Страница:
– Когда дело касается тебя – нет. – Рэй шагнул в сторону, и Минголла его больше не видел. – Неужели ты не чувствуешь, как он тебя подавляет? Не дает расти. Господи, ты бы могла...
– Я не желаю это слушать! Уходи!
– Дебора, прошу тебя.
– Уходи!
– Ради бога, Дебора. Не надо так! – Голос звучал хитровато. – Мне бы только раз тебя коснуться... как мужчина.
– Уходи немедленно.
– Иногда, – не унимался Рэй, – иногда я думаю, что, если хоть раз смогу до тебя дотронуться, ничего больше мне не нужно... Хватит до конца жизни.
Молчание, шарканье шагов.
– Ты хочешь сказать, что, если я позволю тебе дотронуться, ты оставишь меня в покое?
– Я... не знаю. Я...
– Предположим, я соглашусь, – холодно сказала Дебора. – Ты готов поклясться, что после этого от меня отстанешь?
– Зачем ты так? – проговорил Рэй. – Я тебя люблю.
– Отвечай.
– Ты разрешишь мне себя потрогать?
– Только если ты пообещаешь оставить меня в покое.
С трудом сдерживая гнев, Минголла шагнул к двери.
– Пожалуйста, не надо так, – попросил Рэй. Снова пауза, затем голос Деборы:
– Вот что я тебе скажу. Я разрешу тебе потрогать... мою грудь, но ты должен поклясться, что минимум неделю даже не подойдешь ко мне.
Минголла взялся за дверную ручку. Рэй ничего не ответил, и Дебора нетерпеливо спросила:
– Ну? Да или нет?
– Я... да. – Стыд в дрожащем голосе.
– Хорошо, – ответила Дебора, но сразу после этого: – Нет, не могу. Не могу даже представить... это омерзительно. Уходи.
Минголла открыл дверь, и Рэй обернулся. Дебора стояла в дверях ванной.
– Он сейчас уйдет, – спокойно сказала она.
– Правда, Рэй? – спросил Минголла. Бросив на Дебору возмущенный взгляд, Рэй прошествовал к выходу.
– Я... – начала Дебора.
– Я слышал, – сказал Минголла.
– Я специально его унижала, – объяснила она. – Думала, поймет, каким дураком выглядит, и оставит меня в покое. Кажется, сработало.
– Это еще не конец. – Минголла повалился на кровать. – Сукин сын так просто не успокоится.
– Может быть... но я хочу разобраться с этим сама. Пожалуйста, не делай глупостей.
– А другие глупости мне позволены?
Она легла рядом, обняла за грудь.
– Пожалуйста, не делай ничего. Обещай мне.
– Рано или поздно он что-нибудь выкинет и без меня.
– Может, и нет, может, он справится.
– Зависит от того, как далеко ты согласишься зайти. Промахнешься в ерунде, и от всей твоей недоступности останется пшик.
Она поскучнела и отодвинулась.
– Ты не понимаешь, как трудно держать его на расстоянии. Неужели ты думаешь...
– Дело в том, – перебил Минголла, – что ты запросто будешь с ним трахаться, если вдруг решишь, будто это спасет твою проклятую революцию. Может, и правильно. К черту комплексы, всем в койку.
Дебора застыла, и он почувствовал, как от ее гнева сгущается воздух. Но тут во внутреннем дворике кто-то рассмеялся. Уверенный, расслабленный смех Сотомайора.
– Прости, – сказал Минголла. – Это не я, это все вокруг.
– Ладно. – Дебора отвернулась к стенке. – А теперь оставь меня в покое.
– Хорошо, – согласился он. – Но только если ты дашь мне себя потрогать.
Вскоре после этого он заснул, прямо в одежде и не расстелив постели. Он уже давно не запоминал своих снов, но этой ночью Минголле представлялось, будто он лежит в какой-то невнятной пустоте и силится увидеть сон. Наконец тот явился – тонкий ломтик яркого цвета скользил по чему-то черному. Затаив дыхание, Минголла ждал, но когда сон подплыл ближе, вдруг сообразил, что тот превратился в огромный клинок, и проснулся за секунду до того, как острое лезвие едва не разрезало его пополам. Минголла сел на кровати, дрожа от испуга и страстно мечтая об утешении и покое. Дебора лежала рядом, но Минголла был почти уверен, что сон как-то связан с их недовыясненными отношениями, а потому сомневался, что она в силах ему помочь.
Два дня спустя он залез в комнату Рэя и украл блокнот с посвященными Деборе стихами и медитациями. Он решил, что находка поможет отбиться от Рэя, – хотя и не понимал до конца, зачем ему вообще это надо, ибо не чувствовал со стороны Рэя такой уж серьезной угрозы. Собственный поступок казался ему нелепым, Минголла как-то связывал его с желанием перекалибровать собственные эмоции; того же самого – так он подозревал – добивался Рэй, когда решал приударить за Деборой. Такое сходство с Сотомайором Минголлу тревожило, но не уступить порыву он не мог.
Записи в блокноте заставили Минголлу ревновать и завидовать. Рэй исследовал Деборин характер куда детальнее, чем он сам со всеми своими домыслами, и, сколько бы Минголла ни списывал это на расстояние, с которого все видится лучше, рациональные доводы ничуть не приглушали ревность. Попадались неплохие отрывки, один особенно поражал страстью и искренностью.
Украденный блокнот вынудил Минголлу впервые взглянуть на Рэя по-человечески; он противился такой перемене и, чтобы вернуть этому Сотомайору прежний статус безликого врага, затеял рискованную и безвыходную авантюру.
Дважды в неделю Марина Эстил проводила у себя в номере нечто под названием «групповая терапия». Она не раз приглашала Минголлу, но тот отказывался, не желая влезать слишком уж глубоко в дела Сотомайоров. Однако вечером, в тот же день, когда он украл у Рэя блокнот, Минголла отправился на очередной сеанс. Маринин отель располагался в трех кварталах от Каса-Гамбоа, в нем обитали лидеры договаривающихся сторон – и Сотомайоры, и Мадрадоны. Минголла пришел на полчаса раньше и, чтобы не торчать просто так в вестибюле, заглянул в комнату для гостей и уселся перед телевизором – ящик был подключен к установленной на крыше спутниковой антенне. Единственный, кроме него, обитатель гостиной – молодой человек из клана Мадрадон – не возражал, чтобы Минголла включил телевизор, и тот принялся щелкать каналами, пока не увидел, как цепочка солдат с трудом взбирается по склону холма под затянутым облаками небом; на переднем плане полыхали огненные буквы: «Военные истории Уильяма Корсона». В бытность Минголлы на Муравьиной Ферме Корсон пару раз туда приезжал, они ни разу не встретились, однако, по слухам, журналист был хорошим парнем. Бейлор давал ему как-то интервью и на вопрос Минголлы, что за тип, ответил: «Улетный мужик». Стандартная бейлоровская похвала. Заставка прокрутилась, солдаты на заднем плане продолжили свой подъем, а перед камерой появился сам Корсон. Он был в камуфляже, высокого роста, бородат, губы толстые, нос крючком – немного похож, подумал Минголла, на похудевшего молодого Фиделя Кастро.
