Шкатула Лариса. Рабыня благородных кровей

   Холмчане поверили в свою неуязвимость, потому и не принимали особых мер предосторожности. Дозорный сидел на специально сооруженном помосте, смотрел на дорогу, только что толку зря на неё пялиться, все равно никого нет.
   Ко всему прочему, задерживался в осажденном городе Лоза, и некому было указать селянам на нерадивость.
   Нурбий с Хазретом пока ничего подозрительного не обнаружили, но это их не удивило. Каждый знает, время шайтана - ночь. В избу, за которой разведчики лежали, никто не возвращался - видно, хозяева были на каких-то общих работах, и лазутчики решили перебраться к другому дому. Лучше к самому большому, который стоял повыше и поодаль от других.
   Едва они угнездились в своей новой засаде, как на крыльцо дома, подле которого они прятались, вышла женщина. При виде её разведчики замерли с открытыми ртами. Не иначе, это была сама гурия (Гурия - прекрасная дева мусульманского рая.), хоть и в урусском наряде.
   Длинная, до щиколоток рубаха, расшитая жемчугом и разноцветными нитями, выглядывала из-под небрежно накинутого на плечи дорогого кожуха.
   Серебряные, украшенные зелеными каменьями подвески свешивались с такого же серебряного обруча и необыкновенно шли к её ярким зеленым глазам. Тонкое, закрепленное на обруче покрывало не давало возможности разглядеть её волосы, но выбившаяся прядь говорила об их удивительном золотом цвете.
   Красавица легко сбежала с крыльца, и по её прерывистому дыханию, пятнам румянца на щеках и стремительному шагу можно было догадаться, что она разгневана.
   Впрочем, в такие мелочи разведчики вникать не собирались. Добыча сама шла к ним в руки, и они её не собирались упускать.
   Тем более, что женщина шла как раз к амбару, возле которого монголы затаились, так что Хазрет неслышно подкрался к ней сзади и набросил на её нежную шею шелковый шнурок. Он знал, как нужно затянуть его, чтобы уруска не задохнулась, а лишь потеряла сознание.
   Нурбий проворно сунул ей в рот кляп, Хазрет стянул веревкой руки, и через мгновение на жертву набросили мешок. Мешок подняли и потащили прочь от селения, никем не замеченные.
   - Удача от нас не отвернулась, - шепнул довольный Нурбий, когда они сделали передышку в редкой рощице.
   Хазрет пожал плечами.
   - Думаешь, она досталась нам слишком легко, и тебе это кажется подозрительным?
   Хазрет кивнул.
   - Ты полагаешь, урусские мангусы нам её подсунули? Тогда все жители в проклятом селе - их слуги. Великий багатур догадался об этом, но послал нас привести кого-то из Халамов. Одно утешение, прекрасная дева лучше беззубой старухи.
   Хазрет ухмыльнулся.
   - Пусть Джурмагун решает!
   И они потащили пленницу в свой стан.
   Глава пятьдесят вторая
   Чем кончаются ссоры
   Анастасия была разгневана. Аваджи обвинял её во всех смертных грехах. Он ни на мгновение не поверил, будто она умеет то, чего не умеют другие люди, а решил, будто она скрывает от него что-то, в чем боится признаться.
   Мол, если у неё и вправду есть такая сила, то она никак не от Аллаха, а только от Иблиса. Иными словами, Аваджи подозревал её в связях с сатаной!
   На самом деле Аваджи ревновал Анастасию к бывшему мужу, а так как не хотел её выслушать, то и не знал, что она сказала Всеволоду и в первую встречу, и во вторую. Впрочем, о двух встречах не следовало говорить.
   Аваджи казалось, что здесь, под солнцем родины, Анастасия расцвела ещё больше и стала такой красивой, что на неё больно было смотреть.
   В сотнике монгольского войска ожил вдруг бывший погонщик лошадей, сознающий свою нищету и убожество: кто он такой, чтобы тягаться с коназом Севолом?!
