Шолохов Михаил Александрович. Тихий Дон (Книги 3 и 4)

   Простоватый Прохор вначале недоуменно косился на Григория, дивясь его необычайной разговорчивости, а потом все же догадался, что Григорий воспоминаниями о давнишних днях хочет отвлечь себя от тяжелых думок, - и стал поддерживать разговор и, быть может, даже с излишним старанием. Со всеми подробностями рассказывая о том, как пришлось ему когда-то лежать в черниговском госпитале, Прохор случайно взглянул на Григория, увидел, как по смуглым щекам его обильно текут слезы... Из скромности Прохор приотстал на несколько саженей, с полчаса ехал позади, а потом снова поравнялся, попробовал было заговорить о чем-то постороннем, пустяковом по значимости, но Григорий в разговор не вступил. Так они до полудня и рысили, молча, рядом, стремя к стремени.
   Григорий спешил отчаянно. Несмотря на жару, он пускал своего коня то крупной рысью, то наметом и лишь изредка переводил его на шаг. Только в полдень, когда отвесно падающие лучи солнца начали палить нестерпимо, Григорий остановился в балке, расседлал коня, пустил его на попас, а сам ушел в холодок, лег ничком - и так лежал до тех пор, пока не спала жара. Раз они покормили лошадей овсом, но положенного на выкормку времени Григорий не соблюдал. Даже их - привычные к большим пробегам - лошади к концу первых суток резко исхудали, шли уже не с той неутомимой резвостью, как вначале. "Этак нехитро и погубить коней. Кто так ездит? Ему хорошо, черту, он своего загонит и в любой момент себе другого под седло достанет, а я откуда возьму? Доскачется, дьявол, что придется до самого Татарского из такой дали пеши пороть либо на обывательских тянуться!" - раздраженно думал Прохор.
   Наутро следующего дня возле одного из хуторов Федосеевской станицы он не стерпел, сказал, обращаясь к Григорию:
   - Скажи, как ты хозяином сроду не был... Ну, кто так, без роздыху, и день и ночь скачет? Ты глянь, как кони перепали. Давай хоть на вечерней зорьке накормим их как полагается.
   - Езжай, не отставай, - рассеянно ответил Григорий.
   - Я за тобой не угонюсь, мой уже пристает. Может, отдохнем?
   Григорий промолчал. С полчаса они рысили, не обменявшись ни словом, потом Прохор решительно заявил:
   - Давай же дадим им хоть трошки сапнуть! Я дальше так не поеду! Слышишь?
   - Толкай, толкай!
   - До каких же пор толкать? Пока копыта откинет?
   - Не разговаривай!
   - Помилосердствуй, Григорий Пантелевич! Я не хочу своего коня обдирать, а дело идет к этому...
   - Ну, становись, черт с тобой! Приглядывай, где трава получше.
   Телеграмма, блуждавшая в поисках Григория по станицам Хоперского округа, пришла слишком поздно... Григорий приехал домой на третий день после того, как похоронили Наталью. У калитки он спешился, на ходу обнял выбежавшую из дома всхлипывающую Дуняшку, нахмурясь, попросил:
   - Выводи коня хорошенько... Да не реви! - и повернулся к Прохору: Езжай домой. Понадобишься - скажу тогда.
   Ильинична, держа за руки Мишатку и Полюшку, вышла на крыльцо встречать сына.
   Григорий схватил в охапку детишек, дрогнувшим голосом сказал:
   - Только не кричать! Только без слез! Милые мои! Стало быть, осиротели? Ну-ну... Ну-ну... Подвела нас мамка...
   А сам, с величайшим усилием удерживая рыдания, вошел в дом, поздоровался с отцом.
   - Не уберегли... - сказал Пантелей Прокофьевич и тотчас же захромал в сенцы.
   Ильинична увела Григория в горницу, долго рассказывала про Наталью. Старуха не хотела было говорить всего, но Григорий спросил:
   - Почему она надумалась не родить, ты знаешь?
   - Знаю.
   - Ну?
   - Она перед этим ходила к твоей, к этой... Аксинья ей и рассказала про все...