– Позади меня, – сказал Корсон, – вы видите, как Первая пехотная передислоцируется на позиции к северу от озера Исабель. Сразу за этим холмом солдаты окажутся в зоне боев, то есть там, где сражения ведутся вот уже три года без надежды на результат. Это как нельзя лучше иллюстрирует характер войны. Битвы расцветают, точно цветы в оранжерее, в самой сердцевине умиротворенных территорий без видимой причины, если не считать за таковую стратегию командования, лучшим эпитетом для которой является слово «загадочная». Войны обладают характером. Первая мировая звалась войной за окончание всех войн. Вторая – крестовым походом против узаконенного маньяка. Вьетнам подавался как происки дьявола, с одной стороны, и крупный политический просчет – с другой. Наконец, эта война... что ж, поэт Кьеран Дэвис охарактеризовал ее как «пространный и невнятный зов Века Бессилия, злостное порождение полуголых теннисных матчей и Макдональдсов для голодных». Ход мысли Дэвиса основан на...
– Очень грустно, – произнес рядом с Минголлой чей-то голос.
Мадрадонец пододвинул стул. Лет двадцать, плотный, улыбчивый, одет в твидовые брюки и красную футболку с рекламой кока-колы.
– Но скоро, – продолжал он, показывая на экран, – все закончится, так ведь?
Минголла пожал плечами:
– Надеюсь.
– О да. – Человек похлопал себя по груди. – Мы положим этому конец.
– Ужас.
– Вы ведь Минголла, нет?
– Ага.
– А я Чапо. Приятно познакомиться. – Чапо протянул руку, и Минголла с неохотой ее пожал. – Вы откуда, из Штатов?
– Из Нью-Йорка.
– Из Нью-Йорка? Это же замечательно! Я уже год живу в Нью-Йорке, в Гринвич-Виллидж.
– И как оно? – Минголле хотелось послушать монолог Корсона, но Чапо не унимался.
– Обожаю Нью-Йорк, – заявил он. – Особенно «Метз». Что за команда! Вам нравятся «Метз»?
– Нет.
– Значит, «Янки»?
Минголла кивнул.
– Тоже неплохо, – снисходительно признал Чапо. – Но «Метз», думаю, все ж получше.
Минголла неумолимо таращился на экран.
– Вы смотрите передачу?
– Именно.
– Простите. Я тоже посмотрю.
Корсон брал интервью у коротко стриженого солдатика, тот был моложе Минголлы и одет в нейлоновую летную куртку с эмблемой Воздушной кавалерии.
– Не хотите ли передать что-нибудь своим родителям... друзьям? – спросил его Корсон.
Пацан облизал губы, опустил глаза:
– Не-а, не надо.
– Почему?
– А чего говорить? – Он показал на солдат, потом на джунгли. – Картина стоит тысячи слов, правда? – Потом снова повернулся к Корсону. – Если они не хотят знать, что делается, то, сколько ни говори, все равно бесполезно.
– И что, по вашему мнению, делается?
– На войне? Срань, вот что я вам скажу. Нормальное было б место, если б не война.
– Значит, вам нравится Гватемала?
– Не зна... может, и нравится... странно, понимаете. Классно тут вообще-то.
– Что же здесь классного?
– Ну... – Солдатик задумался. – Взять хотя бы тот раз, когда я стопнул машину до Реюньона, в танкетку сел к ребятам... они конвоировали грузовики с нефтью по петэнскому шоссе. И тут прямо посреди джунглей – раз! – тягач на бок, нефть разлилась, пиздец, приехали. Пока все не вычистят, хрен сдвинешься. И тут смотрю – ни фига себе: прям из травы как полезли эти фрито. У них печки, всякое такое. И стали они хавку жарить. Булки там, цыплята. Пиво продают, шипучку. Как будто знали, что так выйдет, сидели в кустах и ждали. И еще девчонки. Прям тащат в заросли. Не то что городские. Милые такие, ну сами знаете. Лучше я тут ничего не видал, но странно же – как будто эти фрито специально там сидели.
– Вы служили в Гватемале, нет? – спросил Чапо.
На этот раз Минголла даже обрадовался: интервью вызывало тоску, как будто ему показали кино из дома.
– Ага, – сказал он, – в артиллерии.
– Жутко, должно быть. – Чапо состроил скорбную мину.
– Не подарок.
Чапо кивнул – видимо, не мог подобрать слов.
– Мы могли бы с вами подружиться, – сказал он. – Может, зайдете как-нибудь. Мой номер на третьем этаже.
Минголла слегка обалдел.
– Может быть... Не знаю. Я занят, вообще-то.
– Был бы очень рад.
– Посмотрим.
Пацан на экране говорил о солдатской службе:
– Эти вертушки, блин, как они быстро летают. Только выскочил из моря, глядь – ты уже черт-те где, земли не видно, и вдруг – раз! – летит прям тебе в морду, горы зеленые, города и все такое, как будто открытка развернулась. А потом опять в облаках. Я про то, как мы духов ловили. На самых горах. Сидишь, значит, в облаках и пуляешь ракеты, и ни фига не видно, только сверкает что-то в небе. Как мрамор переливается. Вот на что похоже. А как знать, попал или нет, – только если пролетишь еще разок да посмотришь, эта маленькая цель на термоискателе есть или уже нету. И ни фига никого не жалко. Ну, то есть... жалко, но как-то совсем по-другому.
Минголле этого хватило, он до сих пор ясно чувствовал все висевшие на нем смерти. Он встал, Чапо тоже.
– Надеюсь, мы еще увидимся, – сказал тот. – Вспомним Нью-Йорк.
Кирпичная морда кретина. Искренняя улыбка. Все та же глина высшей расы. Непосредственность этого Чапо – того же сорта, что попадалась Минголле в десятках других молодых латиноамериканских мужчин, – высасывала из него все соки. Может, это настоящее, но Чапо был для него таким же врагом, как и все вокруг.
– Хуй тебе, – сказал Минголла и вышел в вестибюль.
