Школьникова Вера. Выбор Наместницы

   — Однако, милорд, вы выросли.
   Леар зарделся от удовольствия, и в самом деле, его ноги, прежде болтавшиеся в воздухе, теперь доставали до пола, когда он сидел за обеденным столом. Герцог с довольной улыбкой посмотрел на сына, потом снял с пояса кинжал в металлических ножнах:
   — Достаточно выросли для настоящего оружия. Деревянные мечи оставим для малышей, — он протянул сыну кинжал.
   Мальчик с замиранием сердца подставил ладони:
   — Это м-мне?
   — Кому же еще?
   Леар знал, что станет взрослым и будет носить настоящее оружие, как любой воин, но ему казалось, что эта благословенная пора наступит еще ох как не скоро. И вот он держит в руках настоящий кинжал, свой собственный, и никто не сможет запретить ему носить этот кинжал на поясе, он сможет доставать его из ножен, когда захочет, играть с ним. Нет, тут же устыдился мальчик, не играть. Это же не игрушка, и он больше не маленький! Он потянул рукоятку и с восхищением уставился на голубоватое лезвие, осторожно провел пальцем — острое, а кончик еще острее, нужно очень осторожно с ним обращаться, чтобы не порезаться. А то стыда не оберешься. Он повертел кинжал в руках и аккуратно вернул в ножны — потом посмотрит, у себя в комнате, когда никого не будет. А сейчас нужно обедать, его ведь для этого сюда привели. Но радостное возбуждение не оставляло его и, проглотив последнюю ложку десерта, он соскользнул со стула еще раньше, чем успел попросить позволения покинуть зал. Иннуон кивнул сыну, и мальчик, придерживая кинжал у пояса, убежал к себе. Соэнна отодвинула бокал:
   — Кинжал острый.
   — Мечи тоже острые. Пусть привыкает.
   — Пусть, — не стала спорить Соэнна. И потому, что мальчик действительно должен привыкать, и потому, что устала от бесконечных споров.
   Она вдруг вспомнила счастливое время своей беременности, когда Иннуон был совсем другим человеком: ласковым, предупредительным, интересным собеседником. И сейчас, встретив его взгляд, Соэнна поняла, что все эти годы в глубине души тосковала по тем коротким счастливым месяцам. Иннуон словно прочел ее мысли:
   — Если вы позволите, я приду к вам сегодня вечером, — и что-то в его голосе подсказывало, что он боится получить отказ.
   Соэнна сдержала грустную усмешку — ты ведь об этом мечтала, милочка, что твой муж приползет к тебе на коленях, и будет умолять о прощении. Ну что ж, он не на коленях, и не умоляет, но она достаточно женщина, чтобы понять, что победила. Но как же дорого пришлось заплатить за эту победу. И нет никакого желания унижать побежденного.
   — Я буду ждать.

* * *

   Осенние ночи в Суэрсене редко радовали безоблачным небом. Это зимой при свете луны можно было читать, а звезды сверкали, как ожерелье на шее придворной дамы. В ноябре же ночью небо затягивали тучи, сквозь которые с трудом пробирался лунный свет, а звезд и вовсе не было видно. В такие ночи неодолимо клонило в сон, капитан стражи, зная об этом, приказал менять смены три раза за ночь, а не два, как обычно, и все равно охранники дремали, прислонившись к стенам, что уже говорить о стражнике, охранявшем детскую. Мягкое кресло манило его в свои объятья: ну что может случиться со спящим ребенком в комнате, закрытой изнутри? Охранник, воровато оглянувшись, хотя его никто не мог бы увидеть, подергал засов — держится крепко, без тарана эту дверь снаружи не откроешь, а уж в случае штурма он точно проснется, и, стянув кольчугу, развалился в кресле. Кресло стояло как раз напротив окна — он поспит пару часиков, а как только солнце взойдет — проснется, намного раньше, чем придет его смена.
   Утром проспавший дольше, чем собирался, охранник подскочил от яростного стука в дверь, дрожащими спросонья руками вытащил засов, узнав голос капитана. Капитан ворвался в детскую, бешенным, ничего не соображающим взглядом уставился на кровать, так, словно ожидал вместо спокойно спящего ребенка увидеть ворох окровавленных простыней. Леар, проснувшийся от шума, недовольно щурился. Капитан выдохнул с облегчением:
   — Жив, хвала богам, жив, — поймав непонимающий взгляд стражника, устало объяснил, — герцог мертв, и герцогиня тоже. Зарезали. Прямо в спальне.
   Наступившую тишину прервал плач Леара, не сразу осознавшего, что у него больше нет родителей. Капитан хотел было успокоить мальчика, но с досадой махнул рукой и вышел из детской. Он понимал, что искать убийцу уже слишком поздно, наверняка тот успел покинуть замок несмотря на запертые ворота, но собирался исполнить свой долг. Если этот ублюдок все еще здесь — его найдут, а с мальчишкой, хоть он теперь и герцог, пусть нянька возится.

LXXV

   Наместница неторопливо прогуливалась по шуршащим под ногами осенним листьям, к недовольству садовников захватившим аллеи дворцового парка, и украдкой рассматривала свою собеседницу, хотя успела за долгие часы заседаний Высокого Совета изучить это лицо до мельчайших черточек. Илана, магистр магического ордена Алеон, меньше всего походила на белую ведьму, скорее ее можно было принять за дорогую куртизанку, из тех, что научились преподносить свой порок как высшую добродетель. Внешне магистр чем-то походила на саму Энриссу — тоже высокая, светловолосая, сероглазая, но если волосы наместницы напоминали о белом золоте, то кудри Иланы переливались червонным, серые глаза Энриссы казались почти прозрачными, в глазах магистра проглядывала яркая синева летнего неба. Энрисса казалась величественной девой, сошедшей со старинного полотна великого мастера, а при взгляде на магистра Илану любой мужчина сразу же вспоминал, что белые ведьмы служат богу жизни и плодородия. Ирония судьбы заключалась в том, что холодная Энрисса позволила себе пренебречь законом и стать женщиной, в то время как Илана вынуждена была сохранять девство, чтобы не утратить власть.
   Сейчас две женщины прогуливались по саду, оставляя за собой след на опавшей листве — Энрисса запретила садовникам убирать желтые листья, запах прелой листвы она предпочитала удушливому дыму от огня, на котором эту листву сжигали. Илана задумчиво посмотрела на свою собеседницу:
   — Ваше предложение, ваше величество, достаточно неожиданно для меня.
   — Понимаю ваше удивление, госпожа Илана, — голос наместницы звучал так же ровно, как и обычно, словно она обсуждала с белой ведьмой особенный сорт лилий, выведенный в дворцовой оранжерее.
   — Вы оказали мне честь своим доверием, и я не стану лгать в ответ. Если предположить, что некая женщина, в силу своего положения в обществе захочет скрыть свою беременность от ордена — это возможно только если кто-то из сестер поможет ей.
   — Я понимаю.
   — Вы понимаете так же, что чем выше стоит эта женщина — тем дороже обойдется такая помощь.
   Наместница усмехнулась — как она и предполагала, все сведется к цене. На ее счастье орден Алеон во все времена снисходительно относился даже к собственному уставу, не говоря уже о чужих законах. Белые сестры не брезговали ничем, урывая везде, где можно власть и деньги. Все, что огненные маги брали без спроса, ведьмы предпочитали получать в награду за свои услуги. Разумный подход, недаром орден Алеон пользовался в народе любовью, в отличие от Дейкар. Все знали, что белую ведьму всегда можно купить, так чего же ее бояться? Мудрые ведьмы никогда не запрашивали больше, чем человек мог заплатить, и никто не оставался в накладе. Ну что ж, она и не ожидала, что сумеет договориться по дешевке. Но и магистр Илана должна понимать, что возможности наместницы не безграничны. Энрисса не собиралась переплачивать: Илана возьмет, что ей предлагают, или… или наместнице придется согласиться с Ванром.
   — Да, разумеется. Впрочем, мы слишком увлеклись. Не сомневаюсь, что ваше время столь же драгоценно, как и мое, — Энрисса произнесла эти слова с заметным сожалением: мол, и рада была бы поговорить об отвлеченном, да долг обязывает.
   — Да, — Илана чуть сморщила лоб, — Высокий Совет счел предложение ордена Алеон, — она замялась, подбирая нужное слово, — избыточным на данный момент. Жрецы Эарнира справляются со своими обязанностями.
   — Возможно, Высокий Совет просто не обладает всей информацией?
   — Очень может быть.
