Шкатула Лариса. Рабыня благородных кровей

   - Уйди! Убирайся прочь! Во-о-он!
   Бучек в испуге схватился за шелковую, расшитую драконами занавеску, которая отгораживала лежанку от остальной юрты. Занавеска тотчас вспыхнула в его руках. Он пошатнулся, оперся о стену юрты, и та немедленно стала тлеть.
   Тури-хан понял, что его любимец уже ничего не соображает, как взбесившаяся лошадь, которую в таких случаях приходится просто прирезать. Юрта по его вине уже вспыхнула в нескольких местах, и если светлейшему удастся выскользнуть наружу, он позовет своих тургаудов, которые стрелами успокоят сошедшего с ума нукера.
   Хан осторожно двинулся к выходу, но никак не мог обойти метавшегося в отчаянии Бучека.
   Наконец, поняв, что Тури-хан не собирается его спасать, а намерен ускользнуть прочь, верный нукер упал перед своим господином на колени, умоляюще схватился за его шелковый халат, тут же вспыхнувший огнем.
   На их крики отовсюду сбежались тургауды, но никто не решался подойти к горевшим поближе, потому что хан, как видно от испуга, не приказывал им сбивать огонь или нести воду, а в совершенном безумии кричал:
   - Приведите уруску! Убейте ее! Змея! Колдунья!
   Нукеры хана не зря назывались отважными, они были смелыми, решительными, но они привыкли воевать с живыми людьми, а не с нечистой силой и потому для верности послали одного из своих за шаманом.
   Пока бегали за шаманом, крики горевших затихли, а они сами превратились в два обугленных чурбана посреди пепла от сгоревшей юрты...
   Джанибек благополучно раздобыл смирного рабочего верблюда и даже незамеченный провел его по куреню - нукеры были захвачены страшным зрелищем гибели хана.
   Он помог Анастасии уложить спящих детей по обе стороны от горба опустившегося на колени верблюда и привязать ему на спину нехитрый скарб.
   - Спасибо, - Анастасия поцеловала нукера в щеку, чем нимало смутила такого изъявления благодарности он не знал, потому лишь поспешно прикрикнул на верблюда, и умостившаяся на его спине Анастасия вздрогнула, когда тот выпрямился во весь свой огромный рост.
   Ленивой трусцой верблюд поспешил прочь от кочевого города. Через некоторое время ортон остался позади, а когда ещё раз Анастасия оглянулась назад, то увидела за собой лишь ровную, без признаков жилья степь.
   Погоню за нею так и не выслали, потому что поднявшийся к тому моменту небольшой низовой ветерок быстро замел все следы, а поскольку Джанибек увел для Анастасии старого рабочего верблюда, то хватились его лишь два дня спустя.
   В тот же день приведенный нукерами шаман робко приблизился к пепелищу, долго бормотал молитвы, а потом распорядился:
   - Похороните!
   К юрте Аваджи по главе с шаманом нукеры пришли на следующий день и некоторое время стояли подле нее, не решаясь зайти. Что поделаешь, если овладевший уруской злой дух так силен! Она смогла на расстоянии спалить огнем светлейшего и его нукера!
   Когда уруски в юрте не оказалось, шаман вздохнул с облегчением. Конечно, его заклинания имеют большую силу, но кто знает, удалось бы изгнать нечисть одной молитвой. А так...
   На всякий случай поискали следы - ничего не нашли. Потому шаман с важным видом пояснил:
   - Улетела. Шайтан её к себе забрал. Вместе со своими отродьями!
   Глава тридцать шестая
   Перед выбором
   Ингрид лежала обнаженная на деревянном столе в предбаннике, и Прозора чуткими пальцами прощупывала низ её живота.
   - Похоже, княгинюшка, однажды тебе пришлось как следует померзнуть!
   - И не однажды, - со вздохом проговорила та.
   - Вряд ли Арсений так же тебя осматривал.
   - Нет, - жарко покраснела Ингрид и, помявшись, добавила: - Не так тщательно. Князь Всеволод присутствовал. Не велел по-другому.
