Страница:
"В Roulotte, - сказала она, - очень элегантная дама сидела против нас и кокетничала с Грегором, но как... поверьте, большего неприличия нельзя себе даже представить. Я никогда не пойму, как это ее муж не задушил ее на месте. Я бы это сделала. Кажется, она была герцогиня... Нет, не смейтесь, это безусловно была дама высшего света, несмотря на поведение... это можно почувствовать... Мне, собственно, хотелось, чтобы Грегор пошел на это... конечно! Я охотно посмотрела бы, как берутся за подобные дела... мне хотелось, чтобы он подсунул ей письмо или сделал бы что-нибудь, что обычно делал в таких случаях до того, как я стала его женой... Да, я желала этого, хотя это было бы небезопасно для него. Очевидно, в нас, женщинах, заложено такое лютое любопытство... Но у Грегора, благодарение богу, не было никакого желания. Мы ушли вскоре снова в прекрасную майскую ночь; Леоне все время был с нами. Между прочим, в этот вечер он влюбился в меня и, против обыкновения, был прямо-таки галантен. Вообще это был очень робкий человек из-за своей внешности. Я сказала ему тогда: "Надо, верно, иметь шафрановый плащ, чтобы заставить вас за собой ухаживать". Мы прогуливались весело, как трое студентов. А потом наступило самое интересное: мы отправились в Moulin Rouge. Это входило в программу. Нужно было, чтобы что-нибудь наконец произошло. Ведь мы до сих пор ничего еще не испытали... Только ко мне представьте себе, именно ко мне на улице пристала какая-то женщина. Но это не входило в наши намерения... В час ночи мы были в Moulin Rouge. Как там все происходит, вы, вероятно, знаете; собственно, я представляла себе это куда более гадким... Сначала и там ровно ничего не произошло, и создавалось впечатление, что вся шутка ни к чему не приведет. Мне было немного досадно. "Ты дитя, - сказал Грегор. - Как ты это себе, собственно, представляешь? Мы приходим, и они падают к нашим ногам?" Он сказал "к нашим" из вежливости по отношению к Леонсу; не могло быть и речи о том, чтобы кто-нибудь упал к его ногам. Но когда мы все уже всерьез подумывали о том, чтобы пойти домой, дело приняло иной оборот. Мое внимание, да, именно мое, привлекла одна особа... она уже несколько раз прошла мимо нас как будто случайно. У нее был серьезный вид, она выглядела совершенно иначе, чем большинство присутствующих дам. Ее туалет не бросался в глаза - она была во всем белом... Я заметила, что двум или трем мужчинам, заговорившим с нею, она вообще не ответила, а просто прошла мимо, не удостоив их взглядом. Она только следила за танцем, очень спокойно, заинтересованно, по-деловому, сказала бы я... Я попросила Леонса узнать у знакомых - не встречалось ли им уже где-нибудь это красивое созданье, и кто-то из них вспомнил, что видел эту женщину прошлой зимой на одном из балов, устраиваемых по четвергам в Латинском квартале. Немного отойдя от нас, Леоне заговорил с ней, ему она ответила. Затем он подошел с нею к нам, мы все уселись за маленький столик и выпили шампанского. Грегор совершенно не обращал на нее внимания, словно ее тут и не было... Он разговаривал со мной, все время только со мной. Это, казалось, ее особенно возбуждало. Она становилась все веселей, разговорчивей, беззастенчивей и, как это случается, постепенно рассказала всю историю своей жизни. Что только не выпадает на долю такой бедной девушки, что только не приходится ей пережить! Часто читаешь о таких вещах, но, когда о них слышишь, как о чем-то вполне реальном, от женщины, которая сидит рядом, это оставляет особое впечатление. Я еще кое-что припоминаю. В пятнадцать лет ее кто-то соблазнил и бросил. Потом она была натурщицей. Она была и статисткой в маленьком театре. Какие вещи она рассказывала нам о директоре!.. Я вскочила бы и убежала, если бы уже не захмелела немного от шампанского... Затем она влюбилась в студента-медика, занимавшегося анатомией, за ним она иногда заходила в морг... или даже оставалась с ним там... нет, невозможно повторить все то, что она нам рассказывала! Конечно, медик ее тоже покинул. Но этого она не хотела пережить, именно этого! И она покончила с собой, то есть пыталась это сделать. Она сама потешалась над этим... и в каких выражениях! Я все еще слышу ее голос... это не звучало так низко, как было в действительности. Она немного расстегнула свое платье и над левой грудью показала маленький красноватый рубец... И когда мы все вполне серьезно рассматривали этот маленький рубец, она сказала, - нет, она крикнула вдруг моему мужу: "Целуйте!" Я уже говорила вам, что Грегор совсем не обращал на нее внимания. И когда она рассказывала свою историю, он почти не слушал, оглядывал зал, курил папиросы, и теперь, когда она крикнула ему это слово, он чуть улыбнулся. Я его толкала, щипала, я действительно была немного пьяна... во всяком случае, такого странного настроения я не знала у себя никогда. И потому, хотел он или нет, ему пришлось коснуться губами этого рубца, то есть только сделать вид, что он касается... А дальше все шло с каждым часом веселей и бесшабашней. Я никогда так много не смеялась, как в этот вечер, - и сама не знала отчего. И никогда я не думала, что женщина - и к тому же такая - может в течение часа так безумно влюбиться, как эта девица в Грегора. Звали ее Мадлен".
Не знаю, умышленно ли фрау Матильда произнесла это имя громче, - во всяком случае, мне показалось, что ее супруг его услышал, потому что он посмотрел в нашу сторону. На свою жену он, как ни странно, не взглянул, но наши взгляды встретились и задержались друг на друге без особой симпатии. Затем он вдруг улыбнулся своей супруге, она кивнула в ответ; он продолжал беседовать со своими двумя дамами, и она снова повернулась ко мне.
