– Почти нет, – ответил Эдди. – Гранаты везде, и гнать его будут на них, пулями. Бежать придется быстро, следить некогда.
Тулли с сомнением посмотрел на Минголлу, а жуткий взгляд Корасон стал еще жутче. Минголла не сводил глаз с трех человек у подножия холма: два солдата в блестевших под луной шлемах и темная, трудноразличимая фигурка между ними – мальчик.
– А ну отвали! – заорал Себо. – Отвали, Бобби! Я ни хера не вижу!
Многозначительно посмотрев на Себо, Бобби сдвинулся влево.
В конце дороги солдаты толкнули мальчика вперед и открыли огонь; пацан рванулся влево, к щели между развалинами, но очередь отрезала ему путь к убежищу, а заодно подожгла остатки хибары. Пацан мчался зигзагами, не отрывая взгляд от земли, пули выбивали пыль у него из-под ног. Бобби улюлюкал, Себо бормотал. Дебора зарылась лицом Минголле в плечо, но тот, корчась от омерзения к самому себе за беспомощность и прагматизм, заставил себя смотреть. Мальчик споткнулся, покатился по земле, и Минголла уже понадеялся, что сейчас взорвется какая-нибудь граната и прекратит это зверство. Огонь прижимал пацана к дороге. Он прополз вперед, встал на четвереньки, отлетел в сторону, когда взорвалась сдетонировавшая граната, покачался рядом с горкой пыли, почти ступил на нее пяткой, но в последний миг отскочил. Солдаты шагали следом, огонь подбирался все ближе. Эдди то вставал на носки, то снова опускался, потихоньку хлопал в ладоши, Бобби хрипло вопил и тряс крепким кулаком, Себо сидел, напряженно подавшись вперед, забыв о ранах, запинающаяся стрельба вливала в воздух злобную тяжесть, мальчик распластывался на земле, полз и шатался, будто невидимый палец толкал его сразу в дюжину безопасных сторон, удерживая в дюйме от пыльных горок с их сверкающими семенами. Взмахивая руками, мальчишка словно танцевал магический танец – сумасшедший призрак этой некогда цветущей деревни, призрак тех времен, когда юные стены домов сияли желтизной и свежей побелкой, сочная солома зеленела, свиньи воровали из детских тарелок манго и даже в тяжелые времена мужчины собирались у колодца выкурить по сигаретке – в лавке на пригорке всего за пенни – да похвастаться молочными коровами, которых они непременно купят, как только соберут урожай; и вдруг показалось, что все у мальчишки получится, и не просто получится, думал Минголла, – тайный замысел этого закрученного бега возродит давно ушедшие предвоенные времена, наведет порядок в серых развалинах, вернет им цвет, движение и жизнь, все начнется снова, солдаты исчезнут, а Минголла станет ребенком, которому снится что-то невообразимо сладостное... Мальчик остановился. Намертво застыл меньше чем в пятидесяти футах от конца дороги. Стрельба оборвалась – солдаты-мучители просто обалдели от такого поворота событий. Мальчик тяжело дышал, грудь его вздымалась, но лицо было совершенно спокойным. Черные щелки глаз, твердый рот стоика. Глядя на него, Минголла был уверен, что читает мысли. Еще до того как остановиться, мальчик понял, что не имеет никакого значения, доберется он до конца дороги или нет: его втянули в те самые скачки, из-за которых веками мучились его соотечественники, – машина прибыли и подавления, кровавая игра на забаву золотым мешкам, – и он не видел смысла их продолжать. Наверное, мальчик не знал всех этих слов, наверное, его сознание просто-напросто достигло предельной точки усталости и боли, той точки, к которой сам Минголла время от времени подбирался. Но это понимание было в мальчишке всегда, обессиливающее и тяжелое, как камень. Он не пробежит больше ни фута, он будет стоять здесь и только так одержит единственно возможную для себя победу.
– Беги, скотина! – заорал Бобби. Мальчик топтался на месте, качал рукой, ждал. Глазам Минголлы представлялось, что его фигура на фоне серых развалин стала тверже и отчетливей.
– Стреляй! – взвизгнул Бобби.
Никто не выстрелил, никто не пошевелился.
– Стреляйте! – Бобби шагнул вперед и злобно замахал на солдат руками. – Кому говорю! Стреляйте!