   - Не велел! - поцокала языком Прозора. - Зачем тогда врача звал? Ежели лекарям такие препоны ставить...
   Она опомнилась и замолчала: Ингрид-то тут при чем? Она сполоснула руки в настое ромашки.
   - А прости за вопрос, княгиня, как у тебя со Всеволодом происходит соитие?
   - Что?! - Ингрид не верила своим ушам; в одно мгновение проснулась в ней надменная госпожа, разгневанная неучтивостью холопки. - Да как ты смеешь, лекарка, княгиню о таком спрашивать?!
   - Потому и смею, - усмехнулась Прозора, нисколько не обидевшись, - что я, как ты сама сказала, лекарка, а не просто кумушка любопытная. Потому, что ежели хочешь понести, надо тебе во время оного на живот перевернуться да на колени встать...
   - Уподобиться собакам?! - ахнула Ингрид.
   - Достойная пара Всеволоду, - буркнула знахарка. - Загиб у тебя внутри, поняла? Семя иначе в тебя не попадет... Да что я тебе объясняю! Слово сказано, а ты как знаешь!
   - Погоди, Прозора, - заторопилась Ингрид, сразу превращаясь в растерянную девчонку. - Но я... но мне... как же я осмелюсь такое Всеволоду сказать?
   - Но ведь это такая небольшая плата за счастье иметь ребенка!
   - А я все равно не смогу! - улыбка Ингрид стала и вовсе жалобной.
   - Хорошо, я поговорю с ним сама, - сжалилась Прозора.
   Чего вдруг она разозлилась на глупую девчонку? Разве она одна такая? Небось, под венец шла, не знала, откуда дети берутся. Да и разве не внушает церковь, что люди совокупляются только для зачатия детей? Что испытывать во время соития наслаждение - грех? А уж коли страсти отдался - вовек не замолишь!
   Только кому она может направить свое негодование? Как говорится, не нами придумано. Кто её в таком поддержит, кроме мужа, да и то лишь в ночной беседе?.. Потому, наверное, она на князя и напала.
   - Ты, княже, с дворовыми девками тешишься так же, как с женой?
   Всеволод опешил и посмотрел на нее, как на помешанную.
   - Разве ж такое допустимо? С женой - как от века положено, а с девкой можно... всяко-разно. Кое-что слышали, люди в Турции да в Греции бывали, поведали...
   - А что ты скажешь, если я посоветую тебе, для зачатия ребенка, и с женой... всяко-разно?
   - Ты не шутки вздумала со мной шутить?!
   Князь вгляделся в её глаза, подозревая розыгрыш.
   - Ничуть!
   Всеволод удивился. Еще ни одна женщина не говорила с ним так открыто о сокровенном. А если бы вздумала говорить, князь иначе как бесстыжей её бы не назвал.
   - Думаю, смогу, ежели ничего другого от меня не потребуется.
   - Не потребуется, - сухо проговорила Прозора. - Я что могла, сделала, теперь дело за тобой.
   Князь с княгиней, слегка сконфуженные, отбыли домой, а Прозора вернулась к больному, которого оставила на Неумеху.
   Та как раз закончила разминать спину Любомиру и надевала на него железный панцирь.
   - Иди, разомнись! - она ласково подтолкнула юношу к двери.
   - Разомнись! - проворчал тот. - На перекладине, что ли, висеть?
   - На ней, родимой, на ней! - кивнула Прозора, присаживаясь у "лечебного" стола; она вдруг почувствовала, что смертельно устала.
   Неумеха, в отличие от нее, наоборот выглядела излишне оживленной. Наверняка она собиралась сказать хозяйке нечто, распиравшее её своей важностью. Но Прозора её ничем не поощряла, и женщина покорно молчала, лишь взволнованно потирая руки.
   - Давай уж, говори, коль невтерпеж! - сжалилась та.
   Неумеха взяла её руки в свои и начала тщательно разминать пальцы. Неожиданно знахарка почувствовала облегчение.
   - Где ты этому научилась? - нарочито строго спросила она.