"Я, конечно, не могу припомнить всего, о чем Мадлен говорила потом, ведь все было так бестолково. Но, если быть откровенной, какое-то мгновение я была близка к тому, чтобы расстроиться: Мадлен вдруг схватила руку моего мужа и поцеловала ее. Но мое беспокойство столь же внезапно исчезло. Знаете ли, в это мгновение я подумала о нашем ребенке. И тогда я ощутила, что мы связаны с Грегором неразрывными узами и что все прочее только тень, химера или комедия, как в этот вечер, не больше. И тогда все снова стало хорошо. До рассвета мы сидели в кафе на бульваре. Тут я услышала, что Мадлен попросила моего мужа проводить ее домой. Он посмеялся над ней.
Но чтобы довести шутку до благополучного и в известном смысле выгодного конца - вы ведь знаете, что все художники эгоисты... по крайней мере, если речь идет об их искусстве... короче говоря, он сказал ей, что он скульптор, и пригласил ее зайти к нему в ближайшие дни: он хотел с нее лепить. Она ответила: "Если ты скульптор, я повешусь. Но я все же приду!"
Матильда замолчала. Но никогда еще я не видел, чтобы глаза женщины выражали - или скрывали - столько боли. Когда же она решилась сказать мне все, все, до последнего слова, она продолжала: "Грегор непременно хотел, чтобы я на следующий день была в ателье. Он даже предложил мне спрятаться за занавесом, когда она придет. Я знаю, есть женщины, много женщин, которые согласились бы на это. Но я считаю: либо верить, либо не верить... И я решила верить. Разве я не права?"
И она взглянула на меня большими, широко раскрытыми глазами. Я ограничился кивком.
"Конечно, Мадлен пришла на следующий день и затем приходила очень часто... как приходили некоторые другие до и после нее... можете мне поверить, она была одной из самых красивых. Вы тоже сегодня стояли перед ней с восхищением, там у пруда". - "Танцовщица?"
"Да, Мадлен позировала ему. А теперь представьте, что я в этом или в другом случае проявила бы недоверие! Наша жизнь, - разве она не превратилась бы в мучение? Я очень рада, что не способна к ревности".
Кто-то, стоя у раскрытой двери, ведущей в зал, произносил, вероятно, очень остроумный тост в честь хо-зяина, потому что люди смеялись от всего сердца. Я смотрел на Матильду - она не слушала, так же как и я. Я заметил, как она посмотрела на своего супруга - взглядом, который не только выражал бесконечную любовь, но и силился выразить непоколебимое доверие, словно воистину ее высшим долгом было никоим образом не мешать ему наслаждаться жизнью. Он встретил этот взгляд с улыбкой, не смущаясь, хотя знал, так же как я, что она страдает и всю свою жизнь страдала, как раненое животное.
И потому я не верю в эту историю с разрывом сердца. В тот вечер я слишком хорошо узнал Матильду, и мне ясно: так же как с первого до последнего мгновенья она играла перед своим супругом роль счастливой жены, между тем как он ее обманывал и довел до безумия, так она и в заключение разыграла перед ним естественную смерть, когда решилась оставить жизнь, ибо не в силах была выносить ее больше. Он принял и эту последнюю жертву, словно имел на это право.
Вот я стою перед оградой... Ставни плотно прикрыты. Словно зачарованная белеет в сумраке маленькая вилла, там между красными ветвями мерцает мраморная статуя...
Впрочем, может быть, я несправедлив к Замодески. В конечном счете он так глуп, что может на самом деле не подозревать правды. Но печально думать, что для умирающей Матильды не было большего наслаждения, чем сознание того, что ей удался этот последний святой обман.
Или я ошибаюсь? Быть может, она умерла естественной смертью?.. Нет, я оставляю за собой право ненавидеть человека, которого так любила Матильда. Это, вероятно, надолго останется моим единственным удовольствием.
1902
СУДЬБА БАРОНА ФОН ЛЕЙЗЕНБОГ
В один теплый майский вечер Клара Хелль наконец снова выступила в партии Царицы ночи. Причина, побудившая ее оставить оперу почти на два месяца, была хорошо известна. Пятнадцатого марта, при падении с лошади, князь Рихард Беденбрук разбился так сильно, что через несколько часов - все это время Клара не отходила от него ни на шаг - умер у нее на руках. Отчаяние Клары было столь велико, что сперва опасались за ее жизнь, потом за ее рассудок и до самого недавнего времени - за ее голос. Это последнее опасение оказалось настолько же неосновательным, как и предыдущие. Публика приветствовала ее появление дружески, но как бы выжидательно; однако после первой же большой арии ее близкие друзья могли спокойно принимать поздравления от знакомых. На четвертом ярусе лучилось радостью румяное личико маленькой фрейлейн Фанни Рингейзер; и завсегдатаи галерки понимающе улыбались своей подружке. Все они знали, что, хотя Фанни дочь простого мастера-позументщика из Марияхильфского квартала, она принадлежит к интимному кругу популярной певицы, которая нередко приглашает ее к себе в дом, и что она втайне любила покойного князя. В антракте Фанни рассказала своим друзьям и подругам, что это барон фон Лейзен-бог подал Кларе мысль избрать для дебюта Царицу ночи - из тех соображений, что темное платье более всего отвечает ее настроению.
Сам барон сидел в партере - как всегда, в первом ряду, с краю, у среднего прохода - и благодарил знакомых, которые его поздравляли, приветливой, но почти скорбной улыбкой. В этот день в его душе теснились воспоминания. Он познакомился с Кларой десять лет тому назад. В те дни он заботился о музыкальном образовании одной юной рыжеволосой дамочки, отличавшейся гибкостью стана, и как-то раз присутствовал на вечернем спектакле в школе пения фрау Эйзенштейн, где его протеже впервые предстала перед публикой в партии Миньон. В этот самый вечер он увидел и услышал Клару, которая в той же сцене пела Филину. Он был тогда молодым человеком двадцати пяти лет, независимым и не склонным к излишним церемониям. Ему больше не было дела до Миньон; едва кончился концерт, он попросил фрау Натали Эйзенштейн представить его Филине и, не долго думая, предложил ей свое сердце, состояние и свои связи с театральной администрацией. Клара жила тогда вместе с матерью, вдовой высокопоставленного почтового чиновника, и была влюблена в молодого студента-медика, к которому часто заходила поболтать за чашкой чая в его комнату - он жил в Альзерфорштадте. Она отклонила настойчивые домогательства барона; но ухаживания Лейзенбога привели ее в странно разнеженное настроение, и в этом настроении она сделалась любовницей студента. Барон, от которого она отнюдь не скрывала этого, вернулся к своей рыжеволосой протеже, но продолжал поддерживать знакомство с Кларой. Каждый праздник, который давал к тому повод, он посылал ей цветы и конфеты, а время от времени наносил визит вдове почтового чиновника.