   - Ага... так? - Григорий густо побагровел, опустил глаза.
   Из горницы он вышел постаревший и бледный; беззвучно шевеля синеватыми, дрожащими губами, сел к столу, долго ласкал детей, усадив их к себе на колени, потом достал из подсумки серый от пыли кусок сахару, расколол его на ладони ножом, виновато улыбнулся:
   - Вот и весь гостинец вам... Вот какой у вас отец... Ну, бежите на баз, зовите деда.
   - На могилку пойдешь? - спросила Ильинична.
   - Как-нибудь потом... Мертвые не обижаются... Как Мишатка, Полюшка? Ничего?
   - В первый день дюже кричали, особливо Полюшка... Зараз - как уговорились, и не вспоминают об ней при нас, а нынче ночью слыхала Мишатка кричал потихоньку... залез под подушку головой, чтобы его не слыхать было... Я подошла, спрашиваю: "Ты чего, родненький? Может, со мной ляжешь?" А он и говорит: "Ничего, бабуня, это я, должно быть, во сне..." Погутарь с ними, пожалей их... Вчерась утром слухаю, гутарют в сенцах промеж собой. Полюшка и говорит: "Она вернется к нам. Она - молодая, а молодые навовсе не умирают". Глупые ишо, а сердчишки-то болят, как у больших... Ты голодный небось? Сем-ка я соберу тебе перекусить чего-нибудь, чего ж молчишь?
   Григорий вошел в горницу. Будто впервые попал сюда, он внимательно оглядел стены, остановил взгляд на прибранной, со взбитыми подушками кровати. На ней умерла Наталья, оттуда в последний раз звучал ее голос... Григорий представил, как Наталья прощалась с ребятишками, как она их целовала и, быть может, крестила, и снова, как тогда, когда читал телеграмму о ее смерти, ощутил острую, колющую боль в сердце, глухой звон в ушах.
   Каждая мелочь в доме напоминала о Наталье. Воспоминания о ней были неистребимы и мучительны. Григорий зачем-то обошел все комнаты и торопливо вышел, почти выбежал на крыльцо. Боль в сердце становилась все горячее. На лбу у него выступила испарина. Он сошел с крыльца, испуганно прижимая к левой стороне груди ладонь, подумал: "Видно, укатали сивку крутые горки..."
   Дуняшка вываживала по двору коня. Около амбара конь, сопротивляясь поводу, остановился, понюхал землю, вытянув шею и подняв верхнюю губу, ощерил желтые плиты зубов, потом фыркнул и неловко стал подгибать передние ноги. Дуняшка потянула за повод, но конь, не слушаясь, стал ложиться.
   - Не давай ложиться! - крикнул из конюшни Пантелей Прокофьевич. - Не видишь - он оседланный! Почему не расседлала, чертова дуреха?!
   Неторопливо, все еще прислушиваясь к тому, что делалось у него в груди, Григорий подошел к коню, снял седло, пересилив себя, улыбнулся Дуняшке:
   - Пошумливает отец?
   - Как и всегда, - ответно улыбнулась Дуняшка.
   - Поводи ишо трошки, сестра.
   - Он уж высох, ну да ладно, повожу.
   - Поваляться дай ему, не препятствуй.
   - Н-ну, братушка... Горюешь?
   - А ты думала - как? - задыхаясь, ответил Григорий.
   Движимая чувством сострадания, Дуняшка поцеловала его в плечо и, отчего-то смутившись до слез, быстро отвернулась, повела коня к скотиньему базу.
   Григорий пошел к отцу. Тот старательно выгребал навоз из конюшни.
   - Твоему служивскому помещение готовлю.
   - Чего же не сказал? Я бы сам вычистил.
   - Выдумал тоже! Что я, аль немощный? Я, брат, как кремневое ружье. Мне износу не будет! Ишо прыгаю помаленьку. Завтра вот думаю жита ехать косить. Ты надолго прибег?
   - На месяц.
   - Вот это хорошо! Поедем-ка на поля? В работе оно тебе легше будет...
   - Я уж и сам подумал об этом.
   Старик бросил вилы, рукавом вытер пот с лица, с сокровенными нотками в голосе сказал:
   - Пойдем в курень, пообедаешь. От него, от этого горя, никуда не скроешься... Не набегаешься и не схоронишься. Должно быть, так...
   Ильинична собрала на стол, подала чистый рушник. И опять Григорий подумал: "Бывало, Наталья угощала..." Чтобы не выдать волнения, он проворно стал есть. С чувством признательности он взглянул на отца, когда тот принес из кладовой заткнутый пучком сена кувшин с самогоном.
   - Помянем покойницу, царство ей небесное, - твердо проговорил Пантелей Прокофьевич.
   Они выпили по стакану. Старик немедля налил еще, вздохнул:
   - За один год двоих у нас в семье не стало... Прилюбила смерть наш курень.
   - Давай об этом не гутарить, батя! - попросил Григорий.
   Он выпил второй стакан залпом, долго жевал кусок вяленой рыбы, все ждал, когда хмель ударит в голову, заглушит неотвязные мысли.
   - Жита нонешний год хороши! А наш посев от других прямо отменитый! хвастливо сказал Пантелей Прокофьевич. И в этой хвастливости, в тоне, каким было сказано, уловил Григорий что-то наигранное, нарочитое.
   - А пшеница?
   - Пшеница? Трошки прихваченная, а так - ничего, пудов на тридцать пять, на сорок. Гарновка - ох да и хороша ж вышла у людей, а нам, как на грех, не пришлось ее посеять. Но я дюже не жалкую! В такую разруху куда его, хлеб, девать? К Парамонову не повезешь, а в закромах не удержишь. Как пододвинется фронт - товарищи все выметут, как вылижут. Но ты не думай, у нас и без нынешнего урожая года на два хлеба хватит. У нас, слава богу, и в закромах его по ноздри; да ишо кое-где есть... - Старик лукаво подмигнул, сказал: - Спроси у Дашки, сколько мы его прихоронили про черный день! Яму в твой рост да в полтора маховых ширины - доверху набухали! Нас эта проклятая жизня трошки прибеднила, а то ить мы тоже хозяева были... Старик пьяно засмеялся своей шутке, но спустя немного с достоинством расправил бороду и уже деловито и серьезно сказал: - Может, ты об теще чего думаешь, так я тебе скажу так: ее я не забыл и нужде ихней помог. Не успела она как-то и словом заикнуться, а я на другой день воз хлеба, не мерямши, насыпал и отвез. Покойница Наталья была дюже довольная, аж слезьми ее прошибло, как узнала про это... Давай, сынок, по третьей дернем? Только у меня и радости осталось, что ты!
   - Что ж, давай, - согласился Григорий, подставляя стакан.
   В это время к столу несмело, бочком подошел Мишатка. Он вскарабкался к отцу на колени и, неловко обнимая его за шею левой рукой, крепко поцеловал в губы.
   - Ты чего это, сынок? - растроганно спросил Григорий, заглядывая в затуманенные слезами детские глаза, сдерживаясь, чтобы не дохнуть в лицо сынишки самогонной вонью.
   Мишатка негромко ответил:
   - Маманька, когда лежала в горнице... когда она ишо живая была, подозвала меня и велела сказать тебе так: "Приедет отец - поцелуй его за меня и скажи ему, чтобы он жалел вас". Она ишо что-то говорила, да я позабыл...
   Григорий поставил стакан, отвернулся к окну. В комнате долго стояла тягостная тишина.
   - Выпьем? - негромко спросил Пантелей Прокофьевич.
   - Не хочу. - Григорий ссадил с колен сынишку, встал, поспешно направился в сенцы.
   - Погоди, сынок, а мясо? У нас - курица вареная, блинцы! - Ильинична метнулась к печке, но Григорий уже хлопнул дверью.
   Бесцельно бродя по двору, он осмотрел скотиний баз, конюшню; глядя на коня, подумал: "Надо бы искупать его", потом зашел под навес сарая. Около приготовленной к покосу лобогрейки увидел валявшиеся на земле сосновые щепки, стружки, косой обрезок доски. "Гроб Наталье отец делал", - решил Григорий. И торопливо зашагал к крыльцу.
   Уступая настояниям сына, Пантелей Прокофьевич наскоро собрался, запряг в косилку лошадей, взял бочонок с водой; вместе с Григорием они в ночь уехали в поле.
   XVIII
   Григорий страдал не только потому, что он по-своему любил Наталью и свыкся с ней за шесть лет, прожитых вместе, но и потому, что чувствовал себя виновным в ее смерти. Если бы при жизни Наталья осуществила свою угрозу - взяла детей и ушла жить к матери; если бы она умерла там, ожесточенная в ненависти к неверному мужу и непримирившаяся, Григорий, пожалуй, не с такой силой испытал бы тяжесть утраты, и, уж наверное, раскаяние не терзало бы его столь яростно. Но со слов Ильиничны он знал, что Наталья простила ему. все, что она любила его и вспоминала о нем до последней минуты. Это увеличивало его страдания, отягчало совесть немолкнущим укором, заставляло по-новому осмысливать прошлое и свое поведение в нем...
   Было время, когда Григорий ничего не питал к жене, кроме холодного безразличия и даже неприязни, но за последние годы он стал иначе относиться к ней, и основной причиной перемены, происшедшей в его отношении к Наталье, были дети.
   Вначале и к ним Григорий не испытывал того глубокого отцовского чувства, которое возникло в нем за последнее время. На короткий срок приезжая с фронта домой, он пестовал и ласкал их как бы по обязанности и чтобы сделать приятное матери, сам же не только не ощущал в этом какой-то потребности, но не мог без недоверчивого удивления смотреть на Наталью, на бурные проявления ее материнских чувств. Он не понимал, как можно было так самозабвенно любить эти крохотные крикливые существа, и не раз по ночам с досадой и насмешкой говорил жене, когда она еще кормила детей грудью: "Чего ты вскакиваешь, как бешеная? Не успеет крикнуть, а ты уж на ногах. Ну, нехай надуется, покричит, небось золотая слеза не выскочит!" Дети относились к нему с не меньшим равнодушием, но по мере того как они росли - росла и их привязанность к отцу. Детская любовь возбудила и у Григория ответное чувство, и это чувство, как огонек, перебросилось на Наталью.
   После разрыва с Аксиньей Григорий никогда не думал всерьез о том, чтобы разойтись с женой; никогда, даже вновь сойдясь с Аксиньей, он не думал, чтобы она когда-нибудь заменила мать его детям. Он не прочь был жить с ними с обеими, любя каждую из них по-разному, но, потеряв жену, вдруг почувствовал и к Аксинье какую-то отчужденность, потом глухую злобу за то, что она выдала их отношения и - тем самым - толкнула Наталью на смерть.
   Как ни старался Григорий, уехав в поле, забыть о своем горе, в мыслях он неизбежно возвращался к этому. Он изнурял себя работой, часами не слезая с лобогрейки, и все же вспоминал Наталью; память настойчиво воскрешала давно минувшее, различные, зачастую незначительные эпизоды совместной жизни, разговоры. Стоило на минуту снять узду с услужливой памяти, и перед глазами его вставала живая, улыбающаяся Наталья. Он вспоминал ее фигуру, походку, манеру поправлять волосы, ее улыбку, интонации голоса...
   На третий день начали косить ячмень. Григорий как-то среди дня, когда Пантелей Прокофьевич остановил лошадей, слез с заднего стульца косилки, положил на полок короткие вилы, сказал:
   - Хочу, батя, поехать домой на-час.
   - Зачем?
   - Что-то соскучился по ребятишкам...
   - Что ж, поезжай, - охотно согласился старик. - А мы тем временем будем копнить.
   Григорий тотчас же выпряг из косилки своего коня, сел на него и шагом поехал по желтой щетинистой стерне к шляху. "Скажи ему, чтобы жалел вас!" - звучал в ушах его Натальин голос. Григорий закрывал глаза, бросал поводья и, погруженный в воспоминания, предоставлял коню идти бездорожно.
   В густо-синем небе почти недвижно стояли раскиданные ветром редкие облака. По стерне враскачку ходили грачи. Они семьями сидели на копнах; старые из клюва в клюв кормили молодых, только недавно оперившихся и еще неуверенно поднимавшихся на крыло. Над скошенными десятинами стон стоял от грачиного крика.
   Конь Григория норовил идти по обочине дороги, изредка на ходу срывал ветку донника, жевал ее, гремя удилами. Раза два он останавливался, ржал, завидев вдали лошадей, и тогда Григорий, очнувшись, понукал его, невидящим взором оглядывал степь, пыльную дорогу, желтую россыпь копен, зеленовато-бурые делянки вызревающего проса.
   Как только Григорий приехал домой - явился Христоня, мрачный с виду и одетый, несмотря на жару, в суконный английский френч и широкие бриджи. Он пришел, опираясь на огромную свежеоструганную ясеневую палку, поздоровался:
   - Проведать пришел. Прослышал про ваше горе. Похоронили, стал быть, Наталью Мироновну?
   - Ты каким путем с фронта? - спросил Григорий, сделав вид, будто не слышал вопроса, с удовольствием рассматривая нескладную, несколько согбенную фигуру Христони.
   - После ранения на поправку пустили. Скобленули меня поперек пуза доразу две пули. И доси там, возле кишок сидят, застряли, стал быть, проклятые. Через это я и при костыле нахожусь. Видишь?
   - Где же это тебя попортили?
   - Под Балашовом.
   - Взяли его? Как же тебя зацепило?
   - В атаку шли. Балашов, стал быть, забрали и Поворино. Я забирал.
   - Ну расскажи, с кем ты, в какой части, кто с тобой из хуторных! Присаживайся, вот табак.
   Григорий обрадовался новому человеку, возможности поговорить о чем-то постороннем, что не касалось его переживаний. Христоня проявил некоторую сообразительность, догадавшись, что в его сочувствии Григорий не нуждается, и стал охотно, но медлительно рассказывать о взятии Балашова, о своем ранении. Дымя огромной цигаркой, он густо басил:
   - Шли в пешем строю по подсолнухам. Они били, стал быть, из пулеметов и из орудий, ну и из винтовок, само собой. Человек я из себя приметный, иду в цепи, как гусак промеж курей, как ни пригинался, а все меня видно, ну они, пули-то, меня и нашли. Да ить это хорошо, что я ростом вышел, а будь пониже - аккурат в голову бы угодили! Были они, стал быть, на излете, но вдарили так, что ажник в животе у меня все забурчало, и каждая горячая, черт, как, скажи, из печки вылетела... Лапнул рукой по этому месту, чую во мне они сидят, катаются под кожей, как жировики, на четверть одна от другой. Ну, я их помял пальцами и упал, стал быть. Думаю: шутки дурные, к едреной матери с такими шутками! Лучше уж лежать, а то другая прилетит, какая порезвей, и наскрозь пронижет. Ну, и лежу, стал быть. Нет-нет и потрогаю их, пули-то. Они все там, одна вблизи другой. Ну, я и испужался, думаю: что как они, подлюки, в живот провалются, тогда что? Будут там промеж кишков кататься, как их доктора разыщут? Да и мне радости мало. А тело у человека, хотя бы и у меня, жидкое, пробредут пульки-то до главной кишки - ходи тогда, греми ими, как почтарский громышок. Полное нарушение получится. Лежу, шляпку подсолнуха открутил, семечки ем, а самому страшно. Цепь наша ушла. Ну, как взяли этот Балашов, и я туда прикомандировался. В Тишанской в лазарете лежал. Доктор там такой, стал быть, шустрый, как воробей. Все упрашивал: "Давай пули вырежем?" А я сам себе на уме... Спросил: "Могут они, ваше благородие, в нутро провалиться?" - "Нет, говорит, не могут". Ну, тогда, думаю, не дамся их вырезать! Знаю я эти шутки! Вырежут, не успеет рубец затянуться - и опять иди в часть. "Нет, говорю, ваше благородие, не дамся. Мне с ними даже интереснее. Хочу их домой понесть, жене показать, а они мне не препятствуют, не велика тяжесть". Обругал он меня, а на побывку пустил на неделю.
   Улыбаясь, Григорий выслушал бесхитростное повествование, спросил:
   - Ты куда попал, в какой полк?
   - В Четвертый сводный.
   - Кто из хуторных с тобой?
   - Наших там много: Аникушка-скопец, Бесхлебнов, Коловейдин Аким, Мирошников Семка, Горбачев Тихон.
   - Ну, как казачки? Не жалуются?
   - Обижаются на офицерьев, стал быть. Таких сволочей понасажали, житья нету. И почти все - русские, казаков нету.
   Христоня, рассказывая, натягивал короткие рукава френча и, словно не веря своим глазам, удивленно рассматривал и гладил на коленях добротное ворсистое сукно английских штанов.
   - А ботинок, стал быть, на мою ногу не нашлось, - раздумчиво говорил он. - В английской державе, под ихними людьми, таких ядреных ног нету... Мы же пашаницу сеем и едим, а там, небось, как и в России, на одном жите сидят. Откель же им такие ноги иметь? Всю сотню одели, обули, пахучих папиросов прислали, а все одно - плохо...
   - Что плохо? - поинтересовался Григорий.
   Христоня улыбнулся, сказал:
   - Снаружи хорошо, в середке плохо. Знаешь, опять казаки не хотят воевать. Стал быть, ничего из этой войны не выйдет. Гутарили так, что дальше Хоперского округа не пойдут...
   Проводив Христоню, Григорий после короткого размышления решил: "Поживу с неделю и уеду на фронт. Тут с тоски пропадешь". До вечера он был дома. Вспомнил детство и смастерил Мишатке ветряную мельницу из камышинок, ссучил из конского волоса силки для ловли воробьев, дочери искусно сделал крохотную коляску с вращающимися колесами и причудливо изукрашенным дышлом, пробовал даже свернуть из лоскутов куклу, но тут у него ничего не вышло; кукла была сделана при помощи Дуняшки.
   Дети, к которым Григорий никогда прежде не проявлял такого внимания, вначале отнеслись к его затеям с недоверием, но потом уже ни на минуту не отходили от него, и под вечер, когда Григорий собрался ехать в поле, Мишатка, сдерживая слезы, заявил:
   - Ты сроду такой! Приедешь на-час и опять нас бросаешь... Забери с собой и силки, и мельницу, и трещотку, все забери! Мне не нужно!
   Григорий взял в свои большие руки маленькие ручонки сына, сказал:
   - Ежели так - давай решим: ты - казак, вот и поедем со мной на поля, будем ячмень косить, копнить, на косилке будешь с дедом сидеть, коней будешь погонять. Сколько там кузнецов в траве! Сколько разных птах в буераке! А Полюшка останется с бабкой домоседовать. Она на нас в обиде не будет. Ее, девичье, дело - полы подметать, воду бабке носить из Дону в маленькой ведрушонке, да и мало ли у них всяких бабьих делов? Согласный?
   - А то нет! - с восторгом воскликнул Мишатка. У него даже глаза заблестели от предвкушаемого удовольствия.
   Ильинична было воспротивилась:
   - Куда ты его повезешь? Выдумываешь, чума его знает что! А спать где он будет? И кто за ним там будет наглядывать? Упаси бог, либо к лошадям подойдет - вдарят, либо змея укусит. Не езди с отцом, милушка, оставайся дома! - обратилась она к внуку.
   Но у того вдруг зловеще вспыхнули сузившиеся глаза (точь-в-точь как у деда Пантелея, когда он приходил в ярость), сжались кулачки, и высоким, плачущим голосом он крикнул:
   - Бабка, молчи!.. Все одно поеду! Батянюшка, родненький, не слухай ее!..
   Смеясь, Григорий взял сына на руки, успокоил мать:
   - Спать он будет со мной. Отсюдова поедем шагом, не уроню же я его? Готовь ему, мамаша, одежу и не боись - сохраню в целости, а завтра к ночи привезу.
   Так началась дружба между Григорием и Мишаткой.
   За две недели, проведенные в Татарском, Григорий только три раза, и то мельком, видел Аксинью. Она, с присущим ей умом и тактом, избегала встреч, понимая, что лучше ей не попадаться Григорию на глаза, Женским чутьем она распознала его настроение, сообразила, что всякое неосторожное и несвоевременное проявление ее чувства к нему может вооружить его против нее, кинуть какое-то пятно на их взаимоотношения. Она ждала, когда Григорий сам заговорит с ней. Это случилось за день до его отъезда на фронт. Он ехал с поля с возом хлеба, припозднился, в сумерках около крайнего к степи проулка встретил Аксинью. Она издали поклонилась, чуть приметно улыбнулась. Улыбка ее была выжидающей и тревожной. Григорий ответил на поклон, но разминуться молча не смог.
   - Как живешь? - спросил он, незаметно натягивая вожжи, умеряя легкий шаг лошадей.
   - Ничего, спасибо, Григорий Пантелеевич.
   - Что это тебя не видно?
   - На полях была... Бьюсь одна с хозяйством.
   Вместе с Григорием на возу сидел Мишатка. Может быть, поэтому Григорий не остановил лошадей, не стал больше занимать Аксинью разговором. Он отъехал несколько саженей, обернулся, услышав оклик. Аксинья стояла около плетня.
   - Долго пробудешь в хуторе? - спросила она, взволнованно ощипывая лепестки сорванной ромашки.
   - Днями уеду.
   По тому, как Аксинья на секунду замялась, было видно, что она хотела еще что-то спросить. Но почему-то не спросила, махнула рукой и торопливо пошла на выгон, ни разу не оглянувшись.
   XIX
   Небо заволокло тучами. Накрапывал мелкий, будто сквозь сито сеянный, дождь. Молодая отава, бурьяны, раскиданные по степи кусты дикого терна блестели.
   Крайне огорченный преждевременным отъездом из хутора, Прохор ехал молча, за всю дорогу ни разу не заговорил с Григорием. За хутором Севастьяновским повстречались им трое конных казаков. Они ехали в ряд, поталкивая каблуками лошадей, оживленно разговаривая. Один из них, пожилой и рыжебородый, одетый в серый домотканый зипун, издали узнал Григория, громко сказал спутникам: "А ить это Мелехов, братушки!" - и, поравнявшись, придержал рослого гнедого коня.
   - Здорово живешь, Григорий Пантелевич! - приветствовал он Григория.
   - Здравствуй! - ответил Григорий, тщетно пытаясь вспомнить, где он встречался с этим рыжебородым, мрачным на вид казаком.
   Его, как видно, недавно произвели в подхорунжий, и он, чтобы не сойти за простого казака, нашил новенькие погоны прямо на зипун.
   - Не угадаешь? - спросил он, подъезжая "вплотную, протягивая широкую, покрытую огненно-красными волосами руку, крепко дыша запахом водочного перегара. Тупое самодовольство сияло на лице новоиспеченного подхорунжего, крохотные голубые глазки его искрились, под рыжими усами губы расползались в улыбку.
   Нелепый вид зипунного офицера развеселил Григория. Не скрывая насмешки, он ответил:
   - Не угадаю. Видать, я встречался с тобой, когда ты был ишо рядовым... Тебя недавно произвели в подхорунжий?
   - В самый раз попал! С неделю как произвели. А встречались мы с тобой у Кудинова в штабе, кажись - под благовещение. Ты меня тогда из одной беды выручил, вспомни-ка! Эй, Трифон! Езжайте помаленьку, я догоню! - крикнул бородач приостановившимся неподалеку казакам.
   Григорий с трудом припомнил, при каких обстоятельствах виделся с рыжим подхорунжим, вспомнил и кличку его: "Семак" и отзыв о нем Кудинова: "Стреляет, проклятый, без промаху! Зайцев на бегу из винтовки бьет, и в бою лихой, и разведчик хороший, а умом - малое дите". Семак, в восстание командуя сотней, совершил какой-то проступок, за который Кудинов хотел с ним расправиться, но Григорий вступился, и Семак был помилован и оставлен на должности командира сотни.