Маринина спальня выглядела чуть приличнее, чем их с Деборой в Каса-Гамбоа. На полу ворсистый ковер с заплатами, на стенах водостойкие обои с восточным узором – когда-то это, видимо, были цветы сливы, но сейчас от них остались лишь трудноразличимые росчерки – и еще светлые прямоугольники там, где раньше висели картины. Кровать застелена сатиновым покрывалом персикового цвета, рябоватым в том месте, куда падал свет от стоявшей на тумбочке лампы. Семь Сотомайоров, включая Рэя, расселись на полу, на кровати, и Марина, возвышаясь над ними с высокого стула, открыла дискуссию... впрочем, не столько дискуссию, сколько череду потрясающих исповедей. Минголла стоял в дверях, смотрел и слушал. Присутствие Рэя сбивало его с толку, но он твердо решил изменить тактику: лучше пустить в дело украденный блокнот, чем припирать Рэя к стенке.
– Это было в апреле, – говорил один из Сотомайоров, человек по имени Аурелио, немного старше Рэя, но поразительно на него похожий. – Весь тот месяц я болтался без дела. Правда, занимался перуанским кризисом, но этого не хватало, чтобы заполнить голову, вот я и придумал подкатиться к Дарии Руис де Мадрадона, дочери человека, который убил моего отца. Она тоже имела какое-то отношение к перуанской операции, но мне было все равно.
Аурелио описал интригу и то, как ему удалось похитить Дарию; на лице он удерживал подавленную мину, словно признавался в чем-то постыдном, однако в голосе все сильнее звучало ликование, описания становились выразительнее, а зрители, хоть и слушали тихо и внимательно, вели себя так, будто их кто-то щекотал, – наклонялись вперед и возбужденно дышали. Особенно Марина. На ней были серые брюки и серебристая блузка, по которой сквозь стилизованные потоки косого дождя летели черные птицы. На губах хищно и чувственно блестела малиновая помада, а скулы, казалось, вот-вот проткнут кожу. С каждым новым откровением Аурелио Марина как будто заострялась, слушала внимательнее, откликалась живее.
– Не думаю, – говорил Аурелио, – что когда-либо раньше я так четко себя осознавал. Свое место во времени и в мире. Точно могу сказать, никогда раньше ощущения не были такими ясными. Я запомнил каждую неровность стен. Каждое зернышко, сучок, дорожку от червяка. Все в одну секунду. Я слышал каждое шевеление ветра в деревьях, каждый хлопок толя на крыше. Дария – не такая уж красавица, но она казалась мне невероятно чувственной. Она встретилась со мной взглядом, страх исчез с ее лица, и я не мог ее больше ненавидеть, поскольку знал, что это уже не просто месть. Драма. Ритуал и судьба сошлись вместе. И зная это, зная, что она знает, я чувствовал, как между нами возникает что-то вроде любви... такая вот любовь между жертвой и тем, кто одновременно мучает и несет милосердие.
Аурелио закончил, группа проанализировала его рассказ, разобрала в терминах психологии Сотомайоров, обсудила, как подавляются низменные инстинкты; и все же их анализ был всего лишь уловкой грешников, что оправдывают свою греховность и не слишком умело изображают раскаяние. Потом пошли другие истории, и чем дольше Минголла слушал эти ликующие речи, гордость жестокими традициями, чем дольше смотрел на прекрасно отрепетированные позы кающихся грешников, тем горше становилось у него на душе.
Через час с небольшим Марина спросила, есть ли у кого вопросы, и Минголла вышел на середину комнаты:
– У меня есть вопрос. Возможно, вам это будет неприятно, но я надеюсь, вы мне ответите.
– Мы постараемся, – сказала Марина.
– Из того, что я сегодня услышал, – начал Минголла, – а также из известного раньше я делаю вывод, что почти все ваши операции терпели крах оттого, что кто-то вновь разжигал вражду. И чаще это происходило в последнюю минуту, когда переговоры уже можно было считать успешными. Это правда?
Кто-то бросился возражать, но Марина прервала:
– В этом есть смысл.
– Что позволяет вам думать, что сейчас не произойдет то же самое?
– Именно это мы и пытаемся предотвратить, – высокомерно отозвался Рэй.
– Хорошо. – Минголла широко улыбнулся, с удивлением обнаружив, что сейчас, когда Рэй у него в руках, чувствует к нему даже какую-то нежность. – Как бы то ни было, меня беспокоит небрежность, с которой вы относитесь к своим операциям.
– Куда вы клоните? – спросила Марина. Он проигнорировал вопрос.
– Все, кроме вас, признали за собой грехи. Вам лично есть в чем раскаяться?
– Марина – наш идеал, – сказал Рэй с тщательно отмеренной горечью. – Ей не в чем себя винить.
Улыбка прорезала красную ранку на суровой равнине Марининого лица.
– Спасибо, Рэй.
– Тем или иным образом вас не могла не затронуть эта вражда, – возразил Минголла. – В какой-то момент переговоров Рэй что-то упомянул о вашей боли... чей-то дядя что-то вам сделал.
– Да? И что с того?
– Я хотел бы знать, что произошло.
– Не вижу смысла, – холодно ответила Марина.
– Я хочу вам кое-что сообщить, но перед тем, как раскрою карты, должен быть уверен во всех.
– Хорошо... но мне придется поверить вам на слово, что это не просто любопытство. – Она разгладила складки на брюках. – Несколько лет назад я вышла замуж за Мадрадону...
– Я не знал об этом, – сказал Минголла.
– Очередная попытка прекратить вражду, – продолжала она. – Сначала я, конечно, упиралась. Столько лет прожила в Лос-Анджелесе, надышалась воздухом свободы. Я была тогда весьма своенравной. Возможно, отец специально это затеял – хотел меня обуздать, ведь Мадрадоны без дисциплины ничто. – Все засмеялись. – И все же после свадьбы я стала относиться к мужу со все большим уважением и заботой... хотя нельзя сказать, чтобы любила его по-настоящему. Однако была настолько уверена в браке, что даже забеременела. Все шло хорошо, пока однажды не явился мой бывший любовник якобы поздравить с будущим ребенком. Пока мы разговаривали, он подсыпал мне наркотик, затем раздел и уложил в кровать. В этом заключался его план: мой муж, вернувшись домой, должен был застать нас in flagrante delicto[26]. Так и произошло. Едва я успела очнуться от наркотика, как вошел мой муж. Между ним и моим любовником произошла ужасная сцена, и я, хоть в голове еще шумело, попыталась вмешаться. Получила удар в живот и лишилась не только ребенка, но и возможности зачать другого. Позже выяснилось, что виноват был не только бывший любовник. Им манипулировал мой тесть, рассказывая, как его сын жестоко со мной обращается. Старик не мог примириться с нашим браком, а тут еще ребенок – для него это было слишком. – Марина посмотрела на Минголлу. – Этого достаточно?