Словно с неохотой солдаты подняли автоматы и открыли огонь. Пули швырнули мальчишку вперед, в бег поражения, и он упал между двумя холмиками. Левая нога пробарабанила по земле, тело выгнулось горбом и затихло.
Рэй вздохнул, Минголла выпустил из груди задержанный воздух – во рту горело. Рука Деборы трепетала в его руке, словно она собиралась взлететь.
– Дерьмо, – сказал Эдди. – Дерьмо. – Загадочный глаз Корасон как будто переливался, Тулли сидел с каменным лицом. Весь покрытый потом, Себо устало привалился к стене хибары: рот открыт, глаза стали еще уже... китайские глаза.
Бобби подошел к мальчику и пнул его в бок. Потом обернулся, хмурое лицо исказилось и стало похоже на отвратительную рожу луны.
– Я так не играю, – объявил он солдатам. – Козел нас наебал.
– Ну нет, бля, – возразил кто-то. – Сам всех подбил.
– Во-во, – поддержал другой. – Кто орал, что этот мудак не доскачет до конца.
– Плати, Бобби! Не хер сваливать!
– Пошел к черту! – Бобби прошагал к хибаре, у которой стояли солдаты. – Эй, Эдди! – крикнул он. – Ты ж за меня, правда? Растолкуй им порядок. Скажи, что я прав. Этот сукин сын должен был бежать до конца.
Нефритовый сектор
Мир – это не твердое тело, скорее, он – временная и пространственная точка, над которой сияют мириады лучей всех цветов и яркости; одни лучи разгораются, другие гаснут, и, значит, характер этой точки всегда меняется, становясь чем-то новым. И потому можно сказать: конец света наступал не однажды, но замечали это лишь единицы.
Приписывается индейцам сан-блас
Глава пятнадцатая
Армии Мадрадон и Сотомайоров – по тысяче с лишним человек – жили на улицах Баррио Кларин в тамбурах и канавах, под скамейками скверов, в убогих лачугах из картонных коробок или просто в коробках без лачуг; каждое утро Минголла приходил и разбирался в их нуждах, он отдавал им все свои силы, выстраивая недолговечные подпорки счастья и благополучия. Работа приносила мало удовлетворения: спасти эти армии было невозможно, самое большее – ненадолго восстановить в них хоть что-то человеческое; их сознание с трудом удерживало любые структуры, мозги шевелились медленно и вяло, словно кипящая в котелке овсянка. Даже если благие дела и служили для Минголлы некоторым искуплением, они не столько приглушали муки совести, сколько помогали от них уворачиваться. Казалось, его мучает особенная, чисто американская вина, под ее гнетом он не хотел мириться с тем, каков он есть, и надеялся, что искреннее отвращение к творимым благодеяниям собьет с толку некое всевидящее моральное око, что управляет этой территорией.
Почти все улицы Баррио были узкими – полосы изрытого асфальта между полуразрушенными и накренившимися под немыслимыми углами четырех– и пятиэтажными домами из белого известняка... старые сооружения в колониальном стиле, двустворчатые двери выходят на железные балконы, над фундаментом ленты выцветшей синей и зеленой краски, похожие на геологические слои. Стоял сезон дождей, и каждый день, начавшись с мороси, заканчивался ливнем. Серые распухшие облака ползли так низко, что казалось, животы их проваливаются между домами, и все это вместе с нависшими над самой землей крышами будило клаустрофобию: дома словно жались друг к другу, придавленные тяжелым небом. Из-за баррикад доносился слабый шум дорожного движения, изредка проезжали джипы с кучками Мадрадон или Сотомайоров. Но ни криков детей, ни радиоприемников, ни матрон, что, перегнувшись через балконную ограду, сплетничают с соседками. Квартиры пусты, как и магазины с фресками на пастельных фасадах – бесформенные рубахи и шляпы, сверкающие кухонные плиты и раковины, летучие буханки хлеба и швейные машинки размером с английских догов.
