Страница:
нагруженные скарбом. Одни надеялись покинуть Испанию, чтобы избежать террора
франкистов. Другие не хотели верить в поражение и думали, что в Валенсии они
снова получат оружие, чтобы драться за республику. Но ни те, ни другие не
хотели оставаться на месте. Ни те, ни другие не хотели оставаться во власти
Франко, ходить по одной с ним земле, дышать одним воздухом.
Прошло не меньше суток, пока Неду и его спутникам удалось добраться до
Валенсии. Улицы города были тоже забиты клокочущим потоком беженцев. Масса
людей заполняла набережные в тщетной надежде, что какой-нибудь из
многочисленных пароходов, стоящих в порту, приблизится к дебаркадерам, чтобы
принять эмигрантов. Но вместо того английские, французские и американские
капитаны отводили свои пароходы все дальше от берега. Нед стоял в
оцепенении: десятки тысяч молчаливых людей на набережной - с одной стороны,
и десятки пароходов под флагами "великих демократий" - с другой. Это было
нечто большее, чем мог понять Нед.
Вдали виднелся силуэт военного корабля. Нед без труда узнал от
окружающих, что это британский крейсер "Дидона".
Вскоре от борта крейсера отделился моторный катер и направился к
берегу. Он несколько раз проплыл взад и вперед мимо причала. Можно было
подумать, что офицер отыскивает место, где можно пристать без риска быть
раздавленным толпой, с ненавистью смотревшей на английский флаг. Наконец, не
найдя безопасного места, офицер поднялся на корме катера и приложил ко рту
мегафон.
- Мистер Грили! - крикнул он. - Мы ищем мистера Эдуарда Грили!..
Нед поднял руку и помахал шляпой. "Неужели старина Бен?!" - удивленно
подумал он.
Катер приблизился:
- Мистер Грили?
Нед вынул паспорт и, не задумываясь, с размаху бросил его офицеру.
- Эти дикари не утопят катер, если я пристану, чтобы принять вас и
вашего спутника? - с издевкой спросил офицер.
Нед повернулся к толпе. Он объяснил, что английские моряки хотят
принять генерала Матраи на борт своего крейсера. Толпа ответила радостным
криком:
- Да здравствуют английские моряки!
В это время Нед с разочарованием заметил, что ни он сам не сможет
добраться до того места, где стоят носилки Матраи, ни их нельзя поднести к
берегу. Чтобы очистить проход в плотной массе людей, первым рядам пришлось
бы броситься в воду. Но прежде чем он сообразил, что можно сделать, носилки
с раненым генералом поднялись над толпой. Передаваемые с рук на руки,
носилки медленно двигались над многотысячной толпой испанцев. Руки мужчин
тянулись к беретам и солдатским пилоткам. Женщины снимали платки и высоко
держали их, так что ткань грустно колыхалась на слабом ветру, как прощальные
флаги.
Когда носилки спустили в катер, Матраи попросил посадить его. Ни единым
звуком не выдал он страшной боли в спине. Только еще большая бледность
залила исхудалое лицо. Одну минуту он сидел с закрытыми глазами. Потом обвел
взглядом толпу:
- Товарищи... братья... мы еще свидимся... мы будем драться... мы
победим... - слабым голосом проговорил он и без сил упал на носилки. Но его
слова, подхваченные передними рядами, как шопот ветра, из уст в уста
облетели толпу.
Матрос поднял багор и оттолкнул катер от стенки. Над притихшей
пристанью раздался чей-то негромкий голос:
Фронтовые товарищи, пойте все,
Пусть другие песни молчат...
Мы песнь о харамском фронте споем,
Где погиб не один наш брат.
К одинокому певцу тотчас присоединились несколько голосов:
Гранаты рвали нас на куски,
Мы в руках винтовки сжимали.
Мы крепили своими телами Мадрид,
Мы Аргандский мост защищали.
Многие тысячи бойцов: крестьяне, рабочие, мужчины и женщины, пришедшие
сюда из охваченного огненным кольцом сердца республики, посылали прощальный
привет генералу.
А теперь в долине, вдоль наших траншей,
Ковер расстилается алый.
Над могилами красные маки цветут,
Где так много достойных пало...
На берегу не было больше никого, кто не присоединился бы к песне. Она
неслась вдоль берега в подступившие к морю горы:
Но позднее и всюду, и всегда,
Где б семья ни сошлась трудовая,
Будет песня о харамской битве греметь,
На борьбу сердца поднимая.
Катер приближался к "Дидоне". Сквозь стук мотора до сидевших в катере
все слабее доносилось:
И когда наш час желанный придет
И побьем мы всю вражью свору,
Люди мира придут на харамский фронт,
Как в февральскую пору...
Когда Нед со спутниками поднялся на борт крейсера, выяснилось, что он
вовсе не тот Эдуард Грили, которого высадили в Гибралтаре. И Матраи не был
тем пассажиром, ради которого корабль его величества "Дидона" совершил
плавание из Портсмута к берегам Пиренейского полуострова.
Заработало радио. Командиру крейсера было приказано следовать в Гандию.
Туда же, таясь от глаз испанцев, помчался роллс-ройс британского
посольства.
В ночь с 18 на 19 марта моторный катер "Дидоны" подобрал Роу на берегу
близ Гандии Роу сопровождал маленький смуглый человек лет пятидесяти.
Широкий, с чужого плеча штатский костюм мало подходил к его военной
выправке. Это был изменник полковник Касадо.
На рассвете "Дидона" подняла якорь. Скоро испанский берег скрылся из
глаз стоявшего возле иллюминатора Неда.
- Вот и все, - проговорил он, не оборачиваясь.
Из глубины каюты послышался слабый голос Матраи:
- Ты его больше не видишь?
- Нет.
Матраи отвернулся к переборке.
После минутного молчания он спросил:
- А ты не думаешь, что эти господа выкинут меня за борт, как только
узнают, кто я такой?
- Над нами витает дух моего великого брата Бена, - с шутливой
торжественностью провозгласил Нед. - До Англии-то нас наверняка довезут.
- Ну, а там есть советский посол. Значит, все в порядке.
- Безусловно, все в наилучшем порядке.
В тот же день, 19 марта 1939 года, при гробовом молчании народа,
сопровождаемый немецким и итальянским генералами и окруженный эскортом из
мавров, на Пуэрта дель Соль въехал агент британской секретной службы,
немецкий резидент, эмиссар американо-англо-германо-французских капиталистов
на Иберийском полуострове Франсиско Франко и Багамонде.