Осенью Клара получила свой первый ангажемент в Детмольде. Барон фон Лейзенбог - тогда еще министерский чиновник - воспользовался рождественским отпуском, для того чтобы нанести визит Кларе. Он знал, что медик - уже не студент, а врач и в сентябре женился, и снова возлелеял надежды. Но Клара, с обычной своей прямотой, при первой же встрече заявила барону, что за это время у нее появилась новая привязанность - тенор придворного театра; и, таким образом, Лейзенбог увез из Детмольда лишь воспоминание о прогулке по городскому парку и об ужине в ресторане при театре в обществе нескольких артистов и артисток. Несмотря на холодный прием, барон приезжал в Детмольд еще несколько раз; как человек, преданный искусству, он порадовался большим успехам Клары; что касается прочего, то он рассчитывал на следующий сезон, когда тенор должен был уехать по контракту в Гамбург. Но и в новом году его постигло разочарование: Клара нашла нужным пойти навстречу желаниям крупного торговца голландского происхождения - по имени Луис Ферхайен.
Когда на третий сезон Кларе предложили место в Дрезденском театре, барон, перед которым, несмотря на молодость, открывалась блестящая карьера, вышел в отставку и переехал в Дрезден. Теперь он проводил все свои вечера у Клары и ее матери - та оставалась в блаженном неведении относительно всех увлечений своей дочери, - и у него снова возродились надежды. К сожалению, у голландца была пренеприятная привычка: в каждом письме он сообщал, что приезжает на следующий день, давал своей возлюбленной понять, что она окружена целым войском соглядатаев, и грозил ей - в случае нарушения верности - мучительнейшей казнью. Но так как его приезд все откладывался, а Клара была в состоянии, близком к истерии, барон Лейзенбог решил любой ценой покончить с этой историей и направился в Детмольд для личных переговоров с голландцем. К его изумлению, голландец объявил, что свои письма с любовными излияниями и угрозами он пишет единственно из рыцарских чувств и что у него нет более заветного желания, чем освободиться от всех обязательств на будущее. Лейзенбог, обрадованный, вернулся в Дрезден и сообщил Кларе о счастливом исходе переговоров. Она выразила ему сердечную признательность, но тотчас пресекла его попытки добиться ее благорасположения с решительностью, которая не слишком приятно поразила барона. Когда он стал ее расспрашивать, она призналась ему, что в его отсутствие к ней воспылал сильной страстью сам принц Каэтан; он поклялся наложить на себя руки, если она не преклонит слух к его мольбам. Само собой разумеется, в конце концов ей пришлось уступить: не могла же она повергнуть в безграничную скорбь царствующий дом и страну.
Лейзенбог оставил город почти в полном отчаянии и возвратился в Вену. Там он пустил в ход все свои связи, и именно благодаря его стараниям Клара уже на следующий год получила приглашение выступить в Венской опере. После успешной гастроли она начала свои октябрьские выступления, и посланная бароном корзина с прекрасными цветами, которую в первый же вечер она нашла в своей театральной уборной, казалось, выражала в одно и то же время и мольбу и надежду. Однако восторженному почитателю, который ее ожидал после спектакля, пришлось убедиться, что оп снова опоздал. Блондин-коррепетитор он же сочинитель популярных романсов - получил на нее права, которые она не хотела нарушить ни за что на свете.
С тех пор минуло семь лет. За коррепетитором последовал отважный наездник господин Клеменс фон Родевиль, за господином Клеменсом капельмейстер Винценц Клауди, который, случалось, дирижируя оперой, подпевал так громко, что заглушал голоса певцов; за капельмейстером - граф фон Альбан-Раттони, человек, который сперва проиграл в карты свои поместья в Венгрии, а потом выиграл замок в Нижней Австрии; за графом - Эдгар Вильгельм, автор балетных либретто, музыку к которым он щедро оплачивал из своих денег, а также трагедий, для исполнения которых он снимал театр Янча, и стихотворений, печатавшихся самым изысканным шрифтом в глупейшей из дворянских газет в его резиденции; за господином Эдгаром Вильгельмом Амандус Мейер, молодой человек не старше девятнадцати лет, очень красивый собой; все его достояние заключалось в фокстерьере, обученном стоять на голове; за Мейером - самый элегантный аристократ во всей империи - князь Рихард Беденбрук.
Клара никогда не делала тайны из своих увлечений. Она неизменно вела простой бюргерский дом, где лишь изредка менялись хозяева. Клара пользовалась необычайной любовью публики. Она снискала себе благожелательное отношение и в высших сферах благодаря тому, что каждое воскресенье посещала мессу, дважды в месяц ходила к исповеди, не снимала с груди образок мадонны, освященный самим папой, и никогда не ложилась спать, не сотворив молитвы. На всех благотворительных базарах она непременно была продавщицей; и представительницы высшего света, так же как и дамы из еврейских финансовых кругов, чувствовали себя осчастливленными, когда могли продавать свои товары в одной палатке с Кларой. Молодых поклонников и поклонниц, которые поджидали ее у выхода, она одаряла обворожительной улыбкой. Преподнесенные ей цветы певица раздавала терпеливой толпе, а однажды, когда цветы остались в ее уборной, пропела своим милым венским говорком, который так шел ей: "Бог ты мой, салат-то я оставила в каморке. Кому нужна эта травка, пожалуйте ко мне завтра днем". Она села в карету, высунула голову из окошка и, уже отъезжая, крикнула: "Будет вам и по чашке кофе".