   Неумеха побледнела.
   - Не вели казнить, матушка! Давеча пыль вытирала, там, где твои свитки лежат, ну и...
   Прозора потрепала её по голове.
   - Я не сержусь. Я даже рада, что ошиблась в тебе, думала, вовсе никчемушная женщина...
   И, глядя в глаза просиявшей Неумехе, добавила:
   - Лечить людей - труд великий. Не всякий может брать на свои плечи чужую боль. Потому и считается, что лечить могут только мужчины...
   - Но ведь ты лечишь!
   - Так за то меня прозывают то ведьмой, то колдуньей... А нет-нет, горлопан находится, гнев людей против тебя направляет. Придут, да и сожгут тебя вместе с избой...
   Неумеха перекрестилась.
   - Пронеси, господи!
   - Напугала я тебя?
   - Ну ежели подумать, всякое дело может бедой обернуться... Женщины вот при родах помирают, что ж теперь, и не рожать вовсе?
   - Ты будто что сказать хотела?
   - Хотела, матушка... Он поддается!
   - Кто, Любомир?
   - Горб его поддается! Сперва такой твердый был, как булыжник. Мнешь его, мнешь - ничего! А ныне спина как бы отзывается. Мол, нравится мне это, наберитесь терпения...
   - Так тебе спина и сказала?
   Неумеха опустила глаза.
   - Ты надо мной смеешься, а я чую, Любомиру легче стало. Только он молчит, все ещё не верит. - Она помолчала и выдохнула: - Мы ведь горб ему промерили?
   - Вестимо. И что?
   - А то, что его спина как бы длиннее стала, а сам горб меньше.
   - Ты Любомиру об этом говорила?
   - Нет.
   - И помалкивай. Еще посмотрим. Хуже всего - зря обнадеживать.
   - И еще, матушка-боярыня, домой я сбегаю, ребятишек покормлю.
   - Сбегай. Ежели тебе трудно, ты скажи, я ведь не неволю.
   Шагнувшая было к двери Неумеха застыла на месте.
   - Не могу не приходить. Я давеча Пресвятой Богородице молилась, так голос мне был.
   - Голос?
   - Голос! И сказал он мне: отныне, Неумеха, дело твое - хвори людские лечить.
   - Ой, врешь ты, девка, - улыбнулась Прозора. - Да не гоню я тебя. Беги, корми своих ребятишек. И возвращайся. Я теперь, пожалуй, без помощницы и не смогу.
   - Я - мигом!
   Неумеха и вправду побежала, а Прозора положила голову на руки и незаметно для себя заснула. Среди бела дня!
   Наверное, в Холмы как раз спустился ненадолго языческий бог сна, потому что присевший под яблоней Любомир тоже нечаянно заснул. Скорее от усталости. Сидел себе, думал, да и провалился в сон. Совсем замучили его бабы своим лечением!
   Нет, он не жалуется. Знахарка пока ни в чем его не обманула. Сказала, будет трудно. Так и есть. Обещала - будет больно. Если бы ещё поклялась, что его муки не напрасны... Не обещала. Теперь остается лишь ждать да надеяться. На чудо или на самого себя?
   Глава тридцать седьмая
   Терпкий воздух родины
   Третий день шел по русской земле верблюд Анастасии. Прежде она и не представляла, что монголы зашли на Русь так далеко.
   Она невольно шла вслед за огромным войском, которое, словно гигантский плуг, захватывало и вырывало с корнем города и селения, оставляя за собой развалины городских стен, пепелища сел да трупы...
   Молодая женщина поняла наконец всю глубину страшного бедствия Руси. Первое время она ещё останавливалась подле мертвых. Двоих - мужчину и женщину, подумала, что муж и жена, - изрубленных на куски, кое-как похоронила, но потом поняла, что у неё попросту не хватит сил хоронить всех.
   А куда она шла? Туда, где, как ей казалось, был родительский дом. Она не знала, далеко он или близко, но почему-то ждала, что за следующим поворотом откроется серебристая лента реки её детства и покажется на невысоком пригорке церковь Лебедяни, городские стены...