   — Члены Совета — домоседы, а в Суреме жрецов Эарнира хватает, даже с избытком, — наместница понимающе улыбнулась.
   Среди жрецов бога жизни хватало настоящих подвижников, охотно несущих служение там, где труднее всего, но хватало также и других, стремящихся устроить прежде всего свою жизнь. Они старались любыми путями остаться в столице, и как следствие — за последние двадцать лет в Суреме прибавилось пять храмов Эарнира, в то время, как на взгляд Энриссы, следовало закрыть десять из уже имевшихся. Неудивительно, что храмовый совет жрецов Эарнира всеми силами противодействовал попыткам белых сестер отобрать у них работу. Белые ведьмы же настаивали, что служат Эарниру так же, как и жрецы, и должны получить право проводить все обряды Эарнира, чтобы у верующих был выбор к кому обращаться. До сих пор Высокий Совет отказывался допустить орден к такой кормушке — ведь бесплатные обряды, как всем известно, бывают только в храме Келиана, и получить эту услугу человек может всего один раз. За все остальное приходится платить.
   — Высокий Совет плохо представляет себе, что происходит в провинциях. В деревнях крестьяне успели забыть, когда последний раз видели жреца. Они годами не могут дать своим детям имена перед лицом бога, не могут провести свадебные обряды!
   — Храмовый совет считает, что графы и герцоги должны оплачивать эти услуги для своих подданных.
   — Такого закона нет, а благочестие наших лордов порой оставляет желать лучшего. Орден же готов нести все расходы. Нам причиняет боль сама мысль о страданиях людей!
   Не знай наместница магистра Илану так хорошо, она могла бы поклясться, что та сама верит в свои слова. Увы, Энрисса понимала, чего на самом деле добивается орден Алеон: стоит позволить ведьмам просунуть нос в щелочку, и весьма скоро они захлопнут дверь перед растерянно хлопающими глазами жрецами Эарнира, а бедные простые люди, о которых так пекутся ведьмы, обнаружат, что у них нет выбора — или обряд проведут белые сестры, или никто. Энрисса не собиралась дарить ордену столь роскошный подарок, но обстоятельства вынуждали. С другой стороны, храмовый совет Эарнира получит повод призадуматься. Наместница давно уже считала, что храмы слишком вольготно расходуют государственные средства, пусть теперь их подхлестнет здоровая конкуренция. А Эарнир потерпит, в конце концов, какая ему разница, кто машет зеленой ветвью?
   — Понимаю и разделяю ваше беспокойство. Далеко не все столь ответственны, как граф Инхор. Он проследил, чтобы жрецы занялись, наконец, делом. Но в других провинциях, — наместница вздохнула.
   — Увы, Высокий Совет…
   — Думаю, что для этого вовсе не обязательно решение Высокого Совета. У меня есть пять прошений из разных провинций. Я не могу оставить их без внимания, вне зависимости от мнения советников.
   Илана понимающе улыбнулась:
   — Между нами действительно много общего, ваше величество. На первом месте — благо народа. Мы пришли, чтобы служить.
   Энрисса улыбнулась не менее вежливо, она прекрасно знала, как высоко белые ведьмы оценивали свое служение:
   — Ну что ж, госпожа Илана, указ будет готов через два дня, можете уже готовить своих сестер.
   — Разумеется, ваше величество. — Илана усмехнулась, — сегодня особенный день, вы не находите? Право же, мне хочется, чтобы он запомнился вам не только этим указом. — Магистр наклонилась и подняла с земли кленовый лист, светло-желтый, почти белый, с тонкими оранжевыми прожилками. — Какая красота, — искренне восхитилась она, — только боги могли создать подобное чудо! Я с жалостью смотрю на попытки наших ювелиров и художников отобразить живую красоту. Перенесенная на холст или отлитая в металле она исчезает, умирает в неподвижности.
   Энрисса задумчиво кивнула:
   — Да, вы правы… разве что, северные витражи.
   — Я никогда их не видела.
   — Герцог Суэрсен подарил мне один, на коронацию, — все так же задумчиво ответила наместница, перед ее мысленным взором встала крылатая женщина.
   — Я тоже сделаю вам подарок, ваше величество, на память.
