Шницлер Артур. Жена мудреца (Новеллы и повести)

   - Холодно, Джеронимо, надо уходить. В этом году хорошей погоды уже не дождешься, я думаю, пора идти. К полудню мы можем быть в Боладоре.
   Джеронимо поднялся. Уже слышались звуки просыпающегося дома. Внизу, во дворе, хозяин разговаривал со слугой. Карло встал и отправился вниз. Он всегда рано просыпался и часто еще на рассвете выходил на дорогу. Подойдя к трактирщику, он сказал:
   - Мы хотим проститься.
   - А, так вы уже сейчас уходите? - спросил хозяин.
   - Да. Очень уж холодно теперь стоять во дворе, на сквозняке.
   - Ну, кланяйся от меня Балдетти, когда будешь в Бормио, и пусть он не забудет прислать мне масло.
   - Хорошо, обязательно передам. А вот за сегодняшний ночлег. - Он запустил руку в мешок.
   - Ладно уж, Карло, - сказал трактирщик. - Эти двадцать чентезимо я дарю твоему брату, ведь я тоже слушал его песни. Счастливого пути.
   - Спасибо, - сказал Карло. - А впрочем, мы не так уж торопимся. Еще увидимся, когда ты вернешься от рабочих. Бормио-то ведь никуда не убежит, верно? - Он засмеялся и пошел по деревянной лестнице наверх.
   Джеронимо стоял посреди комнаты,
   - Ну, я готов идти, - сказал он.
   - Сейчас, - ответил Карло.
   Из старого комода, стоявшего в углу комнаты, он вынул их убогие пожитки и связал в узел. Потом он сказал:
   - Хороший денек, но очень холодный.
   - Знаю, - ответил Джеронимо. Оба вышли из комнаты.
   - Иди потише, - сказал Карло, - здесь спят эти двое, что приехали вчера вечером. - Они осторожно сошли вниз. - Хозяин велел тебе кланяться, сказал Карло. - Он подарил нам двадцать чентезимо за сегодняшний ночлег. Сейчас он у рабочих и вернется только через два часа. Мы увидимся с ним будущим летом.
   Джеронимо не ответил. Они вышли на большую дорогу, расстилавшуюся перед ними в неверном свете занимающегося дня... Карло взял брата за левую руку, и они молча зашагали по направлению к долине. Вскоре они подошли к месту, где дорога начинает делать крутые витки. Снизу навстречу им клубился туман, а вершины над ними словно были поглощены облаками. И Карло подумал: "Сейчас я ему скажу".
   Но он не произнес ни слова, а вынув из кармана золотой, протянул его брату; тот взял его правой рукой, приложил к щеке, ко лбу и, наконец, кивнул.
   - Я так и знал, - сказал он.
   - Ну да, - ответил Карло и, неприятно удивленный, взглянул на Джеронимо.
   - Даже если бы проезжий мне ничего не сказал, я все равно бы знал.
   - Ну да, - растерянно повторил Карло. - Но ты ведь понимаешь, почему я там, наверху, при других... я боялся, что ты все сразу... И знаешь, Джеронимо, я подумал, пожалуй, пора купить тебе новую куртку, и рубашку, да и башмаки тоже, поэтому я...
   Слепой запальчиво покачал головой:
   - Зачем? - И он провел рукой по своей куртке. - Еще достаточно хорошая, достаточно теплая. Ведь мы идем теперь на юг.
   Карло не понимал, почему Джеронимо совсем не обрадовался и не просит прощения. И он продолжал:
   - Джеронимо, разве я был неправ? Почему же ты не радуешься? Ведь теперь у нас есть золотой, верно? Теперь он только наш. Скажи я тебе о нем наверху, кто знает...
   И тогда Джеронимо закричал:
   - Перестань врать, Карло, хватит с меня твоего вранья!
   Карло остановился и выпустил руку брата.
   - Я не лгу.
   - А я знаю, что ты лжешь!.. Ты всегда лжешь!.. Лгал уже сотни раз!.. И эти деньги ты тоже хотел прикарманить, да только испугался, вот в чем дело!
