Шолохов Михаил Александрович. Тихий Дон (Книги 3 и 4)

   - Вон, видишь за хутором - бурьян-старюка? Беги туда рысью и ложись. Лежать будешь - пока мы уедем отсюдова, а как уедем - вставай и дуй куда хочешь. К нам больше не подходи, убьем, ступай лучше в Ростов к мамаше. Не ваше это еврейское дело - воевать. Господь бог вас обучал торговать, а не воевать. Без вас управимся и расхлебаем эту кашку!
   Еврея не приняли, зато в этот же день со смехом и шутками зачислили во второй взвод известного по всем хуторам Вешенской станицы дурачка Пашу. Его захватили в степи, привели в хутор и торжественно обрядили в снятое с убитого красноармейца обмундирование, показали, как обращаться с винтовкой, долго учили владеть шашкой.
   Григорий шел к своим лошадям, стоявшим у коновязи, но, увидев в стороне густую толпу, направился туда. Взрыв хохота заставил его ускорить шаг, а затем в наступившей тишине он услышал чей-то поучающий, рассудительный голос:
   - Да не так же, Паша! Кто так рубит! Так дрова можно рубить, а не человека. Надо вот так, понял? Поймаешь - и сразу приказывай ему становиться на колени, а то стоячего тебе рубить будет неспособно... Станет он на колени, и ты вот так, сзади, и секани его по шее. Норови не прямо рубить, а с потягом на себя, чтобы лезвие резало, шло наискось...
   Окруженный бандитами, юродивый стоял навытяжку, крепко сжимая эфес обнаженной шашки. Он слушал наставления одного из казаков, улыбаясь и блаженно жмуря выпученные серые глаза. В углах рта его, словно у лошади, белели набитые пенистые заеди, по медно-красной бороде на грудь обильно текли слюни... Он облизывал нечистые губы и шепеляво, косноязычно говорил:
   - Все понял, родненький, все. Так и сделаю... поставлю на коленочки раба божьего и шеечку ему перережу... как есть перережу! И штаны вы мне дали, и рубаху, и сапоги... Вот только пальта у меня нету... Вы бы мне пальтишечку справили, а я вам угожу! Изо всех силов постараюсь!
   - Убьешь какого-нибудь комиссара - вот тебе и пальто. А зараз рассказал бы, как тебя в прошлом году женили, - предложил один из казаков.
   В-глазах юродивого, расширившихся и одетых мутной наволочью, мелькнул животный страх. Он длинно выругался и под общий хохот стал что-то говорить. Так омерзительно было все это, что Григорий содрогнулся, поспешно отошел. "И вот с такими людьми связал я свою судьбу..." - подумал он, охваченный тоской, горечью и злобой на самого себя, на всю эту постылую жизнь...
   Он прилег возле коновязи, стараясь не слушать выкриков юродивого и грохочущего хохота казаков. "Завтра же уеду. Пора!" - решил он, посматривая на своих сытых, поправившихся лошадей. Он готовился к уходу из банды тщательно и обдуманно. У зарубленного милиционера взял документы на имя Ушакова, зашил их под подкладку шинели. Лошадей стал подготавливать к короткому, но стремительному пробегу еще две недели назад: вовремя поил их, чистил так старательно, как не чистил и на действительной службе, всеми правдами и неправдами добывал на ночевках зерно, и лошади его выглядели лучше, чем у всех остальных, особенно - тавричанский серый в яблоках конь. Он весь лоснился, и шерсть его сверкала на солнце, как кавказское черненое серебро.
   На таких лошадях можно было смело уходить от любой погони. Григорий встал, пошел в ближний двор. У старухи, сидевшей на порожках амбара, почтительно спросил:
   - Коса есть у вас, бабушка?
   - Где-то была. Только чума ее знает, где она. А на что тебе?
   - Хотел в вашей леваде зеленки лошадям скосить. Можно?
   Старуха подумала, потом сказала:
   - И когда уж вы с нашей шеи слезете? То вам дай, это подай... Одни приедут - зерна требуют, другие приедут - тоже тянут и волокут все, что глазом накинут. Не дам я тебе косы! Как хочешь, а не дам.
   - Что ж, тебе травы жалко, божья старушка?
   - А трава, она, что ж, по-твоему, на пустом месте растет? А корову чем я буду кормить?
   - Мало в степи травы?
   - Вот и поезжай туда, соколик. В степи ее много.
   Григорий с досадой сказал:
   - Ты, бабушка, лучше дай косу. Я трошки скошу, остальное тебе останется, а то, ежели пустим туда лошадей, - все потравим!
   Старуха сурово глянула на Григория и отвернулась.
   - Ступай сам возьми, она, никак, под сараем висит.
   Григорий разыскал под навесом сарая старенькую порванную косу и, когда проходил мимо старухи, отчетливо слышал, как та проговорила: "Погибели на вас, проклятых, нету!"
   К этому было не привыкать Григорию. Он давно видел, с каким настроением встречают их жители хуторов. "Они правильно рассуждают, - думал он, осторожно взмахивая косой и стараясь выкашивать чище, без огрехов. - На черта мы им нужны? Никому мы не нужны, всем мешаем мирно жить и работать. Надо кончать с этим, хватит!"
   Занятый своими мыслями, он стоял около лошадей, смотрел, как жадно хватают они черными бархатистыми губами пучки нежной молодой травы. Из задумчивости его вывел юношеский ломающийся басок:
   - До чего конь расхорош, чисто - лебедь!
   Григорий глянул в сторону говорившего. Молодой, недавно вступивший в банду казачишка Алексеевской станицы смотрел на серого коня, восхищенно покачивая головой. Не сводя очарованных глаз с коня, он несколько раз обошел вокруг него, пощелкал языком:
   - Твой, что ли?
   - А тебе чего? - неласково ответил Григорий.
   - Давай меняться! У меня гнедой - чистых донских кровей, любую препятствию берет и резвый, до чего резвый! Как молонья!
   - Ступай к черту, - холодно сказал Григорий.
   Парень помолчал немного, вздохнул огорченно и сел неподалеку. Он долго рассматривал серого, потом сказал:
   - Он у тебя с запалом. И отдушины у него нету.
   Григорий молча ковырял в зубах соломинкой. Наивный паренек ему начинал нравиться.
   - Не будешь меняться, дяденька? - тихо спросил тот, глядя на Григория просящими глазами.
   - Не буду. И самого тебя в додачу не возьму.
   - А откуда у тебя этот конь?
   - Сам выдумал его.
   - Нет, взаправди!
   - Все из тех же ворот: кобыла ожеребила.
   - Вот и погутарь с таким дураком, - обиженно проговорил парень и отошел в сторону.
   Пустой, словно вымерший, лежал перед Григорием хутор. Кроме фоминцев, ни души не было видно вокруг. Брошенная на проулке арба, дровосека во дворе с наспех воткнутым в нее топором и недотесанной доской возле, взналыганные быки, лениво щипавшие посреди улицы низкорослую траву, опрокинутое ведро около колодезного сруба - все говорило о том, что мирное течение жизни в хуторе было неожиданно нарушено и что хозяева, бросив незаконченными свои дела, куда-то скрылись.
   Такое же безлюдье и такие же следы поспешного бегства жителей видел Григорий, когда казачьи полки ходили по Восточной Пруссии. Теперь довелось ему увидеть это же в родном краю... Одинаково угрюмыми и ненавидящими взглядами встречали его тогда - немцы, теперь - казаки Верхнего Дона. Григорий вспомнил разговор со старухой и тоскливо огляделся по сторонам, расстегнул ворот рубашки. Опять подступила к сердцу проклятая боль...
   Жарко калило землю солнце. Пахло на проулке пресным запахом пыли, лебедой и конским потом. В левадах, на высоких вербах, усеянных лохматыми гнездами, кричали грачи. Степная речушка, вскормленная где-то в вершине лога ключами родниковой воды, медлительно текла по хутору, деля его на две части. С обеих сторон к ней сползали просторные казачьи дворы, все в густой зелени садов, с вишнями, заслонившими окна куреней, с разлапистыми яблонями, простиравшими к солнцу зеленую листву и молодую завязь плодов.
   Затуманившимися глазами смотрел Григорий на поросший кучерявым подорожником двор, на крытую соломой хату с желтыми ставнями, на высокий колодезный журавль... Возле гумна, на одном из кольев старого плетня висел лошадиный череп, выбеленный дождями, черневший провалами порожних глазниц. По этому же колу, свиваясь спиралью, ползла, тянулась к свету зеленая тыквенная плеть. Она достигла верхушки кола, цепляясь мохнатыми усиками за выступы черепа, за мертвые лошадиные зубы, и свесившийся кончик ее, ища опоры, уже доставал ветку стоявшего неподалеку куста калины.
   Во сне или в далеком детстве видел все это Григорий? Охваченный внезапным приступом горячей тоски, он лег под плетень ничком, закрыл лицо ладонями, и поднялся только тогда, когда издали донеслось протяжное: "Сед-ла-а-ай ко-ней!"
   Ночью на походе он выехал из рядов, остановился, как будто для того чтобы переседлать коней, а потом прислушался к медленно удалявшемуся, затихавшему цокоту конских копыт и, вскочив в седло, наметом поскакал в сторону от дороги.
   Верст пять он гнал лошадей, не останавливаясь, а потом перевел их на шаг, прислушался - не идет ли позади погоня? В степи было тихо. Только жалобно перекликались на песчаных бурунах кулики да где-то далеко-далеко чуть слышно звучал собачий лай.
   В черном небе - золотая россыпь мерцающих звезд. В степи - тишина и ветерок, напитанный родным и горьким запахом полыни... Григорий приподнялся в стременах, вздохнул облегченно, полной грудью...
   XVII
   Задолго до рассвета он прискакал на луг против Татарского. Ниже хутора, где Дон был мельче, разделся донага, привязал к лошадиным головам одежду, сапоги, оружие и, держа в зубах подсумок с патронами, вместе с лошадьми пустился вплавь. Вода обожгла его нестерпимым холодом. Стараясь согреться, он быстро загребал правой рукой, не выпуская из левой связанных поводьев, вполголоса подбадривая стонущих и фыркающих на плаву лошадей.
   На берегу торопливо оделся, подтянул подпруги седел и, чтобы согреть лошадей, шибко поскакал к хутору. Намокшая шинель, мокрые крылья седла, влажная рубашка холодили тело. Зубы Григория стучали, по спине бежал озноб, и сам он весь дрожал, но вскоре быстрая езда его разогрела, и неподалеку от хутора он поехал шагом, осматриваясь по сторонам и чутко прислушиваясь. Лошадей решил оставить в яру. По каменистой россыпи спустился в теклину яра. Под копытами лошадей сухо защелкали камни, посыпались высекаемые подковами огненные брызги.
   Григорий привязал лошадей к знакомому с детства сухому караичу, пошел в хутор.
   Вот и старый мелеховский курень, темные купы яблонь, колодезный журавль под Большой Медведицей... Задыхаясь от волнения, Григорий спустился к Дону, осторожно перелез через плетень астаховского база, подошел к не прикрытому ставнями окну. Он слышал только частые удары сердца да глухой шум крови в голове. Тихо постучал в переплет рамы, так тихо, что сам почти не расслышал стука. Аксинья молча подошла к окну, всмотрелась. Он увидел, как она прижала к груди руки, и услышал сорвавшийся с губ ее невнятный стон. Григорий знаком показал, чтобы она отворила окно, снял винтовку. Аксинья распахнула створки.
   - Тише! Здравствуй! Не отпирай дверь, я - через окно, - шепотом сказал Григорий.
   Он стал на завалинку. Голые руки Аксиньи охватили его шею. Они так дрожали и бились на его плечах, эти родные руки, что дрожь их передалась и Григорию.
   - Ксюша... погоди... возьми винтовку, - запинаясь, чуть слышно шептал он.
   Придерживая рукой шашку, Григорий шагнул через подоконник, закрыл окно.
   Он хотел обнять Аксинью, но она тяжело опустилась перед ним на колени, обняла его ноги и, прижимаясь лицом к мокрой шинели, вся затряслась от сдерживаемых рыданий. Григорий поднял ее, усадил на лавку. Клонясь к нему, пряча лицо на груди у него, Аксинья молчала, часто вздрагивала и стискивала зубами отворот шинели, чтобы заглушить рыдания и не разбудить детей.
   Видно, и ее, такую сильную, сломили страдания. Видно, солоно жилось ей эти месяцы... Григорий гладил ее рассыпавшиеся по спине волосы, горячий и мокрый от пота лоб. Он дал ей выплакаться вволю, потом спросил:
   - Детишки живы-здоровы?
   - Да.
   - Дуняшка?
   - И Дуняшка... Живая... и здоровая.
   - Михаил дома? Да погоди же ты? Перестань, у меня рубаха вся мокрая от твоих слез... Ксюша! Дорогая моя, хватит! Некогда кричать, времени мало... Михаил дома?
   Аксинья вытерла лицо, мокрыми ладонями сжала щеки Григория. Улыбаясь сквозь слезы, не сводя с возлюбленного глаз, тихо сказала:
   - Я не буду... Я уже не кричу... Нету Михаила, второй месяц в Вешках, служит в какой-то части. Пойди же глянь на детей!.. Ой, и не ждали мы тебя и не чаяли!..
   Мишатка и Полюшка, разметавшись, спали на кровати. Григорий склонился над ними, постоял немного и отошел на цыпочках, молча присел возле Аксиньи.
   - Как же ты? - горячим шепотом спросила она. - Как пришел? Где же ты пропадал? А ежели поймают тебя?
   - Я за тобой. Небось, не поймают! Поедешь?
   - Куда?
   - Со мною. Ушел я из банды. Я у Фомина был. Слыхала?
   - Да. А куда же я с тобой?
   - На юг. На Кубань или дальше. Проживем, прокормимся как-нибудь, а? Никакой работой не погнушаюсь. Моим рукам работать надо, а не воевать. Вся душа у меня изболелась за эти месяцы... Ну, об этом после.
   - А дети?
   - Оставим на Дуняшку. Потом видно будет. Потом заберем и их. Ну? Едешь?
   - Гриша... Гришенька...
   - Не надо! Без слез. Хватит же! Потом покричим с тобой, время будет... Собирайся, у меня кони ждут в яру. Ну? Едешь?
   - А как бы ты думал? - вдруг громко сказала Аксинья и испуганно прижала руку к губам, глянула на детей. - Как бы ты думал? - уже шепотом спросила она. - Сладко мне одной? Поеду, Гришенька, родненький мой! Пеши пойду, поползу следом за тобой, а одна больше не останусь! Нету мне без тебя жизни... Лучше убей, но не бросай опять!..
   Она с силой прижала к себе Григория. Он целовал ее и косился на окно. Коротки летние ночи. Надо спешить.
   - Может, приляжешь? - спросила Аксинья.
   - Что ты! - испуганно воскликнул он. - Скоро рассвет, надо ехать. Одевайся и ступай покличь Дуняшку. Договоримся с ней. Нам надо затемно добраться до Сухого лога. Там в лесу переднюем, а ночью - дальше. Верхом-то ты усидишь?
   - Господи, тут хоть бы как-нибудь, а не то - верхом! Я все думаю - не во сне ли это мне снится? Я тебя часто во сне вижу... и все по-разному... - Аксинья торопливо причесывала волосы, держа в зубах шпильки, и говорила невнятно, тихо. Она быстро оделась, шагнула к двери.
   - Разбудить детей? Хоть поглядишь на них.
   - Нет, не надо, - решительно сказал Григорий.
   Он достал из шапки кисет и стал сворачивать папироску, но как только Аксинья вышла, он поспешно подошел к кровати и долго целовал детей, а потом вспомнил Наталью и еще многое вспомнил из своей нелегкой жизни и заплакал.
   Переступив порог, Дуняшка сказала:
   - Ну, здравствуй, братец! Прибился к дому? Сколько ни блукать тебе по степи... - И перешла на причитания. - Дождались детки родителя... При живом отце стали сиротами...
   Григорий обнял ее, сурово сказал:
   - Тише, детишек побудишь! Ты это брось, сестра! Я эту музыку слыхал! А слез и горя у меня своего хватает... Тебя я не за этим покликал. Детей возьмешь на воспитание?
   - А ты куда денешься?
   - Ухожу и Аксинью беру с собой. Возьмешь детей к себе? Устроюсь на работу, тогда заберу их.
   - Ну, а как же? Раз уж вы обое уходите - возьму. Не на улице же им оставаться, и на чужих людей их не кинешь...
   Григорий молча поцеловал Дуняшку, сказал:
   - Великое спасибо тебе, сестра! Я знал, что не откажешь.
   Дуняшка молча присела на сундук, спросила:
   - Когда уходите? Зараз?
   - Да.
   - А дом как же? Хозяйство?
   Аксинья нерешительно ответила:
   - Смотри сама. Пусти квартирантов - или делай, как знаешь. Что останется из одежи, из имения - перенеси к себе...
   - Что я скажу людям-то? Спросят, куда делась, - что я говорить буду? спросила Дуняшка.
   - Скажи, что ничего не знаешь, вот и весь сказ. - Григорий повернулся к Аксинье. - Ксюша, поспешай, собирайся. Много не бери с собой. Возьми теплую кофту, две-три юбки, бельишко какое есть, харчей на первый случай, вот и все.
   Чуть забрезжил рассвет, когда, простившись с Дуняшкой и перецеловав так и не проснувшихся детей, Григорий и Аксинья вышли на крыльцо. Они спустились к Дону, берегом дошли до яра.
   - Когда-то мы с тобой в Ягодное вот так же шли, - сказал Григорий. Только узелок у тебя тогда был побольше, да сами мы были помоложе...
   Охваченная радостным волнением, Аксинья сбоку взглянула на Григория.
   - А я все боюсь - не во сне ли это? Дай руку твою потрогаю, а то веры нету. - Она тихо засмеялась, на ходу прижалась к плечу Григория.
   Он видел ее опухшие от слез, сияющие счастьем глаза, бледные в предрассветных сумерках щеки. Ласково усмехаясь, подумал: "Собралась и пошла, как будто в гости... Ничто ее не страшит, вот молодец баба!"
   Словно отвечая на его мысли, Аксинья сказала:
   - Видишь, какая я... свистнул, как собачонке, и побежала я за тобой. Это любовь да тоска по тебе, Гриша, так меня скрутили... Только детишек жалко, а об себе я и "ох" не скажу. Везде пойду за тобой, хоть на смерть!
   Заслышав их шаги, тихо заржали кони. Стремительно приближался рассвет. Уже зарозовела чуть приметно на восточной окраине полоска неба. Над Доном поднялся от воды туман.
   Григорий отвязал лошадей, помог Аксинье сесть в седло. Стремена были отпущены длинновато по ногам Аксиньи. Досадуя на свою непредусмотрительность, он подтянул ремни, сел на второго коня.
   - Держи за мной, Ксюша! Выберемся из яра - пойдем наметом. Тебе будет не так тряско. Поводья не отпускай. Конишка, какой под тобой, этого недолюбливает. Береги колени. Он иной раз балуется, норовит ухватить зубами за колено. Ну, айда.
   До Сухого лога было верст восемь. За короткий срок они проскакали это расстояние и на восходе солнца были уже возле леса. На опушке Григорий спешился, помог Аксинье сойти с коня.
   - Ну, как? Тяжело с непривычки ездить верхом? - улыбаясь, спросил он.
   Раскрасневшаяся от скачки Аксинья блеснула черными глазами.
   - Хорошо! Лучше, чем пешком, Вот только ноги... - И она смущенно улыбнулась. - Ты отвернись) Гриша, я гляну на ноги. Что-то кожу пощипывает... потерлась, должно быть.
   - Это пустяки, пройдет, - успокоил Григорий. - Разомнись трошки, а то у тебя ноженьки что-то подрагивают... - И с ласковой насмешкой сощурил глаза: - Эх, ты, казачка!
   У самой подошвы буерака он выбрал небольшую полянку, сказал:
   - Тут и будет наш стан, располагайся, Ксюша!
   Григорий расседлал коней, стреножил их, положил под куст седла и оружие. Обильная густая роса лежала на траве, и трава от росы казалась сизой, а по косогору, где все еще таился утренний полумрак, она отсвечивала тусклой голубизной. В полураскрытых чашечках цветов дремали оранжевые шмели. Звенели над степью жаворонки, в хлебах, в душистом степном разнотравье дробно выстукивали перепела: "Спать пора! Спать пора! Спать пора!" Григорий умял возле дубового куста траву, прилег, положив голову на седло. И гремучая дробь перепелиного боя, и усыпляющее пение жаворонков, и теплый ветер, наплывавший из-за Дона с неостывших за ночь песков, - все располагало ко сну. Кому-кому, а Григорию, не спавшему много ночей подряд, пора было спать. Перепела уговорили его, и он, побежденный сном, закрыл глаза. Аксинья сидела рядом, молчала, задумчиво обрывая губами фиолетовые лепестки пахучей медвянки.
   - Гриша, а никто нас тут не захватит? - тихо спросила она, коснувшись стебельком цветка заросшей щеки Григория.
   Он с трудом очнулся от дремотного забытья, хрипло сказал:
   - Никого нету в степи. Зараз же глухая пора. Я усну, Ксюша, а ты покарауль лошадей. Потом ты уснешь. Сон сморил меня... сплю... Четвертые сутки... Потом погутарим...
   - Спи, родненький, спи крепше!
   Аксинья наклонилась к Григорию, отвела со лба его нависшую прядь волос, тихонько коснулась губами щеки.
   - Милый мой, Гришенька, сколько седых волос-то у тебя в голове... сказала она шепотом. - Стареешь, стало быть? Ты же недавно парнем был... И с грустной полуулыбкой заглянула в лицо Григорию.
   Он спал, слегка приоткрыв губы, мерно дыша. Черные ресницы его, с сожженными солнцем кончиками, чуть вздрагивали, шевелилась верхняя губа, обнажая плотно сомкнутые белые зубы. Аксинья всмотрелась в него внимательнее и только сейчас заметила, как изменился он за эти несколько месяцев разлуки. Что-то суровое, почти жестокое было в глубоких поперечных морщинах между бровями ее возлюбленного, в складках рта, в резко очерченных скулах... И она впервые подумала, как, должно быть, страшен он бывает в бою, на лошади, с обнаженной шашкой. Опустив глаза, она мельком взглянула на его большие узловатые руки и почему-то вздохнула.
   Спустя немного Аксинья тихонько встала, перешла поляну, высоко подобрав юбку, стараясь не замочить ее по росистой траве. Где-то недалеко бился о камни и звенел ручеек. Она спустилась в теклину лога, устланную замшелыми, покрытыми прозеленью, каменными плитами, напилась холодной родниковой воды, умылась и досуха вытерла порумяневшее лицо платком. С губ ее все время не сходила тихая улыбка, радостно светились глаза. Григорий снова был с нею! Снова призрачным счастьем манила ее неизвестность... Много слез пролила Аксинья бессонными ночами, много горя перетерпела за последние месяцы. Еще вчера днем, на огороде, когда бабы, половшие по соседству картофель, запели грустную бабью песню, - у нее больно сжалось сердце, и она невольно прислушалась.
   Тега-тега, гуси серые, домой,
   Не пора ли вам наплаваться?
   Не пора ли вам наплаваться,
   Мне, бабеночке, наплакаться...
   выводил, жаловался на окаянную судьбу высокий женский голос, и Аксинья не выдержала: слезы так и брызнули из ее глаз! Она хотела забыться в работе, заглушить ворохнувшуюся под сердцем тоску, но слезы застилали глаза, дробно капали на зеленую картофельную ботву, на обессилевшие руки, и она уже ничего не видела и не могла работать. Бросив мотыгу, легла на землю, спрятала лицо в ладонях, дала волю слезам...
   Только вчера она проклинала свою жизнь, и все окружающее выглядело серо и безрадостно, как в ненастный день, а сегодня весь мир казался ей ликующим и светлым, словно после благодатного летнего ливня. "Найдем и мы свою долю!" - думала она, рассеянно глядя на резные дубовые листья, вспыхнувшие под косыми лучами восходящего солнца.
   Возле кустов и на солнцепеке росли душистые пестрые цветы. Аксинья нарвала их большую охапку, осторожно присела неподалеку от Григория и, вспомнив молодость, стала плести венок. Он получился нарядный и красивый. Аксинья долго любовалась им, потом воткнула в него несколько розовых цветков шиповника, положила в изголовье Григорию.
   Часов в девять Григорий проснулся от конского ржания, испуганно сел, шаря вокруг себя руками, ища оружие.
   - Никого нету, - тихо сказала Аксинья. - Чего ты испужался?
   Григорий протер глаза, сонно улыбнулся:
   - Приучился по-заячьи жить. Спишь и во сне одним глазом поглядываешь, от каждого стука вздрагиваешь... От этого, девка, скоро не отвыкнешь. Долго я спал?
   - Нет. Может, ишо уснешь?
   - Мне надо сутки подряд спать, чтобы отоспаться как следует. Давай лучше завтракать. Хлеб и нож у меня в седельных сумах, достань сама, а я пойду коней напою.
   Он встал, снял шинель, повел плечами. Жарко пригревало солнце. Ветер ворошил листья деревьев, и за шелестом их уже не слышно было певучего говора ручья.
   Григорий спустился к воде, из камней и веток сделал в одном месте запруду, шашкой нарыл земли, засыпал ею промежутки между камнями. Когда вода набралась возле его плотины, он привел лошадей и дал им напиться, потом снял с них уздечки, снова пустил пастись.
   За завтраком Аксинья спросила:
   - Куда же мы поедем отсюда?
   - На Морозовскую. Доедем до Платова, а оттуда пойдем пеши.
   - А кони?
   - Бросим их.
   - Жалко, Гриша! Кони такие добрые, на серого прямо не наглядишься, и надо бросать? Где ты его добыл?
   - Добыл... - Григорий невесело усмехнулся. - Грабежом взял у одного тавричанина.
   После недолгого молчания он сказал:
   - Жалко не жалко, а бросать прийдется... Нам лошадьми не торговать.
   - А к чему ты при оружии едешь? На что оно нам сдалось? Не дай бог, увидит кто - беды наберемся.
   - Кто нас ночью увидит? Я его так, для опаски оставил. Без него мне уже страшновато... Бросим коней - и оружие брошу. Тогда оно уже будет ненужное.
   После завтрака они легли на разостланной шинели. Григорий тщетно боролся со сном, Аксинья, опершись на локоть, рассказывала, как жила без него, как много выстрадала за это время. Сквозь неодолимую дрему Григорий слышал ее ровный голос и не в силах был поднять отяжелевшие веки. Иногда он вовсе переставал слышать Аксинью. Голос ее удалялся, звучал глуше и затихал совсем. Григорий вздрагивал и просыпался, а через несколько минут уже снова закрывал глаза. Усталость была сильнее его желаний и воли.
   - ...скучали, спрашивали - где батя? Я с ними по-всячески, все больше лаской. Приобыкли, привязались ко мне и стали реже проведывать Дуняшку. Полюшка - тихонькая, смирная. Куклят ей нашью из лоскутков, она и сидит с ними под столом, занимается. А Мишатка раз прибегает с улицы, весь дрожит. "Ты чего?" - спрашиваю. Заплакал, да так горько. "Ребята со мной не играются, говорят - твой отец бандит. Мамка, верно, что он бандит? Какие бывают бандиты?" Говорю ему: "Никакой он не бандит, твой отец. Он так... несчастный человек". Вот и привязался он с расспросами: почему несчастный и что такое несчастный? Никак ему не втолкую... Они сами, Гриша, стали звать меня матерью, не подумай, что я их учила. А Михаил ничего с ними обходился, ласково. Со мной не здоровался, отвернется и пройдет мимо, а им раза два сахару привозил из станицы. Прохор все об тебе горевал. Пропал, говорит, человек. На прошлой неделе зашел погутарить об тебе и ажник слезьми закричал... Обыск делали у меня, все оружие искали - и под застрехами, и в погребу, и везде...
   Григорий уснул, так и не дослушав рассказа. Над головой его шептались под ветром листья молодого вяза. По лицу скользили желтые блики света. Аксинья долго целовала его закрытые глаза, а потом и сама уснула, прижавшись к руке Григория щекой, улыбаясь и во сне.