Шолохов Михаил Александрович. Тихий Дон (Книги 3 и 4)

   В полдень по улице, по направлению к нижней луке промчался пригнувшийся к конской шее Григорий, Аксинья увидела его в окно, выскочила на увитое диким виноградом крылечко, крикнула: "Гриша!.." - но Григорий уже скрылся за поворотом, только пыль, вскинутая копытами его коня, медленно оседала на дороге. Бежать вдогонку было бесполезно. Аксинья постояла на крыльце, заплакала злыми слезами.
   - Это не Степа промчался? Чегой-то ты выскочила как бешеная? - спросила тетка.
   - Нет... Это - один наш хуторный... - сквозь слезы отвечала Аксинья.
   - А чего же ты слезу сронила? - допытывалась любознательная старуха.
   - И чего вам, тетинка, надо? Не вашего ума дело!
   - Так уж и не нашего ума... Ну, значит, любезный промчался. А то чего же! Ни с того ни с сего ты бы не закричала... Сама жизню прожила, знаю!
   К вечеру в хату вошел Прохор Зыков.
   - Здорово живете! А что у вас, хозяюшка, никого нету из Татарского?
   - Прохор! - обрадованно ахнула Аксинья, выбежала из горницы.
   - Ну, девка, задала ты мне пару! Все ноги прибил, тебя искамши! Он ить какой? Весь в батю, взгальный. Стрельба идет темная, все живое похоронилось, а он - в одну душу: "Найди ее, иначе в гроб вгоню!"
   Аксинья схватила Прохора за рукав рубахи, увлекла в сенцы.
   - Где же он, проклятый?
   - Хм... Где же ему быть? С позицией пеши припер. Коня под ним убили ноне. Злой пришел, как цепной кобель. "Нашел?" - спрашивает. "Где же я ее найду? - говорю. - Не родить же мне ее!" А он: "Человек не иголка!" Да как зыкнет на меня... Истый бирюк в человечьей коже!
   - Чего он говорил-то!
   - Собирайся и пойдем, боле ничего!
   Аксинья в минуту связала свой узелок, наспех попрощалась с теткой.
   - Степан прислал, что ли?
   - Степан, тетинка!
   - Ну, поклон ему неси. Что же он сам-то не зашел? Молочка бы попил, вареники, вон, у нас осталися...
   Аксинья, не дослушав, выбежала из хаты.
   Пока дошла до квартиры Григория - запыхалась, побледнела, уж очень быстро шла, так что Прохор под конец даже стал упрашивать:
   - Послухай ты меня! Я сам в молодых годах за девками притоптывал, но сроду так не поспешал, как ты. Али тебе терпежу нету? Али пожар какой? Я задвыхаюсь! Ну кто так по песку летит? Все у вас как-то не по-людски...
   А про себя думал: "Сызнова склещились... Ну, зараз их и сам черт не растянет! Они свой интерес справляют, а я должон был ее, суку, под пулями искать... Не дай и не приведи бог - узнает Наталья, да она меня с ног и до головы... Коршуновскую породу тоже знаем! Нет, кабы не потерял я коня с винтовкой при моей пьяной слабости, черта с два я пошел бы тебя искать по станице! Сами вязались, сами развязывайтесь!"
   В горнице с наглухо закрытыми ставнями дымно горел жирник. Григорий сидел за столом. Он только что вычистил винтовку и еще не кончил протирать ствол маузера, как скрипнула дверь. На пороге стала Аксинья. Узкий белый лоб ее был влажен от пота, а на бледном лице с такой исступленной страстью горели расширившиеся злые глаза, что у Григория при взгляде на нее радостно вздрогнуло сердце.
   - Сманул... а сам... пропадаешь... - тяжело дыша, выговаривала она.
   Для нее теперь, как некогда, давным-давно, как в первые дни их связи, уже ничего не существовало, кроме Григория. Снова мир умирал для нее, когда Григорий отсутствовал, и возрождался заново, когда он был около нее. Не совестясь Прохора, она бросилась к Григорию, обвилась диким хмелем и, плача, целуя лоб, глаза, губы, невнятно шептала, всхлипывая:
   - Из-му-чи-лась!.. Изболелась вся! Гришенька! Кровинушка моя!
   - Ну вот... Ну вот видишь... Да погоди!.. Аксинья, перестань... смущенно бормотал Григорий, отворачивая лицо, избегая глядеть на Прохора.
   Он усадил ее на лавку, снял с головы ее сбившуюся на затылок шаль, пригладил растрепанные волосы:
   - Ты какая-то...
   - Я все такая же. А вот ты...
   - Нет, ей-богу, ты - чумовая!
   Аксинья положила руки на плечи Григория, засмеялась сквозь слезы, зашептала скороговоркой:
   - Ну как так можно? Призвал... пришла пеши, все бросила, а его нету... Проскакал мимо, я выскочила, шумнула, а ты уж скрылся за углом... Вот убили бы, и не поглядела бы на тебя в остатний разочек...
   Она еще что-то говорила несказанно-ласковое, милое, бабье, глупое и все время гладила ладонями сутулые плечи Григория, неотрывно смотрела в его глаза своими навек покорными глазами.
   Что-то во взгляде ее томилось жалкое и в то же время смертельно-ожесточенное, как у затравленного зверя, такое, отчего Григорию было неловко и больно на нее смотреть.
   Он прикрывал глаза опаленными солнцем ресницами, насильственно улыбался, молчал, а у нее на щеках все сильнее проступал полыхающим жаром румянец и словно синим дымком заволакивались зрачки.
   Прохор вышел, не попрощавшись, в сенцах сплюнул, растер ногой плевок.
   - Заморока, и все! - ожесточенно сказал он, сходя со ступенек, и демонстративно громко хлопнул калиткой.
   LXIII
   Двое суток прожили они как во сне, перепутав дни и ночи, забыв об окружающем. Иногда Григорий просыпался после короткого дурманящего сна и видел в полусумраке устремленный на него внимательный, как бы изучающий взгляд Аксиньи. Она обычно лежала облокотившись, подперев щеку ладонью, смотрела, почти не мигая.
   - Чего смотришь? - спрашивал Григорий.
   - Хочу наглядеться досыта... Убьют тебя, сердце мне вещует.
   - Ну уж раз вещует - гляди, - улыбался Григорий.
   На третьи сутки он впервые вышел на улицу" Кудинов одного за другим с утра слал посыльных, просил прийти на совещание. "Не приду. Пущай без меня совещаются", - отвечал Григорий гонцам.
   Прохор привел ему нового, добытого в штабе коня, ночью съездил на участок Громковской сотни, привез брошенное там седло. Аксинья, увидев, что Григорий собирается ехать, испуганно спросила:
   - Куда?
   - Хочу пробечь до Татарского, поглядеть, как наши хутор обороняют, да, кстати, разузнать, где семья.
   - По детишкам скучился? - Аксинья зябко укутала шалью покатые смуглые плечи.
   - Скучился.
   - Ты бы не ездил, а?
   - Нет, поеду.
   - Не ездий! - просила Аксинья, и в черных провалах ее глазниц начинали горячечно поблескивать глаза. - Значит, тебе семья дороже меня? Дороже? И туда и сюда потягивает? Так ты либо возьми меня к себе, что ли. С Натальей мы как-нибудь уживемся... Ну, ступай! Езжай! Но ко мне больше не являйся! Не приму. Не хочу я так!.. Не хочу!
   Григорий молча вышел во двор, сел на коня.
   Сотня татарских пластунов поленилась рыть траншеи.
   - Чертовщину выдумывают, - басил Христоня. - Что мы, на германском фронте, что ли? Рой, братишки, обыкновенные, стал быть, окопчики по колено глубиной. Мысленное дело, стал быть, такую заклеклую землю рыть в два аршина глуби? Да ее ломом не удолбишь, не то что лопатой.
   Его послушали, на хрящеватом обрывистом яру левобережья вырыли окопчики для лежания, а в лесу поделали землянки.
   - Ну вот мы и перешли на сурчиное положение, - острил сроду не унывающий Аникушка. - В нурях будем жить, трава на пропитание пойдет, а то все бы вам блинцы с каймаком трескать, мясу, лапшу с стерлядью... А донничку не угодно?
