Шолохов Михаил Александрович. Тихий Дон (Книги 3 и 4)

   - Тогда на какой же?
   - Узнайте в эвакопункте.
   - Мы там были, никто ничего не знает.
   - Я тоже не знаю, пропустите меня!
   - Но вы же грузите тридцать шестую батарею! Почему нам нет места?
   - Про-пу-стите, я вам говорю! Я - не справочное бюро! - Полковник попробовал легонько отстранить Григория, но тот стоял на ногах твердо. В глазах его вспыхивали и гасли голубоватые искорки.
   - Теперь мы вам не нужны стали? А раньше были нужны? Примите руку, меня вы не спихнете!
   Полковник посмотрел в глаза Григорию, оглянулся; стоявшие на сходнях марковцы, скрестив винтовки, с трудом сдерживали напиравшую толпу. Глядя мимо Григория, полковник устало спросил:
   - Вы какой части?
   - Я - Девятнадцатого Донского, остальные - разных полков.
   - Сколько вас всего?
   - Человек десять.
   - Не могу. Нет места.
   Рябчиков видел, как у Григория дрогнули ноздри, когда он вполголоса сказал:
   - Что же ты мудруешь, гад?! Вша тыловая! Сейчас же пропускай нас, а то...
   "Зараз Гриша его резнет!" - со злобным удовольствием подумал Рябчиков, но, увидев, как двое марковцев, прикладами очищая дорогу сквозь толпу, спешат на выручку полковнику, предупреждающе тронул Григория за рукав:
   - Не связывайся с ним, Пантелевич! Пойдем...
   - Вы - идиот! И вы ответите за ваше поведение! - сказал побледневший полковник и, обращаясь к подоспевшим марковцам, указал на Григория: Господа! Уймите вот этого эпилептика! Надо же навести здесь порядок! У меня срочное дело к коменданту, а тут извольте выслушивать всякие любезности от всяких... - и торопливо скользнул мимо Григория.
   Высокий марковец с погонами поручика на синей бекеше, с аккуратно подбритыми английскими усиками, подошел к Григорию вплотную.
   - Что вам угодно? Почему вы нарушаете порядок?
   - Место на пароходе, вот что мне угодно!
   - Где ваша часть?
   - Не знаю.
   - Ваш документ.
   Второй из караула, молодой пухлогубый юноша в пенсне, ломающимся баском сказал:
   - Его надо отвести в караульное помещение. Не тратьте времени, Высоцкий!
   Поручик внимательно прочитал свидетельство Григория, вернул его.
   - Разыщите вашу часть. Советую отсюда уйти и не мешать погрузке. У нас есть приказ: арестовывать всех, независимо от их звания, проявляющих недисциплинированность, мешающих погрузке. - Поручик твердо сжал губы, подождал несколько секунд и, косясь на Рябчикова, наклонился к Григорию, шепнул: - Могу вам посоветовать: поговорите с командиром тридцать шестой батареи, станьте в их очередь, и вы сядете на пароход.
   Рябчиков, слышавший шепот поручика, обрадованно сказал:
   - Иди к Каргину, а я живо смотаюсь за ребятами. Из твоего имущества, окромя вещевого мешка, что брать?
   - Пойдем вместе, - равнодушно сказал Григорий.
   По пути они встретили знакомого казака - уроженца хутора Семеновского. На огромной фурманке он вез к пристани ворох накрытого брезентом печеного хлеба. Рябчиков окликнул станичника:
   - Федор, здорово! Куда везешь?
   - А-а-а, Платон, Григорий Пантелевич, здравствуйте! На дорогу свой полк хлебом снабжаем. Насилу выпекли, а то пришлось бы в пути одну кутью жрать...
   Григорий подошел к остановившейся фурманке, спросил:
   - Хлеб у тебя важенный на весах? Или считанный?
   - Какой его черт считал? А вам что, хлеба надо?
   - Надо.
   - Бери!
   - Сколько можно?
   - Сколько унесешь, его на нас хватит!
   Рябчиков с удивлением смотрел, как Григорий снимает буханку за буханкой, не утерпев, спросил:
   - На чуму ты его столько берешь?
   - Надо, - коротко ответил Григорий.