   Не знала теперь покоя и Анастасия. Аваджи то требовал от неё клятв в любви и верности, то вдруг набрасывался на неё за то, что она оставила детей в чужих руках. Словом, он сам не знал покоя и не давал его жене.
   Наверное, от всех этих треволнений и приснился Анастасии странный сон. Она шла по лесу, дремучему и сырому, сквозь густоту ветвей которого солнце не всегда могло пробиться.
   Вдруг лес кончился. Он будто наткнулся на невысокую отвесную гору. Между лесом и горой образовалась небольшая, поросшая мягкой травой поляна.
   Анастасия прошла по ней и остановилась у огромной дыры в горе похоже, входу в пещеру. Над входом был устроен навес из жердей, покрытых камышом.
   На вбитых прямо в трещины горы деревянных сучках у входа в большом количестве висели связки лука, чеснока и всевозможных трав. Тут же лежало огромное бревно, очищенное от коры, очевидно, служащее сиденьем.
   В проеме, оказавшемся таки входом, появилась женщина в простом, похожем на рубище платье. Удивительной густоты волосы цвета спелой пшеницы окутывали её голову, точно облако. Кожаный ремешок, как видно, с трудом сдерживал эту пшеничную копну.
   Женщина приветливо улыбнулась Анастасии и певуче произнесла:
   - Внученька пожаловала!
   От неожиданности Анастасия споткнулась, а приглядевшись к женщине, громко расхохоталась: та была молода, едва ли старше её самой.
   - Ты права, этому и правда трудно поверить, - простодушно улыбнулась молодая женщина. - Тогда зови меня просто Любава... Входи!
   Она отступила в сторону, пропуская Анастасию в пещеру, которая оказалась неожиданно высокой и просторной. Откуда-то сверху в неё просачивался солнечный свет, так что масляные плошки на стенах выглядели как бы украшением скромного жилища.
   Посреди пещеры, вытесанный из огромной глыбы, громоздился стол, способный принять вокруг себя не меньше двадцати человек. Его словно шлифованная поверхность выглядела гладкой и матово поблескивала.
   По левую руку от стены бил родник. Он протекал по каменному желобку и выливался в большую, круглую, тоже каменную чашу.
   - Это моя кадка для мытья, - пояснила Любава.
   - Кадка! - хмыкнула Анастасия. - Сколько же человек в ней поместится?
   - Не проверяла, но в ней я могу даже плавать.
   - Ты живешь здесь одна?
   - Ко мне приходит Дикий Вепрь. А ещё люди, которым нужна моя лекарская помощь...
   - Долго им приходится к тебе добираться.
   - Зато и являются самые нуждающиеся. Те, что видят во мне последнюю надежду. Раньше я жила ближе к селу, но когда меня чуть не сожгли, Дикий Вепрь заставил перебраться сюда...
   - Тебя хотели сжечь? Но за что?
   - Считали ведьмой. Те люди, что в своих бедах привыкли винить других. У одного корова заболела, у другого язва незаживающая. Кто наслал порчу? Любава!
   Что-то подсказывало Анастасии, что она здесь недаром.
   - Ты моя родственница?
   - Дальняя. Между нами три сотни лет.
   Анастасия оглядела нищенское одеяние женщины.
   - Мы из смердов? Из холопов?
   Она спрашивала не из простого любопытства. Батюшка утверждал, что их род славен и знатен.
   - Я - дочь князя Трувора! - гордо вскинула подбородок Любава и хмуро добавила: - Только он рано умер, а дядя Рюрик выгнал нас с матерью вон. Мы пожили у одних родичей, потом у других. Потом мама умерла...
   - Прости, я не хотела тебя обидеть, - коснулась её плеча Анастасия.
   Любава провела рукой по лицу, словно снимая с него паутину печальных воспоминаний, и весело сказала:
   - Но я, как видишь, не пропала... Только позвала тебя вовсе не нашу родословную выслушивать... Ты уже и сама догадалась, что наш род отмечен великой печатью: мы умеем то, чему другие люди научатся очень нескоро. А мы можем учить друг друга...
   - А когда ты почувствовала в себе    - В тринадцать лет, когда умер мой отец.
   - Тебя тоже кто-то учил?
   - Однажды мне приснился сон... Он был викингом... Ты задаешь вопросы, но совсем не те, которых я ждала!..
   С самого утра Анастасия ссорилась с Аваджи. Она могла бы навязать ему свою волю, как научила её Любава, но поборола искушение. Ей хотелось, чтобы Аваджи всегда оставался самим собой.
   Ночью она проскользнула в его комнату, хотя накануне сама сказала Прозоре, что муж её ещё слишком слаб, чтобы спать с ним в одной постели.
   Сказать-то сказала, а сама не выдержала. Они не спали всю ночь. Аваджи будто боялся выпустить её из своих объятий и оказался вовсе не так слаб, как она опасалась.
   Он заставлял её пересказывать, как Анастасия не могла дождаться ночи, чтобы спуститься по веревке с городской стены и утащить его с поля боя.
   - Так ты любишь меня? - снова и снова спрашивал он. - А как ты догадалась, что я жив? Я шевелился?
   - Нет, ты лежал без движения, но я слышала, как бьется твое сердце.
   Он, конечно, не поверил, что она действительно слышала стук его сердца, и подумал, что она имеет в виду свою женскую интуицию.
   - Неужели ты и вправду так любишь меня?
   Днем Прозора отвела её в свои покои и разрешила выбрать из огромного кованого сундука все, что приглянется из одежды. Не призналась лишь, что сундук - подарок княгини Ингрид, которой она помогла зачать ребенка.
   Анастасия нарядилась, пришла в комнату Аваджи. Тот вначале потерял дар речи от восхищения, а потом вдруг недобро спросил:
   - Собралась в гости? Как же ты полезешь на стену в таком красивом наряде?
   Анастасия задохнулась от обиды. Она убежала от него со слезами и спросила у Прозоры, нет ли для неё какого-нибудь поручения.
   Та послала её в амбар.
   Анастасия почти бежала по двору. Она была слишком возбуждена, чтобы видеть что-то вокруг или слышать. Потому и не заметила присутствия посторонних, не услышала крадущихся шагов и не поняла, отчего ей так сдавило горло, что она не может больше дышать?
   Глава пятьдесят третья
   Ответный ход воеводы
   Князь Всеволод, глядя в согбенную спину старшины дружинников, попробовал догадаться:
   - Сбежал?
   Кряж разогнулся.
   - А куда ему бежать, княже? Он в своей усадьбе заперся. Ворота толстые, дубовые - что твоя крепость, враз не сломаешь! Могли бы пороки у мунгалов попросить, дак ведь сами их и сожгли.
   - Осажденная усадьба в осажденном городе? - пробормотал князь. - Был бы невинен, не запирался бы. Разбираться с Чернегой мне недосуг. Он, видать, на это и рассчитывает. Да ещё на то, что Лебедянь долго не продержится... Желать своим товарищам погибели!
   Он сплюнул.
   - А не пустить ли ему красного петуха? - предложил Кряж.
   - Нельзя, - покачал головой Лоза, который теперь неотступно находился при князе. - Народ и так от страха дрожит. Прав батюшка князь - Чернега подождет. Самим бы продержаться...
   Лебедяне, поднявшиеся с рассветом на крепостные стены, глянули вниз на поле и почуяли холод могильный. Окруживших город басурман было видимо-невидимо.
   В центре войска на саврасом жеребце сидел, будто влитой, его предводитель. Его позолоченный шлем блестел на солнце, точно маковка собора; загорелое, иссеченное ветрами и стужей лицо выглядело жестоким и опасным.
   Вперед на мохнатой лошаденке резво выскочил джигит в коротком бараньем тулупе и шапке из черно-бурой лисицы. Хвосты её болтались сзади по плечам, пока он гарцевал перед наблюдавшими за ним горожанами.