Залитая кровью народа, закрылась еще одна страница истории борьбы
вольнолюбивых испанцев за свободу и счастливое будущее своей прекрасной
отчизны.
Но на этой перевернутой странице не окончилась история испанской
революции... Борьба продолжалась...
Союз с коммунизмом означает
жизнь, борьба с ним означает смерть.
Мао Цзе-дун
Разгуливая по Генуе, Стил и Джойс томились ничегонеделанием. Тони с
ними не было. Его взял с собою Фан Юй-тан, чтобы не пользоваться наемными
гидами и переводчиками на пути к Риму. В Риме у генерала были дела. А Тони
был готов на все, только бы попасть в Китай. Там он рассчитывал отделаться
от своих обязанностей генеральского повара и стать тем, чем должен быть
всякий честный человек в подобных обстоятельствах, - солдатом армии Чжу Дэ.
Он завидовал своим друзьям. Их функции были ясны уже сейчас: ознакомление
авиационных механиков китайской армии с захваченными у японцев американскими
самолетами и моторами. А Тони ничего не смыслил в механике. Он мог надеяться
только на свое горло, на умение держать винтовку да на собственный
энтузиазм. Хотя маленький секретарь Фан Юй-тана и заявил, что 8-я армия не
нуждается в подобной помощи, но Тони был уверен: еще одна пара рук, умеющих
обращаться с пулеметом, никогда не будет лишней.
А пока, освобожденный от необходимости угощать генерала макаронами,
Тони ревностно выполнял обязанности гида. То он тащил грузного китайца на
развалины бань Каракаллы, то пытался подавить его зрелищем замшелых остатков
Колизея:
- Здесь происходило безобразие, которое пытаются изобразить писатели
многих наций. С того вон края выходили на арену гладиаторы. Вон там была
расположена ложа императора. Девяносто тысяч глоток вопили "добей его!" или
требовали пощады какому-нибудь германцу или галлу. От одного движения пальца
потерявшего человеческий облик кретина-императора зависела жизнь человека, а
то и целой толпы людей.
- Как это от движения пальца? - спросил Фан Юй-тан.
- Вот так, - воскликнул Тони, движением коротенькой руки пытаясь
изобразить то, что происходило в императорской ложе две тысячи лет назад.
Под конец прогулки они взобрались на холм, с которого открывался вид на
Рим. Генерал взглядом отыскал в море грязных крыш золотую махину купола
святого Петра.
- А мы могли бы побывать в Ватикане? - спросил он, смеясь. - Когда-то я
был католиком.
- Нет ничего проще, - ответил Тони.
Фан Юй-тан водрузил шляпу на свою большую крутолобую голову, покрытую
коротко остриженной щетиной волос, и направился в гостиницу, чтобы
переодеться к визиту в Ватикан. Но вдруг по дороге генерал потребовал, чтобы
Тони свел его на Виа дельи Орсини. Эта "виа" оказалась темным узким проулком
с невзрачными серыми домами в три этажа. Среди этих домов Фану понадобилось
отыскать мало чем отличающийся от них палаццо Педиконе. Остановившись перед
его мрачным фасадом, Фан Юй-тан полушопотом проговорил:
- Второго марта тысяча восемьсот семьдесят шестого года здесь родилось
дитя, нареченное Эудженио Мария Джузеппе Джованни Пачелли... Блаженно чрево,
носившее тебя!
Китаец сощурил маленькие глазки и с недоверчивой улыбкой еще раз
оглядел мрачное здание.
- Так рассеиваются вредные иллюзии, - сказал он.
Еще задолго до того, как белая "фумата" взлетела над трубою Сикстинской
капеллы и прежде чем старейший из кардиналов конклава осчастливил
собравшихся на площади традиционным возгласом: "Nuncio vobis gaudium magnum:
habemus papam!" и огласил имя избранника - высокопреосвященнейшего и
достопочтеннейшего господина кардинала Эудженио Пачелли; за много недель и
даже месяцев до того, как кардинал-коронатор подал высокопреосвященнейшему и
достопочтеннейшему венец с формулой двадцативековой давности: "Прими
трехвенечную тиару и знай, что ты отец князей и королей, владыка мира на
земле, наместник господа нашего Иисуса Христа, коему честь и слава мира без
конца"; задолго до этого помпезного представления, разыгранного актерами в
пурпурных и лиловых мантиях, сам Пачелли и все, кому следовало знать, знали:
он уже девять лет хозяйствует в папском Риме и хозяином его останется.
Когда Эудженио Пачелли, он же Пий XII, переселился из покоев папского
статс-секретаря в покои самого "отца князей и королей", в распорядке
ватиканской жизни ничего не изменилось.
В тот памятный для Фан Юй-тана день 1939 года, когда он должен был
предстать перед новым папой, жизнь его святейшества началась так же, как
начиналась всегда. В восемь часов камерарий Джованни Стефанори на цыпочках
вошел в опочивальню, где под парчевым пологом стоит большая медная кровать
наместника Петра, и раздернул оконную штору. Через пять минут святейший уже
с удовольствием плескался в ванне, оборудованной по последнему слову банной
техники. Еще через десять минут Стефанори подал святейшему шерстяные
кальсоны и приступил к его туалету. Все делалось быстро под ловкими руками
камерария, пока дело не дошло до бритья. Эту операцию Пий привык совершать
сам. Он пользовался электрической бритвой. Папа любил этот прибор. Он
тщательно следил за тем, чтобы появляющиеся на рынке новые модели
электрических бритв не миновали его. Новый папа вообще любил новинки техники
в личном быту: диктофоны и смесители воздуха, холодильники и радио - все,
что делало более сносной жизнь в древних стенах Ватикана.
Пока Пий привычной скороговоркой шептал молитвы в маленькой капелле,
примыкающей к спальне, в столовой накрывался завтрак. Много ездивший по
свету Пачелли пристрастился к испанской кухне и пользовался только ею. Но
как это ни смешно, испанские блюда готовили ему немки, - несколько дебелых
баварских монахинь, вывезенных им из нунциатуры в Германии.
Пий уселся в столовой за резной ореховый стол. Над его головой, между
двумя буфетами, стоящими у противоположных стен, с писком запорхали две
канарейки - любимицы святейшего. Их всегда выпускали из клеток на то время,
пока папа ел. Напротив папского прибора им ставились два блюдечка с зерном.
К концу завтрака канареек опять заманивали в клетки.
Пий любил поиграть с птицами. Просунув длинный палец между прутиками
клетки, он посюсюкал тонкими губами:
- Тю-тю-тю... Мы сегодня в хорошем настроении?.. Тю-тю-тю...
Испуганные птицы, забившись в угол клетки, часто мигали, их желтые
перышки испуганно дыбились.
Апостольскому любителю птах не приходило в голову, что в этот же миг в
северной половине Европы Гитлер пытается просунуть корявый палец с
обгрызанным ногтем в такую же клетку и, вытянув губы, сюсюкает:
- Сисси сегодня хорошо спала?.. Тю-тю-тю...
...Лифт спустил святейшего из третьего этажа во второй. Там, в так
называемой библиотеке, протекали следующие часы папского дня за докладами
кардиналов - префектов конгрегации. По статс-секретариату доклад делал
кардинал Мальоне, хотя фактически Пий сохранял руководство иностранными
делами в своих руках. Наступали такие времена, когда этот департамент
апостольской канцелярии приобретал главенствующее значение в политике
Ватикана. Нужно было до конца достроить здание фашистско-католической
империи мира, основание которой он сам заложил при Пие XI. Италия Муссолини,
Германия Гитлера и Фаульгабера, Австрия Инитцера, Испания Франко и Гомы,
Португалия Салазара и Церейры, Венгрия Хорти и Миндсенти - вот первые камни
этого здания в Европе. Пришло время вплотную заняться Францией. Максим
Вейган и Петэн с его долговязым протеже де Голлем были надежными
проводниками его политики в Третьей республике, под наблюдением кардиналов
Сюара и Валери.
Затем на очереди была непокорная Чехия. Рим выполнил свои
обязательства: чехи стали подданными рейха. Пора и Гитлеру выполнить свои
обещания. Да, теперь, когда на папском троне сидел он, Евгений Пачелли,
Гитлеру следовало перестать ломаться. Он должен был помочь святому престолу
справиться с толпою чехов, до сих пор не могущих забыть своего Гуса...
При этой мысли Пий потянулся к диктофону и нажал кнопку пуска.
- Дать Гитлеру мысль о низвержении памятников Яну Гусу и сожжении его
деревянных статуй. Непокорность славянского духа поддерживается славою
гуситов, - быстро проговорил он по-итальянски и движением пальца остановил
жужжание аппарата.
Мысль плавно потекла дальше: Польша. Предстоит еще немало повозиться,
чтобы заставить поляков примириться с предстоящим покорением Гитлеру.
Начнется хныканье оравы польских епископов о том, что Речь Посполита всегда
была верной и любимейшей дщерью Рима. Придется, вероятно, окончательно
развязать руки примасу Польши кардиналу Хлонду, чтобы он мог справиться с
поляками.
Пий усмехнулся: кто-то из немецких военных говорил ему еще в Германии,
что страшнее командира роты - ее фельдфебель, выслужившийся из самих же
солдат. Вероятно, это так везде: если хочешь найти управу на массу - ищи
ренегата. Хлонд давно уже забыл о том, что он поляк, и готов на все по
приказу Рима. А в случае колебаний ему поможет Стефан Сапега. У этого рука
не дрогнет, даже если бы ему пришлось занести ее не только над Краковом, а и
над всей Польшей. А занести ее, вероятно, придется. Любимейшая дщерь Рима
должна пасть жертвой на алтарь великого плана сокрушения коммунизма. Без
Гитлера этот план не осуществишь, а Гитлер жаждет крови. Так пусть же
прольется кровь любимейшей... Нунцию в Варшаве кардиналу Кортези придется
поработать - он там немного ожирел, в этой чересчур католической Польше...
Но что они, все эти козявки, на западной границе главного супостата
католицизма - России? Россия - вот то страшное, что стоит перед взорами, как
вечная угроза.
Пий отчетливо помнил каждую строчку им самим отредактированной
энциклики предшественника "Дивини редемпторис". В ней он своею рукой осудил
атеистический коммунизм. Но разве с большевистской угрозой можно бороться
энцикликами? Проклятия в наш век мало на кого действуют. Нужны средства
вроде тех, что сумели пустить в ход Муссолини и Гитлер. Трижды благословенны
эти ниспосланные богом чудовища! Их лапами будут очищены от скверны авгиевы
конюшни мира. Ради вечной славы и величия единой, пречистой, светлой невесты
Христовой - святой католической церкви!
Что же, еще несколько шагов, и барьер на западных рубежах Европы будет
закрыт достаточно плотно. Настанет время активно действовать Шептицкому.
Этот умен! Ох, как умен, милейший граф Андрей!
Руки его ловки и могут делать святое дело, не страшась разоблачений.
Кому придет теперь на ум попрекнуть его авторством: "Украинский национализм
должен приготовиться к борьбе с коммунизмом всеми средствами, не исключая
массового физического уничтожения, если даже при этом должны пасть жертвой
миллионы людей"?..
У кого так хороша память, чтобы связать этот приказ, достойный
Торквемады, с ясным образом апостола Рима на Востоке? А если и найдутся
такие памятливцы, то осмелятся ли они напомнить об этом? УНДО и ОУН знают
свое дело.
Шептицкий - вот кто замкнет последнее звено цепи, выковываемой Римом
для охвата России с запада. Замкнет барьер и начнет наступление на Украину.
На всю Украину. Без нее не мыслится план похода на коммунизм.
Но Запад - только Запад. Остается еще Восток. Там потеряно много
времени. За несколько веков общения с Китаем и Японией католицизм не сумел
создать там ничего схожего с его западной цитаделью. А в последнее столетие
растерял почти все собранное иезуитами за два предыдущих века ловкой работы.
Может ли итти в счет договоренность, которой он сам, еще будучи
статс-секретарем, добился с Токио? И в Токио ли дело? Япония и без понуканий
Рима готова в любой момент броситься на Россию. Совсем иное дело Китай. Там
мало поймать в сети кучку правителей, готовых за пригоршню золотых и мешок
посулов продать страну и народ. Этим сговорчивым правителям противостоят
несколько сот миллионов китайцев. Два лагеря. Два мира чуждых, а подчас и
враждебных один другому. Душа простого китайца рвется к свободе. Ей милы
лозунги, которыми живет нынешняя Россия. Придется приложить еще уйму усилий,
чтобы столкнуть с места эту лавину. И кто знает, в какую сторону она
покатится, будучи сдвинута? Один толковый епископ на страну с 450 миллионами
населения! Слов нет, Томас Тьен верный человек, но он пока единственный
китаец, которому можно дать красную шапку. Американцы, правда, толкуют,
будто Рим может положиться на них, что их католические миссии в Китае -
опора Ватикана, но Пию что-то не очень нравятся эти слишком расторопные
миссионеры американской выучки. Невозможно понять, чьими посланцами эти
господа в действительности являются - Рима или Вашингтона? Правда, Спеллман
- вполне солидная фигура, но Пию не по душе тон, взятый этим боровом в
сношениях с апостольской канцелярией. Оказывается, вредно, когда даже
кардинал чересчур отчетливо чувствует, что за спиною у него золото не
римского происхождения. Такой может и вовсе отбиться от рук. Позволь ему
сунуть нос в Китай, и он перестанет разбирать, что кесарю, что богу, - все
полетит в широкий карман Моргана. А с Моргана хватит и того, что Рим хранит
у него свои вклады и доверяет ему управление нефтяными и селитровыми делами
церкви по ту сторону Атлантики. В Китай эту компанию пускать опасно. Вернее
всего было бы послать туда своего, итальянского иезуита. Но американцы тут
же завопят: почему итальянский, а не американский? А почему, действительно,
не американский?.. Разве Ледоховский не забыл, что он поляк? Он одинаково
крепко держит в руках всех иезуитов - без различия национальности и
положений, без скидок на происхождение и возраст. Прекрасный, отличный
генерал ордена? Такому, как Ледоховский, не жалко и уступить прозвище
"черного папы". Из его рук никогда не выпадет однажды попавшее в них: ни
человеческая душа, ни тайна, ни обол. И при всем том - знает свое место,
прекрасно воспитан, тонкий политик и твердый администратор. Что ж, быть
может, так и нужно сделать: поставить китайские дела в первый пункт новой
программы наступления, которую Пий готовит для иезуитов. У них достаточно
опыта и в работе там, на Дальнем Востоке. Сколько веков они уже осваивают те
края... Если снять с них запрет и разрешить немного покривить душой, они
способны сделать католиками и буддистов, и конфуцианцев, и магометан.
Иезуиты сумеют не привести их в противоречие ни с Буддой, ни с пророком, и
святую мессу будут служить в храме Конфуция...
Пий улыбнулся: он любил эту гибкую и твердую, как лучшая сталь, "роту
Христову". Он охотно теперь же поставил бы ее с метлою загонять китайцев в
овчарню Христа... Единственное "но" - времена сильно изменились: пошли
итальянца или американца примасом Китая - и кто знает, что из этого
выйдет... Могут и не принять. Или, приняв, окружат воистину Китайской стеной
молчаливого протеста. Как бы не пришлось назначить там примаса из
китайцев... Но как приняла бы такой ход Америка, что сказал бы Спеллман?..
Тут Пий вспомнил, что, кажется, на сегодня он назначил аудиенцию
генералу из китайских католиков. Сам бог привел этого китайца в Рим. С ним
можно будет договориться о том, чтобы направить силы католицизма в Китае на
борьбу с бурно развивающимся движением Мао Цзе-дуна.
Пий коснулся звонка и приказал вошедшему камерарию пригласить кардинала
Мальоне.
На разговор с Мальоне о китайских делах ушел остаток времени до обеда.
Фан Юй-тан не был новичком на всякого рода приемах, но на этот раз он
волновался. Хотя он давно перестал считать себя верующим, сегодняшнее
представление духовному отцу всех католиков значило для него довольно много.
Не меньше, чем любое из деловых свиданий, которые он имел в течение своего
путешествия по Америке и Европе. Там он тоже говорил об очень важных делах,
но говорил с людьми, которых считал равными себе, а иногда и стоящими ниже.
Они были политическими деятелями - и он был политический деятель; они были
генералами - и он был генералом с неизмеримо большей властью над жизнью и
смертью своих солдат, чем любой из них; они были дельцами, но и он был
дельцом.
Кое-кто пытался смотреть на него сверху вниз, но он игнорировал это. Не
он добивался прав для китайцев в Америке, а американцы выклянчивали для себя
привилегии в его провинциях; не он нуждался в их солдатах для проведения
своих политических планов, а его солдаты были нужны им, чтобы свести счеты с
японцами или с коммунистами; не он предлагал им свое оружие, а они
навязывали ему устаревшее барахло в обмен на недра Китая; наконец, не он был
таким глупцом, чтобы ссужать их займами, - они совали ему доллары в надежде
получить с него волчьи проценты, которых он никогда не сумеет заплатить.
Пусть они больше смыслили в тонкостях мировой политики - в дураках оставался
не он. Пусть они презирали его, подписывая чеки в раззолоченных кабинетах
своих банков, - по чекам платили их кассиры!
Совсем другое дело предстоящий разговор с владыкой католического мира.
Уже самый церемониал представления, который Фан Юй-тан изучил по врученной
ему печатной инструкции, поверг его в некоторое недоумение. Он был
убежденным республиканцем, но, воспитанный в китайском уважении к
церемониалу, не мог не отдать должного тонко разработанной программе:
"Божественная власть над живущими принадлежит папе". Мысль о том, что сам
Фан чего-то стоит, должна была быть оставлена за порогом тронной залы отца
католиков. Если пилигрим не должен был ползти к трону на коленях от самой
двери залы, то только потому, что это чрезвычайно замедлило бы прием сотен
людей, являвшихся целовать туфлю святейшего, и свело бы на нет
рентабельность предприятия.
Вероятно, величие выработанного веками и тонко продуманного
психологического эффекта оказало бы свое действие и на ум Фан Юй-тана, если
бы не крошечная деталь, в один миг разбившая все хитросплетения монахов. С
грубостью, граничившей с пошлостью, она швырнула китайца с небес экстаза на
жесткую землю прозрения.
Когда генерал уже почти закончил переодевание к предстоящему приему, в
отель явился итальянец, визитная карточка которого "Бенедетто Сора" ничего
не сказала ни самому Фан Юй-тану, ни его секретарю. Вызвали Тони, уныло
ожидавшего момента, когда он сдаст, наконец, генерала шоферу.
Увидев перед собою итальянца, Сора утратил самоуверенность, с которой
было начал наступать на маленького генеральского секретаря. На вопрос Тони
он вынул другую карточку: "Бенедетто Мария Джузеппе Сора, поставщик
апостольского двора".
- Но что нужно этому поставщику апостолов? - как всегда невозмутимо и
вежливо спросил секретарь. - Его превосходительство генерал Фан - не херувим
и не духовная особа, ему не нужно ни церковной утвари, ни духовных одеяний.
- Не то, совсем не то! - воскликнул синьор Сора. - Я хочу вам сказать,
что никто, кроме меня, во всем христианском мире не выделывает вещей,
имеющих такие референции от его святейшества папы, никто, кроме меня, во
всей Италии не сможет дать вам...