– Простите, – ответил он. – Это важно.
– Теперь объясните, к чему это все.
Обведя глазами комнату, Минголла задержался на сидевшем на кровати Рэе.
– Я слышал, переговоры идут хорошо?
– Лучше некуда, – сказал Аурелио. – И что?
– Значит, можно сказать, успех не за горами? – спросил Минголла. – Не пора ли признать, что наступает самое рискованное время, когда их легче всего сорвать? Найти повод – и все взлетит в воздух. Как в Тель-Авиве.
– Если вам есть что сообщить, – сказала Марина, – я бы предпочла перейти к делу.
Минголла достал из кармана блокнот, раскрыл его и сразу заметил, как напрягся Рэй.
– Рэй знает, что я хочу сказать... правда?
– Где ты это взял? – воскликнул Рэй.
– Видимо, – сказала Марина, – это как-то связано с отношением Рэя к вашей подруге.
– Не только.
– А с чем же еще? Я видела этот блокнот. Рэй прекрасно понимает, что нельзя потакать своим фантазиям.
– Дай сюда, – приказал Рэй, поднимаясь и протягивая руку. – Ты не имеешь права.
– Ого, мы заговорили о правах? – Минголла толкнул его обратно. – А как насчет права на личную жизнь?
Сотомайоры смотрели на Рэя, словно ожидая, чем тот ответит, но Рэй сидел тихо. Минголла протянул блокнот Марине.
– Посмотрим, не покажется ли вам, что это свидетельствует о чем-то большем, нежели фантазии.
Пока она изучала блокнот, пока резкими взмахами пальца переворачивала страницы, двое других Сотомайоров заглядывали ей через ее плечо.
– Ох, Рэй, – произнесла она через несколько минут. – Неужели опять?..
– Вы не понимаете, – проговорил Рэй. – Вы не видите, как он... как он... – Под это бормотание Рэй снова поднялся. – Он ее подавляет, она...
– Да на тебя смотреть стыдно, мудак, ты сам хоть понимаешь? – воскликнул Минголла.
Рэй бросился на Минголлу, но тот отпрянул, схватил его за рубашку и швырнул лицом в стенку. Рэй сполз на пол. Кровь из его рта улиточным следом размазалась по обоям.
– Видели? – прокомментировал Минголла. – Человек не в себе.
– Провокациями вы ничего не добьетесь, – сказала Марина.
– Вы должны знать, на что он способен, – возразил Минголла. – Не я виноват в том, каков он есть, и если вы считаете, что он безопасен... Вперед! Пусть и дальше копается в собственном дерьме. Дождетесь, когда он сделает настоящую глупость.
Рэй застонал и перекатился на спину. Рот и подбородок перемазаны в крови.
– Что вы предлагаете? – спросила Марина.
– Недавно я познакомился с одним стариком... он охранник во дворце.
– Эусебио, – подсказала она. – Но мы не можем разобрать Рэя за то, чего он еще не сделал.
– Так хотя бы следите за ним. Насколько я понимаю, самое страшное для него – это лишиться силы.
Одна и та же мысль отразилась на лице Марины, на всех лицах. Им нравилось думать о наказании.
– Возможно, это лучше всего. – Голос ее звучал глубоко и удовлетворенно.
Рэй сел, вытер рукавом рот. Обвел всех мутным взглядом – должно быть, он увидел в их лицах что-то особенное, потому что вскочил на ноги и метнулся к дверям. Но ему преградили дорогу.
– Как вы можете его слушать! – вскричал Рэй, махнув рукой на Минголлу. – Он же не наш.
– Спокойно, – сказала Марина.
– Вы не имеете права! – воскликнул он. – Только с его слов?
– У нас есть твои слова, Рэй. – Марина потрясла блокнотом, и Рэй отвел глаза.
– Карлито не позволит, – вяло проговорил он.
– Никто не собирается ничего делать, – сказала Марина. – Пока. Но если что-нибудь случится с Деборой или Дэвидом, ты ответишь. И никакой Карлито уже не поможет.
Рэй с ненавистью смотрел на Минголлу.
– Плохо себя ведешь, Рэй. – Минголла ухмыльнулся.
– Без моего разрешения тебе запрещается даже подходить к ним, – сказала Марина. – Понятно?
– Это непросто, – ответил Рэй. – Мы живем в одном отеле, придется встречаться.
– Переезжай, – сказала она. – Прямо сейчас. Можно сюда. Сколько раз ты говорил, что хочешь быть ко мне поближе. Теперь твое желание исполнится.
Рэй был поражен.
– Я все расскажу Карлито. Прямо сейчас. Он не обрадуется.
Марина обернулась к Минголле:
– Вы не могли бы нас оставить, Дэвид. Рэю, очевидно, нужны доказательства того, что с ним не шутят.
– Что вы с ним сделаете?
– Пусть почувствует, чем он рискует.
– Нет! – Рэй вцепился в дверную ручку, но двое других мужчин втащили его обратно в номер.
– Пожалуйста, Дэвид. – Марина показала рукой на дверь, и Минголла прошел через всю комнату, стараясь не смотреть Рэю в глаза. – Дэвид! – окликнула она, когда он был уже в коридоре.
– Да?
Она улыбалась, словно радушная хозяйка, провожающая почетного гостя.
– Большое спасибо, что обратили на это наше внимание.
Глава семнадцатая
– Я не желаю это слушать! Уходи!
– Дебора, прошу тебя.
– Уходи!
– Ради бога, Дебора. Не надо так! – Голос звучал хитровато. – Мне бы только раз тебя коснуться... как мужчина.
– Уходи немедленно.
– Иногда, – не унимался Рэй, – иногда я думаю, что, если хоть раз смогу до тебя дотронуться, ничего больше мне не нужно... Хватит до конца жизни.
Молчание, шарканье шагов.
– Ты хочешь сказать, что, если я позволю тебе дотронуться, ты оставишь меня в покое?
– Я... не знаю. Я...
– Предположим, я соглашусь, – холодно сказала Дебора. – Ты готов поклясться, что после этого от меня отстанешь?
– Зачем ты так? – проговорил Рэй. – Я тебя люблю.
– Отвечай.
– Ты разрешишь мне себя потрогать?
– Только если ты пообещаешь оставить меня в покое.
С трудом сдерживая гнев, Минголла шагнул к двери.
– Пожалуйста, не надо так, – попросил Рэй. Снова пауза, затем голос Деборы:
– Вот что я тебе скажу. Я разрешу тебе потрогать... мою грудь, но ты должен поклясться, что минимум неделю даже не подойдешь ко мне.