Среди тех немногих, кто рискнул воспользоваться ее приглашением, была и Фанни Рингейзер. Клара заговорила с ней в шутливом тоне, снисходительно, как эрцгерцогиня, расспросила ее о родных, и болтовня этой свежей девушки, чье восхищение она завоевала, доставила ей столько удовольствия, что Клара пригласила ее зайти снова. Фанни повторила свой визит и в скором времени сумела завоевать в доме певицы почетное положение, которое она сохраняла тем успешнее, что в ответ на все доверие никогда не дозволяла себе ни малейшей фамильярности. В течение года Фанни получила множество предложений руки и сердца - по большей части от сыновей марияхильфских фабрикантов, ее партнеров по балам, - на все эти предложения она отвечала отказом, ибо с неизменным постоянством влюблялась поочередно во всех избранников Клары.
Князя Беденбрука Клара любила с такой же вер" ностью, как и его предшественников, но с большей глубиной чувства; и Лейзенбог, который при всех своих разочарованиях никогда не терял окончательной надежды, начинал всерьез опасаться, что долгожданное счастье может ускользнуть от него. Всякий раз, как только он замечал, что очередной возлюбленный Клары впадает в немилость, он отсылал прочь свою любовницу, чтобы быть готовым к любой неожиданности. Так же поступил он и после внезапной кончины князя Рихарда, не потому, что имел основание надеяться, а просто так, по привычке. Горе Клары казалось таким безграничным, что все думали: она навсегда покончила со всеми радостями жизни. Каждый день она ездила на кладбище и клала цветы на могилу усопшего. Она перестала носить светлые платья и заперла драгоценности в самый дальний ящик бюро. Ее долго отговари-вали от намерения покинуть сцену.
Но вот она снова выступила - и выступление это прошло с большим блеском; после этого ее жизнь - по крайней мере, с внешней стороны потекла своим обычным чередом. Вокруг нее снова собрались отдалившиеся было друзья. Появился музыкальный критик Бернгард Фейерштейн, чей сюртук - в зависимости от меню обеда, который он вкушал в тот день, - украшали то шпинатные, то помидорные пятна, и, к вящему удовольствию Клары, бранил ее коллег по театру и даже самого директора. Как и прежде, она принимала неназойливые и почтительные ухаживания со стороны двух кузенов князя Рихарда, Беденбруков по другой линии, - Люция и Кристиана. Она стала принимать у себя одного из сотрудников французского посольства и молодого чешского пианиста-виртуоза и десятого июня впервые посетила бега. Но, как выразился не лишенный поэтического дарования князь Люций, пробудилась только ее душа - сердце же по-прежнему было погружено в дремоту. Да, достаточно было кому-нибудь из ее друзей - будь то юноша или старик уронить хотя бы самый тонкий намек на то, что в мире существуют нежные привязанности или страсти, как улыбка мгновенно сбегала с ее лица, глаза мрачно устремлялись в одну точку, а иногда, поднимая руку, она делала странный жест - точно хотела защититься от людей.
Во второй половине июня скандинавский певец Зигурд Ользе пел в Венской опере Тристана. У него был чистый и сильный голос, хотя и не слишком благородного тембра; роста он был необыкновенно высокого, с некоторым предрасположением к полноте; в спокойном состоянии лицо его было лишено всякого выражения, но стоило ему запеть, как его серые, со стальным блеском глаза вспыхивали таинственным внутренним огнем, и своим голосом и взглядом он буквально зачаровывал всех присутствующих, особенно женщин.
Клара сидела в театральной ложе - вместе с несколькими товарищами, не занятыми в тот вечер. Казалось, она одна-единственная остается безучастной. На следующее утро, в канцелярии директора, ей представили Зигурда Ользе. Она проронила несколько любезных, но довольно-таки холодных слов о его исполнении. В тот же день, так и не получив приглашения, он нанес ей визит. У нее дома он нашел барона Лейзенбога и Фанни Рингейзер. Зигурд пил вместе с ними чай. Он рассказывал о своих родителях, простых рыбаках из маленького норвежского городка, о том, как его талант - не истинное ли это чудо? - был открыт одним путешествующим англичанином, который причалил на своей белой яхте к берегу далекого фиорда, о своей жене, итальянке, умершей во время их свадебного путешествия по Атлантическому океану, на дне которого и покоятся ее останки. После того как он попрощался и ушел, воцарилось долгое молчание. Фанни уставилась взглядом в пустую чашку; Клара присела за пианино, упершись локтями в опущенную крышку; подавленный безмолвным страхом, барон пытался отгадать, почему за все время рассказа Зигурда о его свадебном путешествии Клара ни разу не делала того странного жеста, которым со смерти князя она отметала все намеки на то, что в мире могут существовать нежные или пылкие чувства.
Продолжая свою гастроль, Зигурд Ользе спел Зигфрида и Лоэнгрина. На всех спектаклях Клара бесстрастно восседала в своей ложе. Певец, который не общался ни с кем, кроме норвежского посланника, теперь каждый день, пополудни, являлся в дом Клары, где обычно заставал Фанни Рингейзер и неизменно - барона фон Лейзенбог.
Двадцать седьмого июня Зигурд выступил в последний раз: он пел партию Тристана. Клара, как и прежде невозмутимая, сидела в своей ложе. На другой день она поехала с Фанни на кладбище и возложила огромный венок на могилу князя. Вечером она устроила прием в честь певца, который на следующий день отъезжал из Вены.