Однажды после полудня Минголла сидел в забегаловке у покосившейся передней стены; в окна и пролеты там были вставлены дюжины зеркал, витиеватая вывеска на фасаде провозглашала, что в заведении можно купить предметы религиозного культа. Похожие лавки он видел в Гватемале. Ярко освещенные окна уставлены золотыми крестами, мадоннами в позолоченных рамках, шкатулками с пресвятыми сердцами... зеркала вспыхивали золотом, сверкающие образы вновь и вновь повторяли самих себя, в блеске этого религиозного лабиринта не на чем отдохнуть взгляду. Но среди застрявших в зеркалах образов было и Минголлино отражение: бесконечная череда мрачных молодых людей с покорными лицами, ни следа веры. Вот во что его превратило баррио, думал Минголла. Состругало эмоции, сделало таким же медленным и тусклым, как бойцы сотомайорской армии, что болтались сейчас по улице: кое-кто нерешительно переползал с места на место, но большинство, застыв неподвижно, смотрело, как тычется в свинцовые лужи моросящий дождь. Неподалеку, раскорячившись над бордюром, мочилась замотанная во вдовий платок старуха. За ее спиной проковылял походкой сомнамбулы изможденный серолицый мужчина, остановился, потрогал стену, поглазел на нее и на заплетающихся ногах двинулся дальше. На всех рваная и заляпанная грязью одежда, глаза темные и бесформенные, словно дыры в гнилых тряпках. Вооружены дубинками, ножами и садовыми инструментами, у многих раны, которые никто никогда не лечил. К ушам крепятся черные, словно капли эбенового дерева, приемнички – через них поступают приказы вступать в бой или выходить из него. Полупрозрачные тени вокруг людей казались гуще, словно армии постепенно разлагались, отдавая свое вещество воздуху. Минголла жалел, что его не может стошнить – хоть какая-то реакция перегруженного организма, – он лишь цепенел все больше и больше.
Что-то забубнила сидевшая у его ног женщина. Неопрятная тридцатилетняя кляча с тяжелыми бедрами, отвислыми грудями и желтушной кожей. Одета в когда-то голубое платье. После того как он закончил с ней работать, женщина сказала, что зовут ее Ирма и что она потеряла ребенка.
– Как дела, Ирма? – спросил Минголла.
– Я теперь пою, – ответила женщина, вглядываясь в дальний конец улицы. – Пою моему дитятке, когда спать укладываю.
– Вот и славно. – Он протянул ей половину сэндвича. – Есть хочешь?
Она качала на руках воображаемого ребенка, улыбалась и что-то бормотала.
Может, это и неплохо, думал Минголла, замедляться и замедляться, как тени из армий баррио, пусть выдует все заселенные клочки памяти. Стольким нормальным людям нет до этого дела, и ничего, вроде бы довольны.
– Пасито, Пасито, – проворковала Ирма и ласково потрепала невидимого ребенка за подбородок. Бледная улыбка мадонны осветила ее одутловатое лицо.
Опустошенный жутковатым зрелищем, Минголла отвернулся, хотя в то же время он был рад, что дымок человечности еще клубится в этой женщине, в ней еще осталась любовь к... тому, чему он сам уже не мог отдаваться всей душой. Он вспомнил работника своего отца, старого серьезного маклера с седыми волосами и мятым, как кухонная тряпка, лицом. Он разыгрывал перед Минголлой доброго дядюшку, с удовольствием травил байки о своих скитаниях, рассказывал о премудростях торговли и страховок.
– Первым делом, – говорил он, – ты выкладываешь им плохие новости. Цену, порядок платежей. Потом коротко описываешь, что они получат, ничего особенного. Они не впечатляются. Можно даже сказать, недовольны. Они рассчитывали на что-то получше. Тогда ты даешь им с минуту повариться, а после говоришь: «Теперь самое интересное».
Почти все улицы Баррио были узкими – полосы изрытого асфальта между полуразрушенными и накренившимися под немыслимыми углами четырех– и пятиэтажными домами из белого известняка... старые сооружения в колониальном стиле, двустворчатые двери выходят на железные балконы, над фундаментом ленты выцветшей синей и зеленой краски, похожие на геологические слои. Стоял сезон дождей, и каждый день, начавшись с мороси, заканчивался ливнем. Серые распухшие облака ползли так низко, что казалось, животы их проваливаются между домами, и все это вместе с нависшими над самой землей крышами будило клаустрофобию: дома словно жались друг к другу, придавленные тяжелым небом. Из-за баррикад доносился слабый шум дорожного движения, изредка проезжали джипы с кучками Мадрадон или Сотомайоров. Но ни криков детей, ни радиоприемников, ни матрон, что, перегнувшись через балконную ограду, сплетничают с соседками. Квартиры пусты, как и магазины с фресками на пастельных фасадах – бесформенные рубахи и шляпы, сверкающие кухонные плиты и раковины, летучие буханки хлеба и швейные машинки размером с английских догов.