Минголла взялся за дверную ручку. Рэй ничего не ответил, и Дебора нетерпеливо спросила:
– Ну? Да или нет?
– Я... да. – Стыд в дрожащем голосе.
– Хорошо, – ответила Дебора, но сразу после этого: – Нет, не могу. Не могу даже представить... это омерзительно. Уходи.
Минголла открыл дверь, и Рэй обернулся. Дебора стояла в дверях ванной.
– Он сейчас уйдет, – спокойно сказала она.
– Правда, Рэй? – спросил Минголла. Бросив на Дебору возмущенный взгляд, Рэй прошествовал к выходу.
– Я... – начала Дебора.
– Я слышал, – сказал Минголла.
– Я специально его унижала, – объяснила она. – Думала, поймет, каким дураком выглядит, и оставит меня в покое. Кажется, сработало.
– Это еще не конец. – Минголла повалился на кровать. – Сукин сын так просто не успокоится.
– Может быть... но я хочу разобраться с этим сама. Пожалуйста, не делай глупостей.
– А другие глупости мне позволены?
Она легла рядом, обняла за грудь.
– Пожалуйста, не делай ничего. Обещай мне.
– Рано или поздно он что-нибудь выкинет и без меня.
– Может, и нет, может, он справится.
– Зависит от того, как далеко ты согласишься зайти. Промахнешься в ерунде, и от всей твоей недоступности останется пшик.
Она поскучнела и отодвинулась.
– Ты не понимаешь, как трудно держать его на расстоянии. Неужели ты думаешь...
– Дело в том, – перебил Минголла, – что ты запросто будешь с ним трахаться, если вдруг решишь, будто это спасет твою проклятую революцию. Может, и правильно. К черту комплексы, всем в койку.
Дебора застыла, и он почувствовал, как от ее гнева сгущается воздух. Но тут во внутреннем дворике кто-то рассмеялся. Уверенный, расслабленный смех Сотомайора.
– Прости, – сказал Минголла. – Это не я, это все вокруг.
– Ладно. – Дебора отвернулась к стенке. – А теперь оставь меня в покое.
– Хорошо, – согласился он. – Но только если ты дашь мне себя потрогать.
Вскоре после этого он заснул, прямо в одежде и не расстелив постели. Он уже давно не запоминал своих снов, но этой ночью Минголле представлялось, будто он лежит в какой-то невнятной пустоте и силится увидеть сон. Наконец тот явился – тонкий ломтик яркого цвета скользил по чему-то черному. Затаив дыхание, Минголла ждал, но когда сон подплыл ближе, вдруг сообразил, что тот превратился в огромный клинок, и проснулся за секунду до того, как острое лезвие едва не разрезало его пополам. Минголла сел на кровати, дрожа от испуга и страстно мечтая об утешении и покое. Дебора лежала рядом, но Минголла был почти уверен, что сон как-то связан с их недовыясненными отношениями, а потому сомневался, что она в силах ему помочь.
Два дня спустя он залез в комнату Рэя и украл блокнот с посвященными Деборе стихами и медитациями. Он решил, что находка поможет отбиться от Рэя, – хотя и не понимал до конца, зачем ему вообще это надо, ибо не чувствовал со стороны Рэя такой уж серьезной угрозы. Собственный поступок казался ему нелепым, Минголла как-то связывал его с желанием перекалибровать собственные эмоции; того же самого – так он подозревал – добивался Рэй, когда решал приударить за Деборой. Такое сходство с Сотомайором Минголлу тревожило, но не уступить порыву он не мог.
Записи в блокноте заставили Минголлу ревновать и завидовать. Рэй исследовал Деборин характер куда детальнее, чем он сам со всеми своими домыслами, и, сколько бы Минголла ни списывал это на расстояние, с которого все видится лучше, рациональные доводы ничуть не приглушали ревность. Попадались неплохие отрывки, один особенно поражал страстью и искренностью.
Украденный блокнот вынудил Минголлу впервые взглянуть на Рэя по-человечески; он противился такой перемене и, чтобы вернуть этому Сотомайору прежний статус безликого врага, затеял рискованную и безвыходную авантюру.
Дважды в неделю Марина Эстил проводила у себя в номере нечто под названием «групповая терапия». Она не раз приглашала Минголлу, но тот отказывался, не желая влезать слишком уж глубоко в дела Сотомайоров. Однако вечером, в тот же день, когда он украл у Рэя блокнот, Минголла отправился на очередной сеанс. Маринин отель располагался в трех кварталах от Каса-Гамбоа, в нем обитали лидеры договаривающихся сторон – и Сотомайоры, и Мадрадоны. Минголла пришел на полчаса раньше и, чтобы не торчать просто так в вестибюле, заглянул в комнату для гостей и уселся перед телевизором – ящик был подключен к установленной на крыше спутниковой антенне. Единственный, кроме него, обитатель гостиной – молодой человек из клана Мадрадон – не возражал, чтобы Минголла включил телевизор, и тот принялся щелкать каналами, пока не увидел, как цепочка солдат с трудом взбирается по склону холма под затянутым облаками небом; на переднем плане полыхали огненные буквы: «Военные истории Уильяма Корсона». В бытность Минголлы на Муравьиной Ферме Корсон пару раз туда приезжал, они ни разу не встретились, однако, по слухам, журналист был хорошим парнем. Бейлор давал ему как-то интервью и на вопрос Минголлы, что за тип, ответил: «Улетный мужик». Стандартная бейлоровская похвала. Заставка прокрутилась, солдаты на заднем плане продолжили свой подъем, а перед камерой появился сам Корсон. Он был в камуфляже, высокого роста, бородат, губы толстые, нос крючком – немного похож, подумал Минголла, на похудевшего молодого Фиделя Кастро.
– Позади меня, – сказал Корсон, – вы видите, как Первая пехотная передислоцируется на позиции к северу от озера Исабель. Сразу за этим холмом солдаты окажутся в зоне боев, то есть там, где сражения ведутся вот уже три года без надежды на результат. Это как нельзя лучше иллюстрирует характер войны. Битвы расцветают, точно цветы в оранжерее, в самой сердцевине умиротворенных территорий без видимой причины, если не считать за таковую стратегию командования, лучшим эпитетом для которой является слово «загадочная». Войны обладают характером. Первая мировая звалась войной за окончание всех войн. Вторая – крестовым походом против узаконенного маньяка. Вьетнам подавался как происки дьявола, с одной стороны, и крупный политический просчет – с другой. Наконец, эта война... что ж, поэт Кьеран Дэвис охарактеризовал ее как «пространный и невнятный зов Века Бессилия, злостное порождение полуголых теннисных матчей и Макдональдсов для голодных». Ход мысли Дэвиса основан на...