франкистов. Другие не хотели верить в поражение и думали, что в Валенсии они
снова получат оружие, чтобы драться за республику. Но ни те, ни другие не
хотели оставаться на месте. Ни те, ни другие не хотели оставаться во власти
Франко, ходить по одной с ним земле, дышать одним воздухом.
Прошло не меньше суток, пока Неду и его спутникам удалось добраться до
Валенсии. Улицы города были тоже забиты клокочущим потоком беженцев. Масса
людей заполняла набережные в тщетной надежде, что какой-нибудь из
многочисленных пароходов, стоящих в порту, приблизится к дебаркадерам, чтобы
принять эмигрантов. Но вместо того английские, французские и американские
капитаны отводили свои пароходы все дальше от берега. Нед стоял в
оцепенении: десятки тысяч молчаливых людей на набережной - с одной стороны,
и десятки пароходов под флагами "великих демократий" - с другой. Это было
нечто большее, чем мог понять Нед.
Вдали виднелся силуэт военного корабля. Нед без труда узнал от
окружающих, что это британский крейсер "Дидона".
Вскоре от борта крейсера отделился моторный катер и направился к
берегу. Он несколько раз проплыл взад и вперед мимо причала. Можно было
подумать, что офицер отыскивает место, где можно пристать без риска быть
раздавленным толпой, с ненавистью смотревшей на английский флаг. Наконец, не
найдя безопасного места, офицер поднялся на корме катера и приложил ко рту
мегафон.
- Мистер Грили! - крикнул он. - Мы ищем мистера Эдуарда Грили!..
Нед поднял руку и помахал шляпой. "Неужели старина Бен?!" - удивленно
подумал он.
Катер приблизился:
- Мистер Грили?
Нед вынул паспорт и, не задумываясь, с размаху бросил его офицеру.
- Эти дикари не утопят катер, если я пристану, чтобы принять вас и
вашего спутника? - с издевкой спросил офицер.
Нед повернулся к толпе. Он объяснил, что английские моряки хотят
принять генерала Матраи на борт своего крейсера. Толпа ответила радостным
криком:
- Да здравствуют английские моряки!
В это время Нед с разочарованием заметил, что ни он сам не сможет
добраться до того места, где стоят носилки Матраи, ни их нельзя поднести к
берегу. Чтобы очистить проход в плотной массе людей, первым рядам пришлось
бы броситься в воду. Но прежде чем он сообразил, что можно сделать, носилки
с раненым генералом поднялись над толпой. Передаваемые с рук на руки,
носилки медленно двигались над многотысячной толпой испанцев. Руки мужчин
тянулись к беретам и солдатским пилоткам. Женщины снимали платки и высоко
держали их, так что ткань грустно колыхалась на слабом ветру, как прощальные
флаги.
Когда носилки спустили в катер, Матраи попросил посадить его. Ни единым
звуком не выдал он страшной боли в спине. Только еще большая бледность
залила исхудалое лицо. Одну минуту он сидел с закрытыми глазами. Потом обвел
взглядом толпу:
- Товарищи... братья... мы еще свидимся... мы будем драться... мы
победим... - слабым голосом проговорил он и без сил упал на носилки. Но его
слова, подхваченные передними рядами, как шопот ветра, из уст в уста
облетели толпу.
Матрос поднял багор и оттолкнул катер от стенки. Над притихшей
пристанью раздался чей-то негромкий голос:
Фронтовые товарищи, пойте все,
Пусть другие песни молчат...
Мы песнь о харамском фронте споем,
Где погиб не один наш брат.
К одинокому певцу тотчас присоединились несколько голосов:
Гранаты рвали нас на куски,
Мы в руках винтовки сжимали.
Мы крепили своими телами Мадрид,
Мы Аргандский мост защищали.
Многие тысячи бойцов: крестьяне, рабочие, мужчины и женщины, пришедшие
сюда из охваченного огненным кольцом сердца республики, посылали прощальный
привет генералу.
А теперь в долине, вдоль наших траншей,
Ковер расстилается алый.
Над могилами красные маки цветут,
Где так много достойных пало...
На берегу не было больше никого, кто не присоединился бы к песне. Она
неслась вдоль берега в подступившие к морю горы:
Но позднее и всюду, и всегда,
Где б семья ни сошлась трудовая,
Будет песня о харамской битве греметь,
На борьбу сердца поднимая.
Катер приближался к "Дидоне". Сквозь стук мотора до сидевших в катере
все слабее доносилось:
И когда наш час желанный придет
И побьем мы всю вражью свору,
Люди мира придут на харамский фронт,
Как в февральскую пору...
Когда Нед со спутниками поднялся на борт крейсера, выяснилось, что он
вовсе не тот Эдуард Грили, которого высадили в Гибралтаре. И Матраи не был
тем пассажиром, ради которого корабль его величества "Дидона" совершил
плавание из Портсмута к берегам Пиренейского полуострова.
Заработало радио. Командиру крейсера было приказано следовать в Гандию.
Туда же, таясь от глаз испанцев, помчался роллс-ройс британского
посольства.
В ночь с 18 на 19 марта моторный катер "Дидоны" подобрал Роу на берегу
близ Гандии Роу сопровождал маленький смуглый человек лет пятидесяти.
Широкий, с чужого плеча штатский костюм мало подходил к его военной
выправке. Это был изменник полковник Касадо.
На рассвете "Дидона" подняла якорь. Скоро испанский берег скрылся из
глаз стоявшего возле иллюминатора Неда.
- Вот и все, - проговорил он, не оборачиваясь.
Из глубины каюты послышался слабый голос Матраи:
- Ты его больше не видишь?
- Нет.
Матраи отвернулся к переборке.
После минутного молчания он спросил:
- А ты не думаешь, что эти господа выкинут меня за борт, как только
узнают, кто я такой?
- Над нами витает дух моего великого брата Бена, - с шутливой
торжественностью провозгласил Нед. - До Англии-то нас наверняка довезут.
- Ну, а там есть советский посол. Значит, все в порядке.
- Безусловно, все в наилучшем порядке.
В тот же день, 19 марта 1939 года, при гробовом молчании народа,
сопровождаемый немецким и итальянским генералами и окруженный эскортом из
мавров, на Пуэрта дель Соль въехал агент британской секретной службы,
немецкий резидент, эмиссар американо-англо-германо-французских капиталистов
на Иберийском полуострове Франсиско Франко и Багамонде.
Залитая кровью народа, закрылась еще одна страница истории борьбы
вольнолюбивых испанцев за свободу и счастливое будущее своей прекрасной
отчизны.
