Страница:
18 сентября. Похоже, Хульда избрала тактику привидения. Выглядываю в окно и что же вижу под фонарем у нашего дома? Ее драндулет - пустой, но с невыключенным мотором, ревущим так, словно он бьется в истерике.
Не хватало еще, чтобы она натренировала свой рыдван шпионить за мной! После памятного сна я всего от нее жду. Только не того, что она оставит меня в покое.
Ну вот, так и есть. Она уже побывала у соседей и у них выспрашивала, в самом ли деле Бруно тогда кричал. А поскольку попала она к хулителям цветов, то ей и ответили, что под именем Бруно скрывается целый гарем. Вот что я терплю по вине его несносной визгливости.
Но теперь тем более нужно сходить к Кактее. Раз уж я все одно под подозрением, то пусть хоть будет тому основание. Ну, конечно, этого можно было ожидать: Араукария тут же на моих глазах опустила ветви. Ах, бабушка, бабушка, каким ежедневным - испытаниям ты меня подвергаешь из-за этой своей баловницы!
20 сентября. Только что заглядывал друг мой пастор. Одобрил мое решение по-прежнему носить старые ботинки, а интендантские полусапожки поберечь, как он выразился, для церковных праздников. Да и вообще, говорит, если вдуматься, можно констатировать, что дружба с цветами приносит душе моей неизмеримо большую пользу, чем, к примеру, могло бы принести общение с кактусами.
Что это, случайное сравнение или преднамеренность намека? Если первое, то совпадение поразительное, если же второе, то Хульда, очевидно, не ограничилась миром грез и призраков, а заручилась поддержкой и церкви.
Не разумнее ли всего было бы помириться с ней? Кто знает, чего от нее можно ожидать, если размолвка эта продлится. Нет. Ее предательство по отношению к Кактее разрушило все мосты на пути к примирению.
21 сентября. Не хочу злорадствовать, но сапожнику снова являлась во сне супруга с напоминаниями о том, что он обещал предоставить фиалкам более человечные условия существования. Застал его в спальне на корточках, лихорадочно выбрасывающим камни из ящиков с фиалками. Сегодня же ночью, говорит, запасусь компостом на кладбище. Спешка понятная, ведь сапожница назначила ему срок в двадцать четыре часа. Не исполнит-де он обещание за это время, она явится во сне всем его клиентам. "А это, - взвыл он, - пустило бы меня по миру".
Поскольку он был настолько деликатен (а также настолько взволнован), что не заговорил на сей раз о дареной фиалке, то и я, естественно, промолчал о ботинках.
Теперь уж в самом деле придется идти к Кактее с подвязанным мысом. Ибо если отложить визит на еще более позднее время, то пострадает не только вежливость, но и мое сердце.
Жуткие иной раз случаются вещи. Только я занялся сейчас бечевкой, как вдруг совершенно бесшумно открывается крышка над прорезью почтового ящика и просовывается сложенный вдвое лист бумаги. Это, думаю, - хоть и начиная немного тревожиться, - должно быть, реклама какая-нибудь. А что оказалось? Явный отпечаток потерянного мной полусапожка. Взял земли из цветочного горшочка и сделал отпечаток другого полусапожка, оставшегося - сомнений быть не может.
Самое жуткое во всем этом, что на лестнице не раздалось ни единого звука, а когда я распахнул дверь, за ней никого не оказалось. Что делать теперь? Откупиться, положив деньги под коврик у двери? Занять под покровом темноты наблюдательную позицию у прорези?
А если то был знак с метафизическим смыслом? Но станут ли высшие инстанции коллекционировать обувь? С другой стороны, почему бы и нет, ведь полусапожек-то не простой, а с ноги церковного чина.
Кабы знать, как теперь себя повести! Цветочки-деточки уже спят, не то посоветовался бы с ними. Араукария, правда, еще бодрствует, за последние несколько минут она даже подняла свои ветви на добрых шесть сантиметров видно, испытывает чувство триумфа.
Ну, а к Кактее-то пойти мне, надеюсь, позволительно и теперь, как-никак я заплатил полусапожками за ее спасение. При этом вопрос о плате за помощь вообще вещь достаточно спорная. Не стоит, впрочем, навязывать дискуссию судьбе, довольно и того, что она нас мытарит. И как знать - может, судьба дожидается меня в лице - Кактеи? Мое сердце давно уже придерживается сего мнения...
22 сентября. Мое сердце было право. Уже вечерело, и на небе зажглись первые звезды, когда я, приблизившись к калитке ее участка, попытался вкрадчивым шепотом привлечь к себе внимание. Поскольку парничок совсем не был освещен, я уже подумал, что пришел напрасно. Но решил оставить хотя бы свою визитную карточку в дверях, и с этой целью после некоторых колебаний ступил за ограду, и осторожно продрался сквозь заросли бузины к островерхой стороне ее стеклянного домика, "Резник" - значилось там на эмалированной дощечке; фамилия эта, прямо скажу, поначалу немало меня обескуражила, вызвав незамедлительные ассоциации с непотребством известного метода обхождения с цветами. Приподняв руку и прижавшись лбом к стеклу, чтобы лучше рассмотреть, что там внутри, я тотчас же отскочил с невольным криком. Отделенные лишь тонкостью стекла, прямо передо мной мрачно сверкали чьи-то глаза. В фосфоресцирующем блеске какой-то разгоравшейся точки отчетливее обозначились черты лица и весь угрожающий облик - и я узнал Кактею. Поджидая меня, она курила сигарету. Невероятные усилия понадобились, чтобы не потерять самообладание и со всей непринужденностью дать ей понять, что в мои намерения входило лишь засвидетельствовать мое почтение.
Не выказав торопливости, она, в ответ на мой просительный жест, открыла дверь и, подозрительно оглядев участок, впустила меня. "Свет может только привлечь внимание", - сказала она. Я молчал, опешив от тропической жары, сразу объявшей меня после осенней прохлады, к которой успел привыкнуть, и она в темноте подтолкнула меня сквозь кактусы к громоздкому, как гора, дивану, а сама опустилась в качалку, не перестававшую с этого момента скрипеть. Передо мной, как я теперь разглядел, стоял котелок с дымящимся чаем. Я налил себе полную чашку и с закрытыми глазами погрузился в сладкий дурман, навеваемый не только ароматом чая, но и сознанием, что его заварила рука Кактеи.
"Речь идет, - раздраженно произнес в темноте ее голос, - о подарке ко дню рождения". Понадобилось некоторое время, чтобы до меня дошло: она имеет в виду кактусовый отросток. "Весьма оригинально", - пробормотал я и попытался в мерцающем свете свечи представить себе сей предмет размером в детскую голову. "Ребенку", - сказала она с вызовом как отрезала, так что я вздрогнул. "А, так, значит, ребенку, - залепетал я, совсем растерявшись. Прекрасная идея". - "Прекрасная? - вскричала она с угрозой. - Гениальная, вы хотите сказать". Во мне шевельнулся протест. "Не знаю, право, - вставил я осторожно, - если иметь в виду, так сказать, символический смысл..." "А то какой же еще,- - прервала она меня грубо, - на таком круглом и колючем предмете ребенку лучше всего можно показать ежовую суть мира". Откашлявшись, я спросил, сколько же лет ребенку. "Вечность, - ответила она высокомерно, ибо в настоящий момент он еще не удосужился появиться на сей невзрачный свет". Тут я почувствовал, что кто-то тянет меня за ботинки, точнее за шнурок, их перевязывающий. С остановившимся дыханием скользнул рукой вдоль ноги и наткнулся на острые и подрагивающие иглы какого-то шарообразного предмета. От неожиданности я не удержался и вскрикнул.
"Это господин Кувалек, - спокойно произнесла в темноте Кактея. - У вас, наверное, земля осталась на ботинках, он прямо сам не свой, когда ее чует". Только напрягая все силы, мне удалось выдавить из себя что-то вроде вымученного смешка: ведь названный "господином Кувалеком" кактус, вздрагивавший, как живой, и проявлявший такой интерес к земле на подошвах, казался мне существом не вполне обычным. Потом только выяснилось, , что господином Кувалеком именовался еж, которому было препоручено истребление мышей в парнике. Летучих мышей здесь также водилось изрядно, что было заметно по тому, как то и дело щеки мои обдавало резкое дуновение. Близость Кактеи, должен признаться, повергла меня чуть ли не в лихорадку, производителем коей было мое неумолчно аплодирующее сердце. Однако ж усилием воли я взял себя в руки, и; как только уловил эхо зевка за скрипом качалки, немедленно поднялся, и стал откланиваться.
Мой уход, однако, был задержан некоторыми непредвиденными обстоятельствами. Выяснилось, что еж объел бечевки на обоих ботинках, так что я оказался в пренеприятной необходимости просить у Кактеи лыка, а потом был вынужден на ее глазах - ибо она зажгла свечу - снова привязывать мысы к подошвам. Лицо ее оставалось, правда, совершенно неподвижным. "Можете при случае снова заглянуть, коли появится охота, - пробурчала она на прощание. Не исключено, - добавила она почему-то с издевкой, открывая дверь и напряженно высматривая что-то в темноте, - что мне опять понадобится ваша помощь". Когда же я снова продирался сквозь заросли бузины, она прокричала вдогонку мне: "Да, скажите этой толстухе, пусть она поостережется в другой раз!" Метила, видно, в Хульду.
Но это еще не все. Запер я скрипучую от ржавчины калитку Кактеиного участка - и что же увидел перед собой? Пустой, но с ревущим, то есть рыдающим мотором Хульдин драндулет на обочине гравиевой дороги, что соединяет участки с городом. И хотя лыко на обуви предписывало мне медленную ходьбу, я припустился что было мочи.
23 сентября. Что это с цветочками-деточками? Если до сих пор они взирали пусть не слишком весело, но все-таки с привычным терпением со своих подоконников в комнату, то теперь вдруг за ночь все отвернулись и, свесившись, выглядывают во двор с таким видом, будто обнаружили там, у мусорной кучи, что-то чрезвычайно занимательное. Лишь Араукария осталась пряма, как свеча; опустив ветви, неотрывно, смотрит на меня. Не Хульдины ли все это проделки?
Ну и ну: сапожник лежит у себя буквально в стельку, непрестанно бормочет что-то бессвязное, а в минуты просветления обвиняет кладбищенского сторожа в вероломстве. Если я правильно связал воедино сбивчивые обрывки его рассказа, то произошло с ним следующее. Придя на кладбище, он, чтобы первым делом задобрить жену, снова положил фиалку на ее могилу. И уже собирался, прежде чем подняться с колен, послать ей последнее утешение, ласково погладив рукой камень, как вдруг на гравиевой дорожке раздался звук шагов, и чья-то тяжелая тень упала на фиалку. "А-а, - пророкотал, как в заржавленной трубе, чей-то голос, - вот кто повадился осквернять мне кладбище мусорными фиалками". Сапожник в смятении оглядывается - никого, только смесь табака и винного перегара озонирует воздух под шушукающимися по-вечернему буками. Прихватив поскорее фиалку, он хотел было отправиться восвояси. Но в этом случае (а соблазн был велик) сапожница наверняка исполнила бы угрозу и явилась бы во сне всем его клиентам. Так что ему и в самом деле ничего другого не оставалось, как сидеть у могилы до тех самых пор, пока полная ночь не сошла на землю. Затем он, творя молитвы, пробрался к указанной куче компоста. Здесь-то и произошло с ним то, что повергло его в постель, причем быстрее, нежели он смог разобрать, что это было. В памяти осталась только ясная как день картина: заросли крапивы внезапно раздвигаются, из них выскакивает какой-то гномик и, скидывая на ходу деревянные сандалии и орудуя одной из них как дубиной, набрасывается на сапожника со словами: "А, так ты еще и воровать, прощелыга!"
Как только Кактее удалось избежать нападения этого карлика с дубиной?
И кто же повинен в поистине плачевном состоянии сапожника?
Я, конечно, ведь это я, расчувствовавшись, посоветовал поменять землю фиалкам.
Теперь не хватает, чтобы сапожница привела в исполнение угрозу, и тогда на моей совести появится, помимо прочего, еще и загубленная жизнь!
24 сентября. Нет, она избрала иной путь. Приснившись мне прошлой ночью во сне, дала понять, что лучшим выходом в создавшейся ситуации было бы, если бы я сам раздобыл теперь компост.
Я, Альбин, бабушкина надежда и гордость! - и воровать компост на кладбище! Одно ясно: у сапожницы ни малейшего чувства абсурда.
Смеркается; я сижу в уютном шлафроке, ловлю последние отблески догорающего дня и вспоминаю Кактею. Какой неприступной казалась она, когда была рядом, и как близка теперь, когда все бывшее кажется грезой! Похоже на то, что непроизвольное чувство прорывается лишь в разлуке. Ведь и у Бруно с Доротеей дело обстоит точно так же. А сколько тайн окружает Кактею! Будет ли дано мне когда-нибудь разгадать хотя бы одну." Тсс! Какой-то шорох у двери...
Продолжаю писать для того лишь, чтобы показать, насколько я спокоен. Ясно вижу: крышечка над прорезью почтового ящика приподнялась и кто-то наблюдает за мной...
И даже теперь цветочки не оборачиваются! Нет, окостенением своим они обязаны вовсе не трагедии, разыгравшейся с сапожником, тут участвует другое, на них оказывают давление...
Вот - теперь в прорезь просовывается конверт... И ни звука на лестнице, и кромешная тьма... Выскочить? Закричать? Или...
Спустя четверть часа кажется (надо было сначала прийти в себя от потрясения). Передо мной сверкает невинной белизной конверт. Что оказалось в нем? Тщательнейшие отпечатки моих утраченных полусапожек. На этом вынужден запись прервать - у меня слишком сильно стучат зубы.
27 сентября. Теперь уж осень пожалела о том, что прогнала состарившееся лето; ручьи слез на окнах доказывают: она не просто раскаивается - о, тут более сильное чувство.
Справлялся на бирже о какой-нибудь сносно оплачиваемой работе. Говорят, нужны подметальщики улиц. Три месяца назад я не стал бы раздумывать, но ведь теперь цветочки-деточки обеспечены.
Только этого недоставало! Подхватил насморк из-за треклятой беготни по городу. Что означает насморк, когда я в ужасе вздрагиваю при каждом шорохе со стороны почтового ящика, может представить себе лишь тот, кто убегал во сне и его не несли ноги.
Такого насморка, однако, с лихвой хватило бы на три носа. Всегда слишком много оказывается того, чего и совсем не надо. И голова скоро начнет накаляться, как лампочка! Гм, лампочка - это наводит на мысль...
В самом деле: получилось. Не касаясь цветочков, я заставил их повернуть головки в сторону комнаты. И поддержало меня само небо. К обеду оно стало вдруг натягивать на свой серый халат такую черную шаль, что цветочки, недовольно ворча, начали позевывать и располагаться ко сну. И тут я вмешался. Вставив в настольную лампу лампочку посильнее - ту, что я держу для гостей, - я подошел с нею к окну и стал облучать цветочки. Через пять с половиной часов благой обман увенчался полным успехом; все цветы (включая Гортензию) нехотя, но отвернулись от сочащегося слезами неба и обратились к стеклянно-мишурному солнцу, мною изобретенному. При свойственной им медлительности соображения они далеко не сразу распознали обман и не сразу заметили меня (предусмотрительно спрятавшегося за снопом света). А когда заметили, то они уже освоили новое положение шеи, привыкнув к нему настолько, что им не оставалось ничего другого, как это положение сохранить.
По всему видно, что отворачивались они от меня против воли. Если исключить Араукарию, которая, очевидно, была проводником Хульдиной воли и выступала телепатической антенной, все прочие цветочки потупили взор, стыдясь смотреть мне в глаза. При этом: сколько в них, этих глазах, всепрощающих слез! (Даже стекла очков запотели.)
Однако на Хульду, как я замечаю, всепрощение не распространяется. Но ведь можно ладить и не простив друг другу? В конце концов, речь идет лишь о прекращении ее враждебных акций.
29 сентября. Ничто не помогает, отягченная совесть моя сильнее страха перед простудой. Раз уж нет у меня смелости добыть компост с кладбища, так надо хоть навестить сапожника.
Вечером этого же дня. Можно было предвидеть, что ничего путного из этого не получится. Мало того что насморк теперь переходит в катар, жалостливость заставила меня принять от сапожника дар в виде фиалки.
Несчастное создание, чахлое и удрученное, стоит теперь на столе.
Пытался хоть немного взрыхлить землю - нечего и думать, тут нужна мотыга или кирка. Этого бы фельдфебеля-сапожника с его дрессурой... Право, иногда хочется призвать садовника на его голову - вот только фиалок жаль, ведь они пострадают в первую очередь. Сапожник все еще в постели, так что речи о ботинках и быть не могло.
30 сентября. Какая осень! Она выплачет скоро все небо на землю. Увы, слишком поздно, полинявшая фуражка на могиле лета поросла уже мхом. Цветочки-деточки сохраняют предупредительную позу. Но может быть, они потому лишь наклоняют головки в комнату, что не хотят прозевать момент пробуждения к жизни спящей красавицы Фиалки - та стоит в тазу с водой и колеблется, не зная, зевнуть ли ей, просыпаясь, или уснуть навеки.
Поболейте же за нее, деточки, пусть выберет жизнь. А смерть и сама еще успеет прийти.
При сих ответственных словах раздался стук и в комнату вошел пастор. "Тик, так, - сказал он, озираясь (пока я приходил в себя), - значит, цветочки все еще на первом плане". Что значит этот вопрос, с трудом нашелся я. "А то, - ответил он, - что если уж человек разгуливает по кактусовым парникам, то предпочитает он обычно кое-что незатейливее". Тут я невольно скривил губы - слишком уж явно почувствовалась Хульдина рука. "Что ж, продолжал пастор, - кто возлюбил иголки, тому не до цветочков. Пожинай же, Альбин, что посеял". С этими словами он направился к двери. "Ах, да, сказал он уже на пороге, - тут почтальон просил тебе кое-что передать". Он внес в комнату какой-то тюк, потом вздохнул, кивнул и вышел.
Я поднял тюк на стол - он походил на корзину средних размеров, и было в нем килограммов пятнадцать. Предположение мое - вычитанное на лице пастора, - что это разгневанное утратой клерикальных полусапожек небо посылает мне камень вместо вериг, не оправдалось: под оберткой обнаружилась обширная масса, напоминающая шелудивую слоновью ногу. Она покоилась (вернее, вздувалась) в глиняном горшке, наполненном глиной же. В землю была воткнута и табличка, на которой значилось: "Mamillaria elephantidens". To есть, грубо говоря, - Бородавчатый Кактус.
Чудовище, одним словом. Если бы я не ценил золотой отлив глаз у амфибии, я бы с ними мог сравнить сей гигантский фурункулезный нарост. И как только Кактея может окружать себя подобными созданиями! По правде говоря, такой - с благими намерениями, разумеется, сделанный - дар наносит весомый удар по нашей близости. Тем не менее: даже неугодный дар взывает к благодарности. Но должен ли я скрыть, что я несколько огорошен? Решение найдено - напишу Кактее не на бабушкиной, собственноручной выделки, а на обычной почтовой бумаге. (А в постскриптуме позволю себе вопрос, что же мне, собственно, с уникумом делать?)
1 октября. Хорошенькое начало дня. Не только встал с левой ноги, но еще и ткнул ею при этом в Бородавчатый Кактус. Черт бы побрал этого монстра! Цветочки-деточки ведут себя гораздо терпимее. Вытянули до предела шейки с подоконника, чтобы получше рассмотреть его. Нет, ни страха, ни брезгливости они не испытывают, одно лишь любопытство к коллеге.
Признаться, мне несколько стыдно за их поведение. Но еще более стыдно за эту абракадабру. Так не может выглядеть ни одно растение! Ведь это позор на всю ботанику! Нет, я отказываюсь понимать Кактею.
2 октября. У меня поднялась температура; розочки на обоях тут же стали корчить рожи и издевательски поглядывать на меня. Только бы Кактус не реагировал на мою боль в висках и оставался бы в прежнем виде! Да - каким был, таким и остался, однако ж все одно радости мало.
Пришло в голову: не проговорился ли я Кактее о моем близящемся дне рождения? В конце концов, тот, кто собирается Эхинокактусом украсить колыбель новорожденного, дабы намекнуть, что мир, в который тот явился, напоминает ежевидный шар, может и такому цветочнику, как я, ничтоже сумняшеся, послать к рождению Бородавчатый Кактус, указующий (с насмешкой, конечно, не с предостережением) на то, что оставшийся мне путь будет усыпан отнюдь не розами. Как бы там ни было: чем больше я ломаю себе голову над этим подарком, тем сомнительнее представляется мне моя склонность к Кактее.
Но разве не должен я, с другой стороны, хотя бы в силу приличий, попытаться понять душу этого Кактуса? Ведь душа-то в нем, в конце концов, все же растительная. Как ни противится мое эстетическое чувство - попробую.
3 октября. Спящая красавица Фиалка выбрала жизнь. Неловко приподнявшись на цыпочках в тазу, она с испугом всматривается в свое отражение в воде и пытается понять, как мог принц поцеловать столь изможденное личико.
Чувствительность и характер, кажется, не одно и то же. Как обижалась Араукария, когда я вздыхал о Кактее! И каково же теперь ее поведение, когда подарок ненавистной соперницы водрузился на шкаф в нашей комнате? Игриво помахивает кринолиновыми ветвями да жеманится.
Что это: насмешка, смущение, слабость?
Все что угодно, только не последовательность. Ибо бабушка (которой Араукария обязана своим воспитанием, и прекрасно сознает это) относилась к Кактусам без церемоний, хотя и без ненависти - просто она находила их отвратительными, что, однако, ничего не говорит, ибо и домашних своих она находила отвратительными тоже. Правда, однажды проговорилась, что Кактусы ей не слитком приятны по совершенно особой причине. Вот ее слова, если я правильно их запомнил: "Тот, кого, как меня, столько раз кололи небрежно выбритые щеки, постарается не иметь дела с растениями, которые бы постоянно напоминали об этой скверной мужской привычке". Всю бессонную ночь (которую прочихал и прокашлял) и все утро пытаюсь освоиться с этим Кактусом. Невозможно; слишком уж он отвратителен - а посему, я полагаю, привязанность моя к Кактее рухнула окончательно. Разве способен воспринимать Красоту (а следовательно, и Добро, и Истину) человек, окружающий себя подобными созданиями? Не бросает ли сие, хочется сказать, исчадие ада дьявольский свет и на ненависть Кактеи к цветам? Да и вообще, не выглядит ли все ее поведение крайне подозрительным на фоне этого тупого чудовища-соглядатая?
5 октября. Поистине лишь теперь, накрытый тенью бородавчатой громады, я начинаю догадываться, что потерял в лице Хульды.
Ну, разве было у меня хоть раз выметено все до соринки после ее последнего посещения? А ведь она делала это с такой само собой разумеющейся готовностью и легкостью - по наклонности сердца. И разве смахивала когда-нибудь пыль с бабушкиного силуэта в рамке более нежная ручка, чем проворная ручка Хульды? А вы, цветочки-деточки, разве не помните вы, с какой любовью она поливала вас каждое утро из лейки, что-то напевая!
О, если б я не был сражен инфлюэнцей! Я бы со всех ног бросился сейчас к Хульде и на коленях умолял бы простить меня. Надо же - бежать от ангела к дьяволице! Променять к цветам благосклонную мягкость Хульды на ненависть Кактеи! Ах, как я понимаю теперь, почему Хульда кричала мне вслед таким раздирающим душу криком! И как она была неотразимо права, что именно пастора выбрала заступником в своем горе.
6 октября. Первый шаг сделан: я запер Кактус в шкафу, а на его место водрузил спящую красавицу Фиалку.
И хотя держусь я, напрягая свои последние, резервные уже силы (грипп пожирает меня, как снедь), я никогда еще не чувствовал себя спокойнее. Конечно, и предстоящий завтра день рождения для этого достаточный повод, но важное значение имеет также неколебимое решение мое окончательно выбрать Хульду. В виде не оставляющего сомнения доказательства моей перемены посылаю ей ключ от своей квартиры с запиской: "Открой завтра врата нового года жизни моей, и ты узришь перед собой нового Альбина".
Теперь бы отыскать только шелковистой бумаги, чтобы приличным образом завернуть посылку, а там попробую, превозмогая лихорадку, доковылять, если это сойдет мне с рук, до почты.
7 октября: день рождения. Никак не ожидал, что муха проявит ко мне столько внимания. Только что покинула свое привычное место на фонарике Фуксии и несколько раз облетела мою голову, как бы начертав невидимый нимб.
Торжественное настроение передалось и цветочкам-деточкам. Пеларгонии нервно подергивают шеей, будто у них слишком тесные воротнички; Бегония вновь и вновь вглядывается в свое отражение в оконном стекле, в который раз поправляя и без того безупречно подведенные сегодня ресницы; Гортензия что-то задумчиво шепчет, очевидно, повторяет заученный стишок; Фуксии быстренько поправляют друг дружке сережки; Араукария то и дело одергивает безукоризненный свой кринолин; бедняжки Примулы перешептываются отчаянно позванивающим шепотом, подталкивая друг друга морщинистыми локотками и с каким-то недоумением покачивая головками, пока одна из них не пытается нагнуться к полу: там лежит оброненный по недосмотру желтый осенний листок с нотами приличествующей именинам песенки.
Ну, что вы, что вы, милые мои! Ну зачем столько церемоний!
Это их расковало. У Гортензии прямо камень - величиной с песчинку свалился с души, когда поняла, что можно не мучиться со стишком. Не может быть! У спящей красавицы Фиалки по случаю моего дня рождения порозовели щечки. А вот и шмель изготовился произнести свое поздравление. Не торопясь, с "достоинством он взобрался на гору, образованную согнутой ногой под одеялом, огляделся, нашел себе подходящее плато в складках одеяла, откашлялся, исполнил свою арию; я поблагодарил, и он с достоинством удалился.
Не хватало еще, чтобы она натренировала свой рыдван шпионить за мной! После памятного сна я всего от нее жду. Только не того, что она оставит меня в покое.
Ну вот, так и есть. Она уже побывала у соседей и у них выспрашивала, в самом ли деле Бруно тогда кричал. А поскольку попала она к хулителям цветов, то ей и ответили, что под именем Бруно скрывается целый гарем. Вот что я терплю по вине его несносной визгливости.
Но теперь тем более нужно сходить к Кактее. Раз уж я все одно под подозрением, то пусть хоть будет тому основание. Ну, конечно, этого можно было ожидать: Араукария тут же на моих глазах опустила ветви. Ах, бабушка, бабушка, каким ежедневным - испытаниям ты меня подвергаешь из-за этой своей баловницы!
20 сентября. Только что заглядывал друг мой пастор. Одобрил мое решение по-прежнему носить старые ботинки, а интендантские полусапожки поберечь, как он выразился, для церковных праздников. Да и вообще, говорит, если вдуматься, можно констатировать, что дружба с цветами приносит душе моей неизмеримо большую пользу, чем, к примеру, могло бы принести общение с кактусами.
Что это, случайное сравнение или преднамеренность намека? Если первое, то совпадение поразительное, если же второе, то Хульда, очевидно, не ограничилась миром грез и призраков, а заручилась поддержкой и церкви.
Не разумнее ли всего было бы помириться с ней? Кто знает, чего от нее можно ожидать, если размолвка эта продлится. Нет. Ее предательство по отношению к Кактее разрушило все мосты на пути к примирению.
21 сентября. Не хочу злорадствовать, но сапожнику снова являлась во сне супруга с напоминаниями о том, что он обещал предоставить фиалкам более человечные условия существования. Застал его в спальне на корточках, лихорадочно выбрасывающим камни из ящиков с фиалками. Сегодня же ночью, говорит, запасусь компостом на кладбище. Спешка понятная, ведь сапожница назначила ему срок в двадцать четыре часа. Не исполнит-де он обещание за это время, она явится во сне всем его клиентам. "А это, - взвыл он, - пустило бы меня по миру".
Поскольку он был настолько деликатен (а также настолько взволнован), что не заговорил на сей раз о дареной фиалке, то и я, естественно, промолчал о ботинках.
Теперь уж в самом деле придется идти к Кактее с подвязанным мысом. Ибо если отложить визит на еще более позднее время, то пострадает не только вежливость, но и мое сердце.
Жуткие иной раз случаются вещи. Только я занялся сейчас бечевкой, как вдруг совершенно бесшумно открывается крышка над прорезью почтового ящика и просовывается сложенный вдвое лист бумаги. Это, думаю, - хоть и начиная немного тревожиться, - должно быть, реклама какая-нибудь. А что оказалось? Явный отпечаток потерянного мной полусапожка. Взял земли из цветочного горшочка и сделал отпечаток другого полусапожка, оставшегося - сомнений быть не может.
Самое жуткое во всем этом, что на лестнице не раздалось ни единого звука, а когда я распахнул дверь, за ней никого не оказалось. Что делать теперь? Откупиться, положив деньги под коврик у двери? Занять под покровом темноты наблюдательную позицию у прорези?
А если то был знак с метафизическим смыслом? Но станут ли высшие инстанции коллекционировать обувь? С другой стороны, почему бы и нет, ведь полусапожек-то не простой, а с ноги церковного чина.
Кабы знать, как теперь себя повести! Цветочки-деточки уже спят, не то посоветовался бы с ними. Араукария, правда, еще бодрствует, за последние несколько минут она даже подняла свои ветви на добрых шесть сантиметров видно, испытывает чувство триумфа.
Ну, а к Кактее-то пойти мне, надеюсь, позволительно и теперь, как-никак я заплатил полусапожками за ее спасение. При этом вопрос о плате за помощь вообще вещь достаточно спорная. Не стоит, впрочем, навязывать дискуссию судьбе, довольно и того, что она нас мытарит. И как знать - может, судьба дожидается меня в лице - Кактеи? Мое сердце давно уже придерживается сего мнения...
22 сентября. Мое сердце было право. Уже вечерело, и на небе зажглись первые звезды, когда я, приблизившись к калитке ее участка, попытался вкрадчивым шепотом привлечь к себе внимание. Поскольку парничок совсем не был освещен, я уже подумал, что пришел напрасно. Но решил оставить хотя бы свою визитную карточку в дверях, и с этой целью после некоторых колебаний ступил за ограду, и осторожно продрался сквозь заросли бузины к островерхой стороне ее стеклянного домика, "Резник" - значилось там на эмалированной дощечке; фамилия эта, прямо скажу, поначалу немало меня обескуражила, вызвав незамедлительные ассоциации с непотребством известного метода обхождения с цветами. Приподняв руку и прижавшись лбом к стеклу, чтобы лучше рассмотреть, что там внутри, я тотчас же отскочил с невольным криком. Отделенные лишь тонкостью стекла, прямо передо мной мрачно сверкали чьи-то глаза. В фосфоресцирующем блеске какой-то разгоравшейся точки отчетливее обозначились черты лица и весь угрожающий облик - и я узнал Кактею. Поджидая меня, она курила сигарету. Невероятные усилия понадобились, чтобы не потерять самообладание и со всей непринужденностью дать ей понять, что в мои намерения входило лишь засвидетельствовать мое почтение.
Не выказав торопливости, она, в ответ на мой просительный жест, открыла дверь и, подозрительно оглядев участок, впустила меня. "Свет может только привлечь внимание", - сказала она. Я молчал, опешив от тропической жары, сразу объявшей меня после осенней прохлады, к которой успел привыкнуть, и она в темноте подтолкнула меня сквозь кактусы к громоздкому, как гора, дивану, а сама опустилась в качалку, не перестававшую с этого момента скрипеть. Передо мной, как я теперь разглядел, стоял котелок с дымящимся чаем. Я налил себе полную чашку и с закрытыми глазами погрузился в сладкий дурман, навеваемый не только ароматом чая, но и сознанием, что его заварила рука Кактеи.
"Речь идет, - раздраженно произнес в темноте ее голос, - о подарке ко дню рождения". Понадобилось некоторое время, чтобы до меня дошло: она имеет в виду кактусовый отросток. "Весьма оригинально", - пробормотал я и попытался в мерцающем свете свечи представить себе сей предмет размером в детскую голову. "Ребенку", - сказала она с вызовом как отрезала, так что я вздрогнул. "А, так, значит, ребенку, - залепетал я, совсем растерявшись. Прекрасная идея". - "Прекрасная? - вскричала она с угрозой. - Гениальная, вы хотите сказать". Во мне шевельнулся протест. "Не знаю, право, - вставил я осторожно, - если иметь в виду, так сказать, символический смысл..." "А то какой же еще,- - прервала она меня грубо, - на таком круглом и колючем предмете ребенку лучше всего можно показать ежовую суть мира". Откашлявшись, я спросил, сколько же лет ребенку. "Вечность, - ответила она высокомерно, ибо в настоящий момент он еще не удосужился появиться на сей невзрачный свет". Тут я почувствовал, что кто-то тянет меня за ботинки, точнее за шнурок, их перевязывающий. С остановившимся дыханием скользнул рукой вдоль ноги и наткнулся на острые и подрагивающие иглы какого-то шарообразного предмета. От неожиданности я не удержался и вскрикнул.
"Это господин Кувалек, - спокойно произнесла в темноте Кактея. - У вас, наверное, земля осталась на ботинках, он прямо сам не свой, когда ее чует". Только напрягая все силы, мне удалось выдавить из себя что-то вроде вымученного смешка: ведь названный "господином Кувалеком" кактус, вздрагивавший, как живой, и проявлявший такой интерес к земле на подошвах, казался мне существом не вполне обычным. Потом только выяснилось, , что господином Кувалеком именовался еж, которому было препоручено истребление мышей в парнике. Летучих мышей здесь также водилось изрядно, что было заметно по тому, как то и дело щеки мои обдавало резкое дуновение. Близость Кактеи, должен признаться, повергла меня чуть ли не в лихорадку, производителем коей было мое неумолчно аплодирующее сердце. Однако ж усилием воли я взял себя в руки, и; как только уловил эхо зевка за скрипом качалки, немедленно поднялся, и стал откланиваться.
Мой уход, однако, был задержан некоторыми непредвиденными обстоятельствами. Выяснилось, что еж объел бечевки на обоих ботинках, так что я оказался в пренеприятной необходимости просить у Кактеи лыка, а потом был вынужден на ее глазах - ибо она зажгла свечу - снова привязывать мысы к подошвам. Лицо ее оставалось, правда, совершенно неподвижным. "Можете при случае снова заглянуть, коли появится охота, - пробурчала она на прощание. Не исключено, - добавила она почему-то с издевкой, открывая дверь и напряженно высматривая что-то в темноте, - что мне опять понадобится ваша помощь". Когда же я снова продирался сквозь заросли бузины, она прокричала вдогонку мне: "Да, скажите этой толстухе, пусть она поостережется в другой раз!" Метила, видно, в Хульду.
Но это еще не все. Запер я скрипучую от ржавчины калитку Кактеиного участка - и что же увидел перед собой? Пустой, но с ревущим, то есть рыдающим мотором Хульдин драндулет на обочине гравиевой дороги, что соединяет участки с городом. И хотя лыко на обуви предписывало мне медленную ходьбу, я припустился что было мочи.
23 сентября. Что это с цветочками-деточками? Если до сих пор они взирали пусть не слишком весело, но все-таки с привычным терпением со своих подоконников в комнату, то теперь вдруг за ночь все отвернулись и, свесившись, выглядывают во двор с таким видом, будто обнаружили там, у мусорной кучи, что-то чрезвычайно занимательное. Лишь Араукария осталась пряма, как свеча; опустив ветви, неотрывно, смотрит на меня. Не Хульдины ли все это проделки?
Ну и ну: сапожник лежит у себя буквально в стельку, непрестанно бормочет что-то бессвязное, а в минуты просветления обвиняет кладбищенского сторожа в вероломстве. Если я правильно связал воедино сбивчивые обрывки его рассказа, то произошло с ним следующее. Придя на кладбище, он, чтобы первым делом задобрить жену, снова положил фиалку на ее могилу. И уже собирался, прежде чем подняться с колен, послать ей последнее утешение, ласково погладив рукой камень, как вдруг на гравиевой дорожке раздался звук шагов, и чья-то тяжелая тень упала на фиалку. "А-а, - пророкотал, как в заржавленной трубе, чей-то голос, - вот кто повадился осквернять мне кладбище мусорными фиалками". Сапожник в смятении оглядывается - никого, только смесь табака и винного перегара озонирует воздух под шушукающимися по-вечернему буками. Прихватив поскорее фиалку, он хотел было отправиться восвояси. Но в этом случае (а соблазн был велик) сапожница наверняка исполнила бы угрозу и явилась бы во сне всем его клиентам. Так что ему и в самом деле ничего другого не оставалось, как сидеть у могилы до тех самых пор, пока полная ночь не сошла на землю. Затем он, творя молитвы, пробрался к указанной куче компоста. Здесь-то и произошло с ним то, что повергло его в постель, причем быстрее, нежели он смог разобрать, что это было. В памяти осталась только ясная как день картина: заросли крапивы внезапно раздвигаются, из них выскакивает какой-то гномик и, скидывая на ходу деревянные сандалии и орудуя одной из них как дубиной, набрасывается на сапожника со словами: "А, так ты еще и воровать, прощелыга!"
Как только Кактее удалось избежать нападения этого карлика с дубиной?
И кто же повинен в поистине плачевном состоянии сапожника?
Я, конечно, ведь это я, расчувствовавшись, посоветовал поменять землю фиалкам.
Теперь не хватает, чтобы сапожница привела в исполнение угрозу, и тогда на моей совести появится, помимо прочего, еще и загубленная жизнь!
24 сентября. Нет, она избрала иной путь. Приснившись мне прошлой ночью во сне, дала понять, что лучшим выходом в создавшейся ситуации было бы, если бы я сам раздобыл теперь компост.
Я, Альбин, бабушкина надежда и гордость! - и воровать компост на кладбище! Одно ясно: у сапожницы ни малейшего чувства абсурда.
Смеркается; я сижу в уютном шлафроке, ловлю последние отблески догорающего дня и вспоминаю Кактею. Какой неприступной казалась она, когда была рядом, и как близка теперь, когда все бывшее кажется грезой! Похоже на то, что непроизвольное чувство прорывается лишь в разлуке. Ведь и у Бруно с Доротеей дело обстоит точно так же. А сколько тайн окружает Кактею! Будет ли дано мне когда-нибудь разгадать хотя бы одну." Тсс! Какой-то шорох у двери...
Продолжаю писать для того лишь, чтобы показать, насколько я спокоен. Ясно вижу: крышечка над прорезью почтового ящика приподнялась и кто-то наблюдает за мной...
И даже теперь цветочки не оборачиваются! Нет, окостенением своим они обязаны вовсе не трагедии, разыгравшейся с сапожником, тут участвует другое, на них оказывают давление...
Вот - теперь в прорезь просовывается конверт... И ни звука на лестнице, и кромешная тьма... Выскочить? Закричать? Или...
Спустя четверть часа кажется (надо было сначала прийти в себя от потрясения). Передо мной сверкает невинной белизной конверт. Что оказалось в нем? Тщательнейшие отпечатки моих утраченных полусапожек. На этом вынужден запись прервать - у меня слишком сильно стучат зубы.
27 сентября. Теперь уж осень пожалела о том, что прогнала состарившееся лето; ручьи слез на окнах доказывают: она не просто раскаивается - о, тут более сильное чувство.
Справлялся на бирже о какой-нибудь сносно оплачиваемой работе. Говорят, нужны подметальщики улиц. Три месяца назад я не стал бы раздумывать, но ведь теперь цветочки-деточки обеспечены.
Только этого недоставало! Подхватил насморк из-за треклятой беготни по городу. Что означает насморк, когда я в ужасе вздрагиваю при каждом шорохе со стороны почтового ящика, может представить себе лишь тот, кто убегал во сне и его не несли ноги.
Такого насморка, однако, с лихвой хватило бы на три носа. Всегда слишком много оказывается того, чего и совсем не надо. И голова скоро начнет накаляться, как лампочка! Гм, лампочка - это наводит на мысль...
В самом деле: получилось. Не касаясь цветочков, я заставил их повернуть головки в сторону комнаты. И поддержало меня само небо. К обеду оно стало вдруг натягивать на свой серый халат такую черную шаль, что цветочки, недовольно ворча, начали позевывать и располагаться ко сну. И тут я вмешался. Вставив в настольную лампу лампочку посильнее - ту, что я держу для гостей, - я подошел с нею к окну и стал облучать цветочки. Через пять с половиной часов благой обман увенчался полным успехом; все цветы (включая Гортензию) нехотя, но отвернулись от сочащегося слезами неба и обратились к стеклянно-мишурному солнцу, мною изобретенному. При свойственной им медлительности соображения они далеко не сразу распознали обман и не сразу заметили меня (предусмотрительно спрятавшегося за снопом света). А когда заметили, то они уже освоили новое положение шеи, привыкнув к нему настолько, что им не оставалось ничего другого, как это положение сохранить.
По всему видно, что отворачивались они от меня против воли. Если исключить Араукарию, которая, очевидно, была проводником Хульдиной воли и выступала телепатической антенной, все прочие цветочки потупили взор, стыдясь смотреть мне в глаза. При этом: сколько в них, этих глазах, всепрощающих слез! (Даже стекла очков запотели.)
Однако на Хульду, как я замечаю, всепрощение не распространяется. Но ведь можно ладить и не простив друг другу? В конце концов, речь идет лишь о прекращении ее враждебных акций.
29 сентября. Ничто не помогает, отягченная совесть моя сильнее страха перед простудой. Раз уж нет у меня смелости добыть компост с кладбища, так надо хоть навестить сапожника.
Вечером этого же дня. Можно было предвидеть, что ничего путного из этого не получится. Мало того что насморк теперь переходит в катар, жалостливость заставила меня принять от сапожника дар в виде фиалки.
Несчастное создание, чахлое и удрученное, стоит теперь на столе.
Пытался хоть немного взрыхлить землю - нечего и думать, тут нужна мотыга или кирка. Этого бы фельдфебеля-сапожника с его дрессурой... Право, иногда хочется призвать садовника на его голову - вот только фиалок жаль, ведь они пострадают в первую очередь. Сапожник все еще в постели, так что речи о ботинках и быть не могло.
30 сентября. Какая осень! Она выплачет скоро все небо на землю. Увы, слишком поздно, полинявшая фуражка на могиле лета поросла уже мхом. Цветочки-деточки сохраняют предупредительную позу. Но может быть, они потому лишь наклоняют головки в комнату, что не хотят прозевать момент пробуждения к жизни спящей красавицы Фиалки - та стоит в тазу с водой и колеблется, не зная, зевнуть ли ей, просыпаясь, или уснуть навеки.
Поболейте же за нее, деточки, пусть выберет жизнь. А смерть и сама еще успеет прийти.
При сих ответственных словах раздался стук и в комнату вошел пастор. "Тик, так, - сказал он, озираясь (пока я приходил в себя), - значит, цветочки все еще на первом плане". Что значит этот вопрос, с трудом нашелся я. "А то, - ответил он, - что если уж человек разгуливает по кактусовым парникам, то предпочитает он обычно кое-что незатейливее". Тут я невольно скривил губы - слишком уж явно почувствовалась Хульдина рука. "Что ж, продолжал пастор, - кто возлюбил иголки, тому не до цветочков. Пожинай же, Альбин, что посеял". С этими словами он направился к двери. "Ах, да, сказал он уже на пороге, - тут почтальон просил тебе кое-что передать". Он внес в комнату какой-то тюк, потом вздохнул, кивнул и вышел.
Я поднял тюк на стол - он походил на корзину средних размеров, и было в нем килограммов пятнадцать. Предположение мое - вычитанное на лице пастора, - что это разгневанное утратой клерикальных полусапожек небо посылает мне камень вместо вериг, не оправдалось: под оберткой обнаружилась обширная масса, напоминающая шелудивую слоновью ногу. Она покоилась (вернее, вздувалась) в глиняном горшке, наполненном глиной же. В землю была воткнута и табличка, на которой значилось: "Mamillaria elephantidens". To есть, грубо говоря, - Бородавчатый Кактус.
Чудовище, одним словом. Если бы я не ценил золотой отлив глаз у амфибии, я бы с ними мог сравнить сей гигантский фурункулезный нарост. И как только Кактея может окружать себя подобными созданиями! По правде говоря, такой - с благими намерениями, разумеется, сделанный - дар наносит весомый удар по нашей близости. Тем не менее: даже неугодный дар взывает к благодарности. Но должен ли я скрыть, что я несколько огорошен? Решение найдено - напишу Кактее не на бабушкиной, собственноручной выделки, а на обычной почтовой бумаге. (А в постскриптуме позволю себе вопрос, что же мне, собственно, с уникумом делать?)
1 октября. Хорошенькое начало дня. Не только встал с левой ноги, но еще и ткнул ею при этом в Бородавчатый Кактус. Черт бы побрал этого монстра! Цветочки-деточки ведут себя гораздо терпимее. Вытянули до предела шейки с подоконника, чтобы получше рассмотреть его. Нет, ни страха, ни брезгливости они не испытывают, одно лишь любопытство к коллеге.
Признаться, мне несколько стыдно за их поведение. Но еще более стыдно за эту абракадабру. Так не может выглядеть ни одно растение! Ведь это позор на всю ботанику! Нет, я отказываюсь понимать Кактею.
2 октября. У меня поднялась температура; розочки на обоях тут же стали корчить рожи и издевательски поглядывать на меня. Только бы Кактус не реагировал на мою боль в висках и оставался бы в прежнем виде! Да - каким был, таким и остался, однако ж все одно радости мало.
Пришло в голову: не проговорился ли я Кактее о моем близящемся дне рождения? В конце концов, тот, кто собирается Эхинокактусом украсить колыбель новорожденного, дабы намекнуть, что мир, в который тот явился, напоминает ежевидный шар, может и такому цветочнику, как я, ничтоже сумняшеся, послать к рождению Бородавчатый Кактус, указующий (с насмешкой, конечно, не с предостережением) на то, что оставшийся мне путь будет усыпан отнюдь не розами. Как бы там ни было: чем больше я ломаю себе голову над этим подарком, тем сомнительнее представляется мне моя склонность к Кактее.
Но разве не должен я, с другой стороны, хотя бы в силу приличий, попытаться понять душу этого Кактуса? Ведь душа-то в нем, в конце концов, все же растительная. Как ни противится мое эстетическое чувство - попробую.
3 октября. Спящая красавица Фиалка выбрала жизнь. Неловко приподнявшись на цыпочках в тазу, она с испугом всматривается в свое отражение в воде и пытается понять, как мог принц поцеловать столь изможденное личико.
Чувствительность и характер, кажется, не одно и то же. Как обижалась Араукария, когда я вздыхал о Кактее! И каково же теперь ее поведение, когда подарок ненавистной соперницы водрузился на шкаф в нашей комнате? Игриво помахивает кринолиновыми ветвями да жеманится.
Что это: насмешка, смущение, слабость?
Все что угодно, только не последовательность. Ибо бабушка (которой Араукария обязана своим воспитанием, и прекрасно сознает это) относилась к Кактусам без церемоний, хотя и без ненависти - просто она находила их отвратительными, что, однако, ничего не говорит, ибо и домашних своих она находила отвратительными тоже. Правда, однажды проговорилась, что Кактусы ей не слитком приятны по совершенно особой причине. Вот ее слова, если я правильно их запомнил: "Тот, кого, как меня, столько раз кололи небрежно выбритые щеки, постарается не иметь дела с растениями, которые бы постоянно напоминали об этой скверной мужской привычке". Всю бессонную ночь (которую прочихал и прокашлял) и все утро пытаюсь освоиться с этим Кактусом. Невозможно; слишком уж он отвратителен - а посему, я полагаю, привязанность моя к Кактее рухнула окончательно. Разве способен воспринимать Красоту (а следовательно, и Добро, и Истину) человек, окружающий себя подобными созданиями? Не бросает ли сие, хочется сказать, исчадие ада дьявольский свет и на ненависть Кактеи к цветам? Да и вообще, не выглядит ли все ее поведение крайне подозрительным на фоне этого тупого чудовища-соглядатая?
5 октября. Поистине лишь теперь, накрытый тенью бородавчатой громады, я начинаю догадываться, что потерял в лице Хульды.
Ну, разве было у меня хоть раз выметено все до соринки после ее последнего посещения? А ведь она делала это с такой само собой разумеющейся готовностью и легкостью - по наклонности сердца. И разве смахивала когда-нибудь пыль с бабушкиного силуэта в рамке более нежная ручка, чем проворная ручка Хульды? А вы, цветочки-деточки, разве не помните вы, с какой любовью она поливала вас каждое утро из лейки, что-то напевая!
О, если б я не был сражен инфлюэнцей! Я бы со всех ног бросился сейчас к Хульде и на коленях умолял бы простить меня. Надо же - бежать от ангела к дьяволице! Променять к цветам благосклонную мягкость Хульды на ненависть Кактеи! Ах, как я понимаю теперь, почему Хульда кричала мне вслед таким раздирающим душу криком! И как она была неотразимо права, что именно пастора выбрала заступником в своем горе.
6 октября. Первый шаг сделан: я запер Кактус в шкафу, а на его место водрузил спящую красавицу Фиалку.
И хотя держусь я, напрягая свои последние, резервные уже силы (грипп пожирает меня, как снедь), я никогда еще не чувствовал себя спокойнее. Конечно, и предстоящий завтра день рождения для этого достаточный повод, но важное значение имеет также неколебимое решение мое окончательно выбрать Хульду. В виде не оставляющего сомнения доказательства моей перемены посылаю ей ключ от своей квартиры с запиской: "Открой завтра врата нового года жизни моей, и ты узришь перед собой нового Альбина".
Теперь бы отыскать только шелковистой бумаги, чтобы приличным образом завернуть посылку, а там попробую, превозмогая лихорадку, доковылять, если это сойдет мне с рук, до почты.
7 октября: день рождения. Никак не ожидал, что муха проявит ко мне столько внимания. Только что покинула свое привычное место на фонарике Фуксии и несколько раз облетела мою голову, как бы начертав невидимый нимб.
Торжественное настроение передалось и цветочкам-деточкам. Пеларгонии нервно подергивают шеей, будто у них слишком тесные воротнички; Бегония вновь и вновь вглядывается в свое отражение в оконном стекле, в который раз поправляя и без того безупречно подведенные сегодня ресницы; Гортензия что-то задумчиво шепчет, очевидно, повторяет заученный стишок; Фуксии быстренько поправляют друг дружке сережки; Араукария то и дело одергивает безукоризненный свой кринолин; бедняжки Примулы перешептываются отчаянно позванивающим шепотом, подталкивая друг друга морщинистыми локотками и с каким-то недоумением покачивая головками, пока одна из них не пытается нагнуться к полу: там лежит оброненный по недосмотру желтый осенний листок с нотами приличествующей именинам песенки.
Ну, что вы, что вы, милые мои! Ну зачем столько церемоний!
Это их расковало. У Гортензии прямо камень - величиной с песчинку свалился с души, когда поняла, что можно не мучиться со стишком. Не может быть! У спящей красавицы Фиалки по случаю моего дня рождения порозовели щечки. А вот и шмель изготовился произнести свое поздравление. Не торопясь, с "достоинством он взобрался на гору, образованную согнутой ногой под одеялом, огляделся, нашел себе подходящее плато в складках одеяла, откашлялся, исполнил свою арию; я поблагодарил, и он с достоинством удалился.