Шкатула Лариса. Рабыня благородных кровей

   И точно, Любомир не заметил, что времени прошло достаточно и матушка о нем забеспокоилась. Вестимо, батюшке пожаловалась. Тот хотел во гневе и вовсе сыну всяческие поездки запретить, да сестрица вмешалась, строгого родителя улестила. Мол, она сама с проказника теперь глаз не спустит. Но отроку Ляху, что был к юному боярину приставлен, плетей все же всыпали.
   Мучимый раскаянием, Любомир отдал ему свою серебряную деньгу. Решил, что это и есть то доброе дело, о коем упоминала Прозора.
   Под большим секретом рассказал он Анастасии о своем падении с коня и чудесной лекарке. У сестры глаза разгорелись.
   - Знахарка одна живет?
   - Про то она не сказывала. Но о людях все знает. Может, по глазам читает?
   - На руку не взглянула? - спросила Анастасия.
   - Не взглянула.
   - А ежели она колдунья?
   - Тогда не поедем?
   - Все одно, поедем. Хочу с этой колдуньей-знахаркой встретиться, посмотреть, что да как.
   Скоро после их беседы и оказия представилась. Пригласили Михаила Астаха на крестины в большое село Липицы, и взял боярин с собой в поездку младших детей - Любомира и Анастасию.
   Посидев для порядка за столом со всеми, боярские дети отпросились у батюшки в окрестностях верхом прокатиться. А окрестности эти как раз находились поблизости от Мертвого ручья.
   Брат с сестрой доскакали быстро. И ручей нужный нашли. И избу-сруб тут же увидели. Спешились, коней к дубу привязали. Сруб под ветвями этого лесного великана казался цыпленком под крылом матери-наседки.
   Видно, ставил его умелец - венец к венцу, любо-дорого посмотреть. Такой он был ладный, ухоженный, словно и ненастоящий. Но высокое крыльцо носило на себе следы многих ног, а вышедшая из избы хозяйка тоже выглядела вполне настоящей.
   Любомир женщину узнал не сразу. В какой-то миг ему даже показалось, а та ли она? Уж не ошибся ли, приведя сестру к дому человека вовсе незнакомого?
   Та, встреченная им на опушке, выглядела если не старой, то близко к старческому возрасту подошедшей. Серый поношенный платок, повязанный по самые глаза, изменял её до неузнаваемости.
   Эта же, на крыльце, была одета в скромный миткалевый сарафан, украшенный бусами, под которым угадывалось крепкое тело женщины средних лет. Русые косы, в которых, впрочем, мелькали седые нити, обвивали голову будто корона.
   - Заходите, гости дорогие! - певуче пригласила она.
   Любомир замешкался, и на помощь ему пришла сестра.
   - Ты - Прозора? - спросила она.
   - Так меня кличут, - кивнула женщина. - За то, что вижу другому глазу невидимое.
   - А ты - знахарка? - продолжала допытываться Анастасия.
   Прозора лукаво улыбнулась.
   - Чародейка я. Злые люди ведьмой рекут, да разве ж я похожа на ведьму?
   - Не похожа, - пробормотал Любомир, слегка отступая назад. - Ведьмы старые, вида страшного, людей изводят, а не лечат...
   Анастасия, поднявшая было ногу на ступеньку, тоже неловко затопталась на месте
   - А я как раз ничего такого и не делаю, - засмеялась Прозора. - Разве что лечу... Напугала я вас?
   - А чего нам бояться? - решительно проговорил подросток и тоже поставил ногу на ступеньку.
   - Вот и славно, - кивнула знахарка, пропуская в избу юных гостей.
   Посреди горницы, перегораживая её на две половины, стояла огромная, чисто выбеленная печь, каким-то веселым маляром изукрашенная полевыми цветами, словно водящими многоцветный хоровод: маками, васильками, ромашками.
   По одну сторону от печки стоял деревянный стол, желтеющий свежевыскобленными досками. По бокам его расположились такие же лавки.
   По другую сторону виднелась высокая лежанка, покрытая темным дерюжным покрывалом. Чуть поодаль громоздился кованый сундук.
   Все остальное место занимал деревянный чан, рядом с которым стоял уже небольшой столик, заваленный какими-то банками, сосудами и небольшими глиняными горшочками. На стенах повсюду висели пучки сушеных трав.
   В целом же горница выглядела удивительно чистой и никак не напоминала курные избы многих крестьян, из-за отсутствия труб топившихся "по-черному". В них дым из печки выходил через избу в какое-нибудь маленькое оконце. От этого в избе на стенах, печи, одежде и даже лицах людей виднелись следы копоти и сажи.
   - День-то у меня нынче удачный, - приговаривала хозяйка. - В кои веки встретишь печатью отмеченного!
   "О чем это она говорит? - с досадой подумал Любомир, слушая слова Прозоры. - Туману напускает. Эдак любого от себя отвратить можно".
   - О твоей сестре баю, юный Кулеш, - ответила на его молчаливый вопрос женщина.
   - И чем же я отмечена? - поинтересовалась Анастасия, впрочем, особого любопытства не испытывая. Решила, что знахарка отдает должное её девическому облику.
   - Такой печатью, - сказала Прозора, - что мне с тобой и не тягаться!
   - Отчего же тогда я её не чувствую? - сощурилась девушка.
   - Значит, ещё время не пришло, - загадочно проговорила знахарка и уже другим тоном добавила: - А у меня как раз репа вареная поспела.
   Слегка подтолкнув гостей к столу, Прозора ловко выхватила из печки пузатый чугунок, от которого по избе поплыл духмяный запах укропа и ещё какой-то пряной травы. Брат с сестрой, хоть и не были голодными, почувствовали прямо-таки зверский аппетит. Хозяйка поставила на стол янтарные крепенькие грибы, вяленую на солнце рыбу, хрусткие огурчики, моченую бруснику. Она и выходила, и опять заходила в избу, а детям Астаховым казалось, что она ни на миг не выпускает их из-под своего цепкого взгляда.
   - За делом ко мне или мимоходом, с оказией? - Прозора наконец управилась и села за стол, уставленный так, что не осталось и свободного места.
   - Я попросила Кулеша познакомить меня с его спасительницей, хочу высказать сестринскую благодарность, - уважительно откликнулась Анастасия.
   - Услуга невелика, - отмахнулась Прозора. - Много ли надо ума вывих вправить?
   - А я бы не смогла, - запротестовала Анастасия. - И вообще из наших мало кто бы смог. Сокол с лету хватает, а ворона и сидячего не поймает.
   - Насчет ворон ты, дочка, права. Особо много их среди лекарей развелось. Иной возьмется больного от кашля лечить, да в гроб и загонит!
   Прозора сказала это с таким сердцем, что чувствовалось: наболело.
   - А могла бы ты меня к себе в обучение взять? - вдруг вырвалось у Анастасии.
   - Могла бы, отчего не взять, да уж больно хороша ты...
   - Да что же это делается! - рассердилась девушка. - Раз лицом вышла, значит, и ума нет?!
   Прозора улыбнулась.
   - Не к тому я. Говорят, ученая знахарка хуже прирожденной... Что всполохнулась? Смеюсь я... Не судьба тебе у меня учиться. Осенью сваты в ваш дом придут. Высоко взлетишь ты, голубка сизокрылая, да недолгим будет твое счастье...
   Сказала недоброе и примолкла: мол, судьба, с нею не поспоришь!
   Брат с сестрой обратно возвращались, Любомир всю дорогу сетовал:
   - И чего я тебя к этой знахарке потащил? Совсем глупыми речами голову задурила. Пророчица!
   Теперь оказалось, правду она пророчествовала.
   Потому, когда арамейский врач сказал о князе то же, что и когда-то о нем самом:
   - Все в руках божьих! - Любомир не выдержал.
   Отправился к Прозоре и мольбами-уговорами склонил знахарку к согласию появиться в княжеских палатах и самолично осмотреть Всеволода.
   Глава восьмая
   Зачарованный
   Аваджи, как обычно, сидел на пятках в шатре Тури-хана. Лицо его по-прежнему было непроницаемо, но если бы знал светлейший, о чем думает его верный нукер, в очередной раз уверился бы в своих подозрениях насчет его жены: чародейка она, колдунья!
   Ибо думал Аваджи не о дальних походах и славных победах, как приличествует сотнику. Не о кипчакских тонконогих скакунах, не о богатых землях, не о золотых монетах и драгоценных камнях...
   Думал нукер о том, что завтра, как обычно, приедет в курень торговец. На своем худом верблюде привезет он ткани, мази-притирания, нитки и прочую мелочь. И он, Аваджи, закажет торговцу маленькую деревянную, расписанную цветами качалку, в какой урусы укачивают своих детей. И когда Ана родит сына - он почему-то был уверен, что она носит сына, - станет укачивать малыша в этой колыбельке.
   Если бы мог слышать его мысли Тури-хан! Разве не крикнул бы в изумлении:
   - Опомнись, Аваджи! Это не твой ребенок! Неужели ты собираешься выдавать княжеского ублюдка за своего сына?! Она опоила тебя колдовским зельем!
   - Опоила, - согласился бы Аваджи. - Но вовсе не ядом, а любовным напитком. А из её рук я выпил бы даже яд.
   Впрочем, теперь и сам Тури-хан был влюблен. Но любовью мужчины и воина. Его пятая жена Айсылу пришла к нему девственницей, но в ней уже сказался дух женщины Востока. Объятия Айсылу ещё робкие, неумелые, но она быстро учится искусству любви.
   Хан на радостях послал новому тестю такой большой калым, какой не платил за четырех первых жен. Всех вместе. И отец, и мать Айсылу счастливы уже тем, что страшное событие в жизни их дочери окончилось для неё не позором, а возвышением: она стала женой самого повелителя степей!
   Любовь мужчины окрыляет его, но не затмевает разум! Так сказал бы Тури-хан. Он полюбил Айсылу. По-своему. Например, сегодня, перед выездом в степь, где хан собирался устроить смотр готовности своего трехтысячного войска, он провел ночь в шатре своей любимой жены.
   Но как только наступило утро, он ушел в свой шатер, чтобы потом о пятой жене больше не вспоминать. Для этого существовали ночи.
   Тури-хан ехал по степи в сопровождении сотни тургаудов, которых возглавлял Аваджи. Их прозвали "верными", потому что они поклялись отдать свои жизни ради любимого хана-багатура. И никто не сможет заставить их нарушить данное слово.
   Год назад хан посылал Аваджи на обучение к Элдену - опытному воину-монголу, которого светлейший назначил командующим своими войсками.
   Для этого Элден с помощью своих воинов разбил в Кипчакской степи огромный лагерь, где и проходили учения. Кормили джигитов живущие в этих землях кипчакские племена в слабой надежде на то, что подобное усердие поможет им избежать разрушительных набегов кровожадных степных волков.
   Здесь, в лагере, достоинства и недостатки будущих багатуров были особенно видны, и после обучения, кивая на Аваджи, Элден сказал хану:
   - Можешь на него положиться.
   Потому набирать свою сотню "верных" Тури-хан без колебаний поручил Аваджи. Юз-баши теперь сам готовил нукеров. Сам следил за их обучением, проверял оружие и даже каждый день первым снимал пробу с похлебки, которую варили для нукеров.
   Смотр своим войскам Тури-хан назначил у Рыжего холма. Так назывался он потому, что покрывавшая его в начале весны изумрудная зелень шайтан-травы под палящими лучами летнего солнца выгорала до рыжего цвета, и тогда казалось, что холм со всех сторон обтянут огромной рыжей шкурой.
   Теперь на вершине его, на резном кресле-троне, напоминавшем скорее трон урусских князей - никто не должен подумать, будто Тури-хан хочет подражать величию Повелителя Вселенной, - сидел светлейший, перед которым медленной рысью проходили его джигиты.
   Рядом с ханом стоял Элден в коричневом строгом чапане и кожаном шлеме. Пряжка с рубином поддерживала приколотый к шлему пучок перьев священной цапли, который, как известно, приносит удачу.
   На Тури-хане был расшитый золотом богатый халат - этим он будто подчеркивал, что смотр войска не более чем обычная проверка, что настоящие битвы впереди, а сейчас от джигитов требуется бравый вид и торжественная лихость, чтобы усладить взор владыки...
   Недавний поход на Китай сделал командующего войском хана Элдена богатым человеком. У него был дом, больше похожий на дворец, недалеко от Каракорума. Четыре юных красавицы-жены готовы были дарить ему свои ласки, два табуна чистокровных арабских скакунов принадлежали ему. Элден мог бы сидеть дома и наслаждаться заслуженным богатством, но старому воину не сиделось на месте.
   По тому, как возник он однажды без предупреждения у шатра Тури-хана, с которым они в молодости гоняли по степи кипчаков и саксинов (Саксины древние киргизские племена.), хан понял: долгожданный поход близок.
   - Есть ли у тебя работа для опытного воина, старый друг? - спросил его Элден.
   - Неужели тебя разорило пристрастие к игре в кости? Или твой кошелек опустошили непотребные женщины? - пошутил Тури-хан.
   Элден шутку оценил.
   - У меня всего вдосталь, чтобы жить до глубокой старости, ни в чем не зная нужды. Если я чего и лишился, то лишь здорового сна, который наступает после хорошего боя или долгой скачки по степи. Руки мои жаждут дела!..
   Чок-чок-чок - глухо взбивали степную пыль копыта десятков, сотен, тысяч лошадей.
   На полкорпуса впереди своей тысячи ехали бин-баши (Бин-баши тысяцкий.), сжимая в руках бунчуки (Бунчук - древко с привязанными к нему конскими хвостами - символ власти.) с девятью конскими хвостами.
   Тури-хан довольно переглядывался со своим богатуром: славный батыр Элден! Великий воин Элден!
   - Такая работа многого стоит!
   Хан не мог не отметить ровную поступь коней, уверенную посадку джигитов, их мастерское владение саблей...
   - Твоя похвала для меня дороже золота, - сощурился в улыбке Элден. - И если ты не передумаешь, согласен я от твоего имени идти в поход. И все, что смогу добыть, честно поделить с тобой.
   - Да состоится ли этот поход? - вздохнул Тури-хан.
   - Состоится, - кивнул Элден.
   Воины все шли и шли перед ханом и его командующим, славили повелителя степей, возбужденные предстоящим большим походом. И только один человек не думал сейчас ни о каких походах и битвах, ни о богатстве, какое можно себе добыть. Этот человек - Аваджи - думал о своей жене.
   Да и как не думать, когда весь мир наполнен ароматом её имени?! Конь под Аваджи перебирает копытами, и юз-баши слышит:
   - А - на! А - на!
   Где-то в вышине проклекотала птица:
   - А - на! А - на!
   "Чародейство, - согласился бы Аваджи, - но какое сладостное чародейство!"
   Глава девятая
   Меркнущий образ
   Анастасия сидела перед маленьким столиком, отделанным яшмой и слоновой костью. Аваджи привез его в один из набегов на китайцев.
   Он знал, что в землях урусов живут по-другому: спят на широких и высоких кроватях, едят за столами, а не сидя на ковре, потому и привез жене столик, чтобы он хоть как-то напоминал ей прежнюю жизнь. Пусть она просто будет сидеть за этим столиком и, глядя на себя в зеркало, расчесывать чудесные русые волосы...
   Перед женщиной стояло серебряное полированное зеркало на резной подставке... Немалую долю добычи пришлось уступить за него Аваджи, зато теперь Анастасия могла видеть в нем свой изменившийся лик.
   Вся её жизнь вдруг разделилась надвое: до Аваджи и после Аваджи. И теперь Анастасия тщетно пыталась разглядеть в зеркальном отражении ту избалованную шестнадцатилетнюю боярышню, которую все любили и как могли оберегали от любых потрясений.
   Она так и прожила бы жизнь без особых печалей и забот, если бы не страшная история её пленения. Анастасия и плен. Анастасия и рабство. Какими дикими звучали бы некогда такие слова!
   Любовь князя Всеволода она приняла всего лишь как один из подарков, которыми привычно баловала её судьба. Если дома все её так любят, отчего и ему не любить? Князь - на девичий погляд - мужчина видный. Статный, лицом пригожий. В глазах серых ум и отвага светятся. Волосы светлые, кудрявые кажется, еле сдерживает обруч головной - такие они густые.
   Когда он проезжал мимо, жадно поглядывая на её девический терем, Анастасия вспыхивала от гордости: князь предпочитал её более именитым и богатым невестам! Говорят, ему даже сватали греческую царевну.
   Боль первой брачной ночи быстро забылась, но привыкание к Всеволоду, к тому, что она теперь    Она лежала рядом с мужем, снисходя к его восторгам, благодарному изумлению её красивым телом. И лишь слегка недоумевала: почему ему нравится все    Она могла посмеиваться над его нетерпением, могла пенять на излишнюю горячность, но ему не соучаствовала, а как бы наблюдала со стороны.
   Всеволод этому не шибко огорчался. Он верил: страстность в Анастасии проснется - слишком горяча была в других жизненных проявлениях, слишком неравнодушна...
   Князь не ошибся в своих предположениях, но наблюдать, как просыпается в ней эта первая страстность, как вздрагивает она от прикосновения мужской руки - не потому, что боится, а потому, что это прикосновение обдает её горячей волной желания, - Всеволоду, увы, не довелось.
   Сегодня Аваджи уехал ненадолго. Обещал к ночи вернуться. К ночи. Эти слова все больше наполнялись для Анастасии особым смыслом.
   Ночью теперь начиналась другая жизнь. Судьба открывала для неё дверь в неведомый прежде мир, где молчание значило больше, чем слова, а немногие слова, которые все же произносились, в ночи становились откровением.
   Все началось с движения. Нет, это не было движением, например, руки, но движением души. Душа потянулась к душе.
   Он стоял перед нею и ждал. Неожиданно все вокруг затихло, как затихало теперь в особые моменты её жизни. А может, она переставала слышать все, что её в этот момент не касалось?
   А перед нею опять проносились те страшные минуты, когда впервые в жизни она чувствовала себя не любимой и желанной женщиной, а лишь вещью, от которой чего-то требовали, не интересуясь её желаниями.
   Прошла целая вечность, которую прервал вздох. Он вздохнул и сказал:
   - Обними меня.
   Или это было раньше? Даже сейчас она не могла вспомнить все отчетливо. Чувствовала лишь, что сердце стало будто острым и билось в грудной клетке, раня её до крови этими новыми острыми краями.
   Анастасия к тому времени уже знала кое-что о своем нечаянном муже. Неразговорчивый, суровый - многие считали его бесчувственным, но Заира с этим не соглашалась.
   - Аваджи никто не знает, - говорила она, - у него нет друзей; нукеры его побаиваются, потому что он никогда на них не кричит, но когда смотрит на провинившегося своими черными глазами, никто его взгляда не выдерживает. Говорят, это глаза хищника. А по-моему, просто человека сильного. Матери он не знал. Умерла при родах. У отца других жен не было, а когда единственная умерла, он не привел другую. Однолюб. Он так тосковал по ней, что прежде времени сошел в могилу...
   В первый момент Анастасии стало его жалко, но потом...
   Если Всеволоду великодушно дозволялось её любить, то Аваджи стал частью самой Анастасии. Он как бы пророс в ней. Пустил корни прямо в сердце, а при малейшей попытке оторвать хоть один корешок сердце начинало болеть и кровоточить...
   Видит Бог, она не хотела этого! Но случилось то, что случилось, и уже ничего нельзя было поделать.
   Глава десятая
   Врач и знахарка
   - Настюшка! Настюшка! - кричал Всеволод и рывком садился в кровати, глядя перед собой сухими, безумными глазами, порываясь куда-то бежать.
   У постели метавшегося в горячке князя, не отходя от него целыми днями, а по ночам сменяя друг друга, сидели княжеский отрок Сметюха и конюший (Конюший - человек, ведающий конюшней, конным хозяйством.) Лоза, в прошлом - воспитатель юного Всеволода и его доверенный слуга.
   Когда Всеволод вошел в мужеский возраст и стал ходить с дружиной в походы против иноземных супостатов, старый Лоза попросился работать на конюшню и с работой успешно справлялся. Может, потому, что вовсе не был таким старым, как представлялось Всеволоду и его дружинникам.
   Все дело в том, что Лоза был совсем седым. Просто белым как лунь. А поседел он ещё в двадцать пять лет, когда татары лишили его жены и двух малолетних детей. Малышей заперли в избушке, которую подожгли, а над женой надругались и тоже бросили в огонь. Так, по крайней мере, рассказали ему потом о случившемся уцелевшие односельчане. Сам он ничего этого не видел, потому что, кинувшись с вилами на защиту своих родных, был изрублен саблями и брошен возле горевшей избы, ибо косоглазые нехристи сочли его мертвым...
   Войско князя Мстислава, отца Всеволода, тогда вынуждено было отступить, а когда вернулись и проехали по разграбленному, сожженному селению, обнаружили полумертвого Лозу и взяли его с собой в Лебедянь. Раненые, независимо от звания, лежали в княжеской бане, где искусный врач пользовал их с немалым успехом.
   Вылечил и Лозу. Но тело его жило, а душа была мертва.
   Вся его жизнь, семейное счастье, дом - все исчезло в одночасье. Теперь Лоза не мог даже заниматься прежним делом - резать дерево. А тут ему прежде равных не было.
   Что конек на крыше, что резной наличник, что навес над крыльцом - все получалось у него точно кружевное, тонкое - словом, загляденье!
   Они оба с женой будто нарочно подобрались - рукодельники. Жена Софья золотом вышивала. Такая одежа из её рук выходила - народ из дальних мест приезжал покупать.
   А уж что они на ярмарку вывозили, то и вовсе влет уходило. То они не по заказу делали, от души, для удовольствия. Находились такие, кто по пути на ярмарку их подкарауливали, чтобы красоту купить, от созерцания коей душа расцветала.
   Когда человек любимым делом занимается, да жена рядом - красавица, глаз не отвести, любушка единственная, да детишки растут крепенькие, как грибы-боровички, - надо людской зависти опасаться.
   Не иначе, думал потом Лоза, их жизнь кто-то сглазил. Он-то постарался, такой дом срубил, куда там княжескому терему! Мал, да удал. Издалека видать.
   Одного не учел: видели его не только добрые люди, но и лихие...
   Оправившись от болезни, Лоза так полюбил юного князя, что хоть и в дружинники попросился, а всякую минутку старался возле ребенка побыть. Чем-то ему Всеволод напоминал старшего сына Василька. Матушка князя, княгиня Верхуслава его приязнь заметила и в воспитатели к сыну взяла. Преданней человека подле Всеволода она не хотела бы и видеть!
   Когда привезли на двор раненого князя, Лоза к нему кинулся и на руках отнес в белокаменные палаты. Да возле него и остался.
   Попробовали было Лозу отогнать: мол, есть и помоложе, да посноровистей, - ничего не вышло. Вдруг в конюшем такая сила обнаружилась, такая злость, что дружинники, набивавшиеся сидеть подле больного князя, отступились - не драться же со стариком!
   На Сметюху только и согласился: парнишка сильный, добросовестный, свою службу не заспит.
   За то время, что Всеволод метался в бреду, наезжали его проведать и матушка Верхуслава - отца Мстислава вместе с другими позвал в поход на ливонцев великий новгородский князь Александр, - и сестра с племянниками, и все семейство Михаила Астаха в великой скорби по пропавшей Анастасии князь никого не узнавал.
   Арамейского врача Арсения, который почитался лучшим врачом в Лебедяни и его окрестностях, привезли князю тотчас же, как только раненого уложили на подушки.
   Врач осмотрел Всеволода, промыл рану, наложил повязку с мазью, от запаха которой, говорил Лоза, не только тараканы, мыши дохнут!
   Арсений попытался выпроводить из комнаты обоих приглядывавших за князем, но конюший упрямо мотнул головой и остался подле своего любимца.
   - Я - врач, не отравитель! - тщетно горячился обиженный его недоверием Арсений.
   - Не отравитель, - соглашался Лоза, по-прежнему стоя в ногах больного. - А и я тут место не простою. Делай свое дело, я тебе не мешаю.
   Арамеин ожесточенно растирал в ступке из слоновой кости какой-то черного цвета корень. Ссыпал в чашку. Капал что-то из золоченой фляжки, которую доставал из врачебной сумки, и косился на неподвижного, точно деревянный идол, Лозу, как будто он мог подсмотреть секреты врача.
   Снадобье врач наказывал давать Всеволоду два раза в день, а кроме того прикладывать ко лбу мокрую холодную тряпицу, обтирать винным уксусом и, как вспотеет, менять белье.
   Проходили дни. Князя поили лекарством, врач каждый день осматривал его, все более мрачнея лицом, - больной никак не шел на поправку.
   На вопрос Лозы, изболевшегося душой за воспитанника, "Полегчает ли князю?" Арсений лишь пожал плечами: "На все воля Божья!"
   Эти слова Лоза и поведал Любомиру, который прибегал проведывать князя чаще других, втайне надеясь, что ему известно что-то о пропавшей сестре.
   Любомир понял: врач ничего больше не может сделать и такими словами расписывается в собственном бессилии.
   Значит, если князю что и поможет, то лишь чудо?.. Прозора! Она называла себя чародейкой. Если от Всеволода отказался такой врач, пусть попробует она.
   Юноша приготовился к тому, что женщина начнет отказываться, ссылаться на то, что в княжеских палатах ей не место... Или этой гордячке подобные мысли в голову даже не приходили? Она, похоже, считала себя повыше многих знатных людей...
   Гордячка? Это он подумал о знахарке? Припав к шее Рыси - так звали кобылу, на которой Любомир мчался к Мертвому ручью, - он стыдливо качнул головой, будто кто-то мог подслушать его мысли. Едет человека об одолжении просить, а сам худое думает! Да и она может оказаться доброй чародейкой, совсем по-детски подумал он.
   Сын Астаха ошибся. Стоило ему только заикнуться о том, что князю Всеволоду, похоже, недолго жить осталось и что арамейский врач от него отступился, как она просто сказала:
   - Погодь пока, я медлить не стану.
   И верно, собиралась Прозора недолго. Налила Любомиру молока с душистым, ещё теплым хлебом и ушла за печку. Там переодевалась, чем-то гремела и шуршала. Когда вышла к нему собранная, юноша обомлел: опять она была другой, неузнаваемой.
   Величавая, красивая поздней, но пышной женской красой, коей хотелось поклониться, в бархатной ферязи (Ферязь - женский праздничный глухой сарафан.) и украшенной жемчугом кике (Кика - старинный головной убор замужней женщины.), Прозора выглядела королевой.