   Он выпросил у возчика два мешка, сложил в них хлеб, поблагодарил за услугу и, распрощавшись, приказал Рябчикову:
   - Бери, понесем.
   - Ты не зимовать тут собрался? - насмешливо спросил Рябчиков, взвалив мешок на плечи.
   - Это не мне.
   - Тогда кому же?
   - Коню.
   Рябчиков проворно сбросил мешок на землю, растерянно спросил:
   - Шутишь?
   - Нет, всерьез.
   - Значит, ты... ты чего же это надумал, Пантелевич? Хочешь остаться, так я понимаю?
   - Правильно понимаешь. Ну, бери мешок, пойдем. Надо же коня кормить, а то все ясли прогрыз. Конь ишо сгодится, не пешему же служить...
   До самой квартиры Рябчиков молчал, покряхтывал, подкидывая на плечах мешок; подойдя к калитке, спросил:
   - Ребятам скажешь? - и, не дождавшись ответа, с легким оттенком обиды в голосе сказал: - Это ты здорово удумал... А мы как же?
   - А как хотите, - с деланным равнодушием ответил Григорий. - Не берут нас, не находится для всех места - и не надо! На кой они ляд нам нужны, навязываться им! Останемся. Спробуем счастья. Да проходи же, чего ты застрял в калитке?
   - Тут, с этим разговором застрянешь... Я ее, и калитки-то, не вижу. Ну и дела! Ты меня, Гриша, как обухом в темя вдарил. Прямо ум мне отшиб. А я-то думаю: "На черта он этот хлеб выпрашивает?" Теперь ребята наши узнают, взволнуются...
   - Ну, а ты как? Не останешься? - полюбопытствовал Григорий.
   - Что ты! - испуганно воскликнул Рябчиков.
   - Подумай.
   - И думать нечего! Поеду без разговоров, пока вакан есть. Пристроюсь к каргиновской батарее и поеду.
   - Зря.
   - Вот это да! Мне, брат, своя голова дороже. Что-то нет охоты, чтобы красные на ней свои палаши пробовали.
   - Ох, подумай, Платон! Дело такое...
   - И не говори! Поеду зараз же.
   - Ну, как хочешь. Не уговариваю, - с досадой сказал Григорий и первый шагнул на каменные ступеньки крыльца.
   Ни Ермакова, ни Прохора, ни Богатырева на квартире не было. Хозяйка, пожилая горбатая армянка, сказала, что казаки ушли и обещали скоро вернуться. Григорий, не раздеваясь, крупными ломтями порезал буханку хлеба, пошел в сарай к лошадям. Хлеб разделил поровну, всыпал своему коню и Прохорову - и только что взял ведра и хотел идти, чтобы принести воды, как в дверях стал Рябчиков. В полах шинели он бережно держал наломанный крупными кусками хлеб. Конь Рябчикова, зачуяв хозяина, коротко заржал, а хозяин его молча прошел мимо сдержанно улыбавшегося Григория, ссыпал куски в ясли, не глядя на Григория, сказал:
   - Не оскаляйся, пожалуйста! Раз так дело указывает - приходится и мне коня кормить... Ты думаешь, я-то с охотой бы поехал? Сам себя за шиворот взял бы и повел на этот растреклятый пароход, не иначе! Ить живой страх подгонял... голова-то одна на плечах? Не дай бог эту срубят - другая до покрова не вырастет...
   Прохор и остальные казаки вернулись только перед вечером. Ермаков принес огромную бутыль спирта, а Прохор - мешок герметически закупоренных банок с мутновато-желтой жидкостью.
   - Вот подработали! На всю ночь хватит, - похваляясь, Ермаков указал на бутыль, пояснил: - Попался нам военный доктор, упросил помочь ему вывезти на пристань со склада медикаменты. Грузчики отказались работать, одни юнкерья со склада таскали, ну и мы к ним припряглись. Спиртом доктор расплатился за нашу помочь, а банки эти Прохор наворовал, накажи господь, не брешу!
   - А что в них такое? - полюбопытствовал Рябчиков.