   Татарцев красные мало беспокоили. Против хутора не было батарей. Изредка лишь с правобережья начинал дробно выстукивать пулемет, посылая короткие очереди по высунувшемуся из окопчика наблюдателю, а потом опять надолго устанавливалась тишина.
   Красноармейские окопы находились на горе. Оттуда тоже изредка постреливали, но в хутор красноармейцы сходили только ночью, и то ненадолго.
   Григорий въехал на свое займище перед вечером.
   Все здесь было ему знакомо, каждое деревцо порождало воспоминания... Дорога шла по Девичьей поляне, на которой казаки ежегодно на петров день пили водку, после того как "растрясали" (делили) луг. Мысом вдается в займище Алешкин перелесок. Давным-давно в этом, тогда еще безыменном, перелеске волки зарезали корову, принадлежавшую какому-то Алексею - жителю хутора Татарского. Умер Алексей, стерлась память о нем, как стирается надпись на могильном камне, даже фамилия его забыта соседями и сородичами, а перелесок, названный его именем, живет, тянет к небу темно-зеленые кроны дубов и караичей. Их вырубают татарцы на поделку необходимых в хозяйственном обиходе предметов, но от коренастых пней весною выметываются живучие молодые побеги, год-два неприметного роста, и снова Алешкин перелесок летом - в малахитовой зелени распростертых ветвей, осенью - как в золотой кольчуге, в червонном зареве зажженных утренниками резных дубовых листьев.
   Летом в Алешкином перелеске колючий ежевичник густо оплетает влажную землю, на вершинах старых караичей вьют гнезда нарядно оперенные сизоворонки и сороки, осенью, когда бодряще и горько пахнет желудями и дубовым листом-падалицей, в перелеске коротко гостят пролетные вальдшнепы, а зимою лишь круглый печатный след лисы протянется жемчужной нитью по раскинутой белой кошме снега. Григорий не раз в юношестве ходил ставить в Алешкин перелесок капканы на лис...
   Он ехал под прохладной сенью ветвей, по старым заросшим колесникам прошлогодней дороги. Миновал Девичью поляну, выбрался к Черному яру, и воспоминания хмелем ударили в голову. Около трех тополей мальчишкой когда-то гонялся по музгочке за выводком еще нелетных диких утят, в Круглом озере с зари до вечера ловил линей... А неподалеку - шатристое деревцо калины. Оно стоит на отшибе, одинокое и старое. Его видно с мелеховского база, и каждую осень Григорий, выходя на крыльцо своего куреня, любовался на калиновый куст, издали словно охваченный красным языкастым пламенем. Покойный Петро так любил пирожки с горьковатой и вяжущей калиной...
   Григорий с тихой грустью озирал знакомые с детства места. Конь шел, лениво отгоняя хвостом густо кишевшую в воздухе мошкару, коричневых злых комаров. Зеленый пырей и аржанец мягко клонились под ветром. Луг крылся зеленой рябью.
   Подъехав к окопам татарских пластунов, Григорий послал за отцом. Где-то далеко на левом фланге Христоня крикнул:
   - Прокофич! Иди скорее, стал быть, Григорий приехал!..
   Григорий спешился, передал поводья подошедшему Аникушке, еще издали увидел торопливо хромавшего отца.
   - Ну, здорово, начальник!
   - Здравствуй, батя.
   - Приехал?
   - Насилу собрался! Ну, как наши? Мать, Наталья где?
   Пантелей Прокофьевич махнул рукой, сморщился.
   По черной щеке его скользнула слеза...
   - Ну, что такое? Что с ними? - тревожно и резко спросил Григорий.
   - Не переехали...
   - Как так?!
   - Наталья дня за два легла начисто. Тиф, должно... Ну, а старуха не захотела ее покидать... Да ты не пужайся, сынок, у них там все по-хорошему.
   - А детишки? Мишатка? Полюшка?
   - Тоже там. А Дуняшка переехала. Убоялась оставаться... Девичье дело, знаешь? Зараз с Аникушкиной бабой ушли на Волхов. А дома я уж два раз был. Середь ночи на баркасе тихочко перееду, ну и проотведовал. Наталья дюже плохая, а детишечки ничего, слава богу... Без памяти Натальюшка-то, жар у ней, ажник губы кровью запеклись.
   - Чего же ты их не перевез сюда?! - возмущенно крикнул Григорий.
   Старик озлился, обида и упрек были в его дрогнувшем голосе:
   - А ты чего делал? Ты не мог прибечь загодя перевезть их?
   - У меня дивизия! Мне дивизию надо было переправлять! - запальчиво возразил Григорий.
   - Слыхали мы, чем ты в Вешках займаешься... Семья, кубыть, и без надобностев? Эх, Григорий! О боге надо подумывать, ежели о людях не думается... Я не тут переправлялся, а то разве я не забрал бы их? Мой взвод в Елани был, а покедова дошли сюда, красные уже хутор заняли.
   - Я в Вешках!.. Это дело тебя не касается... И ты мне... - Голос Григория был хрипл и придушен.
   - Да я ничего! - испугался старик, с неудовольствием оглядываясь на толпившихся неподалеку казаков. - Я не об этом... А ты потише гутарь, люди, вон, слухают... - и перешел на шепот: - Ты сам не махонькое дите, сам должен знать, а об семье не болей душой. Наталья, бог даст, почунеется, а красные их не забижают. Телушку-летошницу, правда, зарезали, а так - ничего. Поимели милость и не трогают... Зерна взяли мер сорок. Ну да ить на войне не без урону!
   - Может, их зараз бы забрать?
   - Незачем, по-моему. Ну, куда ее, хворую, взять? Да и дело рисковое. Им и там ничего. Старуха за хозяйством приглядывает, оно и мне так спокойнее, а то ить в хуторе пожары были.
   - Кто сгорел?
   - Плац весь выгорел. Купецкие дома все больше. Сватов Коршуновых начисто сожгли. Сваха Лукинична зараз на Андроповом, а дед Гришака тоже остался дом соблюдать. Мать твоя рассказывала, что он, дед Гришака-то, сказал: "Никуда со своего база не тронуся, и анчихристы ко мне не взойдут, крестного знамения убоятся". Он под конец вовзят зачал умом мешаться. Но, как видать, красюки не испужались его креста, курень и подворье ажник дымом схватились, а про него и не слыхать ничего... Да ему уж и помирать пора. Домовину исделал себе уж лет двадцать назад, а все живет... А жгет хутор друзьяк твой, пропади он пропастью!
   - Кто?
   - Мишка Кошевой, будь он трижды проклят!
   - Да ну?!
   - Он, истинный бог! У наших был, про тебя пытал. Матери так и сказал: "Как перейдем на энту сторону - Григорий ваш первый очередной будет на шворку. Висеть ему на самом высоком дубу. Я об него, говорит, и шашки поганить не буду!" А про меня спросил и - ощерился. "А энтого, говорит, хромого черти куда понесли? Сидел бы дома, говорит, на печке. Ну, а уж ежли поймаю, то до смерти убивать не буду, но плетюганов ввалю, покеда дух из него пойдет!" Вот какой распрочерт оказался! Ходит по хутору, пущает огонь в купецкие и в поповские дома и говорит: "За Ивана Алексеевича да за Штокмана всю Вешенскую сожгу!" Это тебе голос?
   Григорий еще с полчаса проговорил с отцом, потом пошел к коню. В разговоре старик больше и словом не намекнул насчет Аксиньи, но Григорий и без этого был угнетен. "Все прослыхали, должно, раз уж батя знает. Кто же мог пересказать? Кто, окромя Прохора, видал нас вместе? Неужели и Степан знает?" Он даже зубами скрипнул от стыда, от злости на самого себя...
   Коротко потолковал с казаками. Аникушка все шутил и просил прислать на сотню несколько ведер самогона.
   - Нам и патронов не надо, лишь бы водочка была! - говорил он, хохоча и подмигивая, выразительно щелкая ногтем по грязному вороту рубахи.
   Христоню и всех остальных хуторян Григорий угостил припасенным табаком; и уже перед тем, как ехать, увидел Степана Астахова. Степан подошел, не спеша поздоровался, но руки не подал.
   Григорий видел его впервые со дня восстания, всматривался пытливо и тревожно: "Знает ли?" Но красивое сухое лицо Степана было спокойно, даже весело, и Григорий облегченно вздохнул: "Нет, не знает!"
   LXIV
   Через два дня Григорий возвратился из поездки по фронту своей дивизии. Штаб командующего перебрался в хутор Черный. Григорий около Вешенской дал коню отдохнуть с полчаса, напоил его и, не заезжая в станицу, направился в Черный.
   Кудинов встретил его весело, посматривал с выжидающей усмешкой.
   - Ну, Григорий Пантелеев, что видал? Рассказывай.
   - Казаков видал, красных на буграх видал.
   - Много делов ты усмотрел! А к нам три аэроплана прилетали, патронов привезли и письмишки кое-какие...
   - Что же тебе пишет твой корешок генерал Сидорин?
   - Мой односум-то, - в том же шутливом тоне продолжая начатый разговор, переспросил необычно веселый Кудинов. - Пишет, чтобы из всех силов держался и не давал красным переправляться. И ишо пишет, что вот-вот двинется Донская армия в решительное наступление.
   - Сладко пишет.
   Кудинов посерьезнел:
   - Идут на прорыв. Говорю только тебе и совершенно секретно! Через неделю порвут фронт Восьмой красной армии. Надо держаться.
   - И то держимся.
   - На Громке готовятся красные к переправе.
   - Досе стучат топорами? - удивился Григорий.
   - Стучат... Ну, а ты, что видал? Где был? Да ты, случаем, не в Вешках ли отлеживался? Может, ты и не ездил никуда! Позавчера, никак, всю станицу я перерыл, тебя искал, и вот приходит один посыльный, говорит: "На квартире Мелехова не оказалось, а ко мне из горенки вышла какая-то дюже красивая баба и сказала: "Уехал Григорий Пантелевич", - а у самой глаза припухлые". Вот я и подумал: "Может, наш комдив с милушкой забавляется, а от нас хоронится?"
   Григорий поморщился. Шутка Кудинова ему не понравилась:
   - Ты бы поменьше разных брехнев слухал да ординарцев себе выбирал с короткими языками! А ежели будешь посылать ко мне дюже языкастых, так я им загодя буду языки шашкой отрубать... чтобы не брехали чего зря.
   Кудинов захохотал, хлопнул Григория по плечу:
   - Иной раз и ты шутки не принимаешь? Ну, хватит шутковать! Есть у меня к тебе и дельный разговор. Надо бы раздостать нам "языка" - это одно, а другое - надо бы ночушкой где-нибудь, не выше Казанской грани, переправить на энту сторону сотни две конных и взворошить красных. Может, даже на Громок переправиться, чтобы им паники нагнать, а? Как ты думаешь?
   Григорий помолчал, потом ответил:
   - Дело неплохое.
   - А ты сам, - Кудинов налег на последнее слово, - не поведешь сотни?
   - Почему сам?
   - Боевитого надо командира, вот почему! Надо дюже боевитого, через то, что это - дело нешутейное. С переправой можно так засыпаться, что ни один не возвернется!
   Польщенный Григорий, не раздумывая, согласился:
   - Поведу, конечно!
   - Мы тут плановали и надумали так, - оживленно заговорил Кудинов, встав с табурета, расхаживая по скрипучим половицам горницы. - Глубоко в тыл заходить не надо, а над Доном, в двух-трех хуторах тряхнуть их так, чтобы им тошно стало, разжиться патронами и снарядами, захватить пленных и тем же следом - обратно. Все это надо проделать за ночь, чтобы к рассвету быть уж на броду. Верно? Так вот, ты подумай, а завтра бери любых казаков на выбор и бузуй. Мы так и порешили: окромя Мелехова, некому это проделать! А проделаешь - Донское войско тебе не забудет этого. Как только соединимся со своими, напишу рапорт самому наказному атаману. Все твои заслуги распишу, и повышение...
   Кудинов взглянул на Григория и осекся на полуслове: спокойное до этого лицо Мелехова почернело и исказилось от гнева.
   - Я тебе что?.. - Григорий проворно заложил руки за спину, поднялся. Я за-ради чинов пойду?.. Наймаешь?.. Повышение сулишь?.. Да я...
   - Да ты постой!
   - ...плюю на твои чины!
   - Погоди! Ты не так меня...
   - ...Плюю!
   - Ты не так понял, Мелехов!
   - Все я понял! - Григорий разом вздохнул и снова сел на табурет. - Ищи другого, я не поведу казаков за Дон!
   - Зря ты горячку порешь.
   - Не поведу! Нету об этом больше речи.
   - Так я тебя не силую и не прошу. Хочешь - веди, не хочешь - как хочешь. Положение у нас зараз дюже сурьезное, поэтому и решили им тревоги наделать, не дать приготовиться к переправе. А про повышение я же шутейно сказал! Как ты шуток не понимаешь? И про бабу шутейно тебе припомнил, а потом вижу - ты чегой-то лютуешь, дай, думаю, ишо его распалю! Ить ято знаю, что ты недоделанный большевик и чины всякие не любишь. А ты подумал, что я это сурьезно? - изворачивался Кудинов и смеялся так натурально, что у Григория на миг даже ворохнулась мыслишка: "А может, он и на самом деле дурковал?" - Нет, это ты... х-х-хо-хо-хо!.. по-го-ря-чился, браток! Ей-богу, в шутку сказал! Подражнить захотел...
   - Все одно за Дон идтить я отказываюсь, передумал.
   Кудинов играл кончиком пояска, равнодушно, долго молчал, потом сказал:
   - Ну что же, раздумал или испугался - это неважно. Важно, что план наш срываешь! Но мы, конешно, пошлем ишо кого-нибудь. На тебе свет клином пока не сошелся... А что положение у нас зараз дюже сурьезное - сам суди. Нынче из Шумилинской прислал нам Кондрат Медведев новый приказ. Направляют на нас войска... Да вот почитай сам, а то ты как раз не поверишь... - Кудинов достал из полевой сумки желтый листок бумаги с бурыми пятнами засохшей на полях крови, подал его. - Нашли у комиссара какой-то Интернациональной роты. Латыш был комиссар. Отстреливался, гад, до последнего патрона, а потом кинулся на целый взвод казаков с винтовкой наперевес... Из них тоже бывают, из идейных-то... Комиссара подвалил сам Кондрат. Он и нашел у него в грудном кармане этот приказ.
   На желтом, забрызганном кровью листке мелким черным шрифтом было напечатано:
   ПРИКАЗ
   По экспедиционным войскам
   8 N 100
   Богучар. 25 мая 1919 г.
   Прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах.
   Конец подлому Донскому восстанию!
   Пробил последний час!
   Все необходимые приготовления сделаны. Сосредоточены достаточные силы, чтобы обрушить их на головы изменников и предателей. Пробил час расплаты с Каинами, которые свыше двух месяцев наносили удары в спину нашим действующим армиям Южного фронта. Вся рабоче-крестьянская Россия с отвращением и ненавистью глядит на те Мигулинские, Вешенские, Еланские, Шумилинские банды, которые, подняв обманный красный флаг, помогают черносотенным помещикам: Деникину и Колчаку!
   Солдаты, командиры, комиссары карательных войск!
   Подготовительная работа закончена. Все необходимые силы и средства сосредоточены. Ваши ряды построены.
   Теперь по сигналу - вперед!
   Гнезда бесчестных изменников и предателей должны быть разорены. Каины должны быть истреблены. Никакой пощады к станицам, которые будут оказывать сопротивление. Милость только тем, кто добровольно сдаст оружие и перейдет на нашу сторону. Против помощников Колчака и Деникина - свинец, сталь и огонь!
   Советская Россия надеется на вас, товарищи солдаты.
   В несколько дней мы должны очистить Дон от черного пятна измены. Пробил последний час.
   Все, как один, - вперед!
   LXV
   Девятнадцатого мая Мишка Кошевой был послан Гумановским - начальником штаба экспедиционной бригады 9-й армии - со спешным пакетом в штаб 32-го полка, который, по имевшимся у Гумановского сведениям, находился в хуторе Горбатовском.
   В этот же день к вечеру Кошевой прискакал в Горбатовский, но штаба 32-го полка там не оказалось. Хутор был забит многочисленными подводами обоза второго разряда 23-й дивизии. Они шли с Донца под прикрытием двух рот пехоты, направляясь на Усть-Медведицу.
   Мишка проблуждал по хутору несколько часов, пытаясь из расспросов установить местопребывание штаба. В конце концов один из конных красноармейцев сообщил ему, что вчера штаб 32-го находился в хуторе Евлантьевском, около станицы Боковской.
   Подкормив коня, Мишка ночью приехал в Евлантьевский, однако штаба не было и там. Уже за полночь, возвращаясь на Горбатовский, Кошевой повстречал в степи красноармейский разъезд.
   - Кто едет? - издали окликнули Мишку.
   - Свой.
   - А ну шо ты за свий... - негромко, простуженным баском сказал, подъезжая, командир в белой кубанке и синей черкеске. - Якой части?
   - Экспедиционной бригады Девятой армии.
   - Бумажка есть из части?
   Мишка предъявил документ. Рассматривая его при свете месяца, командир разъезда недоверчиво выспрашивая:
   - А кто у вас командир бригады?
   - Товарищ Лозовский.
   - А дэ нона, зараз, бригада?
   - За Доном. А вы какой части, товарищ? Не Тридцать второго полка?
   - Ни. Мы Тридцять третьей Кубанськой дивизии. Так ты видкиля ж це йидешь?
   - С Евлантьевского.
   - А куда?
   - На Горбатов.
   - Ото ж! Та на Горбатовськом же зараз казакы.
   - Не могет быть! - изумился Мишка.
   - Я тоби кажу, шо там - казакы-восстаньцы. Мы тике шо видтиля.
   - Как же мне на Бобровский проехать? - растерянно проговорил Мишка.
   - А то вже як знаешь.
   Командир разъезда тронул своего вислозадого вороного коня, отъехал, но потом полуобернулся на седле, посоветовал:
   - Поняй з намы, а то колы б тоби "секим башка" не зробилы.
   Мишка охотно пристал к разъезду. Вместе с красноармейцами он в ту же ночь приехал в хутор Кружилин, где находился 294-й Таганрогский полк, передал пакет командиру полка и, объяснив ему, почему не мог доставить пакет по назначению, испросил разрешения остаться в полку при конной разведке.
   33-я Кубанская дивизия, недавно сформированная из частей Таманской армии и добровольцев-кубанцев, была переброшена из-под Астрахани в район Воронеж - Лиски. Одна из бригад ее, в состав которой входили Таганрогский, Дербентский и Васильковский полки, была кинута на восстание. Она-то и обрушилась на 1-ю дивизию Мелехова, отбросив ее за Дон.
   Бригада с боем форсированным маршем прошла по правобережью Дона с юрта Казанской станицы до первых на западе хуторов Усть-Хоперской станицы, захватила правым флангом чирские хутора и только потом повернула обратно, задержавшись недели на две в Придонье.
   Мишка участвовал в бою за овладение станицы Каргинской и рядом чирских хуторов. 27-го утром в степи, за хутором Нижне-Грушинским, командир 3-й роты 294-го Таганрогского полка, выстроив около дороги красноармейцев, читал только что полученный приказ. И Мишке Кошевому крепко запомнились слова: "...Гнезда бесчестных изменников должны быть разорены. Каины должны быть истреблены..." И еще: "Против помощников Колчака и Деникина - свинец, сталь и огонь!"
   После убийства Штокмана, после того, как до Мишки дошел слух о гибели Ивана Алексеевича и еланских коммунистов, жгучей ненавистью к казакам оделось Мишкино сердце. Он уже не раздумывал, не прислушивался к невнятному голосу жалости, когда в руки ему попадался пленный казак-повстанец. Ни к одному из них с той поры он не относился со снисхождением. Голубыми и холодными, как лед, глазами смотрел на станичника, спрашивал: "Поборолся с Советской властью?" - и, не дожидаясь ответа, не глядя на мертвеющее лицо пленного, рубил. Рубил безжалостно! И не только рубил, но и "красного кочета" пускал под крыши куреней в брошенных повстанцами хуторах. А когда, ломая плетни горящих базов, на проулки с ревом выбегали обезумевшие от страха быки и коровы, Мишка в упор расстреливал их из винтовки.