Шницлер Артур. Жена мудреца (Новеллы и повести)

   Карл открыл глаза, словно отгоняя страшный сон. Он сидел один на скамье у края дороги и видел, как капельмейстер Ребаи и полоумный Иедек спешили вниз по той же дороге, по которой они все вместе поднимались наверх. По-видимому, они горячо о чем-то говорили, размахивая руками и сильно жестикулируя. Тросточка Иедека тонкой линией вырисовывалась на горизонте. Все быстрее шли они, окутанные легким облачком пыли, а их слова замирали на ветру. Вокруг сверкало солнце, и глубоко внизу в полуденном зное плыл и дрожал город.
   1905
   СМЕРТЬ ХОЛОСТЯКА
   В дверь постучали совсем тихо, но врач сразу проснулся, зажег свет и встал с постели. Он посмотрел на жену, которая продолжала спать, надел шлафрок и вышел в переднюю. Он не сразу узнал стоявшую там старуху в сером платке.
   - Нашему барину стало вдруг очень плохо, - сказала она. - Пожалуйста, господин доктор, ступайте к нему поскорее.
   Врач узнал голос. Это была экономка его друга, холостяка. Первой мыслью доктора было: "Моему другу пятьдесят пять лет, он уже несколько лет как болеет сердцем, - может быть, с ним и вправду что-нибудь серьезное".
   И он сказал:
   - Иду сейчас же, вы подождете меня?
   - Извините, пожалуйста, господин доктор, но я спешу еще к двум господам. - И старуха назвала имена коммерсанта и поэта.
   - А к ним вам зачем?
   - Барин хочет их увидеть еще раз.
   - Увидеть еще раз?
   - Да, господин доктор.
   Он созывает друзей, подумал врач, значит, чувствует, что смерть близка... И он спросил:
   - С барином кто-нибудь остался?
   Старуха ответила:
   - Конечно, господин доктор, Иоганн от него не отходит, - и ушла.
   Доктор вернулся в спальню, и, покамест он быстро и как можно бесшумнее одевался, в душе его поднялось какое-то горькое чувство. Пожалуй, даже не боль оттого, что, быть может, сейчас он теряет доброго старого друга, а мучительное сознание, что вот и его конец близок, его и всех тех, кто только несколько лет тому назад был еще молод.
   Влажной, теплой весенней ночью ехал врач в своей открытой коляске в ближнее предместье, где жил холостяк. Он поглядел наверх, в распахнутое окно спальни, из которого струился в ночь бледный свет.
   Врач поднялся по лестнице, слуга отворил ему дверь, серьезно поклонился и печально опустил левую руку.
   - Как? - задыхаясь, спросил врач. - Я опоздал?
   - Да, господин доктор, - ответил слуга, - барин скончался пятнадцать минут тому назад.
   Врач глубоко вздохнул и вошел в комнату. Там, полуоткрыв тонкие посинелые губы, вытянув руки на белом покрывале, лежал его покойный друг. Жидкая борода была всклокочена, седые пряди падали на бледный и влажный лоб. Шелковый абажур, затенявший электрическую лампочку на тумбочке возле кровати, отбрасывал на подушку красноватую тень. Врач смотрел на умершего. Когда же он был у нас в последний раз, думал он. Да, помнится, в тот вечер шел снег. Значит, прошлой зимой. Как редко виделись мы в последнее время!
   С улицы донеслось постукивание лошадиных копыт. Врач отвернулся от умершего и увидел тонкие ветки, колыхавшиеся в ночном воздухе за окном.
   Вошел слуга, и врач спросил его, как это случилось.
   Слуга начал рассказывать обычную историю - о том, как больному вдруг сделалось плохо, стало трудно дышать, как он соскочил с кровати, принялся ходить взад и вперед по комнате, затем бросился к письменному столу, потом опять поплелся к постели, как он томился жаждой, стонал, приподнялся еще раз и вдруг рухнул на подушки. Врач слушал, кивая, положив правую руку на лоб покойного.
   Подъехала чья-то коляска. Врач подошел к окну. Он увидел коммерсанта, который, вылезая, бросил на него вопрошающий взгляд. Врач невольно опустил руку, точно так, как встретивший его слуга. Коммерсант вскинул голову, словно не в силах поверить, врач пожал плечами и, охваченный внезапной усталостью, сел в кресло в ногах покойного.
   Вошел коммерсант, желтое его пальто было расстегнуто; он положил шляпу на маленький столик у дверей и пожал руку врачу.