   - Это, братушки, почище спирту! - Прохор поболтал банку, посмотрел на свет, как под темным стеклом пузырится густая жидкость, самодовольно закончил: - Это - самое что ни на есть дорогое заграничное вино. Одним больным его дают, так мне сказал юнкеришка, какой английский язык понимает. Сядем на пароход, выпьем с горя, заведем "Разродимую мою сторонушку" и до самого Крыму будем пить, а банки в море кидать.
   - Иди скорей, садись, а то через тебя пароход задерживают, не отправляют. "Где, говорят, Прохор Зыков - герой из героев, без него не можем плыть!" - насмешливо сказал Рябчиков. И, помолчав, указал желтым, обкуренным пальцем на Григория: - Вот он раздумал ехать. И я тоже.
   - Да ну? - ахнул Прохор, от изумления чуть не выронив банку из рук.
   - Что такое? Что вы тут надумали? - хмурясь, пристально глядя на Григория, спросил Ермаков.
   - Решили не ехать.
   - Почему?
   - Потому, что местов для нас нету.
   - Нынче нету - завтра будут, - уверенно заявил Богатырев.
   - А ты на пристанях был?
   - Ну, дальше?
   - Видал, что там делается?
   - Ну, видал.
   - Занукал! Коль видал, чего же и толковать. Нас с Рябчиковым только двоих брали, и то один доброволец сказал, чтобы пристраивались к каргинской батарее, иначе нельзя.
   - Она ишо не погрузилась, эта батарея? - с живостью спросил Богатырев.
   Узнав, что батарейцы стояли в очереди, ожидая погрузки, он тотчас же стал собираться: сложил в вещевой мешок белье, запасные шаровары, гимнастерку, положил хлеб и попрощался.
   - Оставайся, Петро! - посоветовал Ермаков. - Не к чему нам разбиваться.
   Богатырев, не отвечая, протянул ему потную руку, с порога еще раз поклонился, сказал:
   - Бывайте здоровы! Приведет бог - ишо свидимся! - и выбежал.
   После его ухода в комнате долго стояла нехорошая тишина. Ермаков сходил на кухню к хозяйке, принес четыре стакана, молча разлил в них спирт, поставил на стол большой медный чайник с холодной водой, нарезал сала и, все так же молча, присел к столу, облокотился на него, несколько минут тупо смотрел себе под ноги, потом прямо из горлышка чайника выпил воды, хриповато сказал:
   - На Кубани везде вода керосином воняет. С чего бы это?
   Ему никто не ответил. Рябчиков чистой ветошкой протирал запотевшие долы шашки, Григорий рылся в своем сундучке, Прохор рассеянно смотрел в окно на голые склоны гор, усеянные конскими табунами.
   - Садитесь к столу, выпьем. - Ермаков, не дожидаясь, опрокинул в рот полстакана, запил водой и, разжевывая кусок розового сала, повеселевшими глазами глядя на Григория, спросил: - Не наведут нам решку красные товарищи?
   - Всех не перебьют. Народу останется тут большие тыщи, - ответил Григорий.
   - Я обо всех и не печалуюсь, - рассмеялся Ермаков. - У меня об своей овчине забота...
   После того как изрядно выпили, разговор пошел веселее. А немного погодя неожиданно явился посиневший от холода, нахмуренный, угрюмый Богатырев. Он у порога сбросил целый тюк новеньких английских шинелей, молча начал раздеваться.
   - С прибытием вас! - кланяясь, язвительно поздравил Прохор.
   Богатырев метнул в его сторону озлобленный взгляд, со вздохом сказал!
   - Просить будут все эти Деникины и другие б..., и то не поеду! Стоял в очереди, иззяб, как кобель на морозе, а все без толку. Отрезало как раз по мне. Двое впереди меня стояли, одного пропустили, а другого нет. Половина батареи осталась, ну что это такое, а?
   - Вот так вашего брата умывают! - захохотал Ермаков и, расплескивая из бутыли, налил Богатыреву полный стакан спирта. - На, запей свое горькое горе! Или ты будешь ждать, когда тебя просить прийдут? Глянь в окно: это не генерал Врангель за тобой идет?
   Богатырев молча цедил спирт. Он вовсе не расположен был к шуткам. А Ермаков и Рябчиков - сами вполпьяна - напоили до отказа старуху хозяйку и уже поговаривали о том, чтобы пойти разыскать где-нибудь гармониста.