   Карло опустил голову и ничего не ответил. Он опять взял слепого за руку и пошел с ним дальше. Слова Джеронимо его ранили, но он удивлялся, что, в сущности, не очень сильно опечален.
   Туман рассеивался. После долгого молчания Джеронимо сказал: "Становится тепло". Он сказал это равнодушно, просто, как говорил уже сотни раз, и в эту минуту Карло почувствовал, что для Джеронимо ничего не изменилось. Для Джеронимо он всегда был вором.
   - Ты уже хочешь есть? - спросил он. Джеронимо кивнул, вынул из кармана куртки ломоть хлеба, сыр и стал есть. Они пошли дальше.
   Им встретилась почта из Бормио. Кучер окликнул их:
   - Уже спускаетесь?
   Проехало еще несколько колясок, все поднимались наверх.
   - Ветер из долины, - сказал Джеронимо, и в тоже мгновение, за крутым поворотом дороги, у их ног раскинулась Вальтеллина.
   "Поистине ничего не изменилось, - думал Карло. - Теперь я ради него даже украл, но и это было напрасно".
   Туман под ними становился все прозрачнее, блеск солнца прожигал в нем дыры. И Карло думал: пожалуй, было все-таки глупо так поспешно уйти из трактира... Кошелек лежит под кроватью, уж это-то, во всяком случае, подозрительно. Но как ему все безразлично! Что еще плохого может с ним случиться? Брат, которого он лишил зрения, думает, что он его обкрадывает, думает так многие годы и будет думать всегда - что же еще плохого может с ним случиться?
   Под ними, словно купаясь в сиянии утреннего солнца, стоял большой, ослепительно-белый отель, а еще ниже, там, где долина начинает расширяться, тянулась деревня. Братья молча шли дальше, и все время рука Карло лежала на руке слепого. Они прошли мимо парка, окружавшего отель, и Карло увидел завтракающих на террасе гостей в светлой летней одежде.
   - Где ты хочешь отдохнуть? - спросил Карло.
   - Ну, в "Орле", как всегда.
   Дойдя до маленького кабачка в конце деревни, они зашли в него, сели и заказали вина.
   - Что это вы так рано к нам пожаловали? - спросил хозяин.
   Этот вопрос слегка испугал Карло.
   - Так уж и рано? Нынче у нас десятое или одиннадцатое сентября, верно ведь?
   - В прошлом году, во всяком случае, вы спустились с гор гораздо позже.
   - В горах так холодно, - сказал Карло. - Сегодня ночью мы мерзли. Да, кстати, хозяин просил тебе передать, чтобы ты не забыл послать ему масло.
   Воздух в кабачке был спертый и душный. Странная тревога охватила Карло; ему захотелось снова очутиться под открытым небом, на большой дороге, которая вела в Тирано, в Эдоле, к озеру Изео, куда угодно, только подальше. И он вдруг поднялся.
   - Разве мы уже уходим? - спросил Джеронимо.
   - Ведь мы же хотим сегодня к полудню попасть в Боладоре. У "Оленя" все экипажи останавливаются на отдых. Это хорошее место.
   И они пошли дальше. Парикмахер Беноцци стоял у дверей своего заведения и курил.
   - Доброе утро! - крикнул он, - Ну, как там, наверху? Сегодня ночью, наверно, шел снег?
   - Да, да, - ответил Карло и ускорил шаги. Деревня осталась позади. Вдоль бурливой реки, между лугами и виноградниками, тянулась вдаль ослепительно-белая дорога. Небо было голубое и безмятежное. "Зачем я это сделал? - думал Карло. Он искоса посмотрел на слепого. - Разве в его лице что-нибудь изменилось? Он всегда так думал про меня, всегда я был одинок, и всегда он меня ненавидел". И Карло казалось, что он шагает с тяжелым грузом на плечах, который никогда не посмеет сбросить, и что он видит ночь, сквозь которую бок о бок с ним бредет Джеронимо, хотя все дороги залиты солнцем.
   И они шли дальше, шли час за часом. Время от времени Джеронимо присаживался на камень или оба отдыхали, прислонившись к перилам моста. Снова на пути их лежала деревня. Перед трактиром стояли экипажи, путешественники вышли из них и прохаживались взад и вперед; но нищие не остановились. Дальше, дальше, на простор, на большую дорогу. Солнце поднималось все выше, близился полдень. Было обычное утро, такое же, как тысяча других.
   - Башня Боладоре, - сказал Джеронимо.
   Карло поднял глаза. Он всегда удивлялся тому, как точно Джеронимо определял расстояния; башня Боладоре действительно появилась на горизонте. Издалека кто-то шел им навстречу, Карло показалось, что человек этот сидел у дороги и внезапно встал. Он приближался. Теперь Карло увидел, что это жандарм; жандармы часто встречались им на больших дорогах. И все же Карло опять испугался. Но когда тот подошел ближе, он узнал его, и у него отлегло от сердца. Это был Пьетро Тенелли; не так давно, в мае, нищие сидели с ним в трактире Раггаци в Мориньоне, и он рассказывал им жуткую историю, как его однажды чуть не заколол кинжалом бродяга.
   - Кто-то остановился, - сказал Джеронимо.
   - Тенелли, жандарм, - ответил Карло. Они подошли к нему.
   - Доброе утро, синьор Тенелли, - сказал Карло и остановился.
   - Вот какое дело, - ответил жандарм, - я должен вас обоих отвести пока что на пост в Боладоре.
   - Э! - крикнул слепой.
   Карло побледнел. "Как это может быть? - думал он. - Но с тем делом это, во всяком случае, не связано, ведь здесь внизу еще ничего не успели узнать".
   - Похоже, что это вам по дороге, - смеясь, сказал жандарм. - Так что вам ничего не стоит пройтись со мной.
   - Почему ты ничего не говоришь, Карло? - спросил Джеронимо.
   - О, я говорю... Помилуйте, синьор жандарм, как это может быть... что же мы... или, вернее, что я... я, право, не знаю...
   - Такое уж дело. Может быть, ты и не виноват. Почем я знаю? Во всяком случае, мы по телеграфу получили предписание задержать вас, потому что вы подозреваетесь - и серьезно подозреваетесь - в краже денег там, наверху. Ну, возможно, вы и ни при чем. Стало быть, пошли!
   - Почему ты ничего не говоришь, Карло? - спросил Джеронимо.
   - Я говорю... о да, я говорю...
   - Ну, двигайтесь, наконец! Какой смысл торчать на дороге? Солнце палит. Через час мы будем на месте. Пошли!
   Карло, как обычно, положил руку на рукав Джеронимо, и так они медленно пошли дальше, жандарм за ними.
   - Карло, почему ты молчишь? - опять спросил Джеронимо.
   - Что ты от меня хочешь, Джеронимо, что я должен сказать? Все выяснится... я сам ничего не знаю.
   И он лихорадочно думал: "Объяснить ему все до того, как мы предстанем перед судом? Нет, не годится, жандарм нас слышит... Ну и что же? Ведь на суде я все равно скажу правду. Синьор судья, скажу я, ведь это же не обыкновенное воровство. Дело было так..." И он мучительно подыскивал нужные слова, чтобы ясно и понятно изложить суду все, что произошло. "Вчера через перевал проехал один синьор, может быть, это был сумасшедший... или, пожалуй, он просто ошибся... и этот человек..."
   Но что за вздор! Кто этому поверит?
   ...Ему просто не дадут так долго говорить. Никто не поверит в эту нелепую историю... ведь даже сам Джеронимо в нее не верит... И Карло искоса взглянул на брата. Голова слепого, по старой привычке, двигалась при ходьбе, поднимаясь и опускаясь, как бы в такт шагам, но лицо оставалось неподвижным, и пустые глаза были устремлены в пространство. И Карло вдруг понял, какие мысли роились в этой голове... "Вот, значит, как обстоят дела, - должно быть, думает Джеронимо. - Карло обкрадывает не только меня, но и других людей... Ну, что же, ему-то хорошо, у него есть глаза, они видят, и он ими пользуется". Да, именно так думает Джеронимо, не иначе... "И то, что у меня не найдут денег, меня не оправдает ни перед судом, ни перед Джеронимо. Меня запрут, а его... Да и его тоже - монета ведь у него". И Карло не мог больше думать, так он был растерян. Ему казалось, что он вообще ничего больше не понимает во всем случившемся и знает только одно: что он с радостью дал бы посадить себя на год... или на десять лет, лишь бы Джеронимо понял, что он стал вором ради него одного. Неожиданно Джеронимо остановился, так что пришлось остановиться и Карло.
   - Ну, в чем дело? - раздраженно крикнул жандарм. - Двигайтесь, двигайтесь!
   Но вдруг он с изумлением увидел, как Джеронимо уронил на землю гитару, вытянул руки и стал гладить щеки брата. Потом он приблизил губы ко рту Карло, который стоял ошеломленный, и поцеловал его.
   - Рехнулись вы, что ли? - спросил жандарм. - Вперед! Пошевеливайтесь! У меня нет охоты изжариться!
   Не сказав ни слова, Джеронимо поднял гитару. Карло глубоко вздохнул и опять взял слепого за руку. Неужели это возможно? Брат больше на него не сердится? Он наконец понял?.. И Карло с сомнением, искоса, взглянул на него.
   - Двигайтесь! - кричал жандарм. - Шевелитесь же наконец! - И он толкнул Карло в бок.
   И Карло, крепким пожатием направляя шаги слепого, опять двинулся вперед. Он пошел гораздо быстрее, чем раньше. Потому что он видел улыбку Джеронимо, счастливую и нежную, которой не замечал у него с детских лет. И Карло тоже улыбался... Ему казалось, что теперь с ним уже ничего плохого не может случиться, ни на суде, ни вообще где бы то ни было. Он снова нашел брата... нет, он лишь, впервые обрел его...
   1900
   ГРЕЧЕСКАЯ ТАНЦОВЩИЦА
   Пусть люди говорят, что хотят, - я не верю, что фрау Матильда Замодески умерла от разрыва сердца. Я-то знаю, в чем дело. Я и не пойду в тот дом, откуда сегодня вынесут ее, нашедшую вожделенный покой; у меня нет желания видеть человека, который не хуже меня знает, отчего она умерла; у меня нет желания пожимать ему руку и молчать.
   Я отправляюсь в другую сторону; мой путь, конечно, немного долог, но осенний день прекрасен и тих, и мне приятно побыть одному. Вскоре я буду стоять у садовой решетки, за которой прошлой весной я в последний раз видел Матильду. Ставни виллы будут заперты, дорожки усыпаны красноватыми листьями, и я, может быть, увижу, как между деревьев мерцает белый мрамор, из которого изваяна греческая танцовщица. Сегодня я буду долго думать о том вечере. Перстом судьбы мне кажется то, что в последнюю минуту я решился тогда принять приглашение фон Вартенгейме-ра - ведь за последние годы я потерял вкус ко всякому обществу. Может быть, виноват был теплый ветер, ворвавшийся вечером с холмов и выманивший меня за город. Кроме того, праздник, которым Вартенгеймеры хотели отметить постройку своей виллы, они устраивали в саду, и можно было не опасаться натянутости. Странно и то, что при отъезде из дому я даже не предполагал, что могу встретить там фрау Матильду. А ведь мне было известно, что господин Вартенгеймер купил для своей виллы греческую танцовщицу работы Замодески; и что фрау фон Вартенгеймер была влюблена в скульптора, как и все остальные женщины, я тоже знал. Но я и без этого мог бы, пожалуй, вспомнить о Матильде, ибо в ту пору, когда она была еще девушкой, мы провели вместе много прекрасных часов. Особенно памятно мне лето на Женевском озере семь лет тому назад, как раз за год до ее обручения, это лето я не скоро забуду. Кажется даже, что, несмотря на свои седины, я вообразил тогда бог знает что, и, когда она через год стала женой Замодески, я испытал некоторое разочарование и был совершенно убежден или даже, можно сказать, надеялся, что с ним она не будет счастлива. Только на вечере, который Грегор Замодески устроил в своем ателье на Гусгаузштрассе, вскоре по возвращении из свадебного путешествия, - потехи ради все приглашенные должны были явиться в японских или китайских костюмах, - я вновь увидел Матильду. Она непринужденно приветствовала меня; все ее существо дышало покоем и радостью. Но позже, когда она говорила с другими, меня настигал иногда странный взгляд ее глаз, и после некоторого усилия я понял, что он должен был означать. Этот взгляд говорил: "Милый друг, вы думаете, что он женился на мне ради денег; вы думаете, что он меня не любит; вы полагаете, что я несчастлива, но вы заблуждаетесь. Вы определенно заблуждаетесь. Взгляните, какое у меня хорошее настроение, как светятся мои глаза".
   Позже я видел ее еще несколько раз, но всегда только мельком. В одно из моих путешествий встретились наши поезда; я пообедал в станционном ресторане с ней и ее мужем, и он рассказывал разные анекдоты, которые не очень меня забавляли. Однажды я видел ее в театре, она была там со своей матерью, которая все еще красивей ее... черт его знает, где тогда был господин Замодески. А прошлой зимой я встретил ее в Пратере; был ясный, холодный день. Она шла со своей маленькой дочуркой по заснеженной аллее, под облетевшими каштанами. Карета медленно ехала следом. Я стоял по другую сторону шоссе и даже не подошел к ней. Мои мысли были, вероятно, заняты совсем другим; в конце концов Матильда меня уже не особенно интересовала. Быть может, она и ее внезапная смерть теперь не очень тревожили бы меня, если бы не та последняя встреча у Вартенгеймеров. Этот вечер встает в моей памяти со странной, ранящей четкостью, как и многие дни на Женевском озере. Уже смеркалось, когда я вышел в сад. Гости гуляли в аллеях, я поклонился хозяину дома и некоторым знакомым. Откуда-то доносилась музыка салонного оркестра, скрытого в небольшой роще. Вскоре я подошел к маленькому пруду, где полукругом стояли высокие деревья; в центре пруда на темном постаменте, будто паря над водой, светилась греческая танцовщица; электрический свет, падавший ' из окон дома, как-то театрально освещал ее. Я припоминаю, какой восторг она вызвала в прошлом году на выставке в "Сецессионе"; должен признаться, что и на меня она произвела известное впечатление, хотя Замодески мне весьма противен и хотя я испытываю такое ощущение, будто прекрасные произведения, которые ему иногда удаются, создает, собственно, не он, а нечто в нем, нечто непостижимое, пылкое, демоническое, если хотите. Все это наверняка погаснет, когда он наконец состарится и перестанет быть кумиром женщин. Мне кажется, бывают художники такого склада, и это обстоятельство издавна дает мне известное удовлетворение.
   Я встретил Матильду вблизи пруда. Она шла об руку с молодым человеком, походившим на студента-корпоранта; он представился мне как родственник хозяев. Непринужденно беседуя, мы втроем прогуливались по саду, в котором теперь повсюду загорелись огни. Навстречу нам шла хозяйка дома с Замодески. Мы остановились, и, к моему собственному удивлению, я сказал скульптору несколько благожелательных слов о греческой танцовщице. Я, собственно, совсем не был виновен в этом; вероятно, в воздухе было разлито мирное, радостное настроение, как бывает иногда в такие весенние вечера: люди, обычно безразличные друг к другу, сердечны и приветливы, иные, уже связанные какой-то взаимной симпатией, склонны к разного рода сердечным излияниям. Через некоторое время, когда я сидел на скамейке и курил папиросу, ко мне подсел какой-то господин, с которым я был мало знаком; он стал вдруг восхвалять людей, так тонко использующих свое богатство, как наш хозяин. Я вполне был согласен с ним, хотя господина фон Вартенгеймера я вообще считаю глуповатым снобом. И я, тоже без всякого повода, поделился с этим господином своими взглядами на современную скульптуру, хотя я в ней не очень разбираюсь, взглядами, которые при иных обстоятельствах не представляли бы для него никакого интереса; но под влиянием этого чарующего весеннего вечера он восторженно соглашался со мной. Потом я встретил племянниц хозяйки; праздник им казался весьма романтичным, особенно потому, что сквозь листву просвечивают огни, а музыка доносится издалека. Между тем мы стояли рядом с оркестром, но это замечание не показалось мне абсурдным, настолько и я был захвачен общим настроением.
   Ужинали за маленькими столиками; они, насколько позволяло место, были расставлены на большой террасе, а остальные в прилегающем салоне. Три большие застекленные двери были раскрыты настежь. Я сидел за столиком на террасе с одной из племянниц; по другую сторону от меня села Матильда с господином, имевшим вид корпоранта, - впрочем, он был банковский служащий и офицер запаса. Напротив нас, хотя в самом зале, сидел Замодескн между хозяйкой дома и какой-то красивой дамой, с которой я не был знаком.
   Он залихватски-шутливо помахал своей супруге; она улыбнулась ему в ответ. Без всякого умысла я тщательно наблюдал за ним. Серо-голубые глаза и черная бородка, которую он иногда приглаживал двумя пальцами левой руки, делали его действительно красивым. Мне думается, что за всю свою жизнь я не видел мужчины, на которого, подобно ему в этот вечер, был бы, так сказать, направлен такой поток пламенных слов, взглядов, жестов. Вначале казалось, что все это он только терпит. Но по его манере нашептывать дамам, по его несносным взглядам, которые он бросал с видом победителя и особенно по взволнованной живости его соседок я увидел, что безобидная на первый взгляд беседа питалась каким-то тайным огнем. Конечно, Матильда замечала все это так же, как и я; но она, оставаясь внешне спокойной, поддерживала беседу то со своим соседом, то со мной. Постепенно она стала обращаться ко мне одному, расспрашивала о моей жизни и заставила рассказать о прошлогодней поездке в Афины. Затем она стала говорить о своей дочурке, которая, как это ни удивительно, уже сейчас поет на слух песни Шумана, о своих родителях, купивших домик в Гит-цинге, чтобы в нем доживать свой век, о старинных тканях, которые она в прошлом году приобрела в Зальцбурге, и о сотне других вещей. Но этот разговор прикрывал нечто совершенно иное, что происходило между нами: безмолвную ожесточенную борьбу. Своим спокойствием она пыталась убедить меня в безоблачности своего счастья, я же отказывался верить ей. Я невольно подумал о том японо-китайском вечере в ателье ее мужа, где она силилась делать то же самое. На этот раз Матильда, очевидно, почувствовала, что не могла рассеять моих сомнений: нужно было придумать что-нибудь особенное, чтобы сделать это. И тогда она решила обратить мое внимание на то, как ласково и влюбленно относились к ее мужу эти две красивые женщины; она заговорила о его успехе у женщин, как будто она без всякого беспокойства и грусти - как добрая подруга - могла радоваться этому так же, как и его красоте, и его гению. Но чем сильнее она старалась казаться довольной и спокойной, тем более хмурым делалось ее чело. Когда она однажды подняла бокал - пили за здоровье Замодески, - ее рука дрожала.
   Она хотела скрыть, побороть эту дрожь; но из-за этого не только ее пальцы, но и вся рука, и вся ее фигура на несколько мгновений так оцепенели, что мне стало страшно. Она справилась с собой, искоса взглянула на меня, заметила, очевидно, что игра ее почти проиграна, и, словно делая последнюю отчаянную попытку, сказала вдруг: "Бьюсь об заклад, вы считаете меня ревнивой". И прежде чем я успел возразить что-либо, она торопливо добавила: "О, так думают многие. Поначалу Грегор сам верил этому". Она умышленно говорила очень громко, - напротив, в салоне, можно было слышать каждое слово. "Ну да, - сказала она, бросив туда взгляд, - когда имеешь такого мужа - красивого и знаменитого... а сама - слывешь не очень красивой женщиной... О, не надо мне ничего говорить... ведь я знаю, что после родов я немного похорошела". Возможно, она была права, но для ее супруга - в этом я был глубоко убежден - благородные черты ее лица никогда не имели большого значения, а что касается ее фигуры, то с потерей девической стройности она в его глазах потеряла, вероятно, свою единственную прелесть. Однако я в преувеличенных выражениях согласился с ней; она казалась обрадованной и продолжала с возрастающей решимостью: "Но я совершенно не способна к ревности. Я сама не сразу это поняла; только постепенно я догадалась об этом; это было несколько лет назад в Париже... Вы ведь знаете, что мы были там?"
   Я припомнил.
   "Грегор выполнил там, между прочим, бюсты княгини Ла Ир и министра Шока. Мы жили там так хорошо, как молодые люди... Конечно, мы оба еще молоды... я хочу сказать, как влюбленные, хотя мы иногда выезжали в большой свет... Мы несколько раз были у австрийского посла, мы посещали чету Ла Ир и других. Но в общем мы не очень дорожили светской жизнью. Мы даже поселились на Монмартре в жалком доме, там же было и ателье Грегора. Поверите ли, некоторые молодые художники, наши знакомые, не имели никакого понятия о том, что мы женаты. Я повсюду слонялась с ним. Ночью я часто сидела с ним в кафе Athenes с Леандром, Карабеном и другими. Иногда в нашем обществе бывали всякого рода женщины: в Вене я, вероятно, не стала бы с ними встречаться... хотя в конце концов... - Она взглянула на фрау Вартен-геймер и торопливо продолжала: - А некоторые были очень красивы. Несколько раз там бывала последняя любовница Анри Шабрана, которая после его смерти одевалась только в черное; каждую неделю у нее был новый любовник, и все они должны были носить траур, так она требовала... Знакомишься со странными людьми. Можете себе представить, что за моим мужем женщины бегали там не меньше, чем в любом другом месте; это была просто потеха!.. Но так как я всегда или почти всегда была с ним, они не осмеливались подступиться к нему, тем более что меня считали его любовницей... Да, если бы они знали, что я была ему только женой! И тут мне в голову пришла странная идея - такого вы никогда не ожидали бы от меня... и, честно говоря, я теперь сама удивляюсь своей смелости. - Она потупила взор и понизила голос: - Впрочем, возможно, что это было с чем-то связано, - ну, вы понимаете. Уже несколько недель я знала, что у меня будет ребенок. Я чувствовала себя счастливой. Вначале я стала не только веселее, но, как ни странно, и много подвижнее, чем когда-либо раньше... Итак, представьте, в один прекрасный вечер я надела мужской костюм и в таком виде отправилась с Грегором на поиски приключений. Естественно, прежде всего я взяла с него слово, что он не будет себя стеснять... ну, конечно, иначе вся история не имела бы смысла. Впрочем, я превосходно выглядела - вы меня не узнали бы... никто бы меня не узнал. В этот вечер за нами зашел друг Грегора, некий Леоне Альбер, молодой художник, горбатый. Было чудесно... Май... совсем тепло... а я была отчаянно дерзка, вы этого себе не можете представить. Подумайте, свой плащ - очень элегантный шафранового цвета плащ - я попросту сняла и несла на руке... как это делают мужчины... Впрочем, было довольно темно... В маленьком ресторане на Внешних бульварах мы пообедали, затем пошли в Roulotte, где тогда пели Легэ и Монтойя... "Tu t'en iras les pieds devant..." 1 Вы это недавно слышали здесь в Виденер-театре - не так ли?"
   1 Ты выйдешь оттуда ногами вперед... (франц.)
   Тут Матильда кинула быстрый взгляд на своего мужа, он не обратил на это внимания. Создавалось впечатление, что Матильда надолго прощается с ним. И тут она стала говорить со все возрастающей пылкостью, она словно ринулась вперед.