Друзья собрались в полном составе. Пылкая страсть, которую Зигурд питал к Кларе, ни для кого не составляла тайны. По своему обыкновению, певец говорил много и взволнованно. Между прочим, он упомянул о том, как во время его последней поездки на корабле супруга одного русского великого князя, аравитянка, нагадала ему по руке, что вскоре начнется роковая полоса в его жизни. Он твердо верил в это прорицание, да и вообще суеверие, по всей видимости, означало для него нечто большее, чем один из способов привлечь к себе интерес. Не умолчал он и еще об одном случае, который, впрочем, и без того был хорошо известен: в прошлом году, едва успев прибыть в Нью-Йорк, где он должен был дать гастроль, он в тот же день, - да что там! - в тот же час, несмотря на высокую неустойку, отплыл на корабле обратно в Европу только потому, что на пристани у него между ног прошмыгнула черная кошка. И подлинно, у него имелись все основания для того, чтобы верить в подобную таинственную связь между необъяснимыми приметами и людскими судьбами. Однажды вечером, перед выступлением в Ковент-Гарденском театре в Лондоне, он позабыл произнести некое заклинание, которому его научила бабушка, и внезапно у него сорвался голос. А как-то ночью во сне ему явился крылатый дух в розовом трико и предрек смерть его любимца-гримера - и вправду на следующее утро несчастного нашли в петле. Кроме того, Зигурд постоянно носил при себе краткое, но весьма любопытное, письмо, полученное им на спиритическом сеансе в Брюсселе от духа умершей певицы Корнелии Лухан, где на хорошем португальском языке предсказывалось, что он непременно станет величайшим певцом Старого и Нового Света... Когда спиритическое письмо, написанное на розовой бумаге фирмы Глинвуд, стало переходить из рук в руки, собравшимися овладело глубокое волнение. Но сама Клара ничем не выдавала своих чувств - если они у нее были - и только изредка равнодушно кивала головой. И однако же, Лейзенбог был в сильнейшем беспокойстве. От его обостренной проницательности не укрылись отчетливые признаки надвигающейся опасности. Прежде всего Зигурд, подобно прежним возлюбленным Клары, проявлял к нему за ужином явную симпатию, пригласил его в свое имение, находившееся в Мольдском фиорде, и в конце концов перешел на "ты". Кроме того, когда Зигурд обращался к Фанни Рингейзер, она дрожала всем телом; когда он взглядывал на нее серыми, со стальным отливом, глазами, она попеременно то краснела, то бледнела; а когда он заговорил о своем предстоящем отъезде, она громко расплакалась. Но Клара хранила спокойный и сосредоточенный вид. Она не отвечала на жгучие взгляды Зигурда, беседовала с ним не более оживленно, нежели с другими, а когда, на прощанье, он поцеловал ей руку и поднял на нее глаза, в которых можно было прочесть мольбу, обещание, отчаяние, - ее веки были полусомкнуты, а черты лица - недвижимы. На все это Лейзенбог взирал с недоверием и опаской. Но по окончании званого ужина, когда все стали прощаться, барона ожидал большой сюрприз. Он протянул руку Кларе последним и собирался уже удалиться, как вдруг она крепко сжала его руку и прошептала: "Возвращайтесь". Ему почудилось, что он ослышался. Но она снова стиснула его руку и, приблизив губы к его уху, повторила: "Возвращайтесь. Я вас ожидаю через час".
Не знаю, умышленно ли фрау Матильда произнесла это имя громче, - во всяком случае, мне показалось, что ее супруг его услышал, потому что он посмотрел в нашу сторону. На свою жену он, как ни странно, не взглянул, но наши взгляды встретились и задержались друг на друге без особой симпатии. Затем он вдруг улыбнулся своей супруге, она кивнула в ответ; он продолжал беседовать со своими двумя дамами, и она снова повернулась ко мне.
"Я, конечно, не могу припомнить всего, о чем Мадлен говорила потом, ведь все было так бестолково. Но, если быть откровенной, какое-то мгновение я была близка к тому, чтобы расстроиться: Мадлен вдруг схватила руку моего мужа и поцеловала ее. Но мое беспокойство столь же внезапно исчезло. Знаете ли, в это мгновение я подумала о нашем ребенке. И тогда я ощутила, что мы связаны с Грегором неразрывными узами и что все прочее только тень, химера или комедия, как в этот вечер, не больше. И тогда все снова стало хорошо. До рассвета мы сидели в кафе на бульваре. Тут я услышала, что Мадлен попросила моего мужа проводить ее домой. Он посмеялся над ней.
Но чтобы довести шутку до благополучного и в известном смысле выгодного конца - вы ведь знаете, что все художники эгоисты... по крайней мере, если речь идет об их искусстве... короче говоря, он сказал ей, что он скульптор, и пригласил ее зайти к нему в ближайшие дни: он хотел с нее лепить. Она ответила: "Если ты скульптор, я повешусь. Но я все же приду!"
Матильда замолчала. Но никогда еще я не видел, чтобы глаза женщины выражали - или скрывали - столько боли. Когда же она решилась сказать мне все, все, до последнего слова, она продолжала: "Грегор непременно хотел, чтобы я на следующий день была в ателье. Он даже предложил мне спрятаться за занавесом, когда она придет. Я знаю, есть женщины, много женщин, которые согласились бы на это. Но я считаю: либо верить, либо не верить... И я решила верить. Разве я не права?"
И она взглянула на меня большими, широко раскрытыми глазами. Я ограничился кивком.
"Конечно, Мадлен пришла на следующий день и затем приходила очень часто... как приходили некоторые другие до и после нее... можете мне поверить, она была одной из самых красивых. Вы тоже сегодня стояли перед ней с восхищением, там у пруда". - "Танцовщица?"
"Да, Мадлен позировала ему. А теперь представьте, что я в этом или в другом случае проявила бы недоверие! Наша жизнь, - разве она не превратилась бы в мучение? Я очень рада, что не способна к ревности".
Кто-то, стоя у раскрытой двери, ведущей в зал, произносил, вероятно, очень остроумный тост в честь хо-зяина, потому что люди смеялись от всего сердца. Я смотрел на Матильду - она не слушала, так же как и я. Я заметил, как она посмотрела на своего супруга - взглядом, который не только выражал бесконечную любовь, но и силился выразить непоколебимое доверие, словно воистину ее высшим долгом было никоим образом не мешать ему наслаждаться жизнью. Он встретил этот взгляд с улыбкой, не смущаясь, хотя знал, так же как я, что она страдает и всю свою жизнь страдала, как раненое животное.