   - Идите лучше на станцию, - посоветовал Богатырев, - там вагоны расчиняют. Весь состав с обмундированием.
   - На черта оно нужно, твое обмундирование! - кричал Ермаков. - Нам этих шинелев хватит, какие ты приволок. А лишнее все одно заберут, Петро! Клеп собачий! Мы тут решаемся в красные идтить, понял? Ить мы казаки - или кто? Ежли оставят в живых нас красные - пойдем к ним служить! Мы - донские казаки! Чистых кровей, без подмесу! Наше дело - рубить. Знаешь, как я рублю? С кочерыжкой! Становись, на тебе попробую! То-то, ослабел? Нам все равно, кого рубить, лишь бы рубить. Так я говорю, Мелехов?
   - Отвяжись! - устало отмахивался Григорий.
   Кося налитыми кровью глазами, Ермаков пытался достать свою лежавшую на сундуке шашку. Богатырев беззлобно отталкивал его, просил:
   - Ты не буровь дюже, Аника-воин, а то я тебя враз усмирю. Пей степенно, ты же в офицерском чине.
   - Я на этот чин кладу с прибором! Он мне зараз нужен, как колодка свинье. Не вспоминай! Сам такой. Дай я тебе погоны отрежу? Петя, жаль моя, погоди, погоди, я их зараз...
   - Ишо не время, с этим успеется, - посмеивался Богатырев, отстраняя расходившегося друга.
   Пили до зари. Еще с вечера откуда-то появились незнакомые казаки, один из них с двухрядкой. Ермаков танцевал "казачка" до тех пор, пока не свалился. Его оттащили к сундуку, и он тотчас же уснул на голом полу, широко разбросав ноги, неловко запрокинув голову. До утра продолжалась невеселая гулянка. "Я из Кушматской!.. Из самой станицы! У нас были быки рога не достанешь! Кони были - как львы! А сейчас, что осталось в хозяйстве? Одна облезлая сучка! Да и она скоро сдохнет, кормить нечем..." - пьяно рыдая, говорил пожилой казак - один из случайных знакомых, пришедших на гульбище. Какой-то кубанец в изорванной черкеске заказывал гармонисту "наурскую" и, картинно раскинув руки, с такой поразительной легкостью скользил по комнате, что Григорию казалось, будто подошвы горских сапог кубанца вовсе и не прикасаются к грязному, зашарпанному полу.
   В полночь кто-то из казаков невесть откуда притащил два высоких глиняных узкогорлых кувшина; на боках их темнели полусгнившие этикетки, пробки были опечатаны сургучом, из-под вишнево-красных сургучных печатей свешивались массивные свинцовые пломбы. Прохор долго держал в руках ведерный кувшин, мучительно шевелил губами, стараясь разобрать иностранную надпись на этикетке. Недавно проснувшийся Ермаков взял у него из рук кувшин, поставил на пол, обнажил шашку, Прохор не успел ахнуть, как Ермаков, косо замахнувшись, срезал шашкой горло кувшина на четверть, громко крикнул: "Подставляй посуду!"
   Густое, диковинно ароматное и терпкое вино распили в несколько минут, и после долго Рябчиков в восхищении цокал языком, бормотал: "Это не вино, а святое причастие! Такое только перед смертью пить, да и то не всем, а таким, какие за всю жизнь в карты не играли, табак не нюхали, баб не трогали... Архирейский напиток, одним словом!" Тут Прохор вспомнил, что у него в мешке лежат банки с лечебным вином.
   - Погоди, Платон, не хвали дюже! У меня винцо получше этого будет! Это - дерьмо, а вот я достал на складе, так это винцо! Ладан с медом, а может, даже лучше! Это тебе, браток, не архирейское, а - прямо сказать - царское! Раньше цари пили, а зараз нам довелось... - бахвалился он, открывая одну из банок.
   Жадный на выпивку Рябчиков глотнул сразу полстакана мутно-желтой густой жидкости, мгновенно побледнел и вытаращил глаза.
   - Это не вино, а карболка! - прохрипел он и, в ярости выплеснув остатки из стакана Прохору на рубаху, пошел, покачиваясь, в коридор.