   - Просто ужасно, - сказал он. - Как это случилось? - И недоверчиво поглядел на мертвеца.
   Врач рассказал все, что знал сам, и добавил:
   - Даже если бы я и успел приехать, помочь ему я бы не смог.
   - Подумайте только, - сказал коммерсант, - сегодня ровно неделя, как я в последний раз говорил с ним в театре. Я еще звал его поужинать, но он, как всегда, спешил на одно из своих таинственных свиданий.
   - А у него они все еще были? - спросил врач, грустно улыбаясь.
   Опять подъехала коляска. Коммерсант подошел к окну. Увидев выходящего из нее поэта, он отошел в глубь комнаты, боясь выражением лица выдать печальную новость. Врач вынул из портсигара папиросу к стал смущенно вертеть ее в пальцах.
   - Привычка с того времени, когда я работал в больнице. Бывало, только выйдешь ночью из палаты, тотчас же и закуришь, все равно что бы там ни делал, вводил ли морфий или удостоверял смерть.
   - А знаете, - спросил коммерсант, - сколько лет я не видел мертвеца? Четырнадцать - с тех пор, как отец мой лежал на столе.
   - А ваша жена?
   - Жену я, конечно, видел в самые последние мгновения, но после нет.
   Вошел поэт, пожал руки обоим и неуверенно поглядел на постель. Потом решительно подошел ближе и стал смотреть на покойника, серьезно, но с каким-то презрительным подергиванием губ. Значит, он, твердил голос у него в душе. Ибо его давно уже занимала мысль о том, кому из знакомых суждено отправиться первым в свой последний путь.
   Вошла экономка. С глазами полными слез она опустилась на колени возле постели, заплакала и молитвенно сложила ладони. Поэт, легко и утешающе, опустил руку ей на плечо.
   Коммерсант и врач стояли у окна, вдыхая влажный весенний воздух.
   - Как-то странно, - сказал коммерсант, - что он послал за всеми нами. Неужели он хотел видеть нас у своего смертного одра? Или, может быть, желал сообщить нам что-нибудь важное?
   - Что касается меня, - сказал доктор со скорбной улыбкой, - то тут не было ничего удивительного, я же врач. А вы, - обратился он к коммерсанту, вы выступали иногда в качестве консультанта. Может быть, он хотел передать лично вам свои последние распоряжения.
   - Может быть, - сказал коммерсант.
   Экономка вышла, и друзья слышали, как она разговаривает в передней со слугой. Поэт все еще стоял у постели и вел таинственный диалог с усопшим.
   - Кажется, - тихо сказал коммерсант врачу, - кажется, он чаще бывал с ним в последнее время. Может быть, он объяснит нам, в чем тут дело.
   Поэт стоял, не двигаясь, заложив за спину руки, в которых держал широкополую серую шляпу. Взгляд его сверлил закрытые глаза покойника. Господа начали проявлять нетерпение. Коммерсант подошел к поэту и кашлянул.
   - Три дня тому назад, - выговорил поэт, - мы гуляли с ним целых два часа, за городом, на виноградниках. Вы хотите знать, о чем он говорил? О поездке в
   Швецию, куда собирался отправиться летом, о новом альбоме Рембрандта, вышедшем сейчас у Ватсона в Лондоне, и, наконец, о Сантос-Дюмоне. Говоря об управлении воздушными кораблями, он приводил множество математически-физических доводов, которые я не совсем понял. Право же, он не думал о смерти. Вероятно, все мы в определенном возрасте опять перестаем думать о ней.
   Врач вышел в соседнюю комнату. Здесь он мог разрешить себе закурить. Странное, даже жуткое чувство охватило его, когда в бронзовой пепельнице на письменном столе он увидел белый пепел. "Почему, в сущности, я еще здесь? подумал он, опускаясь в кресло перед столом. - У меня больше права уйти, чем у других, я ведь вызван, конечно, только как врач. Мы с ним были вовсе не так уж дружны. В мои годы, - продолжал он размышлять, - с моим складом характера, вообще невозможно дружить с человеком, у которого нет никакой профессии, да и не было никогда. Не будь он богат, что стал бы он делать? Вероятно, сочинительствовать. Он ведь был очень остроумен". И врач припомнил несколько злобных и метких замечаний холостяка, особенно касающихся произведений их общего друга, поэта.
   Вошли поэт и коммерсант. При виде доктора, сидевшего в только что осиротевшем кресле, с папиросой во рту, - впрочем, он так и не закурил ее, - лицо поэта выразило оскорбление. Он закрыл за собой дверь. Они были как бы в другом мире.
   - Вы хоть сколько-нибудь понимаете? - спросил коммерсант.
   - Что? - рассеянно переспросил поэт.
   - Что заставило его послать за нами, именно за нами!
   Поэту казалось совершенно излишним искать какие-то особые причины.
   - Наш друг, - пояснил он, - почувствовал приближение смерти, и хотя он жил довольно одиноко, - во всяком случае, в последнее время, - но в такой час у людей, по природе общительных, вероятно, возникает потребность видеть вокруг себя тех, с кем они прежде были близки.
   - Но ведь у него была возлюбленная, - заметил коммерсант.
   - Возлюбленная, - повторил поэт и презрительно вздернул брови.
   В эту секунду врач заметил, что средний ящик письменного стола полуоткрыт.
   - Уж не здесь ли его завещание? - сказал он.
   - Нам-то что до этого, - возразил коммерсант, - особенно в такую минуту. Впрочем, у него есть сестра, замужняя, она живет в Лондоне.
   Вошел слуга. Он хотел бы посоветоваться с господами относительно катафалка, похорон, объявления о смерти. Насколько он знает, завещание хранится у нотариуса покойного. Только вряд ли там есть распоряжения насчет всех этих вещей.
   В комнате душно и жарко, заметил поэт. Он раздвинул тяжелые красные портьеры на одном из окон и распахнул обе рамы. Широкий синий парус весенней ночи вплыл в комнату. Врач спросил у слуги, не знает ли он, по какой причине покойный послал за ними, потому что, насколько он помнит, его, как врача, не приглашали уже много лет. Слуга, казалось, только и ждал этого вопроса. Он вытащил из кармана своего пиджака огромный бумажник, достал из него листок и сказал, что барин еще семь лет назад записал имена всех друзей, которых хотел видеть перед смертью. Так что, если бы барин даже потерял сознание, слуга имел полномочия и послал бы за господами сам.
   Врач взял записку и увидел в ней пять имен. Кроме трех присутствующих, здесь значилось имя друга, умершего два года назад, и еще какого-то неизвестного. Слуга пояснил, что это фабрикант, у которого барин бывал лет девять-десять назад, но адрес его не то утерян, не то забыт. Господа поглядели друг на друга, смущенные и встревоженные.
   - Что все это значит? - спросил коммерсант. - Уж не хотел ли он произнести речь в последний свой час?
   - Надгробную речь, посвященную себе самому, - добавил поэт.
   Врач заглянул в открытый ящик письменного стола, и вдруг оттуда, с конверта, написанные крупными латинскими буквами, на него воззрились два слова: "Моим друзьям".
   - О! - вскричал врач и, взяв конверт, поднял его над головой, показывая остальным. - Это нам, - пояснил он слуге и движением головы дал ему понять, что он здесь лишний. Слуга вышел.
   - Нам, - сказал поэт, глядя широко раскрытыми глазами.
   - Тут и сомнения быть не может, - заявил врач, - мы имеем полное право вскрыть конверт.
   - Обязаны, - подтвердил коммерсант и застегнул пальто.
   Врач взял из стеклянной чаши нож для разрезания бумаги, вскрыл конверт, вынул письмо и надел пенсне. Этой секундой воспользовался поэт он развернул письмо.
   - Ведь оно предназначено нам всем, - заметил он вскользь и прислонился к столу, так что свет от висячей люстры упал на бумагу. Коммерсант встал с ним рядом. Врач остался на своем месте.
   - Может быть, вы прочтете вслух? - попросил коммерсант.
   Поэт начал:
   "Моим друзьям". - Он прервал себя, улыбаясь: - Да, господа, здесь опять то же обращение, - и с великолепной непринужденностью продолжал читать: - "Минут пятнадцать тому назад я испустил дух. Вы собрались вокруг моего смертного ложа и готовитесь, все вместе, прочесть это письмо, разумеется, только если в час моей кончины оно еще будет существовать, добавлю я. Ведь может статься, что мной опять овладеет другое, лучшее, побуждение".
   - Что? - переспросил врач.
   - Овладеет лучшее побуждение, - повторил поэт и продолжал: - "И я решу уничтожить письмо, которое мне не принесет ни малейшей пользы, вам же доставит, в лучшем случае, несколько неприятных часов, а кое-кому и отравит жизнь".
   - Отравит жизнь? - вопросительно повторил врач и протер стекла пенсне.
   - Скорее, - осипшим голосом сказал коммерсант. Поэт продолжал:
   "Вот я и спрашиваю себя: что за странный каприз толкает меня к письменному столу и заставляет писать слова, впечатление от которых я уже не смогу прочесть на ваших лицах? А если бы и смог, удовольствие оказалось бы слишком ничтожным, чтобы послужить извинением той фантастической подлости, которую сейчас, правда с чувством сердечнейшего удовольствия, я решил совершить".
   - Ха! - вскричал врач каким-то чужим голосом. Поэт бросил на него быстрый и злобный взгляд и продолжал, быстрее и монотоннее, чем прежде:
   "Да, каприз - и только, потому что, в сущности, я не питаю к вам никаких злых чувств. Я даже очень хорошо отношусь к вам - по-своему, конечно, впрочем, как и вы ко мне. Я даже не презираю вас. И хоть иногда и подтрунивал над вами, все же никогда над вами не издевался. Даже в те, нет, уж во всяком случае, не в те часы, о которых вы получите сейчас самое наглядное и самое неприятное представление. Так откуда же этот каприз? Может быть, он возник все-таки из глубокого и, в сущности, благородного желания уйти из мира не отягощенным чрезмерно большой ложью? Я бы мог убедить себя в этом, если бы хоть единственный раз в жизни испытал малейшее ощущение того, что люди называют раскаянием".
   - Читайте поскорее конец, - сказал врач своим новым голосом. Коммерсант попросту вынул письмо из рук поэта, которому показалось, что пальцы у него отнялись, быстро опустил глаза на нижние строчки и прочел:
   "Это был рок, дорогие мои. С этим я уж ничего не могу поделать. Всеми вашими женами я обладал. Всеми".
   Коммерсант вдруг замолчал и начал листать страницы в обратном порядке.
   - Что вы ищете? - спросил врач.
   - Письмо написано девять лет назад, - сказал коммерсант.
   - Дальше, - приказал поэт. И коммерсант прочел:
   "Разумеется, все эти связи были очень различны. С одной я жил почти что в браке, много месяцев. С другой у меня было то, что принято называть легкой интрижкой. С третьей дело зашло так далеко, что я собирался покончить с собой вместе с нею. Четвертую я спустил с лестницы потому, что она обманывала меня с другим. А еще одна была моей возлюбленной всего один-единственный раз. Все вы разом вздохнули с облегчением, милые вы мои. Напрасно. Ведь, может быть, это был прекраснейший час в моей - и в ее жизни. Так-то, друзья мои. Больше мне нечего вам сказать. Я складываю эти листки, опускаю их в мой письменный стол, и пусть они полежат здесь, покамест я не уничтожу их в другом настроении или покамест их не вручат вам в тот самый час, когда я буду лежать на смертном одре. Прощайте".
   Врач взял письмо у коммерсанта и, очевидно, внимательно прочел его с начала до конца. Потом поглядел на коммерсанта, который стоял, скрестив руки на груди, и смотрел на него с издевкой.
   - Хотя жена ваша умерла в прошлом году, - спокойно сказал врач, - это не меняет дела.
   Поэт шагал по комнате взад и вперед, дергая, словно в судороге, головой. "Каналья", - внезапно прошипел он сквозь зубы и поглядел вверх, точно слово - это предмет, растаявший в воздухе. Он пытался воскресить образ юного существа, супруги, которую когда-то держал в объятиях. Но всплывали все образы других женщин, - и тех, которых он часто вспоминал, и тех, которые, казалось, забыты, только вот этот, желанный, он никак не мог заставить появиться. Потому что тело жены уже давно увяло и утратило аромат, да и слишком много времени прошло с тех пор, как она перестала быть для него возлюбленной. Зато она стала чем-то другим, более значительным и благородным, - подругой и спутницей, полной гордости за его успехи, полной участия к его разочарованиям, полной понимания самых глубин его существа. Ему, право же, не казалось невероятным, что старому злобному холостяку захотелось просто отнять подругу у любимого друга, которому он втайне всегда завидовал. Ибо все то, остальное, - какое оно, в сущности, имело значение? Поэту вспомнились различные любовные приключения, давнишние и недавние, без которых, конечно, не обошлось в его насыщенной жизни художника, и мимо которых жена его проходила иногда улыбаясь, а иногда и плача. Где все это сейчас? Потускнело, как тот далекий час, когда она бросилась в объятия ничтожного человека, не размышляя, быть может, даже не сознавая того, что делает. Исчезло почти так же, как воспоминание об этом часе в голове мертвеца, покоящейся там, рядом, на смятой в муках подушке. А может быть, все, что написано в этом завещании, просто ложь? Последняя месть жалкого обывателя, который знал, что обречен на вечное забвение, и завидовал избраннику, над творениями которого смерть не властна? Что ж, весьма возможно. Но, даже если все написанное - правда, - все равно это только мелкая месть, да к тому же решительно неудавшаяся.
   Врач смотрел на листки бумаги, лежавшие перед ним, и думал о стареющей, кроткой, нет, доброй женщине, которая спит сейчас дома. Думал он и о своих трех детях. О старшем, вольноопределяющемся, который отбывал сейчас службу, о взрослой дочке, помолвленной с адвокатом, и о меньшой, такой хорошенькой и очаровательной, что недавно на балу знаменитый художник попросил разрешения ее писать. Думал он и о своем уютном доме, и все, что хлынуло на него из письма умершего, было уже даже не ложью, а какой-то изощренной и непонятной чепухой. Ему даже показалось, что он вообще не узнал ничего нового. Врач вспомнил странный период в своей жизни, - это было лет четырнадцать - пятнадцать назад, - тогда в его врачебной деятельности начались неприятности, и, растерявшись, а потом в полном смятении чувств, он решил бросить город, жену, семью. Вот в это самое время он и стал вести разгульную, распутную жизнь, в которую вошла странная истеричная женщина, позднее покончившая с собой из-за другого возлюбленного. Теперь он не мог даже вспомнить, каким образом существование его вошло в обычную колею. В то тяжелое время, которое пришло и ушло, словно болезнь, да, именно тогда жена, видно, и обманула его. Да, конечно, так оно и было, и совершенно ясно, что, в сущности, он всегда это знал. И разве однажды она чуть было не призналась ему? Разве не намекала? Лет тринадцать - четырнадцать назад?.. Да, но по какому поводу?.. Кажется, это случилось летом, когда они путешествовали вдвоем во время отпуска, поздно вечером на террасе в отеле?.. Он напрягал память, стараясь припомнить отзвучавшие слова.
   Коммерсант стоял у окна и смотрел в тихую прозрачную ночь. Он изо всех сил пытался вспомнить свою умершую жену. Но как ни старался, видел только себя в то серое утро, когда он стоял в проеме снятой с петель двери, в черном костюме, принимая и возвращая сочувственные рукопожатия и вдыхая слабый запах карболки и цветов. Мало-помалу ему все же удалось воскресить в памяти образ жены. Сперва, правда, образ образа. Ибо перед ним возник только большой портрет в позолоченной раме, висевший дома в гостиной над роялем, портрет гордой тридцатилетней дамы в бальном туалете. А уж затем и она сама, молоденькой девушкой, бледной и робкой, которая без малого двадцать пять лет тому назад ответила согласием на его предложение. И тут всплыл образ цветущей женщины, восседающей с ним рядом в ложе, устремив взгляд на сцену, внутренне чуждой ему. Потом вспомнилась пламенная супруга, которая встретила его с нежданной страстью, когда он возвратился домой из долгой поездки... Но тотчас явилась и нервная плаксивая особа с зеленоватыми тусклыми глазами, отравлявшая ему жизнь бесконечно дурным настроением. А там предстала в светлом пеньюаре трепещущая нежная мать, бодрствовавшая у постели больного ребенка, который вскоре умер. И наконец, он увидел бледное существо, лежащее в постели со страдальчески опущенными углами губ, с каплями холодного пота на лбу, в комнате, пропитанной запахом эфира, и вызывающее в душе его чувство мучительной жалости. Он знал, что все эти образы и еще сотни других, с непостижимой быстротой проносившиеся сейчас перед внутренним его взором, олицетворяют одного человека, которого два года назад опустили в могилу, которого он оплакал, но после смерти которого чувствовал освобождение. Ему казалось, что из всех этих образов он должен выбрать один, чтобы обрести подобие какого-то чувства. Потому что сейчас его стыд и гнев устремлялись в своих поисках в пустоту. Коммерсант стоял в нерешительности и глядел на виллы, видневшиеся в садах.
   Желтоватые и красноватые, плыли они в лунном свете и, казалось, состояли из одних бледных, нарисованных стен, парящих в воздухе.
   - Спокойной ночи, - сказал врач и поднялся. Коммерсант повернулся к нему.
   - Мне тоже здесь больше нечего делать.
   Поэт взял письмо, незаметно сунул его в карман пиджака и отворил дверь в соседнюю комнату. Медленно подошел он к постели, на которой лежал умерший, и оба другие увидели, что он молча смотрит на покойного, заложив руки за спину. Они вышли.
   В передней коммерсант сказал слуге:
   - Что касается похорон, может быть, в завещании у нотариуса есть какие-нибудь распоряжения.
   - И не забудьте, - добавил врач, - дать телеграмму в Лондон сестре барина.
   - Конечно, - сказал слуга и открыл перед господами дверь.
   Еще на лестнице их нагнал поэт.
   - Я могу подвезти вас обоих, - сказал врач, которого ждала коляска.
   - Спасибо, - ответил коммерсант, - я пойду пешком.
   Он пожал им руки и один отправился по дороге в город, наслаждаясь тишиной ночи.
   Поэт и врач взобрались в коляску. В садах запели птицы, коляска обогнала коммерсанта, все трое приподняли шляпы, вежливо и иронически, и у всех было одинаковое выражение лица.
   - Что новенького собираетесь вы нам показать в театре? - спросил врач поэта своим прежним голосом.
   Поэт тотчас же принялся рассказывать о невероятных препятствиях, встречающих постановку его новой драмы, в которой, правда, - он вынужден в этом признаться, - содержатся поистине неслыханные нападки на все, что якобы свято человечеству. Врач кивал, не слушая. Да и поэт не слушал себя, ибо эти так часто повторяемые фразы давно уже слетали с его губ, словно затверженные наизусть.
   Возле дома врача оба вышли, и коляска уехала.
   Врач позвонил. Они стояли молча. Послышались шаги привратницы, и поэт сказал:
   - Спокойной ночи, дорогой доктор, - и, слегка раздувая ноздри, добавил: - Моей я тоже ничего не скажу.
   Врач посмотрел мимо него и нежно улыбнулся. Ворота отворились, друзья пожали друг другу руки, врач исчез в подворотне, ворота затворились. Поэт ушел.
   Он потрогал нагрудный карман. Да, письмо здесь. В целости и сохранности, запечатанным, найдет его жена среди оставшихся бумаг. И с той удивительной силой воображения, которая поистине была его даром, поэт услышал, как она шепчет у его могилы: "Мой благородный... Великий... "
   ДНЕВНИК РЕДЕГОНДЫ
   Прошлой ночью, возвращаясь домой через Городской парк, я ненадолго присел па скамью и вдруг заметил рядом некоего господина в длинном сером пальто и желтых перчатках. Странно, что всего за минуту до этого его здесь как будто не было, В такой поздний час в парке было сколько угодно свободных мест, и то, что незнакомец выбрал именно мою скамью, показалось мне подозрительным; я уже хотел встать и уйти, когда незнакомец приподнял шляпу и поздоровался, назвав меня по имени. Тут я его узнал и был приятно поражен. Это оказался доктор Готфрид Вейвальд, человек молодой и весьма благовоспитанный; он держался с благородным достоинством, и заметно было, что ему доставляет удовольствие собственная изысканность в обращении. Года четыре назад его перевели помощником юриста из Вены в Нижнюю Австрию, но время от времени он снова появлялся в кафе среди приятелей, встречавших его со сдержанным радушием: доктор Вейвальд не любил бурных излияний. Я не видел его с самого рождества, однако сейчас, встретив его ночью в Городском парке, ничем не выдал своего удивления. Любезно, стараясь не выказывать излишнего любопытства, ответил на его поклон и уже намеревался вступить с ним в беседу, как подобает светским людям, которые ничему не должны удивляться, даже встрече на краю света, но в этот момент он, словно защищаясь, поднял руку и произнес:
   - Простите, у меня слишком мало времени, и я пришел сюда лишь затем, чтобы рассказать вам одну странную историю, - разумеется, если вы соблаговолите меня выслушать.
   Немало удивленный его словами, я тем не менее изъявил полнейшую готовность слушать, но не удержался от вопросов: отчего он не разыскал меня в кафе, как ему удалось найти меня ночью в парке и, наконец, почему именно мне он решил оказать такую честь?