Шнурре Вольфдитрих. Когда отцовы усы еще были рыжими

   Ветер опять стих. И стало еще душнее, а острый лошадиный запах настолько сгустился в воздухе, что нашатырем шибало в голову, точно шипучкой. Я несколько раз чихнул, а когда, отчихавшись, открыл глаза, то увидел, что разбудил молодого парня, задремавшего в воротах перед деревянной будкой; он, моргая, смотрел на меня.
   Я подумал, что лучше всего будет просто подойти к нему, поскольку он уже недоверчиво щурился, а я во что бы то ни стало хотел попасть на конный торг. Уже видно было, как сверкают на солнце до блеска начищенные крупы лошадей, как яростно жестикулируют продавцы и покупатели, а среди них мелькают цыгане в пестрых шейных платках.
   - Ну, чего тебе? - недружелюбно спросил парень, когда я подошел к нему. - Ты что, не знаешь, здесь без дела шляться запрещено?
   Я не в состоянии был ответить ему, до того странно он выглядел. Из-под плоской черной шляпы на уши ему спадали два черных косматых локона, он был в длинном, чуть ли не до пят, одеянии, из-под которого виднелись залатанные сапоги для верховой езды.
   - Эй, - сердито произнес он, - я тебя спрашиваю. Я промямлил, что мне надо кое-что передать одному человеку там, на рынке.
   - Кому? - спросил парень.
   Я затаил дыхание и задумался. И вдруг мне вспомнилось это красивое имя!
   - Господину Шатцхаузеру! - быстро сказал я. Он склонил голову набок и бросил на меня такой взгляд, словно хотел увидеть меня насквозь.
   - Я отведу тебя к нему, - заявил парень.
   Он встал, схватил меня за шиворот, и мы с ним побежали вдоль палаток, через манеж, - мимо доброй сотни великолепных лошадей и громко, возбужденно уговаривающих друг друга людей, от которых так замечательно пахло табаком, кожей и конюшней.
   В конце манежа стояли три горячих вороных коня, они все трое пританцовывали, каждого из них держали на коротком поводу. И тут какой-то человек в засаленной жокейской шапочке, сдвинутой на затылок, подал знак, и цыган, державший первую лошадь, побежал с ней по кругу. Поразительное было зрелище, как оба они, взметая пыль, рысцой неслись по песку. Темная грива лошади была переплетена желтой соломой, суставы перевязаны красным, а серьги цыгана то и дело взблескивали на солнце.
   - Арон, - сказал парень, - я тут привел к тебе...
   Я и не заметил, что мы остановились перед большой, толстой лошадью серо-зеленой масти, она казалась заплесневелой, ее косматая грива напоминала осыпавшуюся елку, а при взгляде на широченные, потрескавшиеся копыта создавалось впечатление, будто лошадь стоит на черепахах. Пожалуй, более уродливой лошади я никогда не видел.
   Ее держал на поводу маленький кривоногий человек в непромокаемой куртке и в потертой клеенчатой шапке. На минуту он перестал уговаривать какого-то краснолицего дядьку, который беспрерывно бегал вокруг страшилища, держа в зубах окурок и почесывая подбородок. Кривоногий мельком взглянул на меня.
   - Подержи-ка, - сказал он и передрал мне повод, - я когда говорю, мне надо, чтоб руки были свободны.
   - Слушаюсь, господин Шатцхаузер, - быстро отвечал я.
   Парень, что меня привел, посмотрел на меня сверху вниз, наморщив лоб, а я, сколько мог непринужденно, глядел мимо него.
   - Выходит, его правда, - спросил он, - да?
   Господин Шатцхаузер как раз с новыми силами принялся уговаривать краснолицего.
   - Что ты мне мешаешь, Айтель? - сказал он, не опуская поднятой, точно для клятвы, руки.
   Парень пожал плечами и ушел.
   Я уже не раз бывал свидетелем того, как люди расхваливают что-то очень неважное, но никогда не считал возможным, чтобы такую мерзкую лошадь с поразительным упрямством называли прекрасной и великолепной, как это делал господин Шатцхаузер. То есть он не только называл ее прекрасной, он превращал ее в прекрасную лошадь. Он был волшебник. Чем больше он, продолжая заклинать покупателя, гладил толстую лошадь своими маленькими, беспокойными ручками, тем красивей она становилась. Она буквально расцветала от его похвал, и постепенно все остальные лошади стали казаться жалкими и невзрачными по сравнению с нашей. Я не мог взять в толк, как же это я сразу не заметил, до чего она красивая, сильная и породистая.
   Краснолицый перестал скрести свой подбородок. Он выглядел немного обалдевшим, но отчасти и виноватым. Наверно, ему стало ясно, что он неверно оценил лошадь.
   Однако господину Шатцхаузеру этого было мало.
   - Все, что я тут говорил о силе этого дивного зверя, можно сказать и о его душе. Какая глубина чувств!
   Краснолицый беспокойно жевал свой окурок.
   - Ладно уж, дело сделано.
   Лицо господина Шатцхаузера мгновенно стало печальным.
   - А мне-то каково с нею расставаться, - проговорил он внезапно упавшим голосом. - Столько лет горе и радость, все пополам, а теперь вот такие обстоятельства, что эту жемчужину приходится продавать за бесценок.
   - Ну-ну, - сказал краснолицый, открывая бумажник, - за бесценок? Но позвольте?!
   - Что вы хотите! - строго сказал господин Шатцхаузер. - Вы платите за лошадь. А как быть с преданностью этого животного? Его преданность вы получаете в придачу.
   На это краснолицый ничего возразить не мог. И принялся, бормоча себе под нос, отсчитывать деньги. Тут снова налетел ветер и стал считать с ним вместе. Вдруг солнце, игравшее в надраенных до блеска лошадиных крупах, погасло, я быстро взглянул на небо, синева стала свинцовой, и вдали, за Панков-Хайнерсдорфом, стеной вырастала грозовая туча.
   Не знаю почему, но я вдруг вспомнил о Фриде. Наверно, потому, что она говорила: я, мол, ни на что не гожусь, а сейчас я один крепко держу эту громадную лошадь.
   Господин Шатцхаузер, кивая, пересчитал деньги, потом сунул их в большой защелкивающийся кошелек и, подмигнув, протянул краснолицему руку, тот размахнулся и звонко хлопнул его по ладони.
   - До свидания, Лизхен, - сказал господин Шатцхаузер, потерся носом о лошадиную морду и нежно подул ей в ноздри.
   Лошадь приподняла губу и слабо улыбнулась.
   - Она обиделась, что я ее продал, - мрачно сказал господин Шатцхаузер. - Теперь вы видите, до чего она чувствительная.
   - Давай сюда повод, - потребовал краснолицый.
   Я бросил ему повод; я вдруг его возненавидел. Уж очень жалко было отдавать ему такую прекрасную, душевную лошадь, только один человек мог владеть ею, но он-то ее и продал.
   - Что за рожу ты скорчил, - спросил господин Шатцхаузер, когда краснолицый увел лошадь, - или ты поверил в то, что я тут ему наплел?
   У меня сжалось сердце.
   - Вы его обманули?!
   - Я продал ему лошадь, - отвечал господин Шатцхаузер.
   - Но ведь вы же чуть не полчаса ее расхваливали! - воскликнул я.
   - А почему бы мне ее не расхваливать? - осведомился он. - Это была злобная и неуклюжая, упрямая, ленивая и абсолютно омерзительная тварь. Ее хозяин привел ее мне два дня назад, так он был в отчаянии из-за этой великанши. А разве, сказав правду, я угодил бы им обоим?
   Я не знал, что ответить. Я всегда думал, что с определенной точки зрения говорить правду самое правильное. Но возможно, что у господина Шатцхаузера эта самая точка была запрятана очень глубоко.
   - Идем, - сказал он, - ты мне здорово помог, по этому случаю надо нам с тобой выпить пива.
   Я был страшно горд.
   - Конечно, - согласился я, - с удовольствием.
   Через пыльный манеж мы направились к выходу. Вдали гремел гром. Лошади в загонах забеспокоились, они фыркали, ржали, прядали ушами, а люди вокруг озабоченно и сердито смотрели на небо.
   В своей будке у входа за конторской книгой и денежной шкатулкой сидел парень, который провел меня на торг. Он вдруг показался мне гораздо старше, но дело было в пенсне, которое он нацепил.
   Господин Шатцхаузер заплатил ему за место, а парень аккуратно занес эту сумму в свою книгу.
   - Что я еще хотел спросить тебя, Арон, - сказал он и поверх пенсне смерил меня подозрительным взглядом. _ Вот этот малец, какие у тебя могут быть с ним дела? Или он явился незваным?
   - Он явился просто из любопытства, - ответил господин Шатцхаузер и положил руку мне на плечо.
   - Любопытным сюда ходить не положено, - сказал парень, - ты же знаешь, это запрещено, Арон.
   - Любопытство на Конном рынке запрещено, - заметил господин Шатцхаузер, - да, Айтель, ты прав. Но разве запрещено любопытство к жизни?
   - Как снаружи, так и внутри, - твердил свое парень.
   Господин Шатцхаузер воздел руки к небу.
   - Кто смотрит на стену снаружи, тот хочет проникнуть внутрь, а кто изнутри смотрит на небо, тот хочет наружу. Так было всегда.
   - Что было всегда, еще не обязательно правильно, - возразил парень.
   - Вот именно этим наш мальчуган и руководствуется, - сказал господин Шатцхаузер. Парень молчал.
   - Он только исполняет свой долг, - сказал мне господин Шатцхаузер, когда мы шли к повозке.
   А я сказал:
   - Мне очень жаль, что я рассердил этого парня. Господин Шатцхаузер пожал плечами.
   - Ничего не поделаешь. Ты хорошо сделал, что наплевал на запрет. Только как ты набрел на мое имя?
   - Просто оно мне понравилось, - объяснил я. - Вот же оно написано на табличке.
   - Так, так, - произнес господин Шатцхаузер, подходя к повозке. - А с чего это табличка так блестит?
   - Я ее протер, - отвечал я.
   Он надвинул шапку на лоб и некоторое время молчал.
   - Гопп, - сказал он вдруг неприветливо. - Сейчас сядем с тобой на козлы. - Он забрал у лошади торбу и подтянул подпругу.
   Мы тронулись.
   Это была, наверно, самая прекрасная поездка в моей жизни. Мы проехали небольшое расстояние в сторону Вайсензее, все время рысью, удирая от грозы, а ветер дул нам в спину, засыпая в уши и за воротник колючие песчинки, мимо домов цвета серы со свинцово-серыми окнами и дальше... а над нами сыплющие искрами электропровода и чирикающие стрижи, они сейчас летали очень низко, чтобы успеть до дождя поймать еще несколько мух.
   Доехав до садового кафе, мы остановились. Господия Шатцхаузер привязал лошадь так, чтобы мы могли ее видеть, сидя за столиком; потом мы прошли по скрипящему гравию и уселись.
   Господин Шатцхаузер заказал нам по кружке светлого пива с малиновым соком, и, пока кельнер их не принес, мы все время смотрели на улицу.
   Грозе приходилось трудно; было в воздухе что-то несовместимое с громом; всякий раз, как он хотел громыхнуть, что-то облачно-ватное душило его. И с молниями тоже не ладилось. В лучшем случае им удавалось высветить разрыв в тучах, но пробиться сквозь дождевую тучу они никак не могли. Туча плыла очень быстро, зависая над нами рваными клочьями. И вот уже первые капли дождя застучали по виноградным листьям, лезущим вверх по часто натянутым бечевкам.
   Люди на улице припустились бегом.
   - А ты боишься дождя? - спросил господин Шатцхаузер.
   - Я - как вы, - отвечал я.
   - Я люблю дождь, - сказал он.
   И мы остались снаружи.
   Крупные капли дождя черными чернильными кляксами расплывались на асфальте. Там, где мы сидели, среди цветочных ящиков с вьюнками, стало сумеречно и очень уютно.
   - Когда я был маленьким, - сказал господин Шатцхаузер, сняв свою клеенчатую шапку и подставив под дождь лысую голову, - я тоже всегда так делал. Пролезу на Конный рынок и смотрю, и плевать, запрещено это или нет.
   Я как раз пытался себе представить, как же мог тогда выглядеть господин Шатцхаузер - наверняка очень симпатично; тут зашуршал гравий, к нам подошел кельнер, неодобрительно покачав головой, поставил на стол две кружки и, прикрыв голову подносом, по которому тотчас забарабанил дождь, помчался обратно.
   - Твое здоровье! - сказал господин Шатцхаузер.
   Какое же это было блаженство - после пыли и жары пить холодное пиво. Я сделал большущий глоток, отер пену с губ и заглянул в кружку.
   Я думал, что умру со страху. Из кружки на меня разгневанно смотрел старомодный маленький мальчик, который был моим дедушкой. Всякий раз, когда в кружку попадали капли дождя, лицо его еще больше искажалось.
   Но я сразу понял, почему он сердится - ведь я забыл о нем, забыл пойти на кладбище и сорвать для отца листок плюща.
   - Что с тобой? - спросил господин Шатцхаузер. - Ты испугался собственного отражения?
   Я быстро взял себя в руки, но оттого, что сердце билось часто-часто, я едва мог дышать.
   - Там был не я, - с трудом выдавил я, - там был мой дедушка.
   Тут впервые над крышами без помех раскатисто ударил гром. Лошадь на улице беспокойно зафыркала.
   - Тихо, Блесси! - прикрикнул на нее господин Шатцхаузер. Высоко вздернув густые черные брови, на которых повисли переливающиеся всеми цветами радуги дождевые капли, он задумчиво смотрел на меня.
   - Дедушка?..
   - Да, но еще маленький, - отвечал я, - я ведь знаю его только по одной фотографии.
   - Ах, вот оно что, - сказал господин Шатцхаузер. - И он тебя, видно, разбранил, раз ты так перепугался?
   - Да, - сказал я, - разбранил.
   - Ну и дела! - сказал господин Шатц+аузер.
   - Я про него забыл, - объяснил я. - В лугах, на газовом заводе, в поселке - везде я о нем думал. Только на Конном рынке забыл.
   - А может, он тоже был там с тобой? - предположил господин Шатцхаузер.
   - Нет, - отвечал я, - я ведь о нем уже не думал.
   - А почему, спрашивается, он должен дожидаться у ворот, если ты о нем не думаешь? - спросил господин Шатцхаузер.
   - Должен, - сказал я, - а почему - не знаю.
   Господин Шатцхаузер молча смотрел на рекламу "Берлинского Детского", где из пивной кружки выглядывал белокурый малыш.
   - И поэтому, ты полагаешь, он так рассердился?
   - Не только поэтому; - сказал я, - в первую очередь потому, что я не взял листок плюща с его могилы.
   - А это еще зачем? - спросил господин Шатцхаузер.
   - У отца пропали часы, - объяснил я, - а старый листок был в них.
   - Ага, - произнес господин Шатцхаузер. Он опять замолчал, мы пили пиво и слушали дождь. Он был уже не такой сильный, гроза уходила, далеко, над Панков-Хейнерсдорфом, уже появилась светлая полоса, из которой, точно убежавшее молоко, все больше разливалась светлота.
   - Одного я не пойму, - сказал господин Шатцхаузер, - при чем тут могила, если этот мальчуган, о котором ты толкуешь, живехонек?
   Странно, этого я еще как-то и себе не уяснил.
   - Это могила твоего дедушки, - сказал господин Шатцхаузер, - ладно.
   - Но этот мальчик и есть мой дедушка, - сказал я.
   - Мальчик позднее стал твоим дедушкой, - упрямо произнес господин Шатцхаузер.
   - Но тогда, значит, это и его могила.
   - Ты рассуждаешь неправильно, - сказал господин Шатцхаузер. - Кто там похоронен, взрослый мужчина или мальчик?
   - Взрослый, - отвечал я.
   - Ага!
   - А как же мальчик? - в волнении спросил я. Господин Шатцхаузер пожал плечами.
   - А что мальчик? Он же не умер, значит, должен быть еще жив.
   Я думал так напряженно, что у меня разболелась голова. И я счел, что господин Шатцхаузер прав.
   - Но другой дедушка, - допытывался я, - тот, что по правде лежит там, он мертвый?
   - Постольку, поскольку его умертвили, - сказал господин Шатцхаузер.
   - Отец его умертвил? - в ужасе воскликнул я.
   Господин Шатцхаузер выдвинул вперед нижнюю губу и развел руками.
   - Мне не хотелось бы никого обвинять, но зачем ему понадобился листок с могилы его отца?
   - Он говорит, что листок помогает ему о нем думать, - объяснил я.
   Господин Шатцхаузер нетерпеливо передернул плечами.
   - Но в лучшем случае это поможет ему думать о смерти отца.
   Я был уже окончательно сбит с толку.
   - Но тогда выходит, что если бы я принес отцу этот листок с могилы, я бы тоже помог умертвить дедушку!
   - Верно, - строго сказал господин Шатцхаузер. - Я тоже так считаю,
   В полном отупении я посмотрел сквозь мокрые вьюнки на улицу. Над Вайсензее тоже начинало светлеть.
   В умытом асфальте отражались просветы в облаках, такие синие, что глазам было больно. Я не знал, что теперь делать, я вдруг испугался этой могилы; долго вспоминал я, как отец уходил от меня по лугам, и я увидел его раздвоившимся и подумал: он мог бы идти там вместе с дедушкой. Мне больше не хотелось на кладбище, мне хотелось домой.
   Казалось, господин Шатцхаузер умеет читать чужие мысли.
   - Где находится могила, как ее узнать и где ты живешь?
   Я все ему рассказал.
   - Брось, - сказал он, - не стоит тебе идти туда. На Конном рынке ты видел жизнь, этого довольно. Кладбище от тебя не уйдет.
   - А отец?! - воскликнул я. - Он же твердо рассчитывает, что я принесу ему листок!
   Господин Шатцхаузер прищурил глаза и оглянулся.
   - Я предложу тебе компромисс, - сказал он. - Видишь ты вон ту стену?
   - Зеленую?
   Господин Шатцхаузер кивнул.
   - Она вся заросла плющом...
   Лошадь на улице отряхнулась, так что забренчала сбруя.
   Мне пришлось прислониться к столу, сердце, казалось, выскочит у меня из груди.
   - Значит, я обману отца!
   - Со словом "обман" надо обращаться осторожнее, - серьезно проговорил господин Шатцхаузер. - Вспомни ту уродливую лошадь. Что плохого с ней произошло, оттого что я ее выставил красавицей? Ничего. Даже наоборот, ее купили.
   - А при чем тут листок? - спросил я.
   - Очень даже при чем, - отвечал господин Шатцхаузер. - Или ты предпочитаешь вообще ничего не принести своему отцу?
   - Нет, - поспешил сказать я.
   Господин Шатцхаузер кивнул.
   - Итак, он должен получить свой листок, хорошо. А будет он теперь, глядя на него, вспоминать своего отца или нет?
   - Будет, - сказал я.
   - Ну и...? - проговорил господин Шатцхаузер, подняв ладони кверху. Разве этого мало? Почему же этот листок плюща непременно должен быть листком с могилы? Почему ты должен идти к этой могиле и приносить ему листок? Почему он посылает своего сына к мертвым?!
   Господин Шатцхаузер вдруг пришел в страшное возбуждение. Меня очень смутило, что отец как-то виноват передо мной.
   - Но он же ничего плохого не думал, - пробормотал я.
   - Конечно, нет, - согласился господин Шатцхаузер. - И все-таки: оставайся в жизни. Возьми этот листок тоже у жизни. Можешь быть уверен: кладбищенский плющ далеко не такой красивый.
   - Правда, - сказал я, - теперь мне это ясно.
   - Вот и хорошо. - Господин Шатцхаузер промокнул платком мокрую от дождя голову и снова надел клеенчатую шапку. - Тогда беги скорей к той стене и сорви лист.
   - Сейчас, - сказал я, - а вы здесь подождете?
   Господин Шатцхаузер не ответил, взял свою кружку и стал пить.
   Я помчался во весь дух.
   Я выбрал для отца очень красивый лист, во всяком случае, из тех, до которых я мог дотянуться, он был самым лучшим. Осторожно держа его, я помчался назад.
   Еще издали я увидел, что повозка господина Шатцхаузера исчезла. Как жалко, ведь я не успел поблагодарить его за пиво. Я вошел в кафе и спросил, не велел ли господин Шатцхаузер что-нибудь мне передать.
   - Не-а, - отвечал кельнер.
   - А вы случайно не можете одолжить мне пустую сигаретную коробку? спросил я его.
   С нарочито недовольным видом он долго шарил под стойкой, наконец отыскал одну и протянул мне. Я вложил в нее листок плюща. Это был действительно красивый лист, светло-зеленый, нежный, до блеска промытый дождем. Осторожненько закрыв коробку, я вышел и бегом бросился вниз по улице, по направлению к дому.
   Сначала я упорно думал, что мне следует быть печальным, и я хотел быть печальным. Но мало-помалу я понял, что это невозможно, ничего у меня не выходит, особенно когда вспоминал господина Шатцхаузера. У меня было так хорошо на душе оттого, что после дождя все вокруг сверкало свежестью и чистотой! От асфальта пахло летом и дегтем, тротуар был как новенький, и во всех окнах отражалось солнце. Оно начинало багроветь, и рабочие на стройке, что на Антонплатп, уже мыли руки, а сторож расставлял фонари вокруг разрытого участка мостовой.
   Я еще посмотрел, какой фильм идет в "Универсуме". Оказалось, "Кровная месть", это я уже видел. Я немного посидел на ящике с песком возле конечной остановки автобуса, где так упоительно пахло бензином и выхлопными газами, потом я вдруг жутко проголодался и вприпрыжку бросился бежать, сначала по Берлинер-аллее, а дальше по Ледерштрассе, и наконец я был дома.
   В подворотне я вдруг почувствовал, что сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди, и решил, что слишком быстро бежал. Но когда я шел через двор, оно забилось еще сильнее, а на лестнице мне до того стало худо, что я два раза останавливался.
   Я позвонил и тут же понял, что все дело в отце.
   Открыла мне Фрида, она выглядела мрачнее обычного. Почему это я так поздно явился?
   Я пробормотал, что "встретил Хайни и помог ему сделать уроки", и украдкой взглянул на отца, который, стоя у кухонного окна, наблюдал за стрижами. Я не хотел врать Фриде, но ведь я не знал, рассказал ей отец все как было или нет.
   Но он ей все уже рассказал, это я понял по ее лицу.
   - Так, - произнесла она, - значит, шляться невесть где называется "встретить Хайни"?
   - Он не шлялся, - вступился за меня отец, - я же тебе говорил, он для меня пошел на кладбище. Правда, Бруно?
   - Ясное дело! - хрипло сказал я.
   - Собрание, - глухо проговорила Фрида, - было в два часа, сейчас половина восьмого. Неужели нужно пять с половиной часов, чтобы сходить на кладбище?
   - Ты только подумай, - сказал отец, - ведь он шел из Панков-Хейнерсдорфа.
   Фрида невозмутимо смотрела на отца.
   - Ну и что?
   - Ведь это в первый раз он один выполнял столь важное поручение, сказал отец. - Его честолюбие требовало, чтобы он все сделал как можно лучше.
   - Совсем как ты... - протянула Фрида.
   - Что ты имеешь в виду? - резко спросил отец.
   - Фокус с твоими часами.
   - Прошу прощения. - Отец выпрямился, теперь его торс строго вертикально выделялся на фоне вечернего неба, испещренного стрижами. - Может, ты будешь так любезна и уточнишь свои слова.
   - Уточню. Ты слыхал что-нибудь о ломбарде? Часы там, как правило, берут с удовольствием. Отец задохнулся.
   - И ты осмелишься утверждать...
   - Об "осмелиться" не может быть и речи: я утверждаю. Я утверждаю, что своей выдумкой про кражу часов ты хочешь дискредитировать Хейнерсдорфскую коммуну и что часы твои лежат в ломбарде.
   - Бруно, - убито простонал отец. - Бруно, мальчик мой, ты слышишь?
   - У меня просто нет слов, - сказал я.
   - Это ты хорошо придумал, а то сразу все почуют, как от тебя разит спиртным. У отца задергалось левое веко.
   - Бога ради, что ты сейчас сказала?
   Фрида сорвала с крючка свою куртку и нахлобучила на голову берет.
   - Сегодня днем у вас ведь не было ни гроша? Правда?
   - Да, - прохрипел отец.
   - Логично. - Фрида открыла дверь. - Ты же ничего не зарабатываешь. Она повысила голос. - Тогда, может, ты соизволишь мне объяснить, на какие шиши твой сын пьет пиво?
   - Пиво? - заикаясь, пробормотал отец. - Пиво?..
   - Вы притворщики! - закричала вдруг Фрида. - Вы поделили деньги, которые получили за часы, и тайком их пропиваете!
   Она хлопнула сначала кухонной, а потом и входной дверью, затем мы услышали, как она с проклятиями идет через двор и хлопает калиткой.
   - Мы еще должны радоваться, - слабым голосом проговорил отец, - что парадная дверь запирается сама собой. - Он опустился на кухонный стул и бессмысленным взглядом уставился на кран.
   Начинало смеркаться, меж заводских труб засияли две звезды. Из Индра-парка доносились звуки шарманки и чей-то визг.
   - По поводу Фриды, - вздохнув, сказал отец немного погодя, - скажу только одно: ее утверждения абсолютно необоснованны, и это моя вина, что она их выдвинула. Я не должен был ей рассказывать. Как я тебе уже говорил, этого просто не может быть, чтобы на рабочем собрании украли часы.
   Он умолк, и я заметил, что он пытается отодвинуть от себя всю эту повседневность. Сердце у меня теперь стучало так громко, что я подумал, отец, наверно, тоже это слышит.
   Может быть, он и слышал; голос его вдруг смягчился.
   - А знаешь, я ведь долго еще смотрел тебе вслед.
   - Когда? - испугался я.
   - Когда мы расстались. Я так долго смотрел на тебя, пока ты не стал двоиться в солнечном свете. Знаешь, что я тогда думал?
   - Нет, - выдохнул я, хотя знал это совершенно точно.
   - Ты помнишь дедушкину фотографию, он там еще маленький?
   - По-моему, да, - еле выдавил я.
   Кажется, отец улыбался, но в сумерках я не мог хорошенько разглядеть.
   - Вот они идут вдвоем, два мальчика, - старый и малый. Смешно, правда? Нет, подумал я. И сказал:
   - Да, очень. - Я попробовал засмеяться, но это звучало страшно.
   Минуту отец рассеянно смотрел во двор, где было почти совсем темно. Потом сказал:
   - Сначала я корил себя, но когда увидел, что вы, так сказать, вдвоем идете на кладбище, мне стало легче.
   Он замолчал, я понял, он ждет, что я скажу, но я не доверял себе, боялся, что голос мой прозвучит слишком резко.
   - Конечно, - помедлив, сказал отец, - для тебя это все-таки было непросто.
   - Ничего, - услышал я свой голос, и так как он прозвучал более или менее нормально, я продолжал: - Ведь это же была не его могила.
   - Какая прекрасная мысль! - обрадовался отец. - Ты считаешь, дедушка, как маленький мальчик, не умер?
   - Может быть, - сказал я, - и тот, другой дедушка, тоже не совсем еще умер. - Непонятно, что вдруг на меня наехало, я заговорил совсем иначе, чем обычно.
   Отец был поражен.
   - Что ты хочешь этим сказать? - спросил он, немного помедлив, наклонился вперед и в темной кухне попытался заглянуть мне в лицо.
   - Каждый человек мертв настолько, насколько его умертвили, - произнес я. Теперь я знал, откуда у меня такие мысли, - это были слова господина Шатцхаузера. Я вдруг разозлился на него. Он виноват, что я как упрямый осел сижу тут и причиняю боль своему отцу.
   Но отец ничего не хотел замечать.
   - Я не думаю, - сказал он спокойно, - что если человек умер, к этому можно что-то еще прибавить. В лучшем случае можно попытаться что-то еще взвалить на себя.