   - Брешет он, гад! Вино - английское! Первый сорт! Не верьте ему, братцы! - стараясь перекричать гул пьяных голосов, заорал Прохор. Он выпил стакан залпом и тотчас стал белее Рябчикова.
   - Ну как? - допытывался Ермаков, раздувая ноздри, заглядывая Прохору в посоловевшие глаза. - Как царское вино? Крепкое? Сладкое? Говори же, чертяка, а то я эту банку об твою голову разобью!
   Прохор покачивал головой, страдал молча, а потом икнул, проворно вскочил и выбежал вслед за Рябчиковым. Ермаков, давясь от смеха, заговорщицки подмигнул Григорию, пошел во двор. Спустя минуту он вернулся в комнату. Раскатистый хохот его перекрыл все голоса.
   - Ты чего это? - устало спросил Григорий. - Чего ржешь, глупой? Железку нашел?
   - Ох, парень, пойди глянь, как они наизнанку выворачиваются! Ты знаешь, что они пили?
   - Ну?
   - Английскую мазь от вшей!
   - Брешешь!
   - Истинный бог! Я сам, как на складе был, думал сначала, что это вино, а потом спросил у доктора: "Что это такое, господин доктор?" "Лекарство", - говорит. Я спрашиваю: "Оно, случаем, не от всех скорбей? Не на спирту?" - "Боже упаси, говорит, это союзники от вшей нам прислали смазку. Это - наружное лекарство, за воротник его никак нельзя употреблять!"
   - Чего же ты, лиходей, не сказал им? - с досадой упрекнул Григорий.
   - Нехай, черти, очищаются перед сдачей, небось не сдохнут! - Ермаков вытер проступившие от смеха слезы, не без злорадства добавил: - Да и пить будут полегше, а то за ними не успеешь и рюмки со стола взять. Жадных так надо обучать! Ну, что ж, мы-то с тобой выпьем или повременим? Давай за нашу погибель выпьем?
   Перед рассветом Григорий вышел на крыльцо, дрожащими руками свернул папироску, закурил, долго стоял, прислонившись спиной к влажной от тумана стене.
   В доме, не умолкая, звучали пьяные вскрики, захлебывающиеся переборы гармошки, разудалый свист; сухую дробь безустально выбивали каблуки завзятых плясунов... А из бухты ветер нес густой, низкий рев пароходных сирен; на пристанях людские голоса сливались в сплошной гул, прорезываемый громкими возгласами команды, ржанием лошадей, гудками паровозов. Где-то в направлении станции Тоннельная шел бой. Глухо погромыхивали орудия, в интервалах между выстрелами чуть слышался жаркий треск пулеметов. За Мархотским перевалом высоко взметнулась брызжущим светом ракета. На несколько секунд стали видны озаренные зеленым, призрачным сиянием горбатые вершины гор, а потом снова вязкая темень мартовской ночи покрыла горы, и еще отчетливее и чаще, почти сливаясь, загремели артиллерийские залпы.
   XXIX
   Соленый, густой, холодный ветер дул с моря. Запах неведомых чужих земель нес он к берегу. Но для донцов не только ветер - все было чужое, неродное в этом скучном, пронизанном сквозняками, приморском городе. Стояли они на молу сплошной сгрудившейся массой, ждали погрузки... У берега вскипали зеленые пенистые волны. Сквозь тучу глядело на землю негреющее солнце. На рейде дымили английские и французские миноносцы; серой грозной махиной высился над водой дредноут. Над ним стлалось черное облако дыма. Зловещая тишина стояла на пристанях. Там, где недавно покачивался у причала последний транспорт, плавали в воде офицерские седла, чемоданы, одеяла, шубы, обитые красным плюшем стулья, еще какая-то рухлядь, сброшенная второпях со сходен...
   Григорий с утра приехал на пристань; поручив коня Прохору, долго ходил в толпе, высматривал знакомых, прислушивался к отрывистым тревожным разговорам. На его глазах у сходен "Святослава" застрелился пожилой отставной полковник, которому отказали в месте на пароходе.
   За несколько минут до этого полковник, маленький, суетливый, с седой щетиной на щеках, с заплаканными, пыхлыми, сумчатыми глазами, хватал начальника караула за ремни портупеи, что-то жалко шепелявил, сморкался и вытирал нечистым платком прокуренные усы, глаза и дрожащие губы, а потом вдруг как-то сразу решился... И тотчас же какой-то проворный казак вынул из теплой руки мертвого блещущий никелем браунинг, труп в светло-серой офицерской шинели ногами, как бревно, откатили к штабелю ящиков, и возле сходен еще гуще закипел народ, еще яростнее вспыхнула драка в очереди, еще ожесточеннее залаяли хриплые, озлобленные голоса беженцев.
   Когда последний пароход, покачиваясь, начал отходить от причала, в толпе послышались женские рыдания, истерические вскрики, ругань... Не успел еще утихнуть короткий басовитый рев пароходной сирены, как молодой калмык в лисьем треухе прыгнул в воду, поплыл вслед за пароходом.
   - Не вытерпел! - вздохнул кто-то из казаков.
   - Значит, ему никак нельзя было оставаться, - проговорил стоявший возле Григория казак. - Значит, он красным дюже нашкодил.
   Григорий, стиснув зубы, смотрел на плывущего калмыка. Все реже взмахивали руки пловца, все ниже оседали плечи. Намокший чекмень тянул книзу. Волною смыло с головы калмыка, отбросило назад рыжий лисий треух.
   - Утопнет, проклятый нехристь! - сожалеюще сказал какой-то старик в бешмете.
   Григорий круто повернулся, пошел к коню. Прохор оживленно разговаривал с подскакавшими к нему Рябчиковым и Богатыревым. Завидев Григория, Рябчиков заерзал в седле, в нетерпении тронул коня каблуками, крикнул:
   - Да поспешай же ты, Пантелевич! - И, не дождавшись, когда Григорий подойдет, еще издали закричал: - Пока не поздно, давай уходить. Тут собралось нас с полсотни казаков, думаем правиться на Геленджик, а оттудова в Грузию. Ты как?
   Григорий подходил, глубоко засунув руки в карманы шинели, молча расталкивая плечами бесцельно толпившихся на пристани казаков.
   - Поедешь или нет? - настойчиво спрашивал Рябчиков, подъехав вплотную.
   - Нет, не поеду.
   - С нами пристроился один войсковой старшина. Он дорогу тут наскрозь знает, говорит: "Зажмурки до самого Тифлису доведу!" Поедем, Гриша! А оттуда к туркам, а? Надо же как-то спасаться! Край подходит, а ты какой-то, как рыба снулый...
   - Нет, не поеду. - Григорий взял из рук Прохора поводья, тяжело, по-стариковски, сел в седло. - Не поеду. Не к чему. Да и поздновато трошки... Гляди!
   Рябчиков оглянулся, в отчаянии и ярости скомкал, оторвал темляк на шашке: с гор текли цепи красноармейцев. Около цементных заводов лихорадочно застучали пулеметы. С бронепоездов ударили по цепям из орудий. Возле мельницы Асланиди разорвался первый снаряд.
   - Поехали на квартиру, ребятки, держи за мной! - приказал повеселевший и как-то весь подобравшийся Григорий.
   Но Рябчиков схватил Григорьева коня за повод, испуганно воскликнул:
   - Не надо! Давай тут останемся... На миру, знаешь, и смерть красна...
   - Э, черт, трогай! Какая там смерть? Чего ты мелешь? - Григорий в досаде хотел еще что-то сказать, но голос его заглушило громовым гулом, донесшимся с моря. Английский дредноут "Император Индии", покидая берега союзной России, развернулся и послал из своих двенадцатидюймовых орудий пачку снарядов. Прикрывая выходившие из бухты пароходы, он обстреливал катившиеся к окраинам города цепи красно-зеленых, переносил огонь на гребень перевала, где показались красные батареи. С тяжким клекотом и воем летели через головы сбившихся на пристани казаков английские снаряды.
   Туго натягивая поводья, удерживая приседающего коня, Богатырев сквозь гул стрельбы кричал:
   - Ну и резко же гавкают английские пушки! А зря они стервенят красных! Пользы от ихней стрельбы никакой, одного шума много...
   - Нехай стервенят! Нам зараз все равно. - Улыбаясь, Григорий тронул коня, поехал по улице.