   Илана положила кленовый лист между ладоней, закрыла глаза, на ее лице появилось отрешенное выражение, словно она решала в уме сложную задачу или слушала волшебную музыку. Магистр не произнесла вслух ни слова, но Энрисса будто услышала безмолвную песню, в лицо ей подул теплый ветер, дыхнувший корицей и медом. Песня взвилась вверх, в победной финальной ноте, а затем плавно сошла на нет, замолкнув, оставив после себя эхо, затем угасло и оно. Илана разомкнула ладони. Вместо кленового листа на ее ладони лежал кулон из белого матового камня, по форме — кленовый лист, только маленький. Она посмотрела на свое творение:
   — Ну вот, совсем забыла, — и между ее пальцами заструилась тонкая серебряная цепочка, — возьмите, ваше величество, — она протянула кулон Энриссе. — Даже самый искусный мастер не может превзойти богов, но в свое время боги отступили перед магами. Мы редко вспоминаем об этом сейчас, вновь ступив на путь служения и поклонения, но сила осталась, она все еще здесь.
   Энрисса осторожно взяла кулон — он во всем был подобен настоящему листу — каждая прожилка видна, только теперь это было сделано из камня. Нет, не сделано — спето. Она подняла взгляд на Илану — лицо магистра все еще озарял загадочный отблеск, полностью преобразивший ее. Вместо красивой женщины с повадками раскормленной кошки Энрисса увидела незнакомку, преисполненную осознания собственного могущества. Наместница, наконец, поняла, почему Илана стала магистром своего ордена, и отметила на будущее, что белая ведьма может оказаться серьезной противницей. Она вежливо кивнула, прощаясь со своей собеседницей, и надела кулон на шею, кленовый лист скользнул в вырез платья, приятно холодя кожу.

LXXVI

   После отплытия кораблей Квейг ходил с мрачным видом, перестал появляться в порту. Ивенна понимала — он жалеет, что не отправился вместе с ними, искать новые земли, но не могла посочувствовать. Герцог должен вести себя как положено правителю, а Квейг слишком часто забывал об этом. К тому же, последствия рискованной затеи, как Ивенна и предвидела, не заставили себя ждать. Сначала пришло гневное письмо от графа Тейвор с описанием всех кар земных, ожидающих нахального вора, и всех кар небесных, которые последуют за земными. Квейг только пожал плечами: если бы Тейвор мог осуществить хоть одну из своих угроз, он бы не тратил время на письма. Но следующей почтой доставили письмо от наместницы. Герцог прочитал его у себя в кабинете, и, хотя обычно не скрывал от жены ничего, относящегося к делам, этого письма Ивенна так и не увидела. Единственное, что сказал ей весьма смущенный герцог — наместница сочла обвинение в государственной измене несколько преждевременным. Ивенна оценила иронию, и от души понадеялась, что ее муж больше ничего не украдет из имперской казны. Можно сказать, что история с кораблями завершилась благополучно, не считая ссоры с военачальником, но Ивенна все никак не могла вернуться к своей привычной невозмутимости — что-то мешало ей расслабиться и наслаждаться бархатным теплом заканчивающейся осени, поздним виноградом и огненно-красными яблоками. Тревога не желала уходить, хотя герцогиня при всем желании не могла найти повода для беспокойства: здоровые дети, благополучное герцогство, внимательный муж, добродушные подданные, даже слуги, извечный бич знатных дам, во всем устраивали требовательную хозяйку. Все было хорошо… слишком хорошо.
   Почта из Суэрсена пришла с последним торговым кораблем — северное море замерзало уже в октябре, а в самые морозы не выпускали даже голубей, в разгар зимы нежные птицы замерзали на лету. Ивенна настороженно смотрела на сверток, со своим именем, выведенным знакомым почерком. Иннуон нарушил неписаные правила — первый раз за все годы замужества Ивенна получила от брата послание. И она не хотела знать, что вынудило Иннуона преступить невидимую черту. Еще не разломав сургуч, она чувствовала, что с этим и связано ее беспокойство, тревога дергает за ослабевшие ниточки уз близнецов, и герцогиня медлила, борясь с желанием выкинуть пакет в море. Она не хотела впускать беду в свою устоявшуюся жизнь, такую спокойную и безмятежную, но знала, что не сможет поступить иначе. Хруст разломавшейся сургучной печати показался ей щелчком капкана. Никуда не деться — она напрасно думала, что обрела свободу. И даже не скажешь, что прошлое настигло ее, нет, оно всегда было здесь, затаившись, выжидало удобного момента, чтобы запустить когти в ее размякшую душу. Ивенна заставила себя взять письмо — чего уж теперь… Черные строчки казались живыми, буквы-муравьи расползались перед глазами, и только дойдя до середины письма, Ивенна догадалась вытереть слезы. Бедный мальчик… Иннуон ничем не сможет ему помочь, он и себе-то не помог. Проклятые узы — из-за них живые завидуют мертвым! Она продолжила читать, дошла до конца, отложила лист бумаги и брезгливо, словно что-то живое и склизкое, взяла в руки тонкую книжку в черном переплете. Герцогиня не сразу вспомнила ее — слишком давно это было, в другом месте, с другой Ивенной. Как она жалела теперь, что не дочитала тогда последнюю страницу! О, она сожгла бы проклятую книгу в тот самый миг, и ничего бы не случилось! Элло был бы жив, Иннуон не стал бы просить сестру о помощи, а, самое главное, ее спокойствию ничего бы не угрожало. Теперь же слишком поздно кидать в огонь листы пергамента, война уже началась. И не имеет никакого значения, хочет ли Ивенна воевать: брат прав, она — Аэллин по рождению и по крови, и наместница не забудет об этом, даже если сама Ивенна отречется от прошлого. Невидимый капкан еще сильнее сжал челюсти, и она даже не может последовать звериному примеру и отгрызть перебитую лапу — ее капкан захлопнулся на шее. Она не обманывалась временным затишьем: ни один герцог Суэрсен до Иннуона не пользовался правом Запрета, понимая, что такой вызов можно бросить лишь единожды. Теперь вызов брошен, и наместница не сможет оставить его без внимания, даже если захочет. А после Иннуона настанет черед Ивенны. Как и ее брат, герцогиня лихорадочно просчитывала варианты, пытаясь найти способ избежать неизбежного. Хотелось плакать от бессилия: неужели придется принести себя в жертву узам крови, и если бы только себя… Пока Иннуон жив, она в безопасности, наместница не станет сражаться сразу с двумя противниками, но Ивенна понимала, что ее брат подписал себе смертный приговор. И она не хотела умирать вместе с ним, только не теперь, когда она, наконец, научилась жить без него.
   Квейг вошел в покои своей жены без стука, не сомневаясь, что она сейчас занята тем же, чем был занят он сам — читает письма из Суэрсена. Он положил перед ней на стол копию завещания Иннуона и постарался не замечать покрасневших глаз Ивенны:
   — Вот.
   — Да, — голос Ивенны звучал совершенно безжизненно.
   — И все же, я не верю, что это сделала наместница. Ваш брат слишком привержен родовым традициям.
   — А вы — наместнице.
   Квейг поднял книгу, лежавшую на столе, быстро пролистал:
   — Это и есть она? — Недоверчиво осведомился герцог.
   — Вы что, не видите?
   Квейг вздохнул:
   — Я не умею читать на старом наречии.
   Ивенна с изумлением посмотрела на своего супруга — все дворяне в той или иной степени знали старое наречие, так же, как историю, старинные легенды, молитвы и обряды, это входило в образование всякого знатного человека. Никто не требовал от дворянина говорить на старом наречии, но разбирать текст! Право же, Квейгу порой удавалось удивить свою жену.
   — Да. Это та самая книга.
   — Я не понимаю, Ивенна, почему бы не отдать ее наместнице? Почему Иннуон так уверен, что ему не поверят? Мало ли, что там написано и что он прочитал! Читать книги — не преступление.
   — После того, как она приказала убить мальчика, вы все еще думаете, что можно уладить все миром, просто отдав книгу? Неужели вы не понимаете? Она же боится! Боится потерять власть! Остаться ни с чем!
   — Ивенна, — в голосе Квейга прорезались уже знакомые Ивенне непреклонные нотки, — я не верю, что наместница могла приказать убить пятилетнего ребенка. От горя можно и не такое придумать, нужно же кого-то обвинить.
   Квейг понимал своего друга — он на миг представил, что несчастье случилось с его сыном, и понял, что точно также будет искать виноватого, не ради мести, а просто потому, что нет ничего несправедливее детской смерти. Трудно жить в мире, где боги позволяют маленьким детям разбиваться насмерть, тонуть, сгорать от лихорадки, а когда знаешь, что в трагедии повинны люди — сразу становится легче. Ведь если наказать виновного, он уже никому не причинит зла.
   Ивенна тихо сказала:
   — Он напуган. Не так уж и важно, могла она или не могла, Иннуон верит в это. И уже слишком поздно. Нам остается только ждать.
   — Зачем ждать? Мы должны отдать книгу.
   — Книга может понадобиться нам после.
   — После чего?
   Ивенна вздохнула — воистину Квейг Эльотоно прожил двадцать восемь лет в сказочном мире, прямо и не скажешь, что воевал. Она пояснила ему бесконечно терпеливо, как маленькому ребенку:
   — Иннуон запретил людям наместницы появляться на его землях.
   — Да, это было в письме. Древнее право?
   — Такое не может сойти с рук. По сути дела это восстание, просто пока что без военных действий. Суэрсен считай что отсоединился от империи.
   — Иннуон не объявлял об этом. Зачем начинать войну, когда можно все решить миром?
   — Затем, — повысила голос вышедшая из терпения Ивенна, — чтобы другие провинции не последовали дурному примеру! Если вам хорошо в империи, это еще не значит, что остальные лорды мечтают отдавать в казну три четверти податей и выполнять дурацкие затеи Тейвора!
   Квейг пожал плечами — он не собирался спорить с женой о политике. Герцог не сомневался, что никакого восстания при нынешнем раскладе сил не будет. Налоги собирали не первое столетие, а военачальники приходят и уходят. Если из-за каждого дурака в Высоком Совете мятеж поднимать — никаких варваров не понадобится, сами друг другу глотки перегрызем. Он сменил тему:
   — Так зачем нам книга?
   — Затем, чтобы когда мой брат окажется в тюрьме по обвинению в государственной измене, нам было что предложить за его голову!
   Квейг хотел было возразить, что до этого не дойдет, но осекся. Он знал Энриссу — убить пятилетнего мальчика она не могла, а вот отрубить голову опасному мятежнику — за милую душу. Может быть, Ивенна и права, стоит придержать козырь. Но лучше уговорить Иннуона прекратить это безумие, пока еще не слишком поздно. Квейг отправился к себе, писать длинное, обстоятельное и, как он надеялся, убедительное письмо.

LXXVII

   Энрисса вызвала своего секретаря, с сожалением подумав, что ему опять придется уехать. Герцог весьма своевременно отправился в посмертие, но теперь нужно поторопиться. Ванр должен вернуться в Суэрсен и обо всем позаботиться. Не иначе, как эту книгу специально написали, чтобы держать их подальше друг от друга. Впрочем, так даже лучше, пусть успеет забыть о том ночном разговоре, а потом, когда он вернется, однажды обнаружит, что уже поздно что-либо менять. Наместница с усмешкой провела пальцем по прохладной поверхности кулона. Ванр вошел, бросил быстрый взгляд на наместницу, пытаясь понять по выражению ее лица, что случилось. Он боялся, что Энрисса опять заведет разговор о продолжении рода.
   Наместница протянула Ванру бумагу:
   — Ознакомьтесь, господин Пасуаш.
   Ванр читал, и радовался, что наместница не может видеть выражение его лица. Он не смог бы скрыть досаду: неужели семи лет верной службы оказалось недостаточно для полного доверия? Тем паче, что он и так в этом «книжном» деле по кончики бровей. Или это очередной урок? Герцогиню Соэнну зарезали вместе с мужем, в супружеской постели. Нет, это уже слишком даже для Энриссы! Герцог — это понятно, слишком уж зарвался благородный лорд Аэллин, но неужели Соэнна заплатила жизнью за несколько торопливых поцелуев? Он оторвался от донесения и посмотрел на наместницу, пытаясь прочесть хоть что-то на ее невозмутимом лице. Впрочем, что он ожидал там увидеть? Уж точно не сожаление. Энрисса всегда делала что хотела. А здесь и политический интерес, и личный, и все одним ударом кинжала, ах нет, двумя. Но что она будет делать теперь? Нужно ведь найти убийцу, иначе во всем окажется виновата наместница. Или Энрисса уже решила, в чьи руки вложить этот кинжал? Он изобразил на лице надлежащее возмущение и спросил:
   — И кто посмел совершить это гнусное злодеяние?