   Она ждала этого и боялась: а вдруг и здесь побывало войско и оставило после себя лишь развалины и трупы.
   Ее сынишка, впервые проснувшийся в корзине на спине верблюда, пришел в восторг и, показывая на него пальчиком, закричал:
   - Мока!
   Так верблюд и стал Мокой, охотно откликаясь на странную кличку.
   Анастасии повезло с ним. Это животное, привычное ко всякого рода поклажам, терпеливо переносил любой корм и любые дороги. Он покорно вставал и ложился по мановению её руки и без устали шагал версту за верстой.
   Никто ни разу не встретился ей. Поначалу солнце ещё было жаркое, жгучее, потому она разорвала свое покрывало и прикрыла корзины с детьми.
   Владимир попытался даже вставать в корзине, и Анастасия вынуждена была привязать его к верблюжьей упряжи. Из куска покрывала она соорудила для него маленькую чалму.
   Чего у неё было теперь вдоволь, так это воды, а ночуя с детьми в одной брошенной избе, она нашла в сенях немного брюквы.
   Негде было достать молока, и она кормила Владимира чем придется. Хорошо, что неприхотливостью в еде он пошел в своего отца Всеволода, даром что тот был князем. Он с одинаковым удовольствием ел печеную репу и сырую морковку, которую Анастасии удалось отыскать на заброшенном огороде.
   То ли верблюд шел теперь слишком быстро, то ли войско впереди них почему-то сбавило шаг, но на пути Анастасии стали встречаться все более свежие пепелища. Кое-где сожженные дома ещё дымились, и тогда она испугалась: вырваться из плена, чтобы опять попасть в плен?
   И она решила свернуть в сторону от дороги, по которой шло войско.
   Анастасия и теперь двигалась на север, но уже забирала левее, к западу.
   Прошло две недели её странного, одинокого пути. Несмотря на теплые дни, начало осени уже давало себя знать холодными ночами.
   Анастасия укладывалась с малышами на жесткой войлочной подстилке и укутывала детей одеялом из верблюжьей шерсти. Она часто просыпалась, прислушиваясь к их дыханию, боялась, что дети простудятся. Но пока обходилось. Все же она с тоской оглядывалась по сторонам, в надежде увидеть хоть какое-нибудь жилье.
   Теперь беглянка ехала окраиной густого леса, на опушке которого ближе к полудню решила остановиться. За небольшой солнечной поляной лесок был ещё совсем молодой и насквозь просвечивался солнцем. Кое-где в зарослях ежевики ещё чернели редкие ягоды, и Анастасия решила разложить небольшой костерок, чтобы сварить питье на листьях и ягодах себе и сынишке и доесть, размочив в нем, последний кусок лепешки. Ойле, по счастью, пока обходилась материнским молоком.
   Даже в её нынешней полуголодной жизни Анастасии дышалось удивительно легко. Как, оказывается, надоел ей однообразный линялый ковер выжженной солнцем степи! Пыль, песок, сухая трава. Теплая, затхлая вода.
   Она посадила сына возле спящей Ойле и наказала:
   - Охраняй сестру!
   Моку она даже не стала привязывать - он медленно бродил рядом, выискивая полюбившиеся ему зеленые кустики травы.
   Ручей протекал неподалеку. Настоящий лесной ручей, прозрачный и холодный. Где-то там, в большом лесу, он вырвался на поверхность, промыв себе дорогу сквозь ворох опавшей листвы, и теперь весело бежал к свету, на равнину, туда, где его ждали объятья большой реки.
   Анастасия не выдержала и окунула лицо прямо в ручей. Мамочки, так и скользнула бы в него серебристой рыбкой и понеслась вперед...
   "Опомнись, тебя дети ждут!" - сурово сказала она себе, но никак не могла прогнать с лица блаженную улыбку.
   Анастасия набрала воды в котелок, а потом и в маленький серебряный сосуд с выдавленными на нем знаками на незнакомом языке, похожими на маленьких жучков. Сосуд подарил ей Аваджи, когда вернулся из похода на Китай. Теперь она могла с легким сердцем выплеснуть из него остатки коричневой степной воды.