И потому я не верю в эту историю с разрывом сердца. В тот вечер я слишком хорошо узнал Матильду, и мне ясно: так же как с первого до последнего мгновенья она играла перед своим супругом роль счастливой жены, между тем как он ее обманывал и довел до безумия, так она и в заключение разыграла перед ним естественную смерть, когда решилась оставить жизнь, ибо не в силах была выносить ее больше. Он принял и эту последнюю жертву, словно имел на это право.
Вот я стою перед оградой... Ставни плотно прикрыты. Словно зачарованная белеет в сумраке маленькая вилла, там между красными ветвями мерцает мраморная статуя...
Впрочем, может быть, я несправедлив к Замодески. В конечном счете он так глуп, что может на самом деле не подозревать правды. Но печально думать, что для умирающей Матильды не было большего наслаждения, чем сознание того, что ей удался этот последний святой обман.
Или я ошибаюсь? Быть может, она умерла естественной смертью?.. Нет, я оставляю за собой право ненавидеть человека, которого так любила Матильда. Это, вероятно, надолго останется моим единственным удовольствием.
1902
СУДЬБА БАРОНА ФОН ЛЕЙЗЕНБОГ
В один теплый майский вечер Клара Хелль наконец снова выступила в партии Царицы ночи. Причина, побудившая ее оставить оперу почти на два месяца, была хорошо известна. Пятнадцатого марта, при падении с лошади, князь Рихард Беденбрук разбился так сильно, что через несколько часов - все это время Клара не отходила от него ни на шаг - умер у нее на руках. Отчаяние Клары было столь велико, что сперва опасались за ее жизнь, потом за ее рассудок и до самого недавнего времени - за ее голос. Это последнее опасение оказалось настолько же неосновательным, как и предыдущие. Публика приветствовала ее появление дружески, но как бы выжидательно; однако после первой же большой арии ее близкие друзья могли спокойно принимать поздравления от знакомых. На четвертом ярусе лучилось радостью румяное личико маленькой фрейлейн Фанни Рингейзер; и завсегдатаи галерки понимающе улыбались своей подружке. Все они знали, что, хотя Фанни дочь простого мастера-позументщика из Марияхильфского квартала, она принадлежит к интимному кругу популярной певицы, которая нередко приглашает ее к себе в дом, и что она втайне любила покойного князя. В антракте Фанни рассказала своим друзьям и подругам, что это барон фон Лейзен-бог подал Кларе мысль избрать для дебюта Царицу ночи - из тех соображений, что темное платье более всего отвечает ее настроению.
Сам барон сидел в партере - как всегда, в первом ряду, с краю, у среднего прохода - и благодарил знакомых, которые его поздравляли, приветливой, но почти скорбной улыбкой. В этот день в его душе теснились воспоминания. Он познакомился с Кларой десять лет тому назад. В те дни он заботился о музыкальном образовании одной юной рыжеволосой дамочки, отличавшейся гибкостью стана, и как-то раз присутствовал на вечернем спектакле в школе пения фрау Эйзенштейн, где его протеже впервые предстала перед публикой в партии Миньон. В этот самый вечер он увидел и услышал Клару, которая в той же сцене пела Филину. Он был тогда молодым человеком двадцати пяти лет, независимым и не склонным к излишним церемониям. Ему больше не было дела до Миньон; едва кончился концерт, он попросил фрау Натали Эйзенштейн представить его Филине и, не долго думая, предложил ей свое сердце, состояние и свои связи с театральной администрацией. Клара жила тогда вместе с матерью, вдовой высокопоставленного почтового чиновника, и была влюблена в молодого студента-медика, к которому часто заходила поболтать за чашкой чая в его комнату - он жил в Альзерфорштадте. Она отклонила настойчивые домогательства барона; но ухаживания Лейзенбога привели ее в странно разнеженное настроение, и в этом настроении она сделалась любовницей студента. Барон, от которого она отнюдь не скрывала этого, вернулся к своей рыжеволосой протеже, но продолжал поддерживать знакомство с Кларой. Каждый праздник, который давал к тому повод, он посылал ей цветы и конфеты, а время от времени наносил визит вдове почтового чиновника.
Осенью Клара получила свой первый ангажемент в Детмольде. Барон фон Лейзенбог - тогда еще министерский чиновник - воспользовался рождественским отпуском, для того чтобы нанести визит Кларе. Он знал, что медик - уже не студент, а врач и в сентябре женился, и снова возлелеял надежды. Но Клара, с обычной своей прямотой, при первой же встрече заявила барону, что за это время у нее появилась новая привязанность - тенор придворного театра; и, таким образом, Лейзенбог увез из Детмольда лишь воспоминание о прогулке по городскому парку и об ужине в ресторане при театре в обществе нескольких артистов и артисток. Несмотря на холодный прием, барон приезжал в Детмольд еще несколько раз; как человек, преданный искусству, он порадовался большим успехам Клары; что касается прочего, то он рассчитывал на следующий сезон, когда тенор должен был уехать по контракту в Гамбург. Но и в новом году его постигло разочарование: Клара нашла нужным пойти навстречу желаниям крупного торговца голландского происхождения - по имени Луис Ферхайен.
Когда на третий сезон Кларе предложили место в Дрезденском театре, барон, перед которым, несмотря на молодость, открывалась блестящая карьера, вышел в отставку и переехал в Дрезден. Теперь он проводил все свои вечера у Клары и ее матери - та оставалась в блаженном неведении относительно всех увлечений своей дочери, - и у него снова возродились надежды. К сожалению, у голландца была пренеприятная привычка: в каждом письме он сообщал, что приезжает на следующий день, давал своей возлюбленной понять, что она окружена целым войском соглядатаев, и грозил ей - в случае нарушения верности - мучительнейшей казнью. Но так как его приезд все откладывался, а Клара была в состоянии, близком к истерии, барон Лейзенбог решил любой ценой покончить с этой историей и направился в Детмольд для личных переговоров с голландцем. К его изумлению, голландец объявил, что свои письма с любовными излияниями и угрозами он пишет единственно из рыцарских чувств и что у него нет более заветного желания, чем освободиться от всех обязательств на будущее. Лейзенбог, обрадованный, вернулся в Дрезден и сообщил Кларе о счастливом исходе переговоров. Она выразила ему сердечную признательность, но тотчас пресекла его попытки добиться ее благорасположения с решительностью, которая не слишком приятно поразила барона. Когда он стал ее расспрашивать, она призналась ему, что в его отсутствие к ней воспылал сильной страстью сам принц Каэтан; он поклялся наложить на себя руки, если она не преклонит слух к его мольбам. Само собой разумеется, в конце концов ей пришлось уступить: не могла же она повергнуть в безграничную скорбь царствующий дом и страну.