   - Великий и непобедимый, суровый барс степей, багатур Джурмагун, кричал он, явно наслаждаясь доверенной ему ролью толмача, - последний раз предлагает тебе, коназ Севола, сдаться! За это он обещает жизнь тебе и твоим людям! Нас много, как песчинок в бархане! Как звезд на небе! А вас лишь жалкая горстка! Мы сметем вас с пути, как ураган сметает легкий пух...
   - Красно говорит! - нарочито восхищенно поцокал языком один из дружинников.
   - Придите и возьмите! - звонко крикнул юный мечник Сметюха; он взобрался на самую оконечность городской стены, выпрямился во весь рост и стоял, будто реял над городом.
   Синяя вотола (Вотола - безрукавный льняной плащ до колен.) порывом ветра взметнулась, точно крылья, и лебедянам показалось, что Сметюха сейчас взлетит в холодное небо.
   Лишь самые зоркие успели заметить скупой жест Джурмагуна. Тотчас из-за его коня выдвинулся всадник с луком в руках. Он натянул тетиву и почти не целясь пустил стрелу.
   Стройная гибкая фигурка изогнулась и, кувыркаясь, полетела вниз, скатилась по земляной насыпи укрепления и с плеском рухнула в наполненный водой ров.
   Лебедяне дружно охнули. Монголы радостно взревели.
   - Дурной знак! - пробормотал Глина и закусил губу; ему было жалко отчаянного, так нелепо погибшего парня.
   Предводитель монголов взмахнул рукой, и перед войском длинной цепочкой вытянулись лучники верхом на лошадях. Туча стрел взметнулась и понеслась к городу. Несколько дружинников на стенах оказались убитыми наповал.
   - Всем укрыться за стены! - закричал князь, чуть не плача от бессилия; можно ли быть такими беззаботными, имея дело с хорошо обученным врагом?!
   - Сколько у тебя дружинников, Всеволод Мстиславич? - окликнул задумавшегося Всеволода Лоза.
   - Пять сотен, - вздохнул тот.
   Лоза осторожно выглянул из-за стены, невольно отшатнувшись от свистнувшей возле уха стрелы.
   - Да... - протянул он, - а мунгалов - несколько тысяч. На каждого твоего воина десятка полтора нечистых.
   - Таранов у них теперь нет, так лестниц понаделали.
   - Думаешь, полезут?
   - Еще как полезут!
   С неба хлестнула жесткая снежная крупа - первый снег в конце осени. Теперь вода во рву быстро замерзнет, и монголы пройдут по нему, как по дороге, прямо под стены...
   Но великий багатур, кажется, не собирался долго ждать. Лучники продолжали обстреливать стены, в то время как движение на подступах к городу не прекращалось. Монголы и вправду тащили с собой лестницы.
   - Сколько дружинников ты одновременно держишь на стенах?
   Лоза недаром спрашивает. Старый вояка что-то придумал! Взгляд князя загорелся надеждой.
   - Пожалуй, четвертая часть от всего войска стоит.
   - Человек пятьдесят поставь цепочкой - пусть подают наверх ведра с водой. Будем обливать стены и земляную насыпь. Согласись, на ледяную гору куда труднее лезть.
   - Но у мунгалов - лучники.
   - Скоро они нам будут не страшны. Разве ты не чувствуешь, как крепчает ветер?
   - Хочешь сказать, они больше не смогут прицельно стрелять?
   - Уверен. Вон и их главный поворачивает коня...
   Монголы вроде от города отошли. Разбушевался ветер - убрались лучники, но движение в самом стане не прекращалось. Скорчившись за выступом стены, дружинники пытались укрыться от пронизывающего северного ветра.
   - Матерь божья! - вскричал вдруг один из дозорных.
   Картина, открывшаяся глазам осажденных, пугала своим размахом. По направлению к городу ползла вереница телег. Согнанные с близлежащих деревень крестьяне теперь правили телегами, доверху нагруженными... землей!
   Телег было много. Очень много. И каждую телегу сопровождали конные монголы. У рва возницы брали лопаты и сгружали землю в ров. Замешкавшихся монголы хлестали бичами.
   Одна за другой телеги разгружались и отправлялись в обратный путь. Великий Джурмагун, несомненно, был выдающимся человеком. И он не собирался, кажется, выпускать Лебедянь из своих цепких пальцев.
   Глава пятьдесят четвертая
   Подарок для Джурмагуна
   Надивившись красотой уруски, Нурбий с Хазретом сунули её в мешок. Им удалось выполнить наказ воеводы, добыть пленницу бесшумно, не привлекая ничьего внимания.
   Некоторое время разведчики ещё таились, низко пригибались к земле, но когда миновали поле и вышли на опушку рощицы, дальше пошли не скрываясь.
   О своей ноше как о женщине они не думали. Не потому, что были равнодушны к женской красоте, а потому, что привыкли не заглядываться на то, что принадлежать им не могло.
   Нурбий и Хазрет пользовались особым доверием великого багатура и потому могли обращаться прямо к его личному нукеру Бавлашу.
   По его знаку они внесли свою ношу в шатер и положили на ковер. Что делать дальше - дело великого Джурмагуна.
   А воевода наблюдал за повозками, которые тянулись к Лебедяни, и довольно улыбался: урусы сожгли деревья, которыми он завалил проклятый ров. Сожгли стенобитные орудия. Интересно, что они сделают с землей? А покорять города Джурмагуну случалось и с помощью одних лестниц - вот тогда урусы узнают всю силу его гнева!
   Он спрыгнул с лошади, которую тут же увел в тихое место, закрытое от злого северного ветра, один из его тургаудов, и шагнул в теплое нутро своего шатра. Верный Бавлаш уже разжег жаровню, чтобы господин мог погреться и отдохнуть в тепле.
   - Разведчики вернулись? - спросил Джурмагун, сбрасывая на руки нукеру теплый, подбитый мехом лисы чапан.
   - Вернулись.
   Как и сам воевода, Бавлаш был немногословен.
   - Языка привели?
   - Принесли.
   Джурмагуну показалось, что по губам нукера скользнула еле заметная усмешка.
   - Где он?
   На этот раз Джурмагун удостоился лишь красноречивого взгляда - какую ещё нечисть оставили эти двое ненормальных в его шатре, на любимом ковре?!
   Его вдруг охватила странная робость. Он не поспешил к мешку, как сделал бы прежде, а медлил, попивая поданный Бавлашем кумыс. Снял теплые сапоги и сунул ноги в легкие ичиги (Ичиги - высокие сапоги из мягкой кожи.).
   - Бавлаш! - негромко позвал он. - Сними мешок.
   Верный нукер сдернул мешок, вынул, как понял его хозяин, кляп и отошел в сторону, давая ему посмотреть.
   Перед Джурмагуном лежала женщина, при одном взгляде на которую душа его будто рухнула вниз живота, и теперь на её прежнем месте ощущался холодок.
   - Они не слишком её придушили? - спросил он, чтобы хоть звуком своего голоса бросить с себя оцепенение.
   - Дышит, - коротко ответил Бавлаш.
   И вправду, аккуратные полушария её грудей слегка приподнимались.
   Пленница ещё не открыла глаз, но Джурмагун уже знал, что будут они какого-то невероятного цвета, какого он никогда прежде не видел. Или не обращал внимания.
   Верный Бавлаш неслышно покинул шатер, но он не заметил ухода своего нукера. Женщина лежала перед ним, неловко изогнувшись, и Джурмагун не сразу сообразил, что у неё до сих пор связаны руки. Он поспешно развязал веревки и стал растирать посиневшие запястья.
   Никто бы не узнал в нем сейчас прежнего решительного, мужественного полководца, с лицом, на котором не находили отпечатка никакие страсти. Оно казалось выжженным из особо прочной глины, вытесанным из самого крепкого камня. Оно наводило ужас на врагов своей бесчувственностью.
   Теперь Джурмагун выглядел как мальчик, впервые оставленный наедине с женщиной. Он ничего не помнил, ни о чем не думал, только сторожил чуть заметный трепет её густых пушистых ресниц. Вот сейчас она поднимет их, и случится чудо!
   Спроси сейчас кто-нибудь у него, что с ним происходит, он ответил бы невразумительно:
   - Колдовство!
   Вот, значит, как решили его победить урусские мангусы? Им это удалось. Ибо великий багатур не хотел возвращаться в действительность из своего сладкого сна.
   До сего дня Джурмагун всегда старался обуздать свою плоть, а ещё лучше, умертвить её. Чтобы до конца жизни оставаться глухим к её зову.
   Он не раз видел, как на его глазах великие люди теряли свое лицо перед лицом любви. Видел страшную власть над ними самых обычных на вид женщин и молил богов хранить его от такой ничтожной участи.
   Джурмагун избегал женщин, сколько мог, и теперь, кажется, природа мстила ему, доставив самое прекрасное из всех своих творений прямо к нему в шатер! Он уже много месяцев не имел женщины и, глядя на уруску, понял, что больше не выдержит.
   Дальше он вел себя так, будто его и впрямь заколдовали. Любого своего военачальника за подобное - в разгар военных действий! - он отдал бы под плети. Но сейчас полководец об этом не думал. Тургаудам у входа в шатер Джурмагун приказал, чтобы к нему под страхом смерти никого не пускали. А сам поместил прекрасную пленницу на ложе и стал её раздевать.
   Женщина почему-то не приходила в себя. Может, оно и к лучшему? Иначе как бы он чувствовал себя под её обвиняющим взглядом? Он даже мысленно уговаривал ее: потерпи ещё немного! По его собственным понятиям он действовал как вор - не женщины же ему бояться! - но ничего с собой не мог поделать.
   Наконец он освободил её от всех одежд и стал рядом на колени, пододвинув серебряный подсвечник в виде ощерившейся головы какого-то диковинного животного. Впервые у него возникло желание рассмотреть женщину, а не просто использовать её и забыть!
   Пламя в светильнике слегка колебалось то ли от проникающего в шатер холодного ветра, то ли от его учащенного дыхания, и потому казалось, что тело женщины будто живет само по себе, отдельно от его хозяйки.
   Он тронул рукой её грудь, которая тут же ожила под его лаской. Чуть касаясь бело-розовой нежной кожи, он провел вниз по её животу, скользнул во впадину в пушистом треугольнике. Пленница вздрогнула и простонала что-то на своем языке. Это был не возглас страха, а призыв, и он не смог остаться простым наблюдателем.
   Одежда будто сама соскользнула с тела мужчины, и он, накинув на красавицу легкое, но теплое одеяло из лебяжьего пуха - один из его многочисленных трофеев, прежде казавшийся ненужным, - и сам нырнул под него.
   Он прижался своим разгоряченным телом к её прохладному и задохнулся от желания. Но теперь он уже не хотел брать её бесчувственную. Он хотел видеть её глаза. И потому жадно, исступленно ласкал её тело, чувствуя, как она приходит в себя и... отвечает! Отвечает на его ласки!
   Но вот она открыла глаза, действительно невозможно зеленого цвета, и шевельнула губами, как если бы собиралась издать крик ужаса, но такого он не смог бы пережить, потому просто прижался своим ртом к её рту и с бесконечной нежностью овладел ею, заставляя её против воли участвовать в его неистовом танце любви.
   Глава пятьдесят пятая
   Законная жена
   На землю опустилась ночь. Вернулись в свой стан монголы, на прощание погрозив кулаками упрямому городу и гортанно выкрикивая на своем языке угрозы глупым урусам. Не захотели отдать десятину, отдадут все, что имеют, и город, и свои никчемные жизни...
   Старшина дружинников сменил дозорных на стенах и предложил Всеволоду, который с неистребимым упорством отказывался ранее идти к себе домой:
   - Мороз крепчает, княже. Ночь - хоть глаз коли. Мунгалы по своим юртам отправились, а княгиня, небось, извелась в ожидании.
   Неожиданно князь согласно кивнул. Он чувствовал себя разбитым и опустошенным. Нельзя было признаваться в том никому, но Всеволод не видел в будущем ничего хорошего ни для себя, ни для лебедян: город плотным кольцом обложили враги. В самой Лебедяни за крепкими воротами сидит предатель, которого князь считал своим соратником. Как жить после этого?
   Ингрид ждала его. Кровать была подготовлена ко сну, а княгиня, простоволосая, в ночной сорочке, сидя подле светильника, стежок за стежком вышивала мужу рубаху. Это была не русская, зачастую нарочно упрощенная вышивка, а особая, та, которой обучались в монастырях девицы знатных семей Литвы.
   Костяная игла ходила в её руках туда-сюда, что не мешало Ингрид думать и вспоминать свою встречу с Анастасией. Как исказилось лицо бедной женщины, когда её муж-монгол упал под ударом Всеволода! Ингрид тогда обрадовалась и хотела поделиться гордостью за своего мужа с рядом стоящей Анастасией, но увидела, как та побледнела и схватилась за сердце, как если бы удар князя пришелся по ней самой.
   Княгиня, в отличие от Прозоры, вовсе не возмущалась её любовью к монголу, к врагу! Могла же Ингрид продолжать любить своего русского мужа, в то время как её отец, несмотря на клятвы и заверения в верности, воевал сейчас на стороне Польши против русских. Любовь не разбирает, кто с кем воюет, кто откуда родом...
   Сегодня Анастасия у городской стены не появилась, и княгиня решила, что она горюет в одиночестве, обнимая осиротевших детей. О том, что один из них - сын её мужа, Ингрид думать не хотела.
   Всеволод не рассказывал ей о том, что Анастасия попала в плен, нося под сердцем его ребенка. Ингрид потихоньку разузнала об этом от своих дворовых, которые не считали тайной то, о чем и так знал весь город.
   Советы знахарки Прозоры не пропали даром: князь с княгиней стали находить особую прелесть в обладании друг другом без ограничений и запретов. Ингрид стеснялась говорить об этом своему духовному пастырю, который уверял, что муж с женой должны сходиться только для зачатия ребенка и что плотская радость греховна.
   Но ведь был же момент, когда Всеволод заколебался и даже ходил к Анастасии, хотя Ингрид думала, что привязала его к себе навеки.
   Странные эти мужчины! Только что он умирает от счастья рядом с тобой, и вот уже согласен бежать к другой... Но ничего, она все равно своего добьется! Ингрид сделает так, чтобы её муж не думал и не мечтал ни о какой другой женщине, кроме нее.
   Теперь же Ингрид тосковала по мужу. Так не вовремя разбуженная чувственность давала о себе знать. Она не считалась с тем, что город в осаде, что его не сегодня-завтра могут взять монголы, что может погибнуть Всеволод, так же как и она сама. Она хотела, чтобы побыстрее пришел муж, заключил её в жаркие объятия, - теперь и слепой увидел бы, что каждый раз он покидает её все с большей неохотой...
   Утром Всеволод поднялся потихоньку, чтобы не разбудить спящую Ингрид. И то сказать, совсем мало удалось поспать ей сегодня. Он-то привычен случалось и по двое суток не спать, когда шла война. Он даже чувствовал некоторую свою вину - жена ждет ребенка, а он все не мог от неё оторваться. Все брал и брал податливое жаркое тело, сам раскаляясь от этого пламени...
   Но пора, пожалуй, убрать из глаз это воспоминание о бессонной ночи. Небось к дружине идет, не к дворовым девкам...
   @int-20 = Рядом шагавший Глина искоса поглядывал на князя, как он стирает с лица блаженную улыбку и привычно хмурит брови, готовясь к серьезному дню. Да уж, правителю Лебедяни было о чем подумать.