– Очень грустно, – произнес рядом с Минголлой чей-то голос.
Мадрадонец пододвинул стул. Лет двадцать, плотный, улыбчивый, одет в твидовые брюки и красную футболку с рекламой кока-колы.
– Но скоро, – продолжал он, показывая на экран, – все закончится, так ведь?
Минголла пожал плечами:
– Надеюсь.
– О да. – Человек похлопал себя по груди. – Мы положим этому конец.
– Ужас.
– Вы ведь Минголла, нет?
– Ага.
– А я Чапо. Приятно познакомиться. – Чапо протянул руку, и Минголла с неохотой ее пожал. – Вы откуда, из Штатов?
– Из Нью-Йорка.
– Из Нью-Йорка? Это же замечательно! Я уже год живу в Нью-Йорке, в Гринвич-Виллидж.
– И как оно? – Минголле хотелось послушать монолог Корсона, но Чапо не унимался.
– Обожаю Нью-Йорк, – заявил он. – Особенно «Метз». Что за команда! Вам нравятся «Метз»?
– Нет.
– Значит, «Янки»?
Минголла кивнул.
– Тоже неплохо, – снисходительно признал Чапо. – Но «Метз», думаю, все ж получше.
Минголла неумолимо таращился на экран.
– Вы смотрите передачу?
– Именно.
– Простите. Я тоже посмотрю.
Корсон брал интервью у коротко стриженого солдатика, тот был моложе Минголлы и одет в нейлоновую летную куртку с эмблемой Воздушной кавалерии.
– Не хотите ли передать что-нибудь своим родителям... друзьям? – спросил его Корсон.
Пацан облизал губы, опустил глаза:
– Не-а, не надо.
– Почему?
– А чего говорить? – Он показал на солдат, потом на джунгли. – Картина стоит тысячи слов, правда? – Потом снова повернулся к Корсону. – Если они не хотят знать, что делается, то, сколько ни говори, все равно бесполезно.
– И что, по вашему мнению, делается?
– На войне? Срань, вот что я вам скажу. Нормальное было б место, если б не война.
– Значит, вам нравится Гватемала?
– Не зна... может, и нравится... странно, понимаете. Классно тут вообще-то.
– Что же здесь классного?
– Ну... – Солдатик задумался. – Взять хотя бы тот раз, когда я стопнул машину до Реюньона, в танкетку сел к ребятам... они конвоировали грузовики с нефтью по петэнскому шоссе. И тут прямо посреди джунглей – раз! – тягач на бок, нефть разлилась, пиздец, приехали. Пока все не вычистят, хрен сдвинешься. И тут смотрю – ни фига себе: прям из травы как полезли эти фрито. У них печки, всякое такое. И стали они хавку жарить. Булки там, цыплята. Пиво продают, шипучку. Как будто знали, что так выйдет, сидели в кустах и ждали. И еще девчонки. Прям тащат в заросли. Не то что городские. Милые такие, ну сами знаете. Лучше я тут ничего не видал, но странно же – как будто эти фрито специально там сидели.
– Вы служили в Гватемале, нет? – спросил Чапо.
На этот раз Минголла даже обрадовался: интервью вызывало тоску, как будто ему показали кино из дома.
– Ага, – сказал он, – в артиллерии.
– Жутко, должно быть. – Чапо состроил скорбную мину.
– Не подарок.
Чапо кивнул – видимо, не мог подобрать слов.
– Мы могли бы с вами подружиться, – сказал он. – Может, зайдете как-нибудь. Мой номер на третьем этаже.
Минголла слегка обалдел.
– Может быть... Не знаю. Я занят, вообще-то.
– Был бы очень рад.
– Посмотрим.
Пацан на экране говорил о солдатской службе:
– Эти вертушки, блин, как они быстро летают. Только выскочил из моря, глядь – ты уже черт-те где, земли не видно, и вдруг – раз! – летит прям тебе в морду, горы зеленые, города и все такое, как будто открытка развернулась. А потом опять в облаках. Я про то, как мы духов ловили. На самых горах. Сидишь, значит, в облаках и пуляешь ракеты, и ни фига не видно, только сверкает что-то в небе. Как мрамор переливается. Вот на что похоже. А как знать, попал или нет, – только если пролетишь еще разок да посмотришь, эта маленькая цель на термоискателе есть или уже нету. И ни фига никого не жалко. Ну, то есть... жалко, но как-то совсем по-другому.
Минголле этого хватило, он до сих пор ясно чувствовал все висевшие на нем смерти. Он встал, Чапо тоже.
– Надеюсь, мы еще увидимся, – сказал тот. – Вспомним Нью-Йорк.
Кирпичная морда кретина. Искренняя улыбка. Все та же глина высшей расы. Непосредственность этого Чапо – того же сорта, что попадалась Минголле в десятках других молодых латиноамериканских мужчин, – высасывала из него все соки. Может, это настоящее, но Чапо был для него таким же врагом, как и все вокруг.
– Хуй тебе, – сказал Минголла и вышел в вестибюль.
Маринина спальня выглядела чуть приличнее, чем их с Деборой в Каса-Гамбоа. На полу ворсистый ковер с заплатами, на стенах водостойкие обои с восточным узором – когда-то это, видимо, были цветы сливы, но сейчас от них остались лишь трудноразличимые росчерки – и еще светлые прямоугольники там, где раньше висели картины. Кровать застелена сатиновым покрывалом персикового цвета, рябоватым в том месте, куда падал свет от стоявшей на тумбочке лампы. Семь Сотомайоров, включая Рэя, расселись на полу, на кровати, и Марина, возвышаясь над ними с высокого стула, открыла дискуссию... впрочем, не столько дискуссию, сколько череду потрясающих исповедей. Минголла стоял в дверях, смотрел и слушал. Присутствие Рэя сбивало его с толку, но он твердо решил изменить тактику: лучше пустить в дело украденный блокнот, чем припирать Рэя к стенке.
– Это было в апреле, – говорил один из Сотомайоров, человек по имени Аурелио, немного старше Рэя, но поразительно на него похожий. – Весь тот месяц я болтался без дела. Правда, занимался перуанским кризисом, но этого не хватало, чтобы заполнить голову, вот я и придумал подкатиться к Дарии Руис де Мадрадона, дочери человека, который убил моего отца. Она тоже имела какое-то отношение к перуанской операции, но мне было все равно.