   Навстречу ему из-за угла, пластаясь в бешеном намете, вылетели шесть конных с обнаженными клинками. У переднего всадника на груди кровенел, как рана, кумачный бант.
   * ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ *
   I
   С юга двое суток дул теплый ветер. Сошел последний снег на полях. Отгремели пенистые вешние ручьи, отыграли степные лога и речки. На заре третьего дня ветер утих, и пали над степью густые туманы, засеребрились влагой кусты прошлогоднего ковыля, потонули в непроглядной белесой дымке курганы, буераки, станицы, шпили колоколен, устремленные ввысь вершины пирамидальных тополей. Стала над широкой донской степью голубая весна.
   Туманным утром Аксинья впервые после выздоровления вышла на крыльцо и долго стояла, опьяненная бражной сладостью свежего весеннего воздуха. Преодолевая тошноту и головокружение, она дошла до колодца в саду, поставила ведро, присела на колодезный сруб.
   Иным, чудесно обновленным и обольстительным, предстал перед нею мир. Блестящими глазами она взволнованно смотрела вокруг, по-детски перебирая складки платья. Повитая туманом даль, затопленные талой водою яблони в саду, мокрая огорожа и дорога за ней с глубоко промытыми прошлогодними колеями - все казалось ей невиданно красивым, все цвело густыми и нежными красками, будто осиянное солнцем.
   Проглянувший сквозь туман клочок чистого неба ослепил ее холодной синевой; запах прелой соломы и оттаявшего чернозема был так знаком и приятен, что Аксинья глубоко вздохнула и улыбнулась краешками губ; незамысловатая песенка жаворонка, донесшаяся откуда-то из туманной степи, разбудила в ней неосознанную грусть. Это она - услышанная на чужбине песенка - заставила учащенно забиться Аксиньино сердце и выжала из глаз две скупые слезинки...
   Бездумно наслаждаясь вернувшейся к ней жизнью, Аксинья испытывала огромное желание ко всему прикоснуться руками, все оглядеть. Ей хотелось потрогать почерневший от сырости смородиновый куст, прижаться щекой к ветке яблони, покрытой сизым бархатистым налетом, хотелось перешагнуть через разрушенное прясло и пойти по грязи, бездорожно, туда, где за широким логом сказочно зеленело, сливаясь с туманной далью, озимое поле...
   Несколько дней Аксинья провела в ожидании, что вот-вот появится Григорий, но потом узнала от заходивших к хозяину соседей, что война не кончилась, что многие казаки из Новороссийска уехали морем в Крым, а те, которые остались, пошли в Красную Армию и на рудники.
   К концу недели Аксинья твердо решила идти домой, а тут вскоре нашелся ей и попутчик. Как-то вечером в хату, не постучавшись, вошел маленький сутулый старичок. Он молча поклонился, стал расстегивать мешковато сидевшую на нем грязную, распоротую по швам английскую шинель.
   - Ты что же это, добрый человек, "здравствуйте" не сказал, а на жительство располагаешься? - спросил хозяин, с изумлением разглядывая незваного гостя.
   А тот проворно снял шинель, встряхнул ее у порога, бережно повесил на крюк и, поглаживая коротко остриженную седую бородку, улыбаясь, сказал:
   - Прости, ради Христа, мил человек, но я по нынешним временам так обучен: спервоначалу разденься, а потом уж просись почивать, иначе не пустят. Народ нынче грубый стал, гостям не радуется...
   - Куда ж мы тебя положим? Видишь, тесно живем, - уже мирнее сказал хозяин.
   - Мне и места-то надо с гулькин нос. Вот тут, у порога, свернусь и усну.
   - Ты кто же такой будешь, дедушка? Беженец? - полюбопытствовала хозяйка.
   - Вот-вот, беженец и есть. Бегал, бегал, до моря добег, а зараз уж оттуда потихонечку иду, приморился бегать-то... - отвечал словоохотливый старик, присаживаясь у порога на корточки.
   - А кто такой есть? Откудова? - продолжал допытываться хозяин.
   Старик достал из кармана большие портняжные ножницы, повертел их в руках и, все с той же не сходящей с губ улыбкой, сказал: