Страница:
* * *
Щеки молоденькой служанки раскраснелись — то ли от жара в очаге деревенского трактира, то ли от вина, то ли от проникновенного взгляда ее кавалера. Нет, не зря она жертвовала сном и бегала в деревню на свидания! Ну кто еще может похвастаться эльфийским ухажером? Было от чего задрать нос перед подругами. Эльфы испокон веку жили в Суэрсене, так же, как и крестьяне-люди, пахали землю, пасли коров, сбивали сметану в масло. За долгие годы почти исчезли различия между двумя народами — шили одежду из той же самой домотканой шерсти, отвозили урожай на те же самые ярмарки и гуляли в одних и тех же трактирах. Праздник урожая только справляли по отдельности, да и то, что тут, что там — плясали да костры жгли. Во всем были схожи эльфы и люди, жившие на землях рода Аэллин, и только одного обычая придерживались свято — женились среди своих. Старейшины строго следили за соблюдением обычая. В других землях порой рождались полуэльфы, но в Суэрсене даже старожилы не могли припомнить ничего подобного. Знала об этом Вилла, как не знать — родилась и выросла в этой деревне, но как тут устоять, когда он на нее так смотрит, а глаза словно из серебра отлиты, а руки у него теплые-претеплые, а губы… ничего слаще она в жизни не пробовала. Были у нее ухажеры, как не быть — девчонка симпатичная, курносая, правда, ну да ее это не портило, но разве можно сравнивать! Вот и бегала Вилла в деревню каждый вечер: сядут в уголке, выпьют вина, целуются-милуются, а потом она ему все про жизнь свою рассказывает. Он не чета другим, слушает внимательно, не то, что деревенские — тем бы только потискать, да на сеновал затащить.* * *
Эльнир стоял перед Старейшими и остро ощущал свою вину, так остро, словно действительно был в чем-то виноват. Старейшие специально покинули Филест и приехали сюда, за сотни миль от Зачарованного Леса, чтобы исполнить волю короля, и его, Эльнира, одного из младших в роду Силенвэ, из дома Звезды, избрали помогать им. Такое доверие, а ведь он даже не из правящего дома Солнца, и родился всего лишь двадцать весен назад. Эльнир старался — он нарушил обычаи своего народа, пускай и с ведома Старейших, но глухое чувство раскаянья грызло его не переставая, не говоря уже о том, как противно ему было прикасаться к этой девушке. Она была такая… человеческая. Но так было нужно, чтобы исполнить волю короля, и он делал, что должен. И, несмотря на это, сегодня вечером, за день до свершения, он принес Старейшим плохую весть. Сердце юноши сжималось от боли и вины, он ждал, пока Старейшие позволят ему говорить. Сребровласый эльф в малиновом плаще кивнул Эльниру:— Мы слушаем тебя, Эльнир из рода Силенвэ.
— Я принес плохие вести, Мудрые, — юноша склонил голову, — старший сын герцога не будет на празднике.
— Почему?
— Так решил его отец. Мальчик плохо вел себя в прошлый раз.
Старейшины молча переглянулись — подходящее объяснение для служанок, но вряд ли герцог действительно ждал целый год, чтобы наказать сына за шалость. Скорее всего, он опасается чего-то, и решил не рисковать наследником. Порой люди проявляют странный дар предвиденья, неведомый даже эльфам. Но отправится ли мальчик на праздник, или останется дома — все уже решено. Завтра ночью Тварь умрет, и ни один герцог в мире не предотвратит эту смерть. Но это будет завтра, а сегодня истекло время Эльнира. Менельдин с сожалением посмотрел на склонившего голову юношу, стоящего перед старейшинами. Как жаль, что сегодня ему предстоит вернуться к Творцу. Но совет принял решение — никто не должен знать. Потому и выбрали для этого сына дома Звезды, солнечная кровь слишком драгоценна, чтобы жертвовать ею даже во имя великих целей. Он обратился к ожидающему юноше:
— Ты принес хорошую весть, Эльнир. Совет благодарит тебя, — он подошел к молодому эльфу вплотную, взял его за подбородок и впился взглядом в его глаза, серебристые, как звезды безоблачной морозной ночью. — Сейчас ты отправишься домой, Эльнир, и ляжешь спать. Ты устал, и должен отдохнуть.
Юноша хотел было возразить, что совсем не устал, и готов и дальше служить Совету, но внезапно ощутил слабость во всем теле, такую сильную, что даже покачнулся, а Старейший продолжал:
— Ты ляжешь и уснешь, и будешь спать, спать, спать. Ты устал и не захочешь просыпаться. А теперь ступай, — Менельдин коснулся лба юноши, словно благословляя.
Эльнир, заметно пошатываясь, с трудом влез в седло. Усталость захватила его, он забыл и о Совете, и о воле короля, и о противных влажных руках той служанки из замка… как же ее звали… впрочем, это неважно. Важно было только одно — доехать до дома и поскорее уснуть.
Старейшие смотрели ему вслед, Менельдин сцепил пальцы в замок… Нужно было восстановить силы — предстояла тяжелая ночь. Ночь древнего колдовства, ночь забытой песни, ночь возмездия. Тварь не спрячется за стенами замка, не скроется в лабиринтах сна, не ускользнет из расставленной сети. И что с того, что Тварь пребывает в облике пятилетнего ребенка? Проклятый не должен вернуться в мощи своей, и если ради этого приходится убивать детей своего народа, то что значит кровь одного маленького человечка? Разве не предотвратит эта кровь гибель тысяч и тысяч?
LXXIII
Элло по привычке сидел на подоконнике в детской, поджав ноги, и погрузившись в раздумья. Раньше он не мог забраться так высоко сам, без помощи брата или придвинутого к окну стула, зато, оказавшись у цели, мог растянуться на подоконнике в свое удовольствие. Не так давно он обнаружил, что если подтянуться на руках, он вполне может справиться самостоятельно, но приходится поджимать под себя ноги. Подоконник каким-то волшебным образом стал меньше, чем был. Элло понимал, что на самом деле это он вырос, и именно об этом мальчик и размышлял, оставшись в одиночестве. Как и всякий мальчишка, он хотел поскорее вырасти. Мир взрослых казался невероятно притягательным: они ложились спать поздно ночью, пили холодное вино вместо теплого молока, ездили верхом на больших конях и дрались настоящими мечами. Да, и отец, и наставники постоянно говорили, что быть взрослым — большая ответственность, что взрослые редко поступают так, как им хочется, что им нужно много знать и еще больше уметь, но Элло пропускал мимо ушей все, что ему не нравилось. И вот теперь, неудобно скрючившись на любимом подоконнике, он впервые признал, что взросление действительно приносит с собой не только приятные изменения. И ведь это только начало… Мальчик вспомнил недовольный голос отца, отчитывающего его за очередную шалость: будущий герцог должен вести себя достойно. Элло всегда считал, что быть взрослым — хорошо, а быть герцогом — еще лучше. Все в замке слушались его отца. Герцогу принадлежали все красивые вещи в замке и сам замок, и деревня внизу, и горы, и река, и озеро, все вокруг. Элло тяжело вздохнул, опять-таки, впервые задумавшись над тем, что на самом деле означали все эти высокопарные высказывания о долге, чести рода, обязанностях. Может, стоит предложить отцу, когда тот вернется, чтобы герцогом был Леар, а не Элло? Леар — умный, прочитал много книжек, и ведет себя хорошо, почти всегда. Ну, пока Элло чего-нибудь не придумает. Чем больше мальчик размышлял, тем сильнее ему нравилась эта идея. Отец наверняка согласится — он всегда приводил младшего в пример, а Леар… Леара Элло уговорит, у него это всегда получалось. Герцогом быть куда как приятнее, чем хвататься за раскаленную сковородку, или купаться в ледяной воде.
Элло толкнул тяжелую оконную раму и высунулся наружу. В этом году их переселили в новую детскую — огромную круглую комнату, занимавшую весь верхний этаж южной башни. Вид из окна открывался великолепный, на узкую дорогу, зажатую между горами, но разглядеть что-нибудь на этой дороге с такой высоты было невозможно, да и потом, Леар с родителями уехали другой дорогой, «главной», широкой, ведущей в деревню от больших ворот. Темнело, Элло слез с подоконника — скоро придет няня, укладывать спать, если застанет его наполовину высунувшимся из окна — не посмотрит на герцогскую кровь и солидный пятилетний возраст, отшлепает на месте. Марион не заставила себя ждать, пришла с дымящимся в кубке успокоительным отваром. Поили им Элло скорее по привычке, все равно травы не помогали — как кричал ночью, так и продолжал кричать. Няня скоро ушла, она была чем-то расстроена, не иначе как ссорой между родителями, саму ссору Элло не видел, но дети всегда знают, когда между взрослыми пробегает крыса: мама хотела, чтобы Элло отправился на праздник вместе с ними, а отец запретил. И из-за этого они теперь долго еще злиться будут. Подумаешь! Было бы из-за чего. Элло вовсе не хотел туда ехать, ему и в прошлый раз не понравилось. Дома, без Леара, конечно, скучно, но это ведь только на одну ночь, а утром брат вернется и все расскажет. Мальчик вздохнул — за окном окончательно стемнело, луна посеребрила стекло, а сна не было ни в одном глазу. Он снова вдохнул воздух — в комнате внезапно стало невыносимо жарко и душно, хотя уголья в камине чуть тлели — Марион никогда не оставляла огонь в детской на ночь.
Элло спрыгнул с кровати, он задыхался, в ушах гулко отдавались удары сердца, казалось, что кровь загустела и больше не может свободно течь по жилам, глаза горели, словно в них насыпали соли. Он попытался закричать — и не смог, судорога сжала горло. Мальчик не понимал, что с ним происходит, почему вдруг стало так больно, и почему никто не слышит его, никто не приходит на помощь! Он упал на пол, распластался по нему, пытаясь впитать кожей прохладу камня, но холодные плиты обожгли его раскаленными углями. Плача от боли, Элло дополз до кувшина с водой, оставленной для утреннего умывания, но вместо холодной воды там оказался кипяток, прожигающий кожу насквозь. Он в ужасе смотрел на свои мокрые руки, по которым стекала дымящаяся кровь. Наверное, он спит, конечно, спит, это просто еще один страшный сон, так не может быть на самом деле, но легкие разрывались от боли, а горячий воздух со свистом врывался в обожженное горло. Голос возник из ниоткуда, голос был тягуч и прохладен, самим своим звучанием он снимал боль, нес спасительный холод: «Иди сюда, к нам, Элло, к нам. Здесь хорошо, мы ждем тебя, ждем. Мы так давно ждем тебя». И Элло потянулся за этим голосом, за прохладным шлейфом, разрезавшим воздух, он с трудом поднялся с пола, подошел к окну, взобрался на подоконник, даже не замечая, что и как он делает. Обычно тяжелая оконная рама распахнулась наружу от одного прикосновения. Жар опалял спину, а там, впереди, расстилалась искрящаяся в лунном свете ледяная тропинка, там чарующий голос обещал, что все будет хорошо, больше никаких страшных снов и холодная вода, смывающая кровь. Он выпрямился во весь рост на подоконнике и, уже ни о чем не думая, шагнул на лунную дорожку. Жар сразу прошел, кровь, стекающая с ладоней, и из черно-красной стала жемчужной, ветер, такой вкусный и холодный, закружился вокруг его головы, путая волосы. Он сделал шаг, второй, третий… И лунная дорожка под его босыми ногами разлетелась искрами.
— Соэнна, ты должна пойти поспать. Ты здесь с утра, — в голосе герцога впервые за много лет звучали человечные нотки.
Женщина медленно повернулась к нему, и Иннуон с ужасом увидел ее лицо, прозрачно-белое, словно кто-то выкачал из Соэнны всю кровь и заменил ее водой. Она смотрела на него, внимательно, так, словно увидела нечто новое, заслуживающее пристального изучения:
— Теперь ты доволен? — Тихо спросила она. — Ты ведь хотел этого, герцог. Ты хотел, чтобы наследником был Леар.
— Ч-что? — Иннуон от неожиданности начал заикаться. «Да она с ума сошла!», — подумал герцог, тревожно взглянув на жену.
— Ты убил моего сына, Иннуон. Я всегда знала, что ты погубишь его, — Соэнна говорила все так же тихо, без выражения, словно повторяла давно известную истину, а не обвиняла мужа в сыноубийстве.
— Соэнна, ты устала, — Иннуон растерялся.
Он ожидал увидеть слезы, услышать крики, но эти безжизненные обвинения пронизывали его насквозь, он потерял всякую способность рассуждать связно. Одно герцог понимал ясно — так не может продолжаться. Он обхватил Соэнну за плечи и вывел из усыпальницы. Она не сопротивлялась. Иннуон довел супругу до ее спальни, открыл дверь, окинул комнату взглядом — как назло, ни одной служанки. Он подвинул Соэнне стул:
— Сядь.
Та послушно присела на самый краешек стула и посмотрела на мужа снизу вверх:
— Ты не должен жить, Иннуон. Ты убил моего сына.
— Ну так убей меня! — Заорал герцог, потеряв, наконец, терпение. — Я не виноват, что он полез в окно! — И тут же осекся, что же это он, обвиняет пятилетнего мальчика, собственного сына, что тот убил себя сам?
Иннуон глубоко вдохнул, успокаиваясь. Соэнна сейчас все равно не в состоянии прислушаться к голосу разума, да и сам он не может спокойно рассуждать о смерти сына. Обвинение, пусть и несправедливое, ударило его слишком сильно. Он еще раз посмотрел на жену, и вышел из комнаты, навстречу ему уже спешила Марион. Он кивнул пожилой женщине, стараясь не обращать внимания на ее заплаканное лицо:
— Не оставляйте герцогиню одну, и еще — ей нечего делать в усыпальнице.
Марион хотела было возразить, но под тяжелым взглядом герцога замолчала, не сказав ни слова, а Иннуон, развернувшись, быстрым, почти сбивающимся на бег шагом, пошел прочь. Он хотел остаться один. В его кабинете все осталось как прежде, до этого кошмара, он, наконец-то, мог перевести дыхание, мог закрыть глаза и не видеть заплаканные женские и мрачные мужские лица. Но сейчас даже прохладная тишина кабинета не принесла привычного успокоения — в ушах звенели слова Соэнны: «Ты убил моего сына, ты всегда хотел, чтобы наследником был Леар». Слишком много правды было в этом беспощадном обвинении, чтобы он мог просто отмахнуться, списать все на горе, затмившее бедной женщине разум. Слишком много правды. Он действительно любил Леара сильнее, чем Элло. Он и правда сожалел, что не тот сын появился на свет первым. Но разве в нем настолько мало любви, что на двоих уже не хватит? И он с ужасом осознал, что так и есть: он мог любить всего одну женщину, и с детьми получилось точно так же. Он не любил Элло, свою плоть и кровь, своего наследника, своего сына. Он не хотел ему смерти, но его нелюбовь убила мальчика, пускай удар нанесла чужая рука. Оборачиваясь назад, Иннуон понимал, что старался избегать общества старшего сына. Поэтому он оставил его дома: просто чтобы не видеть перед собой лишний раз. Если бы он взял Элло с собой, мальчик был бы жив. Проклятье! Соэнна права — он виновен. Но в стократ виновнее эта белобрысая дрянь на троне в Суреме! Ну что ж, война — значит, война. Иннуон трезво оценивал свои силы: он хотел бы ворваться во главе войска в столицу и скинуть эту тварь с самой высокой дворцовой башни, но понимал, что ничего не получится. Энрисса управляла империей твердой рукой, жестко, но разумно, он не найдет достаточно союзников, тем более без доказательств. Книга… но скажите на милость, кто пожелает рисковать своим благополучием во имя выцветшей истины на трех листах пергамента? Нет, всех денег рода Аэллин не хватит, чтобы свергнуть наместницу. Иннуон в досаде стукнул кулаком по столу: он мог нанять убийц, мог посылать их одного за другим, пока не добьется успеха. Но как бы велика ни была жажда мщения, он, Иннуон Аэллин, не опустится так низко, не уподобится своему врагу. Все, что ему теперь оставалось — защитить единственного оставшегося сына, свою жену и свои земли.