Однажды после полудня Минголла сидел в забегаловке у покосившейся передней стены; в окна и пролеты там были вставлены дюжины зеркал, витиеватая вывеска на фасаде провозглашала, что в заведении можно купить предметы религиозного культа. Похожие лавки он видел в Гватемале. Ярко освещенные окна уставлены золотыми крестами, мадоннами в позолоченных рамках, шкатулками с пресвятыми сердцами... зеркала вспыхивали золотом, сверкающие образы вновь и вновь повторяли самих себя, в блеске этого религиозного лабиринта не на чем отдохнуть взгляду. Но среди застрявших в зеркалах образов было и Минголлино отражение: бесконечная череда мрачных молодых людей с покорными лицами, ни следа веры. Вот во что его превратило баррио, думал Минголла. Состругало эмоции, сделало таким же медленным и тусклым, как бойцы сотомайорской армии, что болтались сейчас по улице: кое-кто нерешительно переползал с места на место, но большинство, застыв неподвижно, смотрело, как тычется в свинцовые лужи моросящий дождь. Неподалеку, раскорячившись над бордюром, мочилась замотанная во вдовий платок старуха. За ее спиной проковылял походкой сомнамбулы изможденный серолицый мужчина, остановился, потрогал стену, поглазел на нее и на заплетающихся ногах двинулся дальше. На всех рваная и заляпанная грязью одежда, глаза темные и бесформенные, словно дыры в гнилых тряпках. Вооружены дубинками, ножами и садовыми инструментами, у многих раны, которые никто никогда не лечил. К ушам крепятся черные, словно капли эбенового дерева, приемнички – через них поступают приказы вступать в бой или выходить из него. Полупрозрачные тени вокруг людей казались гуще, словно армии постепенно разлагались, отдавая свое вещество воздуху. Минголла жалел, что его не может стошнить – хоть какая-то реакция перегруженного организма, – он лишь цепенел все больше и больше.
Что-то забубнила сидевшая у его ног женщина. Неопрятная тридцатилетняя кляча с тяжелыми бедрами, отвислыми грудями и желтушной кожей. Одета в когда-то голубое платье. После того как он закончил с ней работать, женщина сказала, что зовут ее Ирма и что она потеряла ребенка.
– Как дела, Ирма? – спросил Минголла.
– Я теперь пою, – ответила женщина, вглядываясь в дальний конец улицы. – Пою моему дитятке, когда спать укладываю.
– Вот и славно. – Он протянул ей половину сэндвича. – Есть хочешь?
Она качала на руках воображаемого ребенка, улыбалась и что-то бормотала.
Может, это и неплохо, думал Минголла, замедляться и замедляться, как тени из армий баррио, пусть выдует все заселенные клочки памяти. Стольким нормальным людям нет до этого дела, и ничего, вроде бы довольны.
– Пасито, Пасито, – проворковала Ирма и ласково потрепала невидимого ребенка за подбородок. Бледная улыбка мадонны осветила ее одутловатое лицо.
Опустошенный жутковатым зрелищем, Минголла отвернулся, хотя в то же время он был рад, что дымок человечности еще клубится в этой женщине, в ней еще осталась любовь к... тому, чему он сам уже не мог отдаваться всей душой. Он вспомнил работника своего отца, старого серьезного маклера с седыми волосами и мятым, как кухонная тряпка, лицом. Он разыгрывал перед Минголлой доброго дядюшку, с удовольствием травил байки о своих скитаниях, рассказывал о премудростях торговли и страховок.
– Первым делом, – говорил он, – ты выкладываешь им плохие новости. Цену, порядок платежей. Потом коротко описываешь, что они получат, ничего особенного. Они не впечатляются. Можно даже сказать, недовольны. Они рассчитывали на что-то получше. Тогда ты даешь им с минуту повариться, а после говоришь: «Теперь самое интересное».