Лейзенбог оставил город почти в полном отчаянии и возвратился в Вену. Там он пустил в ход все свои связи, и именно благодаря его стараниям Клара уже на следующий год получила приглашение выступить в Венской опере. После успешной гастроли она начала свои октябрьские выступления, и посланная бароном корзина с прекрасными цветами, которую в первый же вечер она нашла в своей театральной уборной, казалось, выражала в одно и то же время и мольбу и надежду. Однако восторженному почитателю, который ее ожидал после спектакля, пришлось убедиться, что оп снова опоздал. Блондин-коррепетитор он же сочинитель популярных романсов - получил на нее права, которые она не хотела нарушить ни за что на свете.
С тех пор минуло семь лет. За коррепетитором последовал отважный наездник господин Клеменс фон Родевиль, за господином Клеменсом капельмейстер Винценц Клауди, который, случалось, дирижируя оперой, подпевал так громко, что заглушал голоса певцов; за капельмейстером - граф фон Альбан-Раттони, человек, который сперва проиграл в карты свои поместья в Венгрии, а потом выиграл замок в Нижней Австрии; за графом - Эдгар Вильгельм, автор балетных либретто, музыку к которым он щедро оплачивал из своих денег, а также трагедий, для исполнения которых он снимал театр Янча, и стихотворений, печатавшихся самым изысканным шрифтом в глупейшей из дворянских газет в его резиденции; за господином Эдгаром Вильгельмом Амандус Мейер, молодой человек не старше девятнадцати лет, очень красивый собой; все его достояние заключалось в фокстерьере, обученном стоять на голове; за Мейером - самый элегантный аристократ во всей империи - князь Рихард Беденбрук.
Клара никогда не делала тайны из своих увлечений. Она неизменно вела простой бюргерский дом, где лишь изредка менялись хозяева. Клара пользовалась необычайной любовью публики. Она снискала себе благожелательное отношение и в высших сферах благодаря тому, что каждое воскресенье посещала мессу, дважды в месяц ходила к исповеди, не снимала с груди образок мадонны, освященный самим папой, и никогда не ложилась спать, не сотворив молитвы. На всех благотворительных базарах она непременно была продавщицей; и представительницы высшего света, так же как и дамы из еврейских финансовых кругов, чувствовали себя осчастливленными, когда могли продавать свои товары в одной палатке с Кларой. Молодых поклонников и поклонниц, которые поджидали ее у выхода, она одаряла обворожительной улыбкой. Преподнесенные ей цветы певица раздавала терпеливой толпе, а однажды, когда цветы остались в ее уборной, пропела своим милым венским говорком, который так шел ей: "Бог ты мой, салат-то я оставила в каморке. Кому нужна эта травка, пожалуйте ко мне завтра днем". Она села в карету, высунула голову из окошка и, уже отъезжая, крикнула: "Будет вам и по чашке кофе".
Среди тех немногих, кто рискнул воспользоваться ее приглашением, была и Фанни Рингейзер. Клара заговорила с ней в шутливом тоне, снисходительно, как эрцгерцогиня, расспросила ее о родных, и болтовня этой свежей девушки, чье восхищение она завоевала, доставила ей столько удовольствия, что Клара пригласила ее зайти снова. Фанни повторила свой визит и в скором времени сумела завоевать в доме певицы почетное положение, которое она сохраняла тем успешнее, что в ответ на все доверие никогда не дозволяла себе ни малейшей фамильярности. В течение года Фанни получила множество предложений руки и сердца - по большей части от сыновей марияхильфских фабрикантов, ее партнеров по балам, - на все эти предложения она отвечала отказом, ибо с неизменным постоянством влюблялась поочередно во всех избранников Клары.
Князя Беденбрука Клара любила с такой же вер" ностью, как и его предшественников, но с большей глубиной чувства; и Лейзенбог, который при всех своих разочарованиях никогда не терял окончательной надежды, начинал всерьез опасаться, что долгожданное счастье может ускользнуть от него. Всякий раз, как только он замечал, что очередной возлюбленный Клары впадает в немилость, он отсылал прочь свою любовницу, чтобы быть готовым к любой неожиданности. Так же поступил он и после внезапной кончины князя Рихарда, не потому, что имел основание надеяться, а просто так, по привычке. Горе Клары казалось таким безграничным, что все думали: она навсегда покончила со всеми радостями жизни. Каждый день она ездила на кладбище и клала цветы на могилу усопшего. Она перестала носить светлые платья и заперла драгоценности в самый дальний ящик бюро. Ее долго отговари-вали от намерения покинуть сцену.
Но вот она снова выступила - и выступление это прошло с большим блеском; после этого ее жизнь - по крайней мере, с внешней стороны потекла своим обычным чередом. Вокруг нее снова собрались отдалившиеся было друзья. Появился музыкальный критик Бернгард Фейерштейн, чей сюртук - в зависимости от меню обеда, который он вкушал в тот день, - украшали то шпинатные, то помидорные пятна, и, к вящему удовольствию Клары, бранил ее коллег по театру и даже самого директора. Как и прежде, она принимала неназойливые и почтительные ухаживания со стороны двух кузенов князя Рихарда, Беденбруков по другой линии, - Люция и Кристиана. Она стала принимать у себя одного из сотрудников французского посольства и молодого чешского пианиста-виртуоза и десятого июня впервые посетила бега. Но, как выразился не лишенный поэтического дарования князь Люций, пробудилась только ее душа - сердце же по-прежнему было погружено в дремоту. Да, достаточно было кому-нибудь из ее друзей - будь то юноша или старик уронить хотя бы самый тонкий намек на то, что в мире существуют нежные привязанности или страсти, как улыбка мгновенно сбегала с ее лица, глаза мрачно устремлялись в одну точку, а иногда, поднимая руку, она делала странный жест - точно хотела защититься от людей.
Во второй половине июня скандинавский певец Зигурд Ользе пел в Венской опере Тристана. У него был чистый и сильный голос, хотя и не слишком благородного тембра; роста он был необыкновенно высокого, с некоторым предрасположением к полноте; в спокойном состоянии лицо его было лишено всякого выражения, но стоило ему запеть, как его серые, со стальным блеском глаза вспыхивали таинственным внутренним огнем, и своим голосом и взглядом он буквально зачаровывал всех присутствующих, особенно женщин.
Клара сидела в театральной ложе - вместе с несколькими товарищами, не занятыми в тот вечер. Казалось, она одна-единственная остается безучастной. На следующее утро, в канцелярии директора, ей представили Зигурда Ользе. Она проронила несколько любезных, но довольно-таки холодных слов о его исполнении. В тот же день, так и не получив приглашения, он нанес ей визит. У нее дома он нашел барона Лейзенбога и Фанни Рингейзер. Зигурд пил вместе с ними чай. Он рассказывал о своих родителях, простых рыбаках из маленького норвежского городка, о том, как его талант - не истинное ли это чудо? - был открыт одним путешествующим англичанином, который причалил на своей белой яхте к берегу далекого фиорда, о своей жене, итальянке, умершей во время их свадебного путешествия по Атлантическому океану, на дне которого и покоятся ее останки. После того как он попрощался и ушел, воцарилось долгое молчание. Фанни уставилась взглядом в пустую чашку; Клара присела за пианино, упершись локтями в опущенную крышку; подавленный безмолвным страхом, барон пытался отгадать, почему за все время рассказа Зигурда о его свадебном путешествии Клара ни разу не делала того странного жеста, которым со смерти князя она отметала все намеки на то, что в мире могут существовать нежные или пылкие чувства.
Продолжая свою гастроль, Зигурд Ользе спел Зигфрида и Лоэнгрина. На всех спектаклях Клара бесстрастно восседала в своей ложе. Певец, который не общался ни с кем, кроме норвежского посланника, теперь каждый день, пополудни, являлся в дом Клары, где обычно заставал Фанни Рингейзер и неизменно - барона фон Лейзенбог.
Двадцать седьмого июня Зигурд выступил в последний раз: он пел партию Тристана. Клара, как и прежде невозмутимая, сидела в своей ложе. На другой день она поехала с Фанни на кладбище и возложила огромный венок на могилу князя. Вечером она устроила прием в честь певца, который на следующий день отъезжал из Вены.
Друзья собрались в полном составе. Пылкая страсть, которую Зигурд питал к Кларе, ни для кого не составляла тайны. По своему обыкновению, певец говорил много и взволнованно. Между прочим, он упомянул о том, как во время его последней поездки на корабле супруга одного русского великого князя, аравитянка, нагадала ему по руке, что вскоре начнется роковая полоса в его жизни. Он твердо верил в это прорицание, да и вообще суеверие, по всей видимости, означало для него нечто большее, чем один из способов привлечь к себе интерес. Не умолчал он и еще об одном случае, который, впрочем, и без того был хорошо известен: в прошлом году, едва успев прибыть в Нью-Йорк, где он должен был дать гастроль, он в тот же день, - да что там! - в тот же час, несмотря на высокую неустойку, отплыл на корабле обратно в Европу только потому, что на пристани у него между ног прошмыгнула черная кошка. И подлинно, у него имелись все основания для того, чтобы верить в подобную таинственную связь между необъяснимыми приметами и людскими судьбами. Однажды вечером, перед выступлением в Ковент-Гарденском театре в Лондоне, он позабыл произнести некое заклинание, которому его научила бабушка, и внезапно у него сорвался голос. А как-то ночью во сне ему явился крылатый дух в розовом трико и предрек смерть его любимца-гримера - и вправду на следующее утро несчастного нашли в петле. Кроме того, Зигурд постоянно носил при себе краткое, но весьма любопытное, письмо, полученное им на спиритическом сеансе в Брюсселе от духа умершей певицы Корнелии Лухан, где на хорошем португальском языке предсказывалось, что он непременно станет величайшим певцом Старого и Нового Света... Когда спиритическое письмо, написанное на розовой бумаге фирмы Глинвуд, стало переходить из рук в руки, собравшимися овладело глубокое волнение. Но сама Клара ничем не выдавала своих чувств - если они у нее были - и только изредка равнодушно кивала головой. И однако же, Лейзенбог был в сильнейшем беспокойстве. От его обостренной проницательности не укрылись отчетливые признаки надвигающейся опасности. Прежде всего Зигурд, подобно прежним возлюбленным Клары, проявлял к нему за ужином явную симпатию, пригласил его в свое имение, находившееся в Мольдском фиорде, и в конце концов перешел на "ты". Кроме того, когда Зигурд обращался к Фанни Рингейзер, она дрожала всем телом; когда он взглядывал на нее серыми, со стальным отливом, глазами, она попеременно то краснела, то бледнела; а когда он заговорил о своем предстоящем отъезде, она громко расплакалась. Но Клара хранила спокойный и сосредоточенный вид. Она не отвечала на жгучие взгляды Зигурда, беседовала с ним не более оживленно, нежели с другими, а когда, на прощанье, он поцеловал ей руку и поднял на нее глаза, в которых можно было прочесть мольбу, обещание, отчаяние, - ее веки были полусомкнуты, а черты лица - недвижимы. На все это Лейзенбог взирал с недоверием и опаской. Но по окончании званого ужина, когда все стали прощаться, барона ожидал большой сюрприз. Он протянул руку Кларе последним и собирался уже удалиться, как вдруг она крепко сжала его руку и прошептала: "Возвращайтесь". Ему почудилось, что он ослышался. Но она снова стиснула его руку и, приблизив губы к его уху, повторила: "Возвращайтесь. Я вас ожидаю через час".