Но на этой перевернутой странице не окончилась история испанской
революции... Борьба продолжалась...
Союз с коммунизмом означает
жизнь, борьба с ним означает смерть.
Мао Цзе-дун
Разгуливая по Генуе, Стил и Джойс томились ничегонеделанием. Тони с
ними не было. Его взял с собою Фан Юй-тан, чтобы не пользоваться наемными
гидами и переводчиками на пути к Риму. В Риме у генерала были дела. А Тони
был готов на все, только бы попасть в Китай. Там он рассчитывал отделаться
от своих обязанностей генеральского повара и стать тем, чем должен быть
всякий честный человек в подобных обстоятельствах, - солдатом армии Чжу Дэ.
Он завидовал своим друзьям. Их функции были ясны уже сейчас: ознакомление
авиационных механиков китайской армии с захваченными у японцев американскими
самолетами и моторами. А Тони ничего не смыслил в механике. Он мог надеяться
только на свое горло, на умение держать винтовку да на собственный
энтузиазм. Хотя маленький секретарь Фан Юй-тана и заявил, что 8-я армия не
нуждается в подобной помощи, но Тони был уверен: еще одна пара рук, умеющих
обращаться с пулеметом, никогда не будет лишней.
А пока, освобожденный от необходимости угощать генерала макаронами,
Тони ревностно выполнял обязанности гида. То он тащил грузного китайца на
развалины бань Каракаллы, то пытался подавить его зрелищем замшелых остатков
Колизея:
- Здесь происходило безобразие, которое пытаются изобразить писатели
многих наций. С того вон края выходили на арену гладиаторы. Вон там была
расположена ложа императора. Девяносто тысяч глоток вопили "добей его!" или
требовали пощады какому-нибудь германцу или галлу. От одного движения пальца
потерявшего человеческий облик кретина-императора зависела жизнь человека, а
то и целой толпы людей.
- Как это от движения пальца? - спросил Фан Юй-тан.
- Вот так, - воскликнул Тони, движением коротенькой руки пытаясь
изобразить то, что происходило в императорской ложе две тысячи лет назад.
Под конец прогулки они взобрались на холм, с которого открывался вид на
Рим. Генерал взглядом отыскал в море грязных крыш золотую махину купола
святого Петра.
- А мы могли бы побывать в Ватикане? - спросил он, смеясь. - Когда-то я
был католиком.
- Нет ничего проще, - ответил Тони.
Фан Юй-тан водрузил шляпу на свою большую крутолобую голову, покрытую
коротко остриженной щетиной волос, и направился в гостиницу, чтобы
переодеться к визиту в Ватикан. Но вдруг по дороге генерал потребовал, чтобы
Тони свел его на Виа дельи Орсини. Эта "виа" оказалась темным узким проулком
с невзрачными серыми домами в три этажа. Среди этих домов Фану понадобилось
отыскать мало чем отличающийся от них палаццо Педиконе. Остановившись перед
его мрачным фасадом, Фан Юй-тан полушопотом проговорил:
- Второго марта тысяча восемьсот семьдесят шестого года здесь родилось
дитя, нареченное Эудженио Мария Джузеппе Джованни Пачелли... Блаженно чрево,
носившее тебя!
Китаец сощурил маленькие глазки и с недоверчивой улыбкой еще раз
оглядел мрачное здание.
- Так рассеиваются вредные иллюзии, - сказал он.
Еще задолго до того, как белая "фумата" взлетела над трубою Сикстинской
капеллы и прежде чем старейший из кардиналов конклава осчастливил
собравшихся на площади традиционным возгласом: "Nuncio vobis gaudium magnum:
habemus papam!" и огласил имя избранника - высокопреосвященнейшего и
достопочтеннейшего господина кардинала Эудженио Пачелли; за много недель и
даже месяцев до того, как кардинал-коронатор подал высокопреосвященнейшему и
достопочтеннейшему венец с формулой двадцативековой давности: "Прими
трехвенечную тиару и знай, что ты отец князей и королей, владыка мира на
земле, наместник господа нашего Иисуса Христа, коему честь и слава мира без
конца"; задолго до этого помпезного представления, разыгранного актерами в
пурпурных и лиловых мантиях, сам Пачелли и все, кому следовало знать, знали:
он уже девять лет хозяйствует в папском Риме и хозяином его останется.
Когда Эудженио Пачелли, он же Пий XII, переселился из покоев папского
статс-секретаря в покои самого "отца князей и королей", в распорядке
ватиканской жизни ничего не изменилось.
В тот памятный для Фан Юй-тана день 1939 года, когда он должен был
предстать перед новым папой, жизнь его святейшества началась так же, как
начиналась всегда. В восемь часов камерарий Джованни Стефанори на цыпочках
вошел в опочивальню, где под парчевым пологом стоит большая медная кровать
наместника Петра, и раздернул оконную штору. Через пять минут святейший уже
с удовольствием плескался в ванне, оборудованной по последнему слову банной
техники. Еще через десять минут Стефанори подал святейшему шерстяные
кальсоны и приступил к его туалету. Все делалось быстро под ловкими руками
камерария, пока дело не дошло до бритья. Эту операцию Пий привык совершать
сам. Он пользовался электрической бритвой. Папа любил этот прибор. Он
тщательно следил за тем, чтобы появляющиеся на рынке новые модели
электрических бритв не миновали его. Новый папа вообще любил новинки техники
в личном быту: диктофоны и смесители воздуха, холодильники и радио - все,
что делало более сносной жизнь в древних стенах Ватикана.
Пока Пий привычной скороговоркой шептал молитвы в маленькой капелле,
примыкающей к спальне, в столовой накрывался завтрак. Много ездивший по
свету Пачелли пристрастился к испанской кухне и пользовался только ею. Но
как это ни смешно, испанские блюда готовили ему немки, - несколько дебелых
баварских монахинь, вывезенных им из нунциатуры в Германии.
Пий уселся в столовой за резной ореховый стол. Над его головой, между
двумя буфетами, стоящими у противоположных стен, с писком запорхали две
канарейки - любимицы святейшего. Их всегда выпускали из клеток на то время,
пока папа ел. Напротив папского прибора им ставились два блюдечка с зерном.
К концу завтрака канареек опять заманивали в клетки.
Пий любил поиграть с птицами. Просунув длинный палец между прутиками
клетки, он посюсюкал тонкими губами:
- Тю-тю-тю... Мы сегодня в хорошем настроении?.. Тю-тю-тю...
Испуганные птицы, забившись в угол клетки, часто мигали, их желтые
перышки испуганно дыбились.
Апостольскому любителю птах не приходило в голову, что в этот же миг в
северной половине Европы Гитлер пытается просунуть корявый палец с
обгрызанным ногтем в такую же клетку и, вытянув губы, сюсюкает:
- Сисси сегодня хорошо спала?.. Тю-тю-тю...
...Лифт спустил святейшего из третьего этажа во второй. Там, в так
называемой библиотеке, протекали следующие часы папского дня за докладами
кардиналов - префектов конгрегации. По статс-секретариату доклад делал
кардинал Мальоне, хотя фактически Пий сохранял руководство иностранными
делами в своих руках. Наступали такие времена, когда этот департамент
апостольской канцелярии приобретал главенствующее значение в политике
Ватикана. Нужно было до конца достроить здание фашистско-католической
империи мира, основание которой он сам заложил при Пие XI. Италия Муссолини,
Германия Гитлера и Фаульгабера, Австрия Инитцера, Испания Франко и Гомы,
Португалия Салазара и Церейры, Венгрия Хорти и Миндсенти - вот первые камни
этого здания в Европе. Пришло время вплотную заняться Францией. Максим
Вейган и Петэн с его долговязым протеже де Голлем были надежными
проводниками его политики в Третьей республике, под наблюдением кардиналов
Сюара и Валери.
Затем на очереди была непокорная Чехия. Рим выполнил свои
обязательства: чехи стали подданными рейха. Пора и Гитлеру выполнить свои
обещания. Да, теперь, когда на папском троне сидел он, Евгений Пачелли,
Гитлеру следовало перестать ломаться. Он должен был помочь святому престолу
справиться с толпою чехов, до сих пор не могущих забыть своего Гуса...
При этой мысли Пий потянулся к диктофону и нажал кнопку пуска.
- Дать Гитлеру мысль о низвержении памятников Яну Гусу и сожжении его
деревянных статуй. Непокорность славянского духа поддерживается славою
гуситов, - быстро проговорил он по-итальянски и движением пальца остановил
жужжание аппарата.
Мысль плавно потекла дальше: Польша. Предстоит еще немало повозиться,
чтобы заставить поляков примириться с предстоящим покорением Гитлеру.
Начнется хныканье оравы польских епископов о том, что Речь Посполита всегда
была верной и любимейшей дщерью Рима. Придется, вероятно, окончательно
развязать руки примасу Польши кардиналу Хлонду, чтобы он мог справиться с
поляками.
Пий усмехнулся: кто-то из немецких военных говорил ему еще в Германии,
что страшнее командира роты - ее фельдфебель, выслужившийся из самих же
солдат. Вероятно, это так везде: если хочешь найти управу на массу - ищи
ренегата. Хлонд давно уже забыл о том, что он поляк, и готов на все по
приказу Рима. А в случае колебаний ему поможет Стефан Сапега. У этого рука
не дрогнет, даже если бы ему пришлось занести ее не только над Краковом, а и
над всей Польшей. А занести ее, вероятно, придется. Любимейшая дщерь Рима
должна пасть жертвой на алтарь великого плана сокрушения коммунизма. Без
Гитлера этот план не осуществишь, а Гитлер жаждет крови. Так пусть же
прольется кровь любимейшей... Нунцию в Варшаве кардиналу Кортези придется
поработать - он там немного ожирел, в этой чересчур католической Польше...
Но что они, все эти козявки, на западной границе главного супостата
католицизма - России? Россия - вот то страшное, что стоит перед взорами, как
вечная угроза.
Пий отчетливо помнил каждую строчку им самим отредактированной
энциклики предшественника "Дивини редемпторис". В ней он своею рукой осудил
атеистический коммунизм. Но разве с большевистской угрозой можно бороться
энцикликами? Проклятия в наш век мало на кого действуют. Нужны средства
вроде тех, что сумели пустить в ход Муссолини и Гитлер. Трижды благословенны
эти ниспосланные богом чудовища! Их лапами будут очищены от скверны авгиевы
конюшни мира. Ради вечной славы и величия единой, пречистой, светлой невесты
Христовой - святой католической церкви!
Что же, еще несколько шагов, и барьер на западных рубежах Европы будет
закрыт достаточно плотно. Настанет время активно действовать Шептицкому.
Этот умен! Ох, как умен, милейший граф Андрей!
Руки его ловки и могут делать святое дело, не страшась разоблачений.
Кому придет теперь на ум попрекнуть его авторством: "Украинский национализм
должен приготовиться к борьбе с коммунизмом всеми средствами, не исключая
массового физического уничтожения, если даже при этом должны пасть жертвой
миллионы людей"?..
У кого так хороша память, чтобы связать этот приказ, достойный
Торквемады, с ясным образом апостола Рима на Востоке? А если и найдутся
такие памятливцы, то осмелятся ли они напомнить об этом? УНДО и ОУН знают
свое дело.
Шептицкий - вот кто замкнет последнее звено цепи, выковываемой Римом
для охвата России с запада. Замкнет барьер и начнет наступление на Украину.
На всю Украину. Без нее не мыслится план похода на коммунизм.
Но Запад - только Запад. Остается еще Восток. Там потеряно много
времени. За несколько веков общения с Китаем и Японией католицизм не сумел
создать там ничего схожего с его западной цитаделью. А в последнее столетие
растерял почти все собранное иезуитами за два предыдущих века ловкой работы.
Может ли итти в счет договоренность, которой он сам, еще будучи
статс-секретарем, добился с Токио? И в Токио ли дело? Япония и без понуканий
Рима готова в любой момент броситься на Россию. Совсем иное дело Китай. Там
мало поймать в сети кучку правителей, готовых за пригоршню золотых и мешок
посулов продать страну и народ. Этим сговорчивым правителям противостоят
несколько сот миллионов китайцев. Два лагеря. Два мира чуждых, а подчас и
враждебных один другому. Душа простого китайца рвется к свободе. Ей милы
лозунги, которыми живет нынешняя Россия. Придется приложить еще уйму усилий,
чтобы столкнуть с места эту лавину. И кто знает, в какую сторону она
покатится, будучи сдвинута? Один толковый епископ на страну с 450 миллионами
населения! Слов нет, Томас Тьен верный человек, но он пока единственный
китаец, которому можно дать красную шапку. Американцы, правда, толкуют,
будто Рим может положиться на них, что их католические миссии в Китае -
опора Ватикана, но Пию что-то не очень нравятся эти слишком расторопные
миссионеры американской выучки. Невозможно понять, чьими посланцами эти
господа в действительности являются - Рима или Вашингтона? Правда, Спеллман
- вполне солидная фигура, но Пию не по душе тон, взятый этим боровом в
сношениях с апостольской канцелярией. Оказывается, вредно, когда даже
кардинал чересчур отчетливо чувствует, что за спиною у него золото не
римского происхождения. Такой может и вовсе отбиться от рук. Позволь ему
сунуть нос в Китай, и он перестанет разбирать, что кесарю, что богу, - все
полетит в широкий карман Моргана. А с Моргана хватит и того, что Рим хранит
у него свои вклады и доверяет ему управление нефтяными и селитровыми делами
церкви по ту сторону Атлантики. В Китай эту компанию пускать опасно. Вернее
всего было бы послать туда своего, итальянского иезуита. Но американцы тут
же завопят: почему итальянский, а не американский? А почему, действительно,
не американский?.. Разве Ледоховский не забыл, что он поляк? Он одинаково
крепко держит в руках всех иезуитов - без различия национальности и
положений, без скидок на происхождение и возраст. Прекрасный, отличный
генерал ордена? Такому, как Ледоховский, не жалко и уступить прозвище
"черного папы". Из его рук никогда не выпадет однажды попавшее в них: ни
человеческая душа, ни тайна, ни обол. И при всем том - знает свое место,
прекрасно воспитан, тонкий политик и твердый администратор. Что ж, быть
может, так и нужно сделать: поставить китайские дела в первый пункт новой
программы наступления, которую Пий готовит для иезуитов. У них достаточно
опыта и в работе там, на Дальнем Востоке. Сколько веков они уже осваивают те
края... Если снять с них запрет и разрешить немного покривить душой, они
способны сделать католиками и буддистов, и конфуцианцев, и магометан.
Иезуиты сумеют не привести их в противоречие ни с Буддой, ни с пророком, и
святую мессу будут служить в храме Конфуция...
Пий улыбнулся: он любил эту гибкую и твердую, как лучшая сталь, "роту
Христову". Он охотно теперь же поставил бы ее с метлою загонять китайцев в
овчарню Христа... Единственное "но" - времена сильно изменились: пошли
итальянца или американца примасом Китая - и кто знает, что из этого
выйдет... Могут и не принять. Или, приняв, окружат воистину Китайской стеной
молчаливого протеста. Как бы не пришлось назначить там примаса из
китайцев... Но как приняла бы такой ход Америка, что сказал бы Спеллман?..
Тут Пий вспомнил, что, кажется, на сегодня он назначил аудиенцию
генералу из китайских католиков. Сам бог привел этого китайца в Рим. С ним
можно будет договориться о том, чтобы направить силы католицизма в Китае на
борьбу с бурно развивающимся движением Мао Цзе-дуна.
Пий коснулся звонка и приказал вошедшему камерарию пригласить кардинала
Мальоне.
На разговор с Мальоне о китайских делах ушел остаток времени до обеда.
Фан Юй-тан не был новичком на всякого рода приемах, но на этот раз он
волновался. Хотя он давно перестал считать себя верующим, сегодняшнее
представление духовному отцу всех католиков значило для него довольно много.
Не меньше, чем любое из деловых свиданий, которые он имел в течение своего
путешествия по Америке и Европе. Там он тоже говорил об очень важных делах,
но говорил с людьми, которых считал равными себе, а иногда и стоящими ниже.
Они были политическими деятелями - и он был политический деятель; они были
генералами - и он был генералом с неизмеримо большей властью над жизнью и
смертью своих солдат, чем любой из них; они были дельцами, но и он был
дельцом.
Кое-кто пытался смотреть на него сверху вниз, но он игнорировал это. Не
он добивался прав для китайцев в Америке, а американцы выклянчивали для себя
привилегии в его провинциях; не он нуждался в их солдатах для проведения
своих политических планов, а его солдаты были нужны им, чтобы свести счеты с
японцами или с коммунистами; не он предлагал им свое оружие, а они
навязывали ему устаревшее барахло в обмен на недра Китая; наконец, не он был
таким глупцом, чтобы ссужать их займами, - они совали ему доллары в надежде
получить с него волчьи проценты, которых он никогда не сумеет заплатить.
Пусть они больше смыслили в тонкостях мировой политики - в дураках оставался
не он. Пусть они презирали его, подписывая чеки в раззолоченных кабинетах
своих банков, - по чекам платили их кассиры!
Совсем другое дело предстоящий разговор с владыкой католического мира.
Уже самый церемониал представления, который Фан Юй-тан изучил по врученной
ему печатной инструкции, поверг его в некоторое недоумение. Он был
убежденным республиканцем, но, воспитанный в китайском уважении к
церемониалу, не мог не отдать должного тонко разработанной программе:
"Божественная власть над живущими принадлежит папе". Мысль о том, что сам
Фан чего-то стоит, должна была быть оставлена за порогом тронной залы отца
католиков. Если пилигрим не должен был ползти к трону на коленях от самой
двери залы, то только потому, что это чрезвычайно замедлило бы прием сотен
людей, являвшихся целовать туфлю святейшего, и свело бы на нет
рентабельность предприятия.
Вероятно, величие выработанного веками и тонко продуманного
психологического эффекта оказало бы свое действие и на ум Фан Юй-тана, если
бы не крошечная деталь, в один миг разбившая все хитросплетения монахов. С
грубостью, граничившей с пошлостью, она швырнула китайца с небес экстаза на
жесткую землю прозрения.
Когда генерал уже почти закончил переодевание к предстоящему приему, в
отель явился итальянец, визитная карточка которого "Бенедетто Сора" ничего
не сказала ни самому Фан Юй-тану, ни его секретарю. Вызвали Тони, уныло
ожидавшего момента, когда он сдаст, наконец, генерала шоферу.
Увидев перед собою итальянца, Сора утратил самоуверенность, с которой
было начал наступать на маленького генеральского секретаря. На вопрос Тони
он вынул другую карточку: "Бенедетто Мария Джузеппе Сора, поставщик
апостольского двора".
- Но что нужно этому поставщику апостолов? - как всегда невозмутимо и
вежливо спросил секретарь. - Его превосходительство генерал Фан - не херувим
и не духовная особа, ему не нужно ни церковной утвари, ни духовных одеяний.
- Не то, совсем не то! - воскликнул синьор Сора. - Я хочу вам сказать,
что никто, кроме меня, во всем христианском мире не выделывает вещей,
имеющих такие референции от его святейшества папы, никто, кроме меня, во
всей Италии не сможет дать вам...