Аурелио описал интригу и то, как ему удалось похитить Дарию; на лице он удерживал подавленную мину, словно признавался в чем-то постыдном, однако в голосе все сильнее звучало ликование, описания становились выразительнее, а зрители, хоть и слушали тихо и внимательно, вели себя так, будто их кто-то щекотал, – наклонялись вперед и возбужденно дышали. Особенно Марина. На ней были серые брюки и серебристая блузка, по которой сквозь стилизованные потоки косого дождя летели черные птицы. На губах хищно и чувственно блестела малиновая помада, а скулы, казалось, вот-вот проткнут кожу. С каждым новым откровением Аурелио Марина как будто заострялась, слушала внимательнее, откликалась живее.
– Не думаю, – говорил Аурелио, – что когда-либо раньше я так четко себя осознавал. Свое место во времени и в мире. Точно могу сказать, никогда раньше ощущения не были такими ясными. Я запомнил каждую неровность стен. Каждое зернышко, сучок, дорожку от червяка. Все в одну секунду. Я слышал каждое шевеление ветра в деревьях, каждый хлопок толя на крыше. Дария – не такая уж красавица, но она казалась мне невероятно чувственной. Она встретилась со мной взглядом, страх исчез с ее лица, и я не мог ее больше ненавидеть, поскольку знал, что это уже не просто месть. Драма. Ритуал и судьба сошлись вместе. И зная это, зная, что она знает, я чувствовал, как между нами возникает что-то вроде любви... такая вот любовь между жертвой и тем, кто одновременно мучает и несет милосердие.
Аурелио закончил, группа проанализировала его рассказ, разобрала в терминах психологии Сотомайоров, обсудила, как подавляются низменные инстинкты; и все же их анализ был всего лишь уловкой грешников, что оправдывают свою греховность и не слишком умело изображают раскаяние. Потом пошли другие истории, и чем дольше Минголла слушал эти ликующие речи, гордость жестокими традициями, чем дольше смотрел на прекрасно отрепетированные позы кающихся грешников, тем горше становилось у него на душе.
Через час с небольшим Марина спросила, есть ли у кого вопросы, и Минголла вышел на середину комнаты:
– У меня есть вопрос. Возможно, вам это будет неприятно, но я надеюсь, вы мне ответите.
– Мы постараемся, – сказала Марина.
– Из того, что я сегодня услышал, – начал Минголла, – а также из известного раньше я делаю вывод, что почти все ваши операции терпели крах оттого, что кто-то вновь разжигал вражду. И чаще это происходило в последнюю минуту, когда переговоры уже можно было считать успешными. Это правда?
Кто-то бросился возражать, но Марина прервала:
– В этом есть смысл.
– Что позволяет вам думать, что сейчас не произойдет то же самое?
– Именно это мы и пытаемся предотвратить, – высокомерно отозвался Рэй.
– Хорошо. – Минголла широко улыбнулся, с удивлением обнаружив, что сейчас, когда Рэй у него в руках, чувствует к нему даже какую-то нежность. – Как бы то ни было, меня беспокоит небрежность, с которой вы относитесь к своим операциям.
– Куда вы клоните? – спросила Марина. Он проигнорировал вопрос.
– Все, кроме вас, признали за собой грехи. Вам лично есть в чем раскаяться?
– Марина – наш идеал, – сказал Рэй с тщательно отмеренной горечью. – Ей не в чем себя винить.
Улыбка прорезала красную ранку на суровой равнине Марининого лица.
– Спасибо, Рэй.
– Тем или иным образом вас не могла не затронуть эта вражда, – возразил Минголла. – В какой-то момент переговоров Рэй что-то упомянул о вашей боли... чей-то дядя что-то вам сделал.
– Да? И что с того?
– Я хотел бы знать, что произошло.
– Не вижу смысла, – холодно ответила Марина.
– Я хочу вам кое-что сообщить, но перед тем, как раскрою карты, должен быть уверен во всех.
– Хорошо... но мне придется поверить вам на слово, что это не просто любопытство. – Она разгладила складки на брюках. – Несколько лет назад я вышла замуж за Мадрадону...
– Я не знал об этом, – сказал Минголла.
– Очередная попытка прекратить вражду, – продолжала она. – Сначала я, конечно, упиралась. Столько лет прожила в Лос-Анджелесе, надышалась воздухом свободы. Я была тогда весьма своенравной. Возможно, отец специально это затеял – хотел меня обуздать, ведь Мадрадоны без дисциплины ничто. – Все засмеялись. – И все же после свадьбы я стала относиться к мужу со все большим уважением и заботой... хотя нельзя сказать, чтобы любила его по-настоящему. Однако была настолько уверена в браке, что даже забеременела. Все шло хорошо, пока однажды не явился мой бывший любовник якобы поздравить с будущим ребенком. Пока мы разговаривали, он подсыпал мне наркотик, затем раздел и уложил в кровать. В этом заключался его план: мой муж, вернувшись домой, должен был застать нас in flagrante delicto[26]. Так и произошло. Едва я успела очнуться от наркотика, как вошел мой муж. Между ним и моим любовником произошла ужасная сцена, и я, хоть в голове еще шумело, попыталась вмешаться. Получила удар в живот и лишилась не только ребенка, но и возможности зачать другого. Позже выяснилось, что виноват был не только бывший любовник. Им манипулировал мой тесть, рассказывая, как его сын жестоко со мной обращается. Старик не мог примириться с нашим браком, а тут еще ребенок – для него это было слишком. – Марина посмотрела на Минголлу. – Этого достаточно?
– Простите, – ответил он. – Это важно.
– Теперь объясните, к чему это все.
Обведя глазами комнату, Минголла задержался на сидевшем на кровати Рэе.
– Я слышал, переговоры идут хорошо?
– Лучше некуда, – сказал Аурелио. – И что?
– Значит, можно сказать, успех не за горами? – спросил Минголла. – Не пора ли признать, что наступает самое рискованное время, когда их легче всего сорвать? Найти повод – и все взлетит в воздух. Как в Тель-Авиве.
– Если вам есть что сообщить, – сказала Марина, – я бы предпочла перейти к делу.
Минголла достал из кармана блокнот, раскрыл его и сразу заметил, как напрягся Рэй.
– Рэй знает, что я хочу сказать... правда?
– Где ты это взял? – воскликнул Рэй.
– Видимо, – сказала Марина, – это как-то связано с отношением Рэя к вашей подруге.
– Не только.
– А с чем же еще? Я видела этот блокнот. Рэй прекрасно понимает, что нельзя потакать своим фантазиям.
– Дай сюда, – приказал Рэй, поднимаясь и протягивая руку. – Ты не имеешь права.
– Ого, мы заговорили о правах? – Минголла толкнул его обратно. – А как насчет права на личную жизнь?
Сотомайоры смотрели на Рэя, словно ожидая, чем тот ответит, но Рэй сидел тихо. Минголла протянул блокнот Марине.