Иннуон подвинул к себе чернильницу — он ответит на беззаконие законом. Старая привилегия герцогов Суэрсен: запретить людям наместницы появляться на землях герцогства. Привилегия, равнозначная объявлению войны. Еще ни один герцог со времени присоединения не пользовался этим правом, но Энрисса не посмеет пойти против традиций империи. Эта мера не защитит от тайных убийц, но даст понять наместнице, что любой ее неосторожный шаг приведет к открытому восстанию. Сейчас Иннуону еще есть что терять… тогда уже будет нечего. Энрисса должна знать, что нельзя загонять в угол даже беззубого волка, а герцог Суэрсен как раз собрался показать клыки. Второе письмо он отправил сестре. Сейчас не время для старых обид. Ему нужна была ее помощь, он втягивал сестру в игру без правил, игру, где без сожаления убивают детей, но кому еще он мог довериться, если не ей? Кроме того, он рассчитывал, что имя Квейга будет ей надежной защитой. Наместница не решится ссориться сразу с двумя герцогами, тем более что род Эльотоно известен своей верностью. Книга будет у Ивенны в сохранности, а если наместница все же доберется до Иннуона — сестра найдет ей достойное применение. Третье письмо отправилось в Инхор, Ланлоссу, и графу Вонвард, ближайшим соседям. Нужно было позаботиться о Леаре. Иннуон больше не был уверен, что сможет вырастить сына сам. Пришло время написать завещание и указать опекуна, иначе однажды утром он не проснется, а беззащитный Леар попадет под опеку Короны.
Элло толкнул тяжелую оконную раму и высунулся наружу. В этом году их переселили в новую детскую — огромную круглую комнату, занимавшую весь верхний этаж южной башни. Вид из окна открывался великолепный, на узкую дорогу, зажатую между горами, но разглядеть что-нибудь на этой дороге с такой высоты было невозможно, да и потом, Леар с родителями уехали другой дорогой, «главной», широкой, ведущей в деревню от больших ворот. Темнело, Элло слез с подоконника — скоро придет няня, укладывать спать, если застанет его наполовину высунувшимся из окна — не посмотрит на герцогскую кровь и солидный пятилетний возраст, отшлепает на месте. Марион не заставила себя ждать, пришла с дымящимся в кубке успокоительным отваром. Поили им Элло скорее по привычке, все равно травы не помогали — как кричал ночью, так и продолжал кричать. Няня скоро ушла, она была чем-то расстроена, не иначе как ссорой между родителями, саму ссору Элло не видел, но дети всегда знают, когда между взрослыми пробегает крыса: мама хотела, чтобы Элло отправился на праздник вместе с ними, а отец запретил. И из-за этого они теперь долго еще злиться будут. Подумаешь! Было бы из-за чего. Элло вовсе не хотел туда ехать, ему и в прошлый раз не понравилось. Дома, без Леара, конечно, скучно, но это ведь только на одну ночь, а утром брат вернется и все расскажет. Мальчик вздохнул — за окном окончательно стемнело, луна посеребрила стекло, а сна не было ни в одном глазу. Он снова вдохнул воздух — в комнате внезапно стало невыносимо жарко и душно, хотя уголья в камине чуть тлели — Марион никогда не оставляла огонь в детской на ночь.
Элло спрыгнул с кровати, он задыхался, в ушах гулко отдавались удары сердца, казалось, что кровь загустела и больше не может свободно течь по жилам, глаза горели, словно в них насыпали соли. Он попытался закричать — и не смог, судорога сжала горло. Мальчик не понимал, что с ним происходит, почему вдруг стало так больно, и почему никто не слышит его, никто не приходит на помощь! Он упал на пол, распластался по нему, пытаясь впитать кожей прохладу камня, но холодные плиты обожгли его раскаленными углями. Плача от боли, Элло дополз до кувшина с водой, оставленной для утреннего умывания, но вместо холодной воды там оказался кипяток, прожигающий кожу насквозь. Он в ужасе смотрел на свои мокрые руки, по которым стекала дымящаяся кровь. Наверное, он спит, конечно, спит, это просто еще один страшный сон, так не может быть на самом деле, но легкие разрывались от боли, а горячий воздух со свистом врывался в обожженное горло. Голос возник из ниоткуда, голос был тягуч и прохладен, самим своим звучанием он снимал боль, нес спасительный холод: «Иди сюда, к нам, Элло, к нам. Здесь хорошо, мы ждем тебя, ждем. Мы так давно ждем тебя». И Элло потянулся за этим голосом, за прохладным шлейфом, разрезавшим воздух, он с трудом поднялся с пола, подошел к окну, взобрался на подоконник, даже не замечая, что и как он делает. Обычно тяжелая оконная рама распахнулась наружу от одного прикосновения. Жар опалял спину, а там, впереди, расстилалась искрящаяся в лунном свете ледяная тропинка, там чарующий голос обещал, что все будет хорошо, больше никаких страшных снов и холодная вода, смывающая кровь. Он выпрямился во весь рост на подоконнике и, уже ни о чем не думая, шагнул на лунную дорожку. Жар сразу прошел, кровь, стекающая с ладоней, и из черно-красной стала жемчужной, ветер, такой вкусный и холодный, закружился вокруг его головы, путая волосы. Он сделал шаг, второй, третий… И лунная дорожка под его босыми ногами разлетелась искрами.
* * *
Соэнна стояла в склепе, положив ладонь на мраморный саркофаг, в котором похоронили то, что осталось от ее сына. Она услышала шаги Иннуона, но не оборачивалась, пока тот не подошел вплотную:— Соэнна, ты должна пойти поспать. Ты здесь с утра, — в голосе герцога впервые за много лет звучали человечные нотки.
Женщина медленно повернулась к нему, и Иннуон с ужасом увидел ее лицо, прозрачно-белое, словно кто-то выкачал из Соэнны всю кровь и заменил ее водой. Она смотрела на него, внимательно, так, словно увидела нечто новое, заслуживающее пристального изучения:
— Теперь ты доволен? — Тихо спросила она. — Ты ведь хотел этого, герцог. Ты хотел, чтобы наследником был Леар.
— Ч-что? — Иннуон от неожиданности начал заикаться. «Да она с ума сошла!», — подумал герцог, тревожно взглянув на жену.
— Ты убил моего сына, Иннуон. Я всегда знала, что ты погубишь его, — Соэнна говорила все так же тихо, без выражения, словно повторяла давно известную истину, а не обвиняла мужа в сыноубийстве.
— Соэнна, ты устала, — Иннуон растерялся.
Он ожидал увидеть слезы, услышать крики, но эти безжизненные обвинения пронизывали его насквозь, он потерял всякую способность рассуждать связно. Одно герцог понимал ясно — так не может продолжаться. Он обхватил Соэнну за плечи и вывел из усыпальницы. Она не сопротивлялась. Иннуон довел супругу до ее спальни, открыл дверь, окинул комнату взглядом — как назло, ни одной служанки. Он подвинул Соэнне стул:
— Сядь.
Та послушно присела на самый краешек стула и посмотрела на мужа снизу вверх:
— Ты не должен жить, Иннуон. Ты убил моего сына.
— Ну так убей меня! — Заорал герцог, потеряв, наконец, терпение. — Я не виноват, что он полез в окно! — И тут же осекся, что же это он, обвиняет пятилетнего мальчика, собственного сына, что тот убил себя сам?
Иннуон глубоко вдохнул, успокаиваясь. Соэнна сейчас все равно не в состоянии прислушаться к голосу разума, да и сам он не может спокойно рассуждать о смерти сына. Обвинение, пусть и несправедливое, ударило его слишком сильно. Он еще раз посмотрел на жену, и вышел из комнаты, навстречу ему уже спешила Марион. Он кивнул пожилой женщине, стараясь не обращать внимания на ее заплаканное лицо:
— Не оставляйте герцогиню одну, и еще — ей нечего делать в усыпальнице.
Марион хотела было возразить, но под тяжелым взглядом герцога замолчала, не сказав ни слова, а Иннуон, развернувшись, быстрым, почти сбивающимся на бег шагом, пошел прочь. Он хотел остаться один. В его кабинете все осталось как прежде, до этого кошмара, он, наконец-то, мог перевести дыхание, мог закрыть глаза и не видеть заплаканные женские и мрачные мужские лица. Но сейчас даже прохладная тишина кабинета не принесла привычного успокоения — в ушах звенели слова Соэнны: «Ты убил моего сына, ты всегда хотел, чтобы наследником был Леар». Слишком много правды было в этом беспощадном обвинении, чтобы он мог просто отмахнуться, списать все на горе, затмившее бедной женщине разум. Слишком много правды. Он действительно любил Леара сильнее, чем Элло. Он и правда сожалел, что не тот сын появился на свет первым. Но разве в нем настолько мало любви, что на двоих уже не хватит? И он с ужасом осознал, что так и есть: он мог любить всего одну женщину, и с детьми получилось точно так же. Он не любил Элло, свою плоть и кровь, своего наследника, своего сына. Он не хотел ему смерти, но его нелюбовь убила мальчика, пускай удар нанесла чужая рука. Оборачиваясь назад, Иннуон понимал, что старался избегать общества старшего сына. Поэтому он оставил его дома: просто чтобы не видеть перед собой лишний раз. Если бы он взял Элло с собой, мальчик был бы жив. Проклятье! Соэнна права — он виновен. Но в стократ виновнее эта белобрысая дрянь на троне в Суреме! Ну что ж, война — значит, война. Иннуон трезво оценивал свои силы: он хотел бы ворваться во главе войска в столицу и скинуть эту тварь с самой высокой дворцовой башни, но понимал, что ничего не получится. Энрисса управляла империей твердой рукой, жестко, но разумно, он не найдет достаточно союзников, тем более без доказательств. Книга… но скажите на милость, кто пожелает рисковать своим благополучием во имя выцветшей истины на трех листах пергамента? Нет, всех денег рода Аэллин не хватит, чтобы свергнуть наместницу. Иннуон в досаде стукнул кулаком по столу: он мог нанять убийц, мог посылать их одного за другим, пока не добьется успеха. Но как бы велика ни была жажда мщения, он, Иннуон Аэллин, не опустится так низко, не уподобится своему врагу. Все, что ему теперь оставалось — защитить единственного оставшегося сына, свою жену и свои земли.
Иннуон подвинул к себе чернильницу — он ответит на беззаконие законом. Старая привилегия герцогов Суэрсен: запретить людям наместницы появляться на землях герцогства. Привилегия, равнозначная объявлению войны. Еще ни один герцог со времени присоединения не пользовался этим правом, но Энрисса не посмеет пойти против традиций империи. Эта мера не защитит от тайных убийц, но даст понять наместнице, что любой ее неосторожный шаг приведет к открытому восстанию. Сейчас Иннуону еще есть что терять… тогда уже будет нечего. Энрисса должна знать, что нельзя загонять в угол даже беззубого волка, а герцог Суэрсен как раз собрался показать клыки. Второе письмо он отправил сестре. Сейчас не время для старых обид. Ему нужна была ее помощь, он втягивал сестру в игру без правил, игру, где без сожаления убивают детей, но кому еще он мог довериться, если не ей? Кроме того, он рассчитывал, что имя Квейга будет ей надежной защитой. Наместница не решится ссориться сразу с двумя герцогами, тем более что род Эльотоно известен своей верностью. Книга будет у Ивенны в сохранности, а если наместница все же доберется до Иннуона — сестра найдет ей достойное применение. Третье письмо отправилось в Инхор, Ланлоссу, и графу Вонвард, ближайшим соседям. Нужно было позаботиться о Леаре. Иннуон больше не был уверен, что сможет вырастить сына сам. Пришло время написать завещание и указать опекуна, иначе однажды утром он не проснется, а беззащитный Леар попадет под опеку Короны.
LXXIV
Леара теперь ни на минуту не оставляли одного, даже в детской. Но мальчик словно не замечал ни стоящих в дверях стражников, ни встревоженную няню, разрывающуюся между герцогиней и своим питомцем. За прошедшую со смерти Элло неделю он не сказал ни слова. Лекарь растеряно разводил руками — все в порядке, молодой лорд здоров, нет никакой медицинской причины хранить молчание. Такое порой случается от большого потрясения, но ведь Леар не был свидетелем смерти брата, он даже тело не видел, уж больно страшное было зрелище и для взрослых, а какое потрясение может быть от мраморного саркофага? Но мальчик упрямо молчал, забросил игрушки и книги, сидел целыми днями на том самом подоконнике, обхватив колени руками, и как не пытались его оттуда согнать — каждый раз возвращался назад. Окно, впрочем, открыть не пробовал, и на том спасибо. Соэнну в ее нынешнем состоянии решили не беспокоить, пока сама о сыне не спросит. Герцогиня не покидала своих покоев, и состояние ее внушало лекарю еще большую тревогу, чем молчание Леара. Он попытался поговорить с герцогом, но Иннуон только тяжело вздохнул — уж он-то знал, как больно, когда рвутся узы. Знал, но не мог объяснить этого лекарю. Все, чем он мог помочь сыну — это приказать оставить того в покое. Мальчик должен сам найти в себе силы жить дальше, зарастить рваную рану в душе, ни лекарствами, ни уговорами ему не поможешь. В конце концов герцог оказался прав, хотя лекарь в глубине души и обвинял хозяина замка в равнодушии: так ли уж тяжело было подойти к сыну, по голове погладить, доброе слово найти? А тут — и отец, и мать про малыша забыли, своим горем упиваются. Но через несколько недель Леар пришел в себя, снова начал разговаривать. Вел себя, правда, странно — то сидит, в книгу уткнувшись, то по всему замку как умалишенный бегает, служанок до слез доводит, безобразничает. Но мальчишке все сходило с рук, боялись, что он снова замолчит, и все в замке, от лекаря до судомойки, сходились в одном: без родительского присмотра и твердой руки и свинопаса не вырастишь, не то, что герцога.
А жизнь в замке постепенно возвращалась в привычную колею. Людям свойственно умирать, кому раньше, кому позже, и, хотя пять лет — это слишком рано, нельзя же всю жизнь провести в трауре. Первое время после смерти Элло Соэнна не выходила из своих покоев, никого не хотела видеть, ни с кем не разговаривала, только отвечала на вопросы. Лекарь не знал, что делать — не заставишь же герцогиню силой с людьми общаться, а чем дольше она сидит одна, в окно уставившись, тем на душе больнее. Герцог и тут ничем помочь не мог, как и с Леаром, счел, что время — лучший целитель. Так-то оно так, но уж очень медленно Эдаа души врачует. Марион сначала сочувствовала госпоже — потерять любимого сына, да так страшно потерять, будешь убиваться, но постепенно начинала сердиться. Элло умер, но ведь Леар-то живой-здоровый, за что ж его без родителей оставили? Мальчику и так несладко, он к одиночеству не привык, а тут и отец, и мать про него забыли, сидит день-деньской в своей комнате, книжки листает, даже погулять не пускают, побледнел, похудел, того гляди, вслед за братом отправится. Неудивительно, что капризничает — думает небось, что хоть так внимание на себя обратит. И, никого не спрашивая, Марион однажды утром взяла Леара за руку и отвела к матери.
— Мама? — Он с трудом узнал в этой бледной неподвижной женщине, чье лицо утратило все краски, и даже темные волосы как бы потускнели, свою красавицу-мать.
Соэнна ответила не сразу, она медлила, словно не верила глазам, потом по ее лицу пробежала прежняя улыбка, скулы пошли красными пятнами, она протянула сыну руку:
— Элло, слава богам.
Мальчик нахмурился, но ничего не сказал, вцепился в ее руку, прижал к щеке и замер, уткнувшись в материнские колени. Марион судорожно сглотнула — хотела же как лучше! А теперь герцогиня и вовсе из ума выживет, будет Леара за покойника принимать. А может, так оно и правильно? Пусть себе принимает, горевать не будет, а там все само утрясется. Но нет, для Соэнны оно легче, а вот для Леара как? Разве может пятилетний ребенок все время матери лгать, выдавать себя за другого? И Марион решительно вмешалась:
— Простите, госпожа, но это Леар.
Соэнна с искренним недоумением посмотрела на няню:
— Как же Леар, если Элло. Что я, по-твоему, своих собственных сыновей различить не могу?
Соэнна отличала близнецов по голосам, по шагам, по манере держаться, по взгляду, ей даже не нужно было смотреть на лицо. Другие воспринимали мальчиков как единое целое, почему-то разделенное надвое, для Соэнны сыновья были двумя разными людьми, пускай и неразличимыми внешне. Герцогиня ласково развернула мальчика лицом к Марион:
— Ну же, сама посмотри.
Марион вздрогнула — она не умела так хорошо различать близнецов, как Соэнна, но обычно тоже не путалась, как-никак, с колыбели их вынянчила. И сейчас она могла поклясться, что герцогиня права, и мальчик у ее ног — покойный Элло. Взгляд, осанка, выражение лица… но тут наваждение пропало, и за руку матери держался перепуганный Леар, готовый заплакать:
— Я не Элло, мама! Я Леар! — Он не понимал, что происходит, мама ведь никогда не путала их.
Детский плач вернул Соэнну к жизни. Она помотала головой, отгоняя наваждение, растерянно произнесла:
— И впрямь, что со мной творится. Не плачь, Леар, ну, не плачь, я знаю, что это ты. Я просто задумалась, — она достала платок и вытерла ему слезы. — Марион, отведи Леара в детскую и возвращайся.
— Да, миледи. — Она предпочла бы не оставлять мальчика сейчас одного, но уж очень хотелось высказать герцогине все, что она о ней думает.
Когда она вернулась, Соэнна стояла перед зеркалом и вглядывалась в свое лицо:
— Я ужасно выгляжу, — пожаловалась она, — словно мне сорок, а не двадцать.
Марион решила не церемониться:
— Еще месяц взаперти просидите — будете на все шестьдесят смотреться. А вдобавок и с ума сойдете!
— Ты думаешь, я сумасшедшая? Но это был Элло, я узнала его, ты ведь тоже узнала!
— Элло — умер, миледи, как ни жаль, а ничего не поделаешь. А Леару мать нужна. А вы тут впотьмах сидите, неудивительно, что потом мерещится Аред знает что.
— Да, — задумчиво ответила Соэнна, — ты права. Хватит. Прикажи, чтобы подготовили голубое бархатное платье, я спущусь к обеду. И пусть уберут эти занавеси, я их больше видеть не хочу!
Все это время Соэнна смотрела в окно ничего в этом окне не видя, и только сейчас заметила, что вымощенный камнями внутренний двор замка припорошил первый снег. Что-то рано в этом году, ведь только что был праздник урожая, но отойдя от окна, она осознала, что просидела в своих покоях несколько месяцев, и для снега как раз самое время. Память возвращалась медленно, неохотно, но теперь она отчетливо помнила, что приезжали граф Инхор и граф Вонвард, заверить завещание Иннуона, она тоже поставила подпись, подтверждая согласие на опекунство, она была тогда как в тумане. И все это время бедный мальчик оставался один, это никуда не годится. Она и раньше старалась не признаваться себе, что любит старшего сына сильнее, чем младшего, ну а сейчас и подавно отогнала даже слабую тень этого осознания. Леар — все, что у нее осталось, она будет беречь его, хватит и одной потери.
После смерти Элло Иннуон обедал у себя в кабинете, вид пустого обеденного зала вгонял его в тоску, но сегодня он спустился вниз, хотя и не поверил взволнованному слуге, что герцогиня придет обедать. Поэтому, когда бледная Соэнна в тяжелом голубом платье сошла по лестнице, он поспешно шагнул ей навстречу, удивляясь нахлынувшим на него чувствам. Если не считать болезненной бледности, Соэнна выглядела как обычно и вести себя пыталась так же. Она поздоровалась с мужем, и Иннуон с облегчением отметил, что не слышит в ее голосе ни отчуждения, ни гнева — похоже, Соэнна решила прекратить их многолетнюю войну. И хвала богам… он слишком устал, чтобы выносить еще и это. Марион привела в зал Леара. Иннуон сначала нахмурился, пытаясь понять, что здесь делает ребенок, потом вспомнил, что сам распорядился, чтобы начиная с пятого дня рождения сыновья обедали за родительским столом. Боги, как же давно это было, он успел забыть. И вот теперь все медленно становилось на свои места. Он потрепал по волосам сына и украдкой глянул на Соэнну — она все еще красива. Дурак, что значит «все еще»! Да это самая прекрасная женщина в мире, и на эту ночь он забудет и про наместницу, и про книгу, и про столичного щеголя, и даже, да простят его боги, про Ивенну. Сегодняшний день должен стать праздником для них троих. Воистину, боги жестоки, но справедливы к людям: только потеряв, он научился ценить то, что у него осталось. Он улыбнулся сыну:
А жизнь в замке постепенно возвращалась в привычную колею. Людям свойственно умирать, кому раньше, кому позже, и, хотя пять лет — это слишком рано, нельзя же всю жизнь провести в трауре. Первое время после смерти Элло Соэнна не выходила из своих покоев, никого не хотела видеть, ни с кем не разговаривала, только отвечала на вопросы. Лекарь не знал, что делать — не заставишь же герцогиню силой с людьми общаться, а чем дольше она сидит одна, в окно уставившись, тем на душе больнее. Герцог и тут ничем помочь не мог, как и с Леаром, счел, что время — лучший целитель. Так-то оно так, но уж очень медленно Эдаа души врачует. Марион сначала сочувствовала госпоже — потерять любимого сына, да так страшно потерять, будешь убиваться, но постепенно начинала сердиться. Элло умер, но ведь Леар-то живой-здоровый, за что ж его без родителей оставили? Мальчику и так несладко, он к одиночеству не привык, а тут и отец, и мать про него забыли, сидит день-деньской в своей комнате, книжки листает, даже погулять не пускают, побледнел, похудел, того гляди, вслед за братом отправится. Неудивительно, что капризничает — думает небось, что хоть так внимание на себя обратит. И, никого не спрашивая, Марион однажды утром взяла Леара за руку и отвела к матери.
* * *
Мальчик приближался к матери медленно, как будто борясь с испугом. У Марион сердце сжалось: дожились — ребенок от родной матери шарахается. Но Леар все-таки подошел к Соэнне, стал перед нею, неуверенно позвал:— Мама? — Он с трудом узнал в этой бледной неподвижной женщине, чье лицо утратило все краски, и даже темные волосы как бы потускнели, свою красавицу-мать.
Соэнна ответила не сразу, она медлила, словно не верила глазам, потом по ее лицу пробежала прежняя улыбка, скулы пошли красными пятнами, она протянула сыну руку:
— Элло, слава богам.
Мальчик нахмурился, но ничего не сказал, вцепился в ее руку, прижал к щеке и замер, уткнувшись в материнские колени. Марион судорожно сглотнула — хотела же как лучше! А теперь герцогиня и вовсе из ума выживет, будет Леара за покойника принимать. А может, так оно и правильно? Пусть себе принимает, горевать не будет, а там все само утрясется. Но нет, для Соэнны оно легче, а вот для Леара как? Разве может пятилетний ребенок все время матери лгать, выдавать себя за другого? И Марион решительно вмешалась:
— Простите, госпожа, но это Леар.
Соэнна с искренним недоумением посмотрела на няню:
— Как же Леар, если Элло. Что я, по-твоему, своих собственных сыновей различить не могу?
Соэнна отличала близнецов по голосам, по шагам, по манере держаться, по взгляду, ей даже не нужно было смотреть на лицо. Другие воспринимали мальчиков как единое целое, почему-то разделенное надвое, для Соэнны сыновья были двумя разными людьми, пускай и неразличимыми внешне. Герцогиня ласково развернула мальчика лицом к Марион:
— Ну же, сама посмотри.
Марион вздрогнула — она не умела так хорошо различать близнецов, как Соэнна, но обычно тоже не путалась, как-никак, с колыбели их вынянчила. И сейчас она могла поклясться, что герцогиня права, и мальчик у ее ног — покойный Элло. Взгляд, осанка, выражение лица… но тут наваждение пропало, и за руку матери держался перепуганный Леар, готовый заплакать:
— Я не Элло, мама! Я Леар! — Он не понимал, что происходит, мама ведь никогда не путала их.
Детский плач вернул Соэнну к жизни. Она помотала головой, отгоняя наваждение, растерянно произнесла:
— И впрямь, что со мной творится. Не плачь, Леар, ну, не плачь, я знаю, что это ты. Я просто задумалась, — она достала платок и вытерла ему слезы. — Марион, отведи Леара в детскую и возвращайся.
— Да, миледи. — Она предпочла бы не оставлять мальчика сейчас одного, но уж очень хотелось высказать герцогине все, что она о ней думает.
Когда она вернулась, Соэнна стояла перед зеркалом и вглядывалась в свое лицо:
— Я ужасно выгляжу, — пожаловалась она, — словно мне сорок, а не двадцать.
Марион решила не церемониться:
— Еще месяц взаперти просидите — будете на все шестьдесят смотреться. А вдобавок и с ума сойдете!
— Ты думаешь, я сумасшедшая? Но это был Элло, я узнала его, ты ведь тоже узнала!
— Элло — умер, миледи, как ни жаль, а ничего не поделаешь. А Леару мать нужна. А вы тут впотьмах сидите, неудивительно, что потом мерещится Аред знает что.
— Да, — задумчиво ответила Соэнна, — ты права. Хватит. Прикажи, чтобы подготовили голубое бархатное платье, я спущусь к обеду. И пусть уберут эти занавеси, я их больше видеть не хочу!
Все это время Соэнна смотрела в окно ничего в этом окне не видя, и только сейчас заметила, что вымощенный камнями внутренний двор замка припорошил первый снег. Что-то рано в этом году, ведь только что был праздник урожая, но отойдя от окна, она осознала, что просидела в своих покоях несколько месяцев, и для снега как раз самое время. Память возвращалась медленно, неохотно, но теперь она отчетливо помнила, что приезжали граф Инхор и граф Вонвард, заверить завещание Иннуона, она тоже поставила подпись, подтверждая согласие на опекунство, она была тогда как в тумане. И все это время бедный мальчик оставался один, это никуда не годится. Она и раньше старалась не признаваться себе, что любит старшего сына сильнее, чем младшего, ну а сейчас и подавно отогнала даже слабую тень этого осознания. Леар — все, что у нее осталось, она будет беречь его, хватит и одной потери.
После смерти Элло Иннуон обедал у себя в кабинете, вид пустого обеденного зала вгонял его в тоску, но сегодня он спустился вниз, хотя и не поверил взволнованному слуге, что герцогиня придет обедать. Поэтому, когда бледная Соэнна в тяжелом голубом платье сошла по лестнице, он поспешно шагнул ей навстречу, удивляясь нахлынувшим на него чувствам. Если не считать болезненной бледности, Соэнна выглядела как обычно и вести себя пыталась так же. Она поздоровалась с мужем, и Иннуон с облегчением отметил, что не слышит в ее голосе ни отчуждения, ни гнева — похоже, Соэнна решила прекратить их многолетнюю войну. И хвала богам… он слишком устал, чтобы выносить еще и это. Марион привела в зал Леара. Иннуон сначала нахмурился, пытаясь понять, что здесь делает ребенок, потом вспомнил, что сам распорядился, чтобы начиная с пятого дня рождения сыновья обедали за родительским столом. Боги, как же давно это было, он успел забыть. И вот теперь все медленно становилось на свои места. Он потрепал по волосам сына и украдкой глянул на Соэнну — она все еще красива. Дурак, что значит «все еще»! Да это самая прекрасная женщина в мире, и на эту ночь он забудет и про наместницу, и про книгу, и про столичного щеголя, и даже, да простят его боги, про Ивенну. Сегодняшний день должен стать праздником для них троих. Воистину, боги жестоки, но справедливы к людям: только потеряв, он научился ценить то, что у него осталось. Он улыбнулся сыну: