Шнурре Вольфдитрих. Когда отцовы усы еще были рыжими

   В омнибусе он рассказал нам, что это все еще его жениховское добро. Фрида, на которую он пристально смотрел из-под своих тяжелых век, несколько раз сглотнула слюну.
   - Наверняка вы уже давно не надевали этих вещей, - прощупывая почву, сказал отец.
   Вилли слегка задрал подбородок, при этом веки его опустились еще ниже, теперь он действительно казался спящим.
   - Нет, - проговорил он, - надевал, на похороны Элли.
   Мы приложили немало усилий, чтобы перевести разговор в другое русло; собственно, только уже у Ашингера мы по-настоящему отогрелись.
   Вилли там очень понравилось, только вот с глазами он мучился, не привык к такому обилию света. Жмурясь, он слушал, как отец объясняет ему сюжеты развешанных на стенах картин, изображавших уличные сценки из жизни старого Берлина. Потом он с наслаждением выпил пива и принялся за еду. Мы тоже, то есть каждый из нас съедал один-два кусочка, затем незаметно передвигал тарелку другому, ведь мы, чтобы Вилли побольше досталось, заказали на нас троих одну порцию.
   За едой мы почти не разговаривали. Вилли был слишком погружен в это занятие. Как же мы радовались, глядя на него, отец казался просто счастливым, и даже Фрида, видимо, теперь была довольна такой развязкой.
   - Ты только погляди на него! - сказала она, когда после еды Вилли, взглядом извинившись перед нею, в своем черном сюртуке размеренным шагом вышел из зала.
   - Разве не говорил я тебе, что у него достоинства хватит на десятерых, - заметил отец.
   - Удивительное дело, - сказала Фрида, - а ведь у него даже нет воротничка.
   - Настоящий господин, - воскликнул отец, - как ни комично это звучит.
   - Это звучит совсем не комично, - строго произнесла Фрида.
   Отец задумчиво покусывал свой ус.
   - Да, - проговорил он и откашлялся, - ты права.
   Прождав Вилли полчаса, мы забеспокоились. В конце концов отец пошел посмотреть, в чем дело.
   Он довольно долго отсутствовал, так что Фрида уже готова была послать за ним меня.
   Но тут отец вернулся. С таким просветленным лицом, словно ему было видение.
   - Что с тобой? - резко спросила Фрида. - Где ты оставил Вилли?
   - Он познает красоту мира, - ответил отец. Фрида сдвинула брови.
   - Не заливай! Или он познает ее там, куда пошел?
   - Хочешь верь, хочешь не верь, - сказал отец, - но так оно и есть.
   Брови Фриды медленно поползли вверх.
   - Слушай! - грозно проговорила она. - Если ты собираешься издеваться над Вилли... Лицо у отца стало серьезным.
   - И не думаю. К сожалению, ты не можешь сама в этом убедиться, но если бы ты видела, с каким сияющим видом он смотрит на свое отражение в белом кафеле, ты почувствовала бы то же, что и я: он вновь обрел себя; жизнь протянула ему руку, и Вилли ее схватил.
   - А Элли? - Голос Фриды вдруг сорвался. Я с удивлением взглянул на нее. Но отец не очень удивился.
   - Элли это одобрит, - спокойно произнес он,
   - Нет, - страстно сказала Фрида. - Никогда.
   Разговор зашел бы еще дальше, но тут вернулся Вилли. Он больше не жмурился, лицо его лучилось, сиял и лучился даже каждый волосок в его серебристой щетине.
   - Нет, это ж надо! - сказал он, приподнимая полы сюртука, чтобы удобнее было сидеть. - Как светло! Это ж надо, такая чистота, такой свет! - Он провел рукой по лбу и, рассеянно улыбаясь, смотрел мимо покрасневшей от гнева мочки Фридиного уха. - Знаете что? - сказал он и немыслимо высоко задрал свой подбородок. - Этот человек там, внизу, еще жалуется! И других хочет разжалобить!
   - Да что за человек в конце-то концов? - в отчаянии воскликнула Фрида.
   - Служитель в мужской уборной, Фрида, - вполголоса пояснил отец.
   С этого дня мы стали навещать Вилли только вдвоем, Фрида вдруг отказалась. Впрочем, ее пропагандистская кампания в Мальхове тоже подошла к концу. Она еще несколько, раз попытала счастья на северо-восточной окраине Вайсензее; но словно проклятие тяготело над нею, она утратила дар убеждения, люди зевали и уходили.
   - Чего ей недостает? - спросил я как-то отца на пути домой.
   - Вилли, - кратко ответил отец.
   И с Вилли тоже что-то случилось. Всякий раз, как мы приходили к нему в землянку, он сидел в своей форменной фуражке, надвинутой на глаза еще глубже прежнего, среди яблок и кочанов капусты, сидел у ветхого стола, глубоко задумавшись. Мало-помалу и отец потерял покой.
   Какое-то время я молча наблюдал все это.
   Но, проснувшись однажды ночью, я заметил, что отец сидит на кровати, смотрит на луну и вздыхает. Я не выдержал.
   - Что случилось? - спросил я.
   - Она была у Вилли, - отвечал отец.
   - И?
   - И Вилли ей сказал, что думает теперь только об одном.
   К горлу у меня подступил комок.
   - О Фриде?.. - хрипло спросил я. Отец слабо улыбнулся.
   - Она так надеялась.
   - Надеялась? - крикнул я, ударив кулаком но подушке.
   - Ты должен ее понять, - сказал отец, - она так радовалась своему сходству с Элли. Она усмотрела в этом задачу куда более осмысленную, чем вся ее пропаганда.
   - А что же, - с усилием проговорил я, - что Вилли сказал ей на самом деле?
   - Он сказал ей, что день и ночь только и думает, как чудесно было бы после стольких серых, выпачканных глиной десятилетий в Мальхове жить в такой чистой, с белым кафелем комнате, какую он недавно видел у Ашингера.
   Комок застрял у меня в горле, я отлично мог себе представить, каково теперь Фриде. Но и Вилли я тоже видел: как он, скрюченный, закрывшись потрескавшимся козырьком фуражки и сложив шершавые руки, похожие на лапки крота, непрерывно жмурясь, сидит в своей землянке. Я заревел в голос.
   - Ты прав, - сказал отец, - все это довольно запутанно.
   Но потом - уже светало и мне только-только удалось снова задремать отца вдруг, как, впрочем, всегда по утрам, осенило.
   - Бруно! - закричал он, тряся мою кровать. - Бруно, скажи, правда или мне приснилось, что служитель у Ашингера жалуется на жизнь?
   Я пробормотал, что да, Вилли недавно говорил об этом.
   - Значит, правда! - воскликнул отец и вскочил с кровати. - Так оно и есть! - В волнении он бегал взад и вперед по комнате..
   Снизу кто-то постучал в потолок. Отец громко крикнул:
   - Прошу прощения! - и снова плюхнулся на кровать. - Ну, мальчик мой, ты все еще не понимаешь? - прошептал он.
   - Нет, - отвечал я.
   - Ах да! - сказал отец, хлопнув себя по лбу. - Ты ведь еще не видел этого Мафусаила из уборной у Ашингера. - Мне что-то стало уясняться.
   - Он старый?..
   - Старый, - сказал отец, - это не то слово; его дряхлость поистине достойна преклонения.
   - И ты считаешь?.. - затаив дыхание, спросил я. Отец медленно пожал плечами и поднял руки ладонями наружу.
   - Он стар, и он жалуется, - большего для начала требовать нельзя.
   У Ашингера стулья еще стояли на столах, а мы, стараясь остаться незамеченными, уже сбегали вниз по лестнице. Там никого не было. Комната, наделавшая такого переполоха, была и вправду вся выложена белым кафелем. Отец обошел ее так, словно ему предстояло тут жить.
   - Многое, - сказал он, - тут в очень неважном состоянии. Сразу видно, арендатор утратил подлинный интерес к своим обязанностям.
   - Э-э, позвольте, - раздался чей-то дребезжащий голос, - откуда вы, собственно, взялись?
   Мы обернулись, это оказался человек, служивший здесь, внизу. Изможденный, бледный старикашка со впалой грудью и хриплым дыханием.
   Отец снял шляпу, а я отвесил ему поклон.
   Пусть служитель бога ради не обижается на его замечание, весело произнес отец, оно относилось к так сказать гуманной стороне дела. Он пригласил старикашку подняться с ним наверх, в зал, мы уселись, и отец стал распространяться о преимуществах старости и о том, как важно позволить себе на закате дней своих пожить в полном покое.
   - Э-э, кому вы это говорите! - прокряхтел старик. - У меня есть земельный участок в Хоэншенхаузене. Вы думаете, торчать тут - предел моих желаний?
   - Конечно, нет, - с воодушевлением сказал отец, - остается еще завести козу или какое-нибудь другое животное, и вот маленький рай готов.
   В козе, отвечал старичок, сейчас большой нужды нет, но в остальном отец абсолютно прав.
   - Так почему, - с упреком выкрикнул отец, - вам, не долго думая, не сбросить с себя это ярмо?
   Старичок, видимо, никогда об этом не думал. Ошарашенный, он уставился на отца.
   - Да, - - немного помедлив, протянул он, - почему бы и нет? - И сразу же испуганно воскликнул: - Нет! Арендный договор...
   - Перепишите его, - ликуя, перебил старичка отец.
   - А на кого? - спросил тот. - Кто захочет в наши дни поступить на эту должность?
   Отец погладил себя по подбородку, рука его дрожала.
   - Н-да, - с усилием выговорил он, - тут вы действительно затронули весьма щекотливый вопрос.
   Это был самый волнующий разговор, - который отец когда-либо вел в моем присутствии. Я понятия не имел, как он применит свои дипломатические способности; хотя если речь шла о других, у него всегда было наготове нечто из ряда вон выходящее. Но если дело касалось его самого, то он в лучшем случае пожимал плечами. Сейчас я пожалел только, что с нами нет Фриды. Вероятно, отец кое в чем разочаровал ее, а этот разговор мог бы научить ее им восхищаться.
   Беседа явно затягивалась.
   К полудню отец так настроил старичка, что тот уже собрался бежать в наблюдательный совет и швырнуть им под ноги свой договор.
   - То, чем я здесь занимаюсь, унизительно! - кричал он. - И за это еще надо платить!
   Отец всеми силами пытался его успокоить. А потом выложил на стол свой козырь.
   - Боже! - вскричал он, хлопая себя по лбу. - У меня идея! Есть для вас замена!
   У старичка от волнения стала трястись голова.
   - Есть... это... Правда?!
   - Ну как же я мог забыть! - кричал отец. - Бруно, мальчик, почему же ты не напомнил мне об инспекторе Вилли Кнузорске?!
   - Господи помилуй! Конечно! - воскликнул я. - Ты совершенно прав!
   Далее все разворачивалось с поразительной быстротой. Всего за какой-нибудь час был составлен окончательный вариант предварительного договора со старичком. Параграф первый гласил: в день своего рождения, то есть пятнадцатого февраля, Вилли займет свой пост; параграф второй обязывал старичка взять к себе козу Вилли и построить для нее зимний сарайчик, а в параграфе третьем было записано, что старичок, которого, впрочем, звали Эрвин Йеллинек, предоставит Вилли (предварительно заручившись согласием хозяйки) свою, находящуюся неподалеку, меблированную комнату.
   Остаток дня господин Йеллинек угощал нас спиртным. Потом он предложил отцу перейти на "ты", и мы, насколько нам это удалось, пошли провожать его до трамвая, так как он решил закончить этот радостный день не в опостылевших меблирашках, а непременно в своем домике в Хоэншенхаузене.
   - Честное слово, Отто, - бормотал он через плечо кондуктора, мешавшего ему выпасть из вагона, - я уже давно не был так счастлив, как сегодня.
   - Я тоже, Эрвин, - кричал отец, махая вслед исчезающему в метели трамваю.
   Теперь прежде всего надо было посвятить в наш план Фриду. Потому что отец ни в коем случае не хотел, чтобы создалось впечатление, будто он подыскал это место для Вилли только с целью совсем отвлечь его от Фриды. Но сколько мы ни искали, Фриды нигде не было.
   - Господи, - сказал я, когда мы в который уже раз грелись в продуктовом отделе универсального магазина Титц, где иногда проводилась бесплатная дегустация бульона, - лишь бы она не приняла слова Вилли близко к сердцу и...
   - Ну, знаешь ли! - сказал отец. - Она же не была в него влюблена!
   - Нет? - удивился я.
   - Оставь этот многозначительный тон! - раздраженно воскликнул отец.
   - Во всяком случае, она очень обиделась, - сказал я. Отец в волнении грыз усы.
   - Это уже звучит иначе. Не забывай, - сказал он, - что Фрида вовсе не раба своих чувств, она вполне разумный человек.
   - Прекрасно, - отвечал я, - тогда поищем ее в конторе.
   И правда, она оказалась там. На столе стояла огромная пепельница, а в ней, наверно, штук двадцать окурков. Перед Фридой высилась такая гора листовок и газет, что узнать ее можно было только по заплатке на левом локте ее спортивной куртки.
   - Вот тебе и на, - сказал отец, - ты куришь? Фрида пробормотала, что это бесплатные сигареты.
   - Ага, - выдавил из себя отец.
   Сперва он завел речь о прекрасной февральской погоде, потом перешел на трудности, которые уготованы человеку в комнате, где топится только бочка из-под дегтя и где всегда такая уютная средняя температура.
   - Если ты имеешь в виду бочку из-под дегтя в известной нам землянке, перебила его Фрида, - то, увы, должна тебе сказать, ты выбрал тему, оставляющую меня глубоко равнодушной.
   - А как же, - спросил отец, непривычно выпрямившись, - подобное равнодушие согласуется с твоим социалистическим образом мыслей?
   Фрида, сбитая с толку, уставилась на него.
   Я тоже был поражен, отец никогда еще так - не говорил.
   Раздосадованная Фрида заявила, что она не совсем его понимает.
   - Ах вот как? - сказал отец. Тут, мол, томящаяся во мраке пролетарская душа тянется к свету, а Фрида осмеливается утверждать, что ей это безразлично?!
   Фрида мрачно прикусила нижнюю губу.
   - Не кричи так, - подавленно сказала она.
   - Я сделаю все, - закричал отец, - чтобы обеспечить Вилли место под солнцем! Если надо, то и кричу.
   - А я?! - проговорила Фрида. - Я должна спокойно слушать и на все молчать, да?
   Отец сразу же снизил голос и опять ссутулился.
   - Фрида, - тихо сказал он, - какое значение имеем мы сами, когда речь идет о благе ближнего?
   - О благе! - передразнила его Фрида. - О каком же это таком благе? Может, о белом кафельном сортире?! - Голос ее дрожал, она была очень взволнована.
   - Речь идет о блеске этого мира, - торжественно заявил лтец, - а сводится он к чьим-то глазам или к кафельной глазури, это разница чисто эмоциональная.
   - Может быть, для Вилли, - в изнеможении сказала Фрида.
   Отец откашлялся.
   - Со смертью Элли, - произнес он, глядя мимо Фриды на тени снежных хлопьев за окном, - весь этот блеск для Вилли померк. Так почему же он не может вновь засверкать для него в этом пресловутом помещении?
   Фрида беспокойно отгоняла - от лица облачка дыма.
   - В каком еще помещении? - хрипло спросила она. - Ты уже имеешь в виду что-то определенное?
   Тогда мы уселись и все ей рассказали.
   Молча и непрестанно дымя, Фрида выслушала нас. Когда мы кончили, она долго еще молчала. Потом потушила сигарету и подошла к окну,
   - Он уже знает?
   - Нет, - ответил отец.
   Фрида прижалась лбом к стеклу.
   - Значит, мы должны ему сообщить.
   Вообще-то мы собирались на следующий вечер пойти к нему, потому что ходить на орошаемые поля запрещалось; днем, когда много света, невольно обращаешь на себя внимание, а мы не хотели, даже напоследок, причинить Вилли неприятности. Но через пять дней будет его рождение, и он должен внутренне подготовиться к такому подарку. Итак, мы тронулись в путь среди дня.
   Вилли не было в землянке. Мы искали его около двух часов. Наконец увидели его вдалеке, посреди огромной вороньей стаи. Вороны вокруг него что-то жадно клевали, видимо, он рассыпал им корм. Издали он со своим козырьком, в узеньких брюках и сам казался вороной.
   Мы подождали, покуда птицы лениво поднялись в колючий, морозный воздух, потом окликнули Вилли, и он, помедлив, подошел к нам.
   Мы не видели его больше полутора недель, и все трое здорово перепугались, заметив, как он за это время изменился. Форменная фуражка была надвинута на лоб так низко, что даже задирать подбородок теперь не имело смысла: потрескавшийся козырек совершенно закрывал глаза. И шел он теперь так сгорбившись, что казался ниже ростом; застывшая на морозе рука, которую он нам протянул, больше чем когда-либо напоминала когтистую лапку крота.
   Мы молча проводили его до землянки.
   У входа он остановился и задумчиво провел загнутым кверху носком ботинка по сверкающему снегу.
   - Почти как кафель, - сказал он со вздохом.
   Фрида сжала губы.
   - Вилли, - быстро сказал отец, - мы должны сообщить тебе что-то очень важное.
   - Ладно, ладно, - пробормотал Вилли, - входите.
   Мы еще дали ему развести огонь, но потом отец не выдержал.
   - Вилли, - проговорил он, переведя дух, - мы достали для тебя место арендатора в туалете.
   - Минутку, - сказал Вилли и сосновой лучинкой сдвинул фуражку со лба. Минутку. Я сплю, правда?
   - Нет, - сказала Фрида, - Вилли, ты не спишь.
   Вилли потряс головой, как будто ему в уши попала вода.
   - Эй, - произнес он, - эй, Вилли, проснись.
   - Вы не спите, - сказал отец, - честное слово.
   - Нет, - настаивал Вилли, - это исключено. Вот же Элли стоит.
   Фрида поперхнулась.
   - Я - Фрида.
   У Вилли стали дрожать колени.
   - Еще раз, - взмолился он и уставился на Фриду, задрав подбородок.
   - Я - Фрида, - безрадостно сказала она, - могу поклясться.
   - Значит, это правда, - констатировал Вилли. Жизнь мало-помалу возвращалась к нему; он по очереди осмотрел нас, задрав подбородок. - Но почему же вы это вдруг сделали для меня?
   - Видите ли, - сказал отец, - отвечать на этот вопрос - все равно что давать отчет, почему я дышу.
   - А я - как ты, - сказал я.
   Фрида молчала.
   На следующее утро мы отправились к хозяйке господина Йеллинека. Она держалась несколько отчужденно, но когда отец объяснил ей, насколько важно для господина Йеллинека провести свой заработанный столь горьким трудом досуг в Хоэншенхаузене, и что, с другой стороны, значит для Вилли быть преемником господина Йеллинека, она стала сговорчивее. Ей хотелось бы взглянуть на Вилли, сказала она; и если он человек приличный, то она ничего не будет иметь против него, как нового жильца.
   - Тогда, - сказал отец, - можно считать, что практически он уже к вам переехал.
   А в полдень у Ашингера состоялась первая деловая встреча Вилли с господином Йеллинеком. Господин Йеллинек пришел от Вилли в восторг и, должен сказать, с полным основанием, поскольку Вилли купил из своих сбережений воротничок и галстук, которые вместе с сюртуком придали ему такой торжественный и благородный вид, что отца это несколько раз сбивало с толку; а уж Фриде, которая все время мечтательно смотрела на Вилли, и говорить не приходится.
   Вилли хотел было сначала поработать полдня, вроде как испытательный срок, но отец ему отсоветовал; предстояло еще слишком много приготовлений, а ведь эта служба должна была стать для Вилли не докучной обязанностью, а подарком ко дню рождения.
   Председатель наблюдательного совета уехал в Исполиновы горы кататься на лыжах, но у него имелся заместитель, который в ответ на звонок господина Йеллинека сказал: если господин Йеллинек хочет по состоянию здоровья переписать арендный договор на кого-нибудь другого, то пожалуйста, главное, чтобы этот другой был человек надежный.
   Насчет этого, отвечал господин Йеллинек, который уже снова напился от радости, что так внезапно стал пенсионером, насчет этого господин советник может убедиться лично, что же касается его самого, то он в любом случае головой ручается за этого Вилли Кнузорске.
   Заместитель председателя наблюдательного совета этого не требовал. И все-таки, когда на следующий день обитая кожей дверь его кабинета снова беззвучно захлопнулась за Вилли и мы почти благоговейно взглянули на него (ради такого случая он даже побрился, а Фрида еще воткнула ему в петлицу красную бумажную гвоздику), то под мышкой он и вправду нес бумагу, черным по белому удостоверяющую, что отныне он вступает в новую должность. Заместитель председателя только удивленно покосился на загнутые кверху носки Виллиных туфель. Но это сказал Вилли, можно будет при случае как-нибудь исправить.
   То был торжественный день для всех нас.
   Оставалось лишь уладить вопрос о переселении козы из Мальхова в Хоэншенхаузен. Мы понимали, что Вилли нелегко будет с ней расстаться, и потому решили, что он должен один перевезти ее.
   Отец как раз получил пособие и пригласил нас с Фридой к Ашингеру, где мы обсуждали все те улучшения, которые мы хотели порекомендовать Вилли, Ведь в конце концов он должен выплачивать аренду и платить за меблированную комнату.
   У нас имелось множество довольно полезных идей. У Фриды, которая сначала все больше помалкивала, потом стали появляться самые лучшие идеи. Так, например, она предложила маленькие, украшенные цветами таблички, снабженные веселыми и мудрыми изречениями в стихотворной форме. А у отца родилась мысль поставить в комнате перед уборной подставку для чистки обуви, а в ней устроить маленькую библиотечку.
   Мы столько всего на придумали, что отец решил составить список. И тут нам пришло в голову сейчас же набросать программу торжества по случаю дня рождения. Оно должно было происходить у Ашингера. По поводу пирога отец хотел переговорить с новой хозяйкой Вилли. Свечи могла принести Фрида.
   - А может, - сказал я, - стоит привлечь еще нескольких клиентов?
   Но отец считал, что нельзя сейчас мыслить так прозаично, ведь в конце концов речь идет об оформлении праздника.
   - А повседневность наладится сама собой, - сказал отец.
   - Если удастся, - вставила Фрида, - я раздобуду у наших пропагандистов граммофон.
   - Отличная идея, - с радостью записывал отец. Не знаю, долго ли еще это продолжалось, потому - что я заснул за столом.
   Следующий день - это было 14 февраля, и всю ночь, как нарочно, чтобы сделать день рождения Вилли светлым и радостным, шел снег - целиком был посвящен приготовлениям к празднику. Вилли отец посадил под домашний арест, снабдив его нашим последним томом энциклопедии от V до X; для него все должно было быть сюрпризом. Кроме того, Вилли надо было еще пережить разлуку с козой, которая далась ему куда труднее, чем он предполагал.
   Но потом все устроилось, и наконец наступило долгожданное утро.
   Фрида пригласила всех нас на чашку кофе, а затем следовал пункт первый из отцовской программы праздника: отсылка форменной фуражки Вилли помещику в Мальхов. Вилли написал несколько благодарно-умиленных строк, и после того, как отец исправил наиболее тяжкие орфографические ошибки, а Фрида приложила еще и листовку, мы завернули шапку сначала в шелковую, а потом в упаковочную бумагу и все вместе отправились на почту.
   До самого обеда мы праздновали у Ашингера вступление Вилли в новую жизнь, а потом к нам присоединился хихикающий и опять уже пьяненький господин Йеллинек, передал сердечнейший привет от козы и пригласил нас отобедать с ним. Кельнеры нас уже знали и, проходя мимо, всякий раз подносили какое-нибудь угощение, так что вскоре уже Вилли, держась своими красными, покрытыми шрамами руками за отвороты сюртука, стал держать речь, не забыв упомянуть и Элли, и свое прошлое сторожа орошаемых полей, речь, настолько трогающую сердца, что, когда он кончил, к нам подходили совсем чужие люди и молча жали ему руку.
   Краткую речь произнес и отец, под аплодисменты присутствующих он призвал Вилли с полной ответственностью и серьезностью отнестись к своему новому, в высшей степени гуманному поприщу.
   Потом было еще много всяких тостов, и не успели мы оглянуться, как наступил вечер, стемнело, и тут появилась новая квартирная хозяйка Вилли и, соответственно, прежняя господина Йеллинека, с праздничным пирогом. Едва улеглась буря оваций, как вошел управляющий и спросил, может ли он пригласить нас на чашку кофе.
   Отец ответил, что только в том случае, если и он в свою очередь примет наше приглашение на главное, торжество.
   С удовольствием, отвечал обрадованный управляющий, он ведь холостяк и не знает, что ему делать нынче вечером.
   Поскольку господин Йеллинек тоже оказался холостяком, то сразу же возник новый, весьма интересный разговор о достоинствах холостяцкого житья, к нему присоединились все собравшиеся. Кроме Фриды; она сидела, откинувшись на спинку стула, курила и рассеянно смотрела на Вилли, высоко вздернув брови. В тщательно напомаженной голове его преломлялись лучи верхнего света.
   Поздно вечером - большинство гостей уже разошлось, кельнеры стали покашливать, то и дело глядя на часы, - настал великий миг.
   Отец извинился и пошел вниз расставить свечи. И вдруг снизу донеслись раскатистые, многократно повторенные эхом в гулких кафельных стенах, грозные, так что все вздрогнули, первые звуки гимна. И тут же оборвались, сменившись печальной мелодией "Не каждый день бывает воскресенье".
   - Пластинки перепутал, - пояснила Фрида, все с облегчением поднялись и вслед за Вилли, возглавившим процессию, пошли вниз по лестнице.
   Нам явилось поистине сказочное зрелщце - вряд ли можно придумать помещение более подходящее для украшенного свечами праздничного стола. Теплый свет красных свечей играл на белом кафеле, а блестящий пол и сверкающие двери повторно отражали этот неземной, волшебный блеск.
   На столе лежали подарки для Вилли: от отца - наш последний том энциклопедии, чтобы Вилли в часы наименьшего наплыва посетителей мог расширять свой кругозор; от меня - сапожная щетка с изображенной - на ней панорамой Бранденбургских ворот; от господина Йеллинека - бутылка Штейнхегера {Можжевеловая водка}; а Фрида воплотила в жизнь свою идею вырезала лобзиком табличку и выжгла на ней стишок:
   Тому, кто всем мирским невзгодам
   Бросает храбро вызов год за годом,
   Желаю обрести укромный уголок,
   Где бы порой весь мир забыть он мог.
   {перевод М. Френкеля)
   Вилли от умиления не знал, на что ему раньше смотреть, он то и дело протирал мизинцем уголки глаз и усиленно моргал, что, впрочем, мало помогало, слезы уже катились по впалым щекам, стекаясь под задранным подбородком в блестящее жемчужное ожерелье. Теперь он благодаря сюртуку, галстуку и новому воротничку выглядел не менее нарядно, чем стол с подарками.