   Почти бегом вернулась Анастасия к детям, пообещав себе привести к ручью Моку. Работяга-верблюд заслужил право напиться такой воды.
   Как раз в это время Владимир, считая, как видно, охрану сестры делом скучным, поковылял к зарослям ежевики, покачиваясь на ещё нетвердо стоящих ножках, и потянулся к сине-черной ягоде.
   Анастасия едва успела подхватить его на руки - заросли ежевики, с виду такие невинные, таили для малыша опасность. Она вспомнила, как однажды в кусты ежевики свалился один из её дядьев - братьев отца. Вытащили его окровавленного, точно изодранного злыми собаками.
   Она налила сыну воду в маленькую пиалу, а сама распеленала и стала кормить дочь. Из-под густых бархатных ресниц малышки на неё смотрели черные глаза Аваджи. У Анастасии болезненно сжалось сердце: "Где ты, любимый? Доведется ли вновь свидеться?!"
   Ойле опять заснула, а сыну, за неимением игрушек, она сунула в руки сосуд из-под воды. Теперь ребенок сидел и, нахмурив брови, водил пальчиком по выдавленным на серебре знакам, будто читал их.
   Моку она отвела к ручью и, стоя подле него, размышляла, в какую же сторону идти дальше?
   Молодая женщина беспомощно оглянулась: залезть бы на дерево, так деревца поблизости росли тонкие. Разве что орех, молодой, но крепкий...
   Она вздохнула и ухватилась за нижнюю ветку. Подтянулась. Хорошо, что рядом нет никого, кто бы посмеялся над её неуклюжестью. Хоть рождение двух детей и лишило Анастасию былой ловкости, а до верхней ветки дерева она все же добралась и посмотрела вдаль.
   Из груди её чуть было не вырвался торжествующий вопль: оказывается, поблизости, рукой подать, располагалось селение. Не сожженное и не разрушенное. Просто оно скрывалось от глаз за одним из двух невысоких холмов.
   Селение было явно русское, с привычными сердцу избами, с журавлем колодца, с копнами сена на краю села - все такое родное и близкое, что Анастасия заплакала, прижавшись щекой к прохладному гладкому стволу.
   Спустилась она быстро. Да просто соскользнула вниз по стволу, забыв былую осторожность. Она ухватила Моку за повод - надо было погрузить в корзины детей, собрать кое-что, уже разложенное на поляне, и в путь!
   Она привычно нахлобучила на голову сына самодельную чалму. Сама закуталась в покрывало, совсем не по-русски, и не подумала о том, какой она покажется постороннему взгляду.
   Потом заторопилась, подгоняя верблюда, так как боялась, что увиденное ею сверху селение - морок, и если она не поспешит, то таковым оно и окажется, исчезнет. Вот доедут они до края холма, а за ним никакого села и в помине нет!
   Только переехав луг, она опомнилась: странно будет выглядеть верблюд посреди русского села. Анастасия вынула из сумки железный прикол и привязала Моку - он сможет пока пастись, а она разберется, что это за село.
   Анастасия привычно привязала к себе платком маленькую Ойле, взяла за руку Владимира и вошла в село, вне себя от волнения. Это было настоящее село! С добротными избами, резными наличниками. На коньке самого большого, по виду господского дома гордо смотрел окрест искусно вырезанный деревянный петух.
   Это была Русь. Ее долгожданная Русь!
   И совсем не удивило Анастасию, когда какой-то стройный, смутно знакомый юноша, который вышел на крыльцо этого самого дома с петухом, изумленно вгляделся в неё и проговорил:
   - Настюшка!
   Глава тридцать восьмая
   Взявши чужую боль
   Прозора ощущала себя настоящим врачом. И хотя на Руси не знали женщин-врачей, а она, посмеиваясь, называла себя то лекаркой, то знахаркой, людям, истомленным болезнями, она казалась избавительницей, как бы её ни называли.