– Посмотрим, не покажется ли вам, что это свидетельствует о чем-то большем, нежели фантазии.
Пока она изучала блокнот, пока резкими взмахами пальца переворачивала страницы, двое других Сотомайоров заглядывали ей через ее плечо.
– Ох, Рэй, – произнесла она через несколько минут. – Неужели опять?..
– Вы не понимаете, – проговорил Рэй. – Вы не видите, как он... как он... – Под это бормотание Рэй снова поднялся. – Он ее подавляет, она...
– Да на тебя смотреть стыдно, мудак, ты сам хоть понимаешь? – воскликнул Минголла.
Рэй бросился на Минголлу, но тот отпрянул, схватил его за рубашку и швырнул лицом в стенку. Рэй сполз на пол. Кровь из его рта улиточным следом размазалась по обоям.
– Видели? – прокомментировал Минголла. – Человек не в себе.
– Провокациями вы ничего не добьетесь, – сказала Марина.
– Вы должны знать, на что он способен, – возразил Минголла. – Не я виноват в том, каков он есть, и если вы считаете, что он безопасен... Вперед! Пусть и дальше копается в собственном дерьме. Дождетесь, когда он сделает настоящую глупость.
Рэй застонал и перекатился на спину. Рот и подбородок перемазаны в крови.
– Что вы предлагаете? – спросила Марина.
– Недавно я познакомился с одним стариком... он охранник во дворце.
– Эусебио, – подсказала она. – Но мы не можем разобрать Рэя за то, чего он еще не сделал.
– Так хотя бы следите за ним. Насколько я понимаю, самое страшное для него – это лишиться силы.
Одна и та же мысль отразилась на лице Марины, на всех лицах. Им нравилось думать о наказании.
– Возможно, это лучше всего. – Голос ее звучал глубоко и удовлетворенно.
Рэй сел, вытер рукавом рот. Обвел всех мутным взглядом – должно быть, он увидел в их лицах что-то особенное, потому что вскочил на ноги и метнулся к дверям. Но ему преградили дорогу.
– Как вы можете его слушать! – вскричал Рэй, махнув рукой на Минголлу. – Он же не наш.
– Спокойно, – сказала Марина.
– Вы не имеете права! – воскликнул он. – Только с его слов?
– У нас есть твои слова, Рэй. – Марина потрясла блокнотом, и Рэй отвел глаза.
– Карлито не позволит, – вяло проговорил он.
– Никто не собирается ничего делать, – сказала Марина. – Пока. Но если что-нибудь случится с Деборой или Дэвидом, ты ответишь. И никакой Карлито уже не поможет.
Рэй с ненавистью смотрел на Минголлу.
– Плохо себя ведешь, Рэй. – Минголла ухмыльнулся.
– Без моего разрешения тебе запрещается даже подходить к ним, – сказала Марина. – Понятно?
– Это непросто, – ответил Рэй. – Мы живем в одном отеле, придется встречаться.
– Переезжай, – сказала она. – Прямо сейчас. Можно сюда. Сколько раз ты говорил, что хочешь быть ко мне поближе. Теперь твое желание исполнится.
Рэй был поражен.
– Я все расскажу Карлито. Прямо сейчас. Он не обрадуется.
Марина обернулась к Минголле:
– Вы не могли бы нас оставить, Дэвид. Рэю, очевидно, нужны доказательства того, что с ним не шутят.
– Что вы с ним сделаете?
– Пусть почувствует, чем он рискует.
– Нет! – Рэй вцепился в дверную ручку, но двое других мужчин втащили его обратно в номер.
– Пожалуйста, Дэвид. – Марина показала рукой на дверь, и Минголла прошел через всю комнату, стараясь не смотреть Рэю в глаза. – Дэвид! – окликнула она, когда он был уже в коридоре.
– Да?
Она улыбалась, словно радушная хозяйка, провожающая почетного гостя.
– Большое спасибо, что обратили на это наше внимание.
Глава семнадцатая
Дружба между Джилби и Джеком Леско помогала Минголле надеяться, что он сможет полностью восстановить Джилби: дружба – это очень по-человечески, в армиях большая редкость. У Минголлы достаточно силы, чтобы повлиять, – он чувствовал эту силу, словно тяжелый камень у себя в голове, который мечтает взорваться и долететь до цели. Не хватало знаний. При том что даже с большей силой и большими знаниями надежды хоть что-то сделать с Джеком не оставалось почти никакой. Джек едва был способен просто шевелиться, а когда они как-то полдня просидели на ступеньках дворца и Минголла умудрился его разговорить, беседа нагнала на него еще большую тоску. Он спросил, как Джека угораздило влезть в дела кланов, и тот сказал:
– Что-то было в музыке, они хотели... они меня заставили.
Минголла догадался, что Джека заставили воткнуть в свои записи какие-то подсознательные штуки, возможно чтобы притягивать медиумов, но подробности его не интересовали. Если копаться во всех сотомайоровских играх, ни на что другое не останется времени.
Джек еще побурчал немного, потом оборвал себя на полуслове и стал качаться взад-вперед, похлопывая рукой по бедру, словно пытаясь поймать ритм.
– Был бы я миллиардером, – запел он, – я б купил себе... – Он прижал к голове стиснутую в кулак руку. – Кое-что еще помню, – сказал он. – Совсем мало.
– Спой, – попросил Джилби. Состроив напряженную мину, Джек запел:
– Там есть еще. Я... я не помню.
– Не торопись, старик, – сказал Минголла. Через минуту Джек запел снова:
– Что-то было в музыке, они хотели... они меня заставили.
Минголла догадался, что Джека заставили воткнуть в свои записи какие-то подсознательные штуки, возможно чтобы притягивать медиумов, но подробности его не интересовали. Если копаться во всех сотомайоровских играх, ни на что другое не останется времени.
Джек еще побурчал немного, потом оборвал себя на полуслове и стал качаться взад-вперед, похлопывая рукой по бедру, словно пытаясь поймать ритм.
– Был бы я миллиардером, – запел он, – я б купил себе... – Он прижал к голове стиснутую в кулак руку. – Кое-что еще помню, – сказал он. – Совсем мало.
– Спой, – попросил Джилби. Состроив напряженную мину, Джек запел:
Он запнулся и как будто забеспокоился.
Был бы я миллиардером, я б купил себе полки,
Накурился б и поперся рвать историю в куски.
Из костей дворец построив, я б оттрахал всех принцесс.
В телевизоре по средам был бы только я, я, я,
Трепался б о том, что значит Америка – сейчас и здесь – для меня...
– Там есть еще. Я... я не помню.
– Не торопись, старик, – сказал Минголла. Через минуту Джек запел снова: