Ну, теперь все?
   Нет еще: на карнизе за окном сидит воробьиха со своим плоскоголовым кавалером, оба с ханжеским подобострастием смотрят через стекло. Я бы открыл вам, ребята, да только у меня ни одной крошки на угощение. Терпение, может, Хульда принесет нам пирог.
   Ах, если б у меня были силы встать с постели! Придет Хульда и какую застанет картину? Сижу, понимаете ли, в шлафроке! Однако ж ревнивая инфлюэнца не дает приподняться, всякую мою попытку она пресекает таким приступом озноба, что фарфоровые безделушки на шкафу начинают позвякивать, как колокольчики. Повезло: смог дотянуться до валявшегося на полу лыка (того самого - от Кактеи!), подобрал его и спрятал под матрац. Затем поймал еще муху и шмеля - их жужжанье все-таки слишком мешает в праздничный день - и запер в спичечном коробке. Все, теперь Хульда может прийти.
   Тихо, - что это, мое сердце или шаги?
   Спокойно, Альбин, спокойно... Шаги! О, боже.
   Вот они приблизились к двери... Хульда, ангел, ты ли это... Нет, всего лишь письмо. Ради всего святого! Почерк Кактеи!
   Спустя четверть часа, кажется. Мир рухнул. Как это мне пришло в голову, интересуется Кактея, благодарить ее за Кактус? Что же я себе думаю - она так глупа, что расстанется хотя бы с самым крошечным экземпляром из своей коллекции?
   Нет сомнений: значит, как это ни невероятно, дьявольский Бородавчатый Кактус прислала мне Хульда, чтобы внушить отвращение к Кактее.
   Что же делать, цветочки, деточки мои, что же делать?
   Опустив головки, они недоуменно пожимают листиками, этого от Хульды не ожидали и они. А как реагирует на интригу разнесчастная Араукария? Подняла ветви с видом триумфатора. Вот почему она так благоволила этому Кактусу! Вероломство, ты проникло уж и в царство флоры.
   А я еще послал ей, кактусовой ненавистнице... Бабушка, не оставь меня: ключ в замке, поворачивается!!!
   8 октября. Не пойму, сон это или явь. В комнате все блестит и сверкает. На столе пирог, вино и искусственные цветы, а посреди сего трогательного натюрморта покоятся на шелковистой бумаге интендантские полусапожки, которые я считал утраченными навсегда.
   Нет, все это самая осязаемая реальность, как явствует из записки, пришпиленной канцелярскими кнопками к изголовью кровати. Записка гласит: "Милый, ты был в глубоком обмороке, когда я пришла. Что же это за изменения, произошедшие с тобой, из-за которых ты так терзаешься? Может, это - и есть тот "новый Альбин", о котором ты поспешил написать? Во всяком случае, я не стала будить тебя".
   Насколько мало я могу во всем этом разобраться, одно лишь мне ясно: таинственные послания, от которых я вздрагивал по ночам, опускала в прорезь почтового ящика рука Хульды. На кого же можно положиться теперь на сей грешной земле?
   Еще и это: она закрыла дверь на ключ. И такую-то особу я позволял себе называть ангелом! Да уж скорее Кактея ангел, чем она.
   Господи, откуда бумажки, что нанизаны на ножницы, и водружены на шкаф, как раз перед портретом бабушки? Письма Кактеи! Итак, безоговорчная капитуляция.
   От крайнего отчаяния человека в такой ситуации может спасти только полная кротость.
   9 октября. Хульда, якобы для того, чтобы "снова поставить меня на ноги", влила в меня два с половиной литра красного вина и восемь сырых яиц. "Альбин порхает мотыльком, Хульда лечит его желтком", - приговаривала она при этом и грозила мне пальчиком. Не могу писать больше, мне дурно.
   10 октября. Хульда дала мне выпить полтора литра глинтвейна. Если я разгуливаю по сквознякам на садовых участках, заметила она, то не должен удивляться, если ветер засвистит в моих бронхах. Не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой, только лежу и смотрю в потолок.
   11 октября. Хульда отнесла ботинки к сапожнику. Как только выздоровлю, говорит, я должен буду непременно достать ему компоста с кладбища. Не собираюсь же я тащить за собой долги и в свой тридцать первый год?
   Все смешалось в моей голове, уже вижу себя падающим на собственную могилу под градом ударов, наносимых мне деревянными башмаками.
   12 октября. Хульда протерла окна. Когда кругом такая грязь, сказала она, поглядев через плечо, то даже и ночные растения стали бы мечтать о солнце. Никакого желания что-либо делать, тупо лежу на боку и считаю розочки на обоях.
   13 октября. Хульда убила шмеля. Типично для моего дома, говорит, умывая руки убийцы, - даже осенью сюда слетается из-за грязи всякая нечисть.
   Слишком дрожу, чтобы писать дальше, - от страха за муху.
   14 октября. Хульда принесла ботинки от сапожника, они залатаны и зашиты. "Все же завтра, - сказала она, - когда придет пастор, надо будет надеть полусапожки".
   Пастор собирается в гости? Это придает мне задору.
   15 октября. Мой инстинкт самосохранения празднует первый успех: к кофе действительно собирался появиться пастор. Я говорю "собирался", потому что не успела его нога ступить в комнату, как я, побледнев, но не теряя самообладания, поднялся, двинулся навстречу ему мимо отпрянувшей в ужасе Хульды и крякнул прямо в лицо: "Предатель!"
   16 октября. Вечером. Сижу в качалке, склонившись головой к задремавшей красавице Фиалке и пытаюсь, хоть это никак не удается, привести мысли в порядок. Хульда, которая обычно уже к обеду кончает модистскую работу, чтоб только подольше побыть со мной, сегодня не торопится, наказывая меня, как я полагаю, за выпад против пастора. Правда, как я ни пытаюсь подавить в себе это неприятное чувство, предоставленный мне покой напоминает скорее затишье - перед бурей, чем желанный штиль.
   Что такое? Буря уже началась? Слышно, как кто-то с сопеньем поднимается наверх по скрипучим ступеням...
   Всего лишь Бруно, слава богу. Принес с собой букет в виде сердечка, который он посылал Доротее. Она аккуратнейшим образом отрезала все головки мать-и-мачехи и вернула ему букет обратно. Постепенно приходишь к мысли, что все женщины одинаковы. В порыве гневной любви уничтожающая мать-и-мачеху Доротея; Хульда, не останавливающаяся перед тем, чтобы поставить в услужение своей ревности то церковь (пастора), то силы ада (Кактус), и убивающая в угоду ложно понятому порядку ни в чем ни повинного шмеля; Кактея с ее необъяснимой ненавистью к цветам и с готовностью в порыве дикой ярости даже Кактусу всадить нож в тело. Признаться, тут трудно провести различия.
   17 октября. Похоже, опасения мои сбываются. Хульда наносит ответный удар. Только что, уходя на службу, она заявила, что завтра мы идем на кладбище за компостом для сапожника. Мои возражения, что после известного приключения с деревянными башмаками сапожник вовсе не склонен придавать хоть какое-то значение компосту, она отмела замечанием, будто все это лишь вежливые увертки. Этот прожженный фельдфебель фиалочного войска и вежливость! И все же: Хульда очень старается, этого у нее не отнимешь. Так беспыльно и чисто в квартире никогда еще не было. Однако ж похоже на то, что вместе с пылью она смела с мебели и налет какой-то домашности; мебель выглядит теперь так безлико и холодно, будто век простояла в гостинице. А ведь на самом-то деле ею пользовалась бабушка и, стало быть, на ней милая патина стародавнего уюта. Хульдина же одержимость чистотой граничит с неуважением к старине.
   18 октября. Чем же начался сей исторический день? Кактеиным криком о помощи, долетевшим по почте. (Хульда, к счастью, как раз вышла за хлебом, а теперь до самого вечера будет на работе.) "Милый господин Альбин, - пишет Кактея, и уже само любезное обращение показывает, что ей что-то надо, - дела мои по известным причинам обстоят довольно хреново". Любимые словечки не ведают степеней сравнения, в этом их недостаток. "Не будете ли столь снисходительны и не заглянете ли ко мне в ближайшие дни?"
   Что может скрываться за таким неожиданным сиропом? Перемена, быть может? Ловушка? И что значит "по известным причинам"? Поранилась о Кактус? Наступила на ежа?
   Случилась вещь, которая наводит на размышления. Письмо Кактеи побудило меня несколько восстановить в памяти ее мир; с этой целью я открыл шкаф, чтобы с несколько большей непринужденностью, нежели прежде, хотя и с мыслимой осторожностью, это понятно, взглянуть на Кактус. И что же я обнаружил? Он обзавелся бутоном величиной с кулачок упитанного ребенка. Откровенно говоря, я весьма пристыжен.
   И сразу же опустила ветви Араукария! Не хватало бы теперь, чтобы Хульда по этому признаку догадалась, что я мысленно был с Кактеей! (Типично для этого растеньица, кстати: сначала лицемерно отстаивать бабушкины интересы, потом переметнуться на сторону Хульды.)
   Может, сейчас не самый подходящий момент для подобных размышлений, но: очень ли стала бы бабушка обижаться, если б я продал Араукарию? Слишком уж раздражает со временем, когда тебе что ни день давят на совесть, "особенно, если в действительности-то совесть твоя непорочна.
   Наступает вечер, с минуты на минуту придет Хульда. Только что обстоятельно простился на всякий случай с цветочками-деточками, кто знает, когда и при каких обстоятельствах придется свидеться вновь после этого похода на кладбище. Спрячу теперь от Хульды дневник да полежу на диване, чтобы собраться с силами... Поздно - она уже выкликает меня к подъезду сигналами своего драндулета.
   Часа два или три спустя. Забежал сюда на минутку, чтобы только захватить завещанные мне бабушкой пеленки. Случилось нечто совершенно невообразимое. Ограничусь скупой передачей фактов, без всяких прикрас и не давая увлечь себя обуревающему волнению. Итак: мы поехали на кладбище. Поскольку оно было еще открыто, мы приберегли лазейку в заборе на случай отступления и (повинуясь желанию Хульды, не моему) устремились для начала к бабушкиной могиле. Здесь Хульда вдруг стала рыдать, обняла меня и объявила, что мы помолвлены. "Сердечно поздравляю", - горько произнес вдруг кто-то позади нас заржавленным голосом. Мы в ужасе оглянулись. Никого, лишь запах табака с коньяком плавал в навевающей забытье вечерней прохладе. "Сторож", прошептал я, с трудом шевеля губами от оцепенения. Хульда с ее увлекающимся темпераментом тут же стала выкрикивать что-то вроде "кошмарно интересно" и чуть ли не "какая мистика!", забираясь в своих выражениях все глубже и глубже в сакральные дебри, как вдруг на расстоянии нескольких могильных рядов от нас послышались несомненные рыданья. Тут колени мне отказали, ибо в наступившей темноте надгробья выделялись более чем сомнительной бледностью. Я уже со вздохом опустился на каменную скамью, как опять услыхал голос Хульды: "Он плачет! Вон там - какой-то мужчина плачет!" С трудом вспомнив о своих обязанностях покровителя по отношению к Хульде, я шатаясь поднялся и побрел, готовясь к худшему, сквозь сгустившийся туман в сторону все еще рыдающего предмета ее удивленного крика.
   Им и вправду оказался сторож. То обстоятельство, что он был в состоянии полного опьянения, о чем в достаточной степени свидетельствовало обоняние, вовсе не умерило участливости Хульды. Она положила руку на его содрогающиеся от рыданий плечи и дрожащим голосом, выказывавшим, что она и сама близка к тому, чтобы зарыдать, спросила, что его так расстроило. "Ах, жизнь, эта треклятая жизнь", - прогундосил он с чувством. Этот ответ пробудил и мой интерес. Что же в жизни не устраивает вас, спросил я. "Несправедливость, проскрежетал он в ответ. - Одни затевают помолвку, а потом и свадьбу (это он явно метил в нас), все как положено, а другие..." Тут он вдруг замолчал, валко поднялся и пробурчал, что все это, однако, нас не касается. Сапожник описал его точно: он был похож на старого, корягоподобного гнома с обезьяньими ужимками. Но Хульдин взгляд был не столь остр; она поддерживала его и, глотая слезы, хрустальным от жалости голосом спросила, себя ли самого он имеет в виду. Нет, в нем говорит отцовское чувство, явствовало из ответа. "Да, - спохватился он и притронулся к поросшей мохом фетровой шляпе. Резник, с вашего позволения". - "Шульце, - в соответствии с истиной призналась Хульда; - а это..." - "Ах, простите, вы сказали, Резник?" перебил я ее. Имею ли я что-нибудь против этой фамилии, спросил он с угрозой и сопя потянулся за деревянным башмаком. "Напротив, напротив, - не замедлил я заверить и, стараясь занять позицию за каменным надгробием, спросил: - И кто же причиняет вам столько забот? Сын?" - "Этому бы я сразу врезал, пророкотал он в ответ так убедительно, что Хульда аж прищелкнула языком от восторга. - Нет, - продолжал он, - дочь у меня беспутница. Уже два года, снова запричитал он, - живет с этим парнем, не расписываясь. А теперь что еще учинила?" - "Господи, что же?" - осведомилась тут Хульда, припав к его плечу. "А то, - прогундосил он, - что взяла и выгнала меня, старика, из моего кактусового парничка, так что я теперь вынужден тут копаться в чужих могилках, когда уж мне пора собираться в свою собственную". - "Из кактусового парничка?" - переспросила Хульда, мигом перестав плакать. "И как раз теперь, когда ждет, ребенка, она вздумала разводиться!" - "Что? вскричал я так, что сова вспорхнула с плакучей ивы. - Ребенка? Кактея ждет ребенка?" - "Кто?" - переспросил сторож и нагнулся за башмаком. "Ребенка, залепетала Хульда, как будто она и слыхом не слыхивала о произошедших со мной "изменениях", - какая прелесть! Не правда ли, Альбин?!" Это были последние ее слова, которые я еще слышал, потому что в то время, когда она их произносила, я уже мчался к выходу.
   Как многое сразу же прояснилось! Поэтому-то заманила меня Кактея в свою колючую крепость! Поэтому не зажгла света! Поэтому написала! Ах, теперь мне понятно, почему она так ненавидит цветы, ведь она сама - один из самых беззащитных и хрупких цветков.
   И ее-то я поносил за связь с дьявольскими силами! В то время как дьявол здесь может быть только один - отец ожидаемого ребенка, с которым она сумела порвать несмотря ни на что.
   А ее дикие выходки, Альбин, как их объяснить? Что ж, разве не скрывается в каждой матери львица? Но всаживают ли львицы Кактусам нож в тело? Довольно, однако, сомневаться, бабушкины пеленки в руки и - марш.
   19 октября. Большего чуда я не встречал в своей жизни. Кактея, взбалмошная, капризная, колючая, резкая Кактея, чьи корявые руки так и видишь то яростно роющимися в торфе, то судорожно вцепившимися в ручку лопаты, и чей пронзительный красавкин взгляд, кажется, прожигает человеку жилетку в том месте, где у него сердце, лежит теперь с милой, мягкой улыбкой в подушках и руками, пахнущими сиреневым одеколоном, вяжет штанишки ребенку. Вот только о том, что возможен и мальчик, нужно избегать, как выяснилось, заводить разговор, и вообще всякие намеки на отца, существование которого, однако же, трудно оспорить, вызывают резкое ее негодование. Тогда она сразу становится прежней, суровой Кактеей. С тем все же, чтобы уже через несколько секунд сказать с отсутствующей улыбкой: "Назову ее в честь бабушки".
   "И как же, - спросил я, - звали досточтимую сударыню?" - "Эмма", - с каким-то радостным умилением выдохнула Кактея. Что ж, на худой конец из этого всегда можно сделать Эммериха. В изголовье ложа, кстати говоря, завернутый в серебристую фольгу, уже дожидается тот самый кактусовый отросток, который она добыла тогда в Ботаническом саду. Выглядит он, да простит мне Кактея, как стриженная под ежик голова ребенка. До самого утра сегодняшнего дня я оставался у нее, потому что надо было дать то молока ежу, то фруктов ей самой. Повивальную бабку мне тоже удалось отыскать, и я узнал, что это случится через восемь дней. Боже мой, ведь от меня потребуется, наверное, букет? Вот ведь заковыка: я, противник срезания цветов, вынужден буду дарить хризантемы или какие-нибудь другие цветы Кактее, которая их ненавидит.
   Вечером. Случилась жуткая вещь. Я хоть и поеживаясь от холода, но уютно устроился на диване, размышляя о том, как будет называть меня ребенок Кактеи - дядей или просто Альбиной, как вдруг слышу поскрипывание половиц на лестнице. Вовсе не расположенный снова испытывать страх от всевозможных проделок - вроде той, с полусапожками, я мигом вскакиваю, подбегаю к двери, распахиваю ее - и что же обнаруживаю на коврике в беспощадном холодном свете таинственно жужжащей лампочки на лестничной площадке? Цветущую, покрытую росой, как слезами, Розу в горшочке, на которой висит мой второй ключ от квартиры. Если я правильно понимаю, это, похоже, конец.
   20 октября. Час от часу не легче. Бывший друг мой пастор просовывает в дверь свою розовую сияющую лысину, извиняется, что вопреки договоренности не смог вчера прийти, и дрожащим от волнения голосом поздравляет меня с помолвкой с Хульдой!
   Вот это целеустремленность: уж и церковь поставлена на ноги, хотя жених еще ничего не знает о свадьбе. Однако я поднялся ему навстречу с таким понимающим видом, что он счел это за достаточно красноречивый ответ; но всяком случае, он не стал мне больше докучать и вскоре ушел.
   22 октября. Роза, должно быть, неземного происхождения; с такой ошеломительной роскошью могут развеваться лишь сорочки ангелов, вывешенные для просушки. Внутри она подернута слабо-оранжевой, переходящей в желтое дымкой, которая любит украшать собой нижнюю опушку ранней зари. Снаружи, особенно там, где чашечка бутона, помедлив в некотором раздумье, решается наконец на коричневый цвет, ее оттенок отдаленно напоминает цвет лица Кактеи.
   23 октября. Это уж чересчур. Хульда в весьма энергично составленных выражениях требует назад Бородавчатый Кактус, уверяет, что намерена подарить его кому-то другому. Кто бы это мог быть? Справедливы ли мои подозрения, или то просто случайность, что письмо ее написано на почтовой бумаге, на корешке которой стоит: "Главное городское кладбище".
   Роза переступила апогей своего цветения, она уже накинула теневую шаль поверх оранжевого платья, и аромат ее, верно, потому так силен, что ей хочется скрыть свой возраст. Увы, здесь примешалось уже дуновение тлена, запахи жизни не бывают столь сладкими. Спящая красавица Фиалка ни о чем еще, конечно, не догадывается; закрыв глаза, она принюхивается и млеет от блаженства (надо будет переставить ее куда-нибудь, когда Розу настигнет агония смерти; пережить эту сцену ей не по силам).
   24 октября. Сегодня после обеда иду к Кактее. До сих пор я еще не признавался в этом своему дневнику, но теперь, обдумав все в продолжение трех бессонных ночей и днем сочтя ночное решение свое правильным, я не в состоянии скрывать долее от этих страниц; иду затем, чтобы просить руки Кактеи. Ребенок приобретет таким образом отца, Кактея дом, ее отец свой парничок, а я душевный покой. Ибо он утрачен с тех пор, как я увидел Кактею мягкой и нежной.
   Смерть не дает помечтать о жизни. Какой-то бархатный стук напугал меня. Осторожно замыкаю образ Кактеи и чада ее в своем сердце и оглядываюсь. Что случилось? Старушка Роза уронила в изнеможении лепесток. Пора отнести Фиалку в другую комнату.
   Муха ведает, что значит смертный удел, кончина приятеля шмеля раскрыла ей глаза. Всякий раз теперь, как Фуксии начинают бить в свои колокола, она тихо взлетает и на цыпочках кружит по комнате.
   Бегония не сдерживает бурного потока слез; перед одром смерти не пристало думать о том, размокнет и потечет ли тушь на ресницах. Бедняжки Примулы трут набухшие, покрасневшие веки шершавыми ладошками-листьями и безмолвно плачут. Гортензия побелела, как полотно, и неподвижно смотрит перед собой: так бывает с ней всякий раз, когда она думает о неизбежном.
   Да, милые мои, кого же из нас минует увяданье?
   25 октября. Нет, так я и не справился вчера с волнением, переполнившим колотящееся (и ведь ей же принадлежащее) сердце, и не смог сделать предложения Кактее. Лишь сидел на краешке ее постели, держал ежа на руках, кормил его изюмом, прислушивался к тихой музыке ее быстрых блестящих спиц и думал то о ребенке, то о Розе - то о восходе, то о закате.
   Потом, уже часов в двенадцать, в парничок ввалилась повитуха, увлекая за собой клубы уличного тумана, и после ее откровенных намеков мне пришлось удалиться. "К следующему твоему приходу все уже будет позади", - прокричала мне вдогонку Кактея.
   Молю господа, чтоб то был не Эммерих. Мальчик навлек бы на себя всю ненависть, которую она питает к отцу. Тот был, по ее уверениям, беспутный гуляка. "Он никогда ничуточки не заботился обо мне!" - сказала она однажды и разразилась рыданиями. Где только, хочется спросить, глаза у этою изверга?
   Роза меж тем уронила еще два лепестка, но теперь уж с полной покорностью судьбе; бедняжка поняла, что не стоит удерживать того, что тебе уже не принадлежит. Аромат ее улетел, она в изнеможении наклонилась к стеклянной подпорке, пытаясь понять, друг ли, враг ли тот, кто ее манит.
   Ах, если бы была жива еще бабушка! Уж она сумела бы скрасить Розе ее последние часы. Помню, когда усыхал ее Бересклет, она денно и нощно дежурила у его изголовья, и потом, когда мы его хоронили, было видно, что почил он е легкой улыбкой.
   Ночь. Никто здесь не спит. Я поставил цветочки поближе к умирающей Розе. Они обступили ее и стараются поддержать. Только спящая красавица Фиалка грустит одна в соседней комнате, хотелось бы уберечь ее от подобных переживаний.
   Занавесил окно и зажег свечу. Муха кружит над нами, исполняя хорал. Жутко наблюдать, как дыхание смерти нагнетает ужас и на пламя свечи, которая как можно глубже вобрала свой фитиль в оплавленные плечи и в испуге машет длинными огненными тенями.
   И все же я знаю, что как раз сейчас жизнь, нетерпеливо поглядывая на наручные часы, прохаживается подле кактусова парничка. Сосредоточившись мыслями на ребенке, она забыла о Розе - вот какая догадка меня осенила. Хотя, по правде говоря, вид умирающей жалок, на нее больно смотреть. На наших глазах она уронила еще пять лепестков, оранжевая краска совсем сошла с ее щек, в глубоком унынии она все ниже и ниже клонит свою увядшую голову. Шея ее покрылась морщинами, острия шипов бессильно загнулись и в мудро-смиренной задумчивости свесились своими крюками, напоминающими клювы желторотых птенцов, поглядывая вниз, туда, откуда пришли, и куда пора возвращаться. Костлявая длань смерти уже держит Розу в своих железных объятиях, лишь где-то внутри нее еще догорает последняя искра жизни. И вот слетают еще два лепестка, Роза слегка наклоняется, теряет равновесие и падает вниз головой. Это конец.
   Да не узрит ни одна женщина (и Хульда в том числе, и Хульда), как кончает свой путь на этой земле бедная Роза.
   26 октября. Раннее утро. Свершилось невообразимое чудо: бутон Бородавчатого Кактуса распустился огромным, оранжево-желтым цветком, красота которого затмевает все, мной доселе... Что это, не телеграмма ли в прорези почтового ящика?
   В самом деле. Она гласит: ПРЕДСТАВЬ СЕБЕ - МАЛЬЧИК! Боже милостивый!
   31 октября. Уже несколько дней сижу, поеживаясь от холода, в качалке и прислушиваюсь к тому, как свора борзых ветров, спущенная для того, чтобы очистить дорогу зиме, гонит упирающуюся осень со склизких крыш. В свое время она, не раздумывая, обидела лето, а теперь и ее саму толкают в шею. Цветочки-деточки тоже зябнут на подоконнике, они дрожат от сквозняка, который таинственно раздувает гардины, как паруса, и раскачивает фонарики страдающих морской болезнью Фуксий, будто подает световые сигналы...
   Приду ли в себя когда-нибудь от такого удара? Боюсь, что нет.
   Итак, я первым делом побежал к фрау Бритцкувейт; и даже теперь, находясь в положении Иова, я вынужден признать, что проблему букета хризантем для Кактеи она разрешила деликатнейшим образом. Как убежденный противник срезания цветов, я, естественно, не хотел лично касаться срезанных растений. Фрау Бритцкувейт устроила все таким образом, что мне принадлежали, так сказать, лишь авторские права на букет; ее рассыльный помчался с ним на велосипеде впереди меня, так что, когда я, запыхавшись, вбежал наконец в парничок и увидел оный букет по правую руку от Кактеи (по левую лежал тот самый отросток Эхинококового Кактуса, торжественно перевязанный ленточкой с поздравительной надписью), мне не составляло никакого труда внушить себе, что я не имею к этим цветам никакого отношения. В первое мгновение мне показалось, что на руке у Кактеи лежит еще одни кактусовый отросток, ибо ребенок, которого я увидел сначала с затылка, был покрыт столь колючим пушком, будто Кактея передала ему не только цвет своих волос, но сразу и прическу. Затем, правда, с улыбкой, на весах которой колебались гнев и любовь, она повернула ребенка ко мне лицом - и я в смертельном ужасе отшатнулся: взгляд мой воззрился в озабоченное сморщенное личико уменьшенного до карликовых размеров Бруно.
   Все засим происшедшее провалилось вместе со мной в пропасть моего обморока. Духовный взор мой блуждал в каком-то тумане, превращая Кактею в Брунову Доротею, а самого Бруно в того изверга, от которого Кактея бежала вместе с ребенком.
   Чья-то немилосердная рука снова привела меня в чувство, то была рука повитухи, втолковывавшей мне, что фрейлейн Резник (под которой имелась в виду, очевидно, Кактея) до глубины души оскорблена моим поведением, что раз вид дитяти внушает мне такое отвращение, то, стало быть, и сама она мне не менее отвратительна, а если это и не так, то уж она-то живо добьется того, чтобы так было и на самом деле.
   О Кактея, как же я мог бы открыть тебе истинную причину своего потрясения, когда потрясший меня враг оказался в действительности другом моим? Разве я не должен был бы в соответствии с этой истиной признаться тебе не только в своей любви, но и в том, как ужасно страдает Бруно? Но какой же любящий рекламировал когда-нибудь душевные муки своего соперника? Поэтому я и ушел молча. Бруно - отец ребенка! Кактея - это Доротея, уничтожившая мать-и-мачеху! Нет, справиться с этим мне не по силам.