   Осматривая больного, она всегда бормотала что-то непонятное - кто из неграмотных крестьян мог распознать в затверженных ею наизусть строчках трактата Ибн Сины "Канон медицины" обычную латынь?
   Один только арамейский врач Арсений разгадал её суть, но и он не стал бы о том никому говорить. Он лишь проявил уважение к мужественной женщине, которую с некоторых пор считал для себя авторитетом.
   Возможная неудача в лечении Любомира грозила ухудшением мнения о ней как об опытной целительнице, только до того ли ей было? Она понимала, что случай перед нею весьма трудный, надежды мало, а все же к лечению приступила.
   Уже через две недели Прозора могла бы, как в присказке, говорить себе: "Не верь глазам своим!" А на её глазах происходило чудо. Хоть она и запретила Неумехе говорить о том Любомиру, а понимала: лечение начато не напрасно!
   - Ты ничего не чувствуешь? - осторожно спрашивала она юношу.
   - Чую, - он почему-то понизил голос, - будто кости растут. И хоть говорю себе, что такого не бывает, но слышу, ежели не кажется, что по ночам такой хруст стоит, мертвого поднимет!
   Про хруст у врачей древности ничего не говорилось, потому Прозора сперва засомневалась: не мерещится ли то ему? Не принимает ли желаемое за истинное?
   Все же через три недели от начала лечения Неумеха, которая измеряла Любомиру спину, так закричала, что Прозора, читающая тут же книгу трудов Гиппократа, вздрогнула и так подхватилась из-за стола, что упала посреди горницы и чуть сама себе горб не нажила! Как ни предупреждала она глупую бабу, та не выдержала - молодо-зелено!
   Поднялась Прозора с помощью сконфуженной помощницы и поинтересовалась, не пожар ли случился, не потоп ли вселенский?
   - Матушка, - приговаривала Неумеха, от волнения заикаясь и тыча ей в лицо шнурком с завязанным ими узелком. - Хотите верьте, хотите нет, а узелок надо новый вязать, на ладонь пошире!
   - Может, этот слабо завязали и он сполз?
   - Никак он не мог сползти! - запротестовала та. Она не могла допустить, чтобы из её рук вырывали такую долгожданную победу.
   Прозора, глядя на застывшее в ожидании лицо Неумехи, потрепала её по плечу:
   - Не серчай. Кто другой этому поверит? Ежели и дальше так пойдет.., она осеклась, увидев загоревшийся надеждой взгляд Любомира. - Рано ещё говорить об успехе, рано!
   Она не могла допустить ошибки, а тем более дать юноше напрасную надежду.
   - Делай и дальше, как говорю! - строго наказала она Неумехе и со значением глянула ей в глаза.
   Та поняла, до срока надо держать язык за зубами. Напрасно Любомир добивался от неё последнего слова. Помощница лекарки держалась твердо, говорила лишь:
   - Время покажет!
   Между тем и боярыня Агафья направила своего посланца в Холмы. Молила слезно разрешить повидаться с сыном. И ей Прозора не уступила. Упрекнуть знахарку никто не мог: она первым делом выговорила себе свободу в действиях. Потому и сказала, как отрезала:
   - До конца лечения - никаких встреч!
   Надо сказать, и Любомир не жаждал встречи с родными. Прозора между прочим заметила:
   - Посланец от матери приезжал.
   - Отправила восвояси? - спросил тот почти без интереса.
   - Сказала, жив-здоров, а насчет встречи... Вернешься - увидитесь.
   - Верно сказала, - кивнул он, поднимая коромысло с тяжелыми булыжниками.
   Ежели со стороны посмотреть, никто в Холмах вроде Любомиром не интересовался. А только кузнец Вавила будто невзначай выковал для коромысла, с которым ходил юноша, полоску металла, чтобы она не треснула под тяжестью все более нагружаемых на него камней.
   Умелец Головач - безо всякого заказа! - придумал сделать нечто вроде колодезных журавлей, стоящих друг против друга. Теперь ежедневно два подростка - от желающих не было отбоя! - осторожно крутили их, отчего привязанный за руки и за ноги Любомир растягивался в противоположные стороны, пока Неумеха не командовала:
   - Довольно!
   - Слышь-ко, матушка, - обратилась как-то к Прозоре одна из пожилых крестьянок. - Для крепости костей потчуй молодого боярина молочным обратом, что после сбивания масла остается. Не пожалеешь!
   - Да морковки сырой пусть поболее ест, - добавила другая.
   Прозора не стала допытываться, откуда им все известно: село, здесь секретов нет!
   Еще через неделю, когда у деревянного столба отмечали рост юноши, Прозора на полпяди (Полпяди - расстояние между раздвинутыми большим и указательным пальцем (старорус.).) перенесла зарубку, все село гудело: Любомир вырос!
   Когда знахарка на другой день шла по селу, холмчане кланялись ей:
   - Молились за тебя, матушка!
   - Помоги тебе, Христос, святое дело делаешь!
   Прозора тоже кланялась и благодарила, а сердце её щемило от любви к людям: святой народ!
   А ещё через неделю Неумеха сообщила: выпуклость горба почти сошла на нет!
   - Косточки-то спрямляются! - ликовала помощница. - А ты, матушка, сомневалась!
   От такого нахальства Прозора едва дара речи не лишилась. Что о себе возомнила эта девчонка! Уж не приказать ли челяди, чтобы отходили плетками негодную?
   Ладно, та быстро спохватилась, зачастила:
   - Шучу я, матушка, развеселить тебя надумала, ты чевой-то все грустная ходишь. А так, разве я бы посмела!
   Теперь и сам Любомир поверил в свое выздоровление. Может, прежде надежда где-то на дне души и теплилась, а веры не было точно!
   Ему нынче даже легче дышать стало. С того дня, как Неумеха в его груди лишнюю пядь намерила, будто кто-то стал в него свежий воздух вдувать. Плечи захотелось расправлять. Даже сердцу его вольготнее стало в этой расширившейся груди!
   Через месяц и две недели вместо горба в его спине ощущалась лишь небольшая сутулость. И внешне Любомир стал совсем другим человеком. Он прибавил в росте целых две пяди и ещё продолжал расти. Прозора гордилась Любомиром, как если бы за это время она его родила и выносила.
   - Ты теперь - моя вторая мать, - дрогнувшим голосом сказал ей Любомир, - ибо вторую жизнь мне подарила. Я ведь уже хотел...
   - Знаю, - кивнула Прозора, - потому и взялась тебе помочь. Обещай мне: что впредь с тобою ни случится, никогда о таком богопротивном деле думать не станешь. Я тебя как мать заклинаю.
   - Клянусь! - Он помолчал и нерешительно спросил: - Когда домой-то отпустишь?
   - При ровной спине, - сказала она, и Любомиру не захотелось ей возражать.
   Прошло ещё две недели. И как раз сегодня случился спор между Неумехой и её учительницей, полностью ли выздоровел Любомир?
   - Пусть ещё повисит! - упорствовала Прозора.
   - Скоро его спина станет в другую сторону выгибаться! - не соглашалась Неумеха.
   - Да как ты смеешь! - возмущалась знахарка-врач. - Вспомни-ка, кто Любомира лечит!
   - Ты, матушка!.. Но и я.
   И Неумеха ловко увернулась от подзатыльника, которым хотела наградить её хозяйка.
   Любомир как раз стоял на крыльце и все слышал. Чего они спорят? Знали бы, что он уже решил для себя: завтра! Завтра он отправится домой, никого более не утруждая. И будет с тайной гордостью глядеть в изумленные и радостные глаза своих домочадцев...
   Задумчивый взгляд юноши неожиданно оживился: перед ним явилась женщина, одетая в длинный чапан, из-под которого выглядывали тонкие шальвары, и закутанная в шелковое покрывало. За руку женщина держала маленького мальчика, голова которого была по-восточному обернута чалмой, а лицо самое что ни на есть русское, с белесыми бровками и круглыми, как у совенка, глазами. Еще один ребенок был привязан к груди женщины...