Шпанов Николай. Заговорщики. Преступление

чтобы не забыть телеграфировать Маргрет Крейфильд: необходимо было серьезно
нажать на этого дурака, ее мужа, чтобы поскорее кончали с Испанией. И в
Париж Боннэ: пусть приканчивают республику за Пиренеями... Но это вовсе не
значит, что наступит мир и дела военной промышленности не пойдут. Об этом
должен позаботиться любой кандидат в президенты, когда подходит срок новых
выборов... Посмотрим, посмотрим, на кого мы поставим миллионы долларов...
Макарчер очень понравился Джону. Если бы все, кого воспитывают в
Вест-Пойнте, выходили с такими кулаками, то можно было бы сказать, что
тамошние профессора не даром жрут хлеб. И планы у этого парня настоящие:
Китай - цель, ради которой стоит немного повозиться. Кто-кто, а уж Джон-то
знает, сколько военных материалов поглощает война с таким народом. В прошлом
году из двухсот пятидесяти миллионов долларов экспорта в Японию добрая
половина попала ему в карман за военные материалы, проданные Хирохито.
Тридцать девятый год обещает быть не хуже. А если новая компания для скупки
стального лома будет хорошо работать, то Джон отправит джапам еще и этого
хлама миллионов на сорок. Однако помогать только джапам было бы неумно.
Предоставленный собственным силам, Чан Кай-ши мог бы быстро капитулировать.
Тогда прощай длинная война, прощай экспорт военных материалов на Дальний
Восток, прощай жирный бизнес. При умелом ведении дела американцы всегда
смогут регулировать ход японской войны в Китае. Для этого в их руках две
гири: нефть и металл. Перекладывая их с японской чаши весов на китайскую,
можно держать стрелку в должном положении... И вышибить к дьяволу этих
самодовольных тупиц - англичан! Ах, господи, если бы у всех были такие
головы, как у этого Макарчера...
Тут Ванденгейм, казалось, забыл обо всем окружающем: и о том, что
разгуливает перед Долласом в одних трусах, тряся обвисшими складками
волосатых ног, и о том, что где-то за дверью с нетерпением топчется сенатор
Фрумэн, и о том, что он сам только что, и уже не один раз, давал Фостеру
приказание ввести этого Фрумэна. Мысли Джона летели вслед кораблям, которые
будут построены на его верфях. Они поплывут по водам Тихого, а может быть, и
не только Тихого океана. Их трюмы будут набиты хорошо вышколенными парнями
Макарчера... Рузвельт говорил: Филиппины!.. Разве в одних Филиппинах дело?
Разве Филиппины не больше, чем кусочек твердой земли, в которую дядя Сэм
может упереться ногой, чтобы покрепче ухватить за горло Джона Буля?
В голове Джона быстрой чередой проходили мысли, которые казались ему
философскими. Он думал о том, что при желании большая часть тех планов,
которые рождались у него в связи с разговорами Рузвельта и Макарчера и
которые, если выражаться высоким стилем, можно было назвать планами
завоевания мира, были чертовски заманчивыми. Надо бы заставить так
называемых ученых хорошенько подумать над способами бесшумного и невидимого
вторжения на любую территорию, в пределы любого государства. Разве нельзя
было бы, скажем, напустить на японцев холеру или что-нибудь в этом роде в
таких масштабах, чтобы они перемерли там в один-два года?.. Наверно,
можно... Или отравить воздух во всем Китае?.. Или, наконец, запустить
хорошую чуму в Россию? Наверно, это возможно... Да, но какой толк был бы в
такого рода победе? Прежде всего набили бы себе карман какие-нибудь немецкие
компании - немцы мастаки по изготовлению подобных штук. А ему, Джону, и
вообще американцам достались бы пустыни, зараженные всякой нечистью, с
горами трупов... А если поставить необходимую промышленность у себя, скажем,
тут, в Штатах, производить холерную бациллу в надлежащих масштабах?..
Пожалуй, это тоже не дало бы большого эффекта. Наверняка настолько дешевое
дело, что на нем не сделаешь бизнеса... Нужно будет поговорить об этом со
специалистами... Непременно нужно поговорить...
Мысли Джона вернулись к сегодняшнему дню. В конце концов, дела идут не
так уж плохо. Если Франко оказался не факелом, сунутым в пороховую бочку
Европы, а головешкой, тлеющей в луже крови, то Геринг был дельцом похлеще.
Толстяк полностью выполнил свои обязательства - не дал ефрейтору
остановиться на пороге Чехии. Нужно, чтобы "наци Э 2" и теперь не дал
барабанщику остыть. Гитлер не должен остановиться. На восток, на восток! С
грохотом и с музыкой, с битьем посуды - на восток!..
Совершенно неожиданно для Далласа Ванденгейм весело воскликнул:
- Для такого бизнеса нам понадобятся не только свои сенаторы. Придется
подумать о своем президенте, вполне своем парне. Что это вы уставились на
меня, как на жирафа? Так оно и будет: свой президент! Не знаю, кто: Рузвельт
или кто-нибудь другой... Но обязательно отличная голова! Президент, а не
какой-нибудь паршивый сенатор. Кстати о сенаторах... Где же ваш?..
- Фрумэн, - подсказал Доллас и повторил: - Его зовут Гарри Фрумэн!
Игривым пинком ниже спины Джон выставил адвоката из комнаты.
Через несколько минут раздался осторожный стук в дверь. Ванденгейм
сделал вид, будто не слышит его, а может быть, и действительно не слышал,
занятый завязыванием галстука. Прошло несколько секунд. Стук повторился
чуть-чуть более настойчиво. Ванденгейм прорычал что-то нечленораздельное.
Это было больше похоже на неприветливое ворчание ленивого пса, нежели на
приглашение. Но дверь порывисто отворилась, и в комнату стремительно вошел
сухопарый человек среднего роста. У него было старообразное лицо совы.
Особенность этого лица заключалась в том, что каждая из его черт в
отдельности могла показаться самой заметной, главенствующей, а все лицо в
целом, наоборот, производило впечатление необыкновенно мелкое, ординарное.
Нос был большой, горбатый, с крупными крыльями и сильно открытыми ноздрями.
Рот необычайно широкий, поражавший асимметричностью губ. В то время как
верхняя губа была очень тонкой, нижняя брюзгливо отвисала. А вместе они
производили впечатление рта злобной старой девы. Широко расставленные
маленькие глазки проныры были окружены частой сеткой тонких морщин,
происходивших от чересчур частых, хотя и тщетных попыток придать лицу
выражение приветливости.
Вот и теперь эти глазки были сощурены и как будто радостно блестели,
хотя, вопреки им, все лицо выражало только хитрую угодливость.
Синий галстук с большими красными горошинами был повязан аккуратной
бабочкой. Яркий костюм в крупную елку был тщательно разутюжен - будто прямо
с магазинной витрины. Все придавало вошедшему сходство с коммивояжером
средней руки.
В каждом его движении, нервозно-быстром, сквозило желание придать
своему появлению вид независимости. Но сумрачный взгляд Ванденгейма приковал
его к порогу и заставил сделать несколько растерянно-суетливых движений без
всякой цели. Наконец из-за спины гостя появилась рыжая голова Долласа.
- Сенатор Гарри Фрумэн, сэр, - провозгласил адвокат с торжественностью
театрального лакея.
Ванденгейм еще несколько мгновений бесцеремонно разглядывал фигуру
топтавшегося на месте Фрумэна. Только тогда, когда его пальцы покончили с
завязыванием галстука, Джон без всякой приветливости бросил:
- Ну... что вы там застряли, Гарри?
Фрумэн засеменил к Ванденгейму. Из растянутого в улыбке широкого рта с
треском и стремительностью пулеметной очереди посыпались слова...

12

Август рекомендовал брату ехать через Лозанну, но Гаусс отверг этот
маршрут. Правда, он никогда не видел Фирвальдштетского озера и, вероятно,
никогда уже не увидит, но теперь ему было не до прославленных ландшафтов
Швейцарии.
Несколько лет тому назад Гаусс, наверно, и не подумал бы ехать на
свидание с кардиналом, хотя бы и столь симпатичным ему, как бывший папский
нунций в Германии Эудженио Пачелли. Переговоры в Эйнзидельне отлично провел
бы Александер. Но времена переменились: Гаусс не доверял больше никому. Он
желал собственными ушами слышать, что намерен ему сообщить Пачелли, и хотел
сам произнести то, что следовало сказать кардиналу. Трудные времена! Гаусс
уже не знает, с кем можно говорить, не опасаясь, что все станет известно
Гитлеру или, по крайней мере, Герингу. С круговой порукой генералов
покончено. Это доказал "ночной инцидент". Он, Гаусс, до сих пор не может
забыть об этом. Позор! Никто, кроме своих, не мог выдать Гитлеру замыслов
генеральского кружка. Впрочем... у ночного эпизода была и положительная
сторона: Гаусс убедился в том, что гестапо вовсе не так всеведуще, как хочет
казаться. Если бы Гиммлеру или Гейдриху стало известно то, что обсуждал
Гаусс со штатскими членами его кружка Шахтом, Гизевиусом, Герделером, -
никто не остался бы в живых... А случай перед Мюнхеном! Если бы не приезд
Чемберлена, Гитлер давно перестал бы быть Гитлером.
Пожалуй, в сентябрьской неудаче виноват Гальдер. Он тогда уже поверил
Гитлеру, будто существует неписаное соглашение с западными державами,
предоставляющее Германии свободу действий на востоке. Ход
англо-франко-советских переговоров в Москве и англо-германских переговоров в
Лондоне доказывает, что такая возможность возникла только теперь. Вместе с
англо-французами или без них, война на востоке - неизбежность. К этому ведут
дело правящие круги не только Европы, но и Америки.
Нужно быть такой лисой, как Шахт, чтобы публично заявлять, будто
Германия согласна всерьез обсуждать рузвельтовский план разоружения сейчас,
когда все заводы страны работают на полную мощность, чтобы подготовить армию
к походу на Польшу! Если бы все это не было так грустно... Да, именно
грустно. Ведь всякому ясно: когда подталкиваемая со всех сторон Германия
бросится на восток, сами же англичане и американцы вцепятся ей в спину. А в
рейхсканцелярии этого не понимают... Ефрейтор просил немецкий народ о
доверии и всемогущего о помощи в тот момент, когда Гинденбург совершал свою
последнюю и самую роковую ошибку, назначая этого кретина канцлером. С тех
пор утекло много воды. Барабанщик больше не просит. Он просто хватает
деньги, людей, пушки. Он вооружен инстинктивной хитростью громилы. Он сумел
устроиться так, что любое его требование удовлетворяется, любое решение
скрепляется подписями министров. Гаусс отлично помнит, как когда-то, в
минуту откровенности, Геринг заявил: "Я часто собираюсь высказать фюреру
кое-что, но стоит мне очутиться перед ним, как я молчу". Впрочем, что
касается "наци Э 2", то эта робость, вероятно, объясняется страхом особого
рода. Гитлер многих держит в руках угрозой пустить в ход секретные досье
гестапо. Сам фюрер любит оставаться в стороне. Под сладенькие разговоры об
его доброте он пишет Гиммлеру приказы убить того или другого. Гиммлер
недаром клялся, что на каждого "израсходованного" у него есть
"оправдательный документ". Гитлер не знает личных привязанностей.
Родственные связи не имеют для него ни малейшего значения. Человек без
всяких корней в прошлом, он не стремится приобрести их на будущее. Гаусс
помнит одного из немногих, кому фюрер при всех говорил "ты", - это был Эрнст
Рем. И именно Рема Гитлер заставил захлебнуться в собственной крови.
Почти все, что Гитлер хотел сохранить в тайне, ему удавалось скрыть не
только от народа, но даже от своих сообщников. Ни один человек во всем
аппарате нацистской партии и в министерствах не имел права знать больше, чем
было предписано приказом Э 1. Это создавало вокруг Гитлера атмосферу, в
которой он один мог выносить решения, один был высшим судьей.
Гаусс удивился: как это ему до сих пор не приходило в голову!
Разыгрывая яростного противника Гитлера, Шахт выполнял его малейшее желание.
Это было большим, чем маскировка. Когда Шахт говорил правду - клянясь в
ненависти к Гитлеру или возглашая: "В факте оздоровления немецкого хозяйства
нет никакого финансового чуда. Существует лишь чудо пробуждения немецкого
национального сознания и немецкой дисциплины, и мы обязаны этим чудом нашему
фюреру Гитлеру"?.. Когда Шахт лгал?
Уж не разыгрывал ли Гаусс дурака, вступая в "заговор" с такими, как
финансовый спаситель фюрера Шахт, как начальник гитлеровской контрразведки
Канарис, как осуществитель самых тайных связей гитлеровской секретной службы
с заграницей Гизевиус?..
Гаусс в страхе сжал виски: что, если все его заговоры и секретные
совещания были пляской смерти, которой дирижировал сам Гитлер?
Для Гитлера у "заговорщика" Шахта всегда находились деньги, несмотря на
то, что это было связано с опасностью полного обесценения марки. Шахт почти
не скрывал, что источником так называемой стабилизации валюты в Германии
является не столько Рейхсбанк, сколько мошна американских миллиардеров. Шахт
не стеснялся иногда и открыто призывать американцев вмешаться в финансовые
дела Европы. Это он советовал Фуллеру, личному представителю Рузвельта,
прислать в Европу не кого иного, как американского банкира Фрезера, тесно
связанного с банковскими кругами Англии и Франции. Дельцы с того берега
канала, так же как с западной стороны линии Мажино, не упускали случая через
Шахта выгодно вложить капитал в военные дела Германии. Они верили Шахту, что
каждый посеянный в Германии пфенниг взойдет долларом. Гаусс понимал, что в
действительности означает поездка Шахта в Америку "для чтения лекций по
экономике". Гаусс знал, что, отправляясь "для лечения" в Швейцарию, Шахт
проводит время в базельском кабинете Монтегю Нормана, директора банка
Международных расчетов... И все для кого? Для фюрера, для фюрера...
Чорт возьми, нужно быть старым ослом: конспирировать с человеком,
каждый шаг которого направлен на укрепление диктатуры Гитлера! Вот так
ефрейтор и берет в руки всех, кого хочет. Попробуй Гаусс теперь не подписать
любой приказ, какой ему подсунут!..
Круг, в котором вращался Гаусс, был ограничен коротким словом "война".
Оно определяло мышление и поведение подавляющего большинства таких, как он,
немецких генералов. Но при всей узости шор, из-за которых Гаусс смотрел на
мир, он принадлежал к числу немногих, стремившихся отдать себе отчет в
причинах и следствиях своих поступков. Это стремление и привело его в свое
время к протесту против легкомысленного кликушества Гитлера. Гаусс повторял:
"Не трогайте Россию!" Он не походил на генералов типа Браухича, Кейтеля и
Йодля, потакавших любому прожектерству фюрера. Гаусс не мог заставить себя
не думать о том, что произойдет, если в ход пойдет "Белый план" нападения на
Польшу. Россия не может не понять, что Польша - не цель, а только этап.
Польша связана с Францией договором, Англия дала Польше гарантии. Беда, если
Англия хоть раз откажется от своей традиции изменять союзникам! А что, если
двойная игра англо-французов в Москве имеет целью не обман русских, а обман
немцев? Значит - второй фронт на западе! Что станется тогда с Германией?
Гитлер и вся его шайка бормочут, будто игра идет в Москве, а серьезный
разговор - между Лондоном и Берлином. А где гарантия, что не наоборот? На
Вильгельмштрассе убеждены, что ради разгрома коммунистической России Лондон
примирится с соперничеством возрождающейся Германии. Разумеется, если Лондон
пойдет на это, Гаусс возражать не станет. Тогда и он, пожалуй, скажет:
покончим с Польшей, но так, чтобы никто не успел опомниться, - одним ударом!
Именно это и должен был бы быть тот самый "блиц", которым бредит
гитлеровское окружение. Вследствие своей полной военной неграмотности они
убеждены, что пресловутый "блицкриг" - изобретение их фюрера. Им не дано
знать, что идея "блица" восходит к первым годам существования прусского
генерального штаба. Они не могут понять, что "молниеносное наступление"
Карла фон Клаузевица - вот зародыш их "изобретения". Они не в состоянии
уяснить себе, что шлиффеновские "Канны" - элемент того же самого блица.
Гипертрофировавшиеся в головах Бернгарди и Гаусгофера, оснащенные моторами
XX века, эти "идеи" и стали тем "блицем", который представляется сейчас
Гитлеру новым способом покорения мира...
Очень жаль, что примиренчество Чемберлена и Даладье лишило германскую
армию удобного случая проверить в Чехии технические средства "блица". Может
быть, с Польшей дело пойдет удачней. Если бы Гитлер не был так патологически
самонадеян и завистлив, в Польше удалось бы испытать уже и новое оружие,
известное посвященным под названием "фау", но, увы, Гитлер приказал Браухичу
прекратить работы в этой области только из-за того, что на них не было
испрошено его согласие. Дело перешло в руки штатских промышленников...
Может показаться странным, что для консультации по такому вопросу, как
предстоящая война, Гаусс отправился в столь мирную обитель, как монастырь.
Но на это у него были свои соображения. К тем дням, когда совершалась
поездка, ни для кого уже не было тайной, чем закончится борьба в
кардинальской коллегии Рима. Выборы преемника умершему Пию XI должны были
привести на папский престол статс-секретаря Ватикана кардинала Пачелли.
Победа эта была обеспечена потому, что Пачелли был кандидатом обоих
фашистских диктаторов и американских католиков, возглавляемых архиепископом
Спеллманом. Властный, хитрый и беспринципный политик, Пачелли уже в течение
десятилетия был хозяином Ватикана и диктовал там свою волю, как
полновластный самодержец. Комедия конклава не сможет ввести в заблуждение
никого из посвященных. Глава кардинальской коллегии Пиньятелли ди Бельмонте
напрасно будет бормотать о божественном вдохновении, которым католические
иерархи станут руководствоваться при избрании нового папы. Члены святой
троицы, которой молились кардиналы, сидели в Нью-Йорке, Берлине и Риме.
Гаусс считал счастливым совпадением то, что будущий папа провел
двенадцать лет в Германии. Пачелли приобрел там прочные связи среди
аристократии, в промышленных кругах и у военных, стал ярым германофилом и
сторонником нацизма. Гаусс намеревался использовать последнюю возможность
увидеть завтрашнего папу в частной обстановке. Таким местом был монастырь
Эйнзидельн - излюбленное место отдыха Пачелли. Кардинал прибыл туда
инкогнито, чтобы провести там два-три дня перед тем, как навсегда
распрощается с монастырем. Нужно было быть Августом Гауссом, чтобы не только
узнать об этой поездке, но и получить согласие Пачелли на секретное свидание
с генералом.
С трудом отогнав одолевавшие его невеселые мысли, Гаусс попробовал
читать, но книга валилась из рук. Швейцарские горы проносились мимо окон
вагона, скрытые покровом ночи. На выбор оставалась бессонница или
снотворное. От веронала утром голова была бы как набитая ватой, Гаусс
предпочитал поворочаться некоторое время с боку на бок...
К утру поезд взобрался, наконец, на плато Зиль, и невыспавшийся Гаусс
вышел на платформу маленького вокзала городка Эйнзидельн. Внимание генерала
привлекло то странное обстоятельство, что на вокзале вокруг него звучала
почти одна только немецкая речь. Тяжелый выговор швабов мешался с сочным
говором саксонцев. Тут же, перебивая друг друга, препиралась с монахом целая
группа баварцев. Гаусс приостановился, с удивлением наблюдая, как все эти
люди с боя брали места в автобусах, чтобы поскорее попасть в монастырь.
Гаусс, разумеется, слышал о почитаемом его единоверцами монастыре,
основанном десять веков назад раскаявшимся в преступлениях швабским графом.
Но Гауссу никогда не приходило в голову, что в XX веке в центре
цивилизованной Европы, на месте грязной пещеры графа-убийцы, может оказаться
что-либо подобное зрелищу, которое предстало его глазам. Все эти богомольцы
приехали из его собственной страны. Они не были ни темными пастухами
каких-нибудь далеких пустынь, облеченными в тряпье и шкуры, ни паломниками,
путешествовавшими за зелеными чалмами. Это не были вдовы, полировавшие
своими коленями плиты Лорето, Лурда или Острой Брамы. Нет, вокруг Гаусса
шныряли упитанные саксонские бюргеры, краснолицые мюнхенские пивовары,
бородатые крестьяне из Шварцвальда - трезвые, расчетливые я скептические в
своей повседневной жизни. Но, проникнув в ворота монастыря, они устремлялись
к мраморному алтарю с глазами огнепоклонников.
В темной глубине часовни мистически светилась искусно озаренная
электричеством деревянная статуя богоматери, с ног до головы увешанная
приношениями богомольцев. Гаусс давно не испытывал такого гадливого
удивления, как в этот день. Он спросил встретившего его брата Августа:
- И так всегда?
- Двести тысяч богомольцев в год. Не меньше двадцати миллионов франков
дохода. - Август криво усмехнулся. - А ты сомневался в могуществе церкви!


Чтобы не привлечь внимания какого-нибудь не в меру любопытного - за
американские, английские или французские деньги - монаха, свидание Гаусса с
Пачелли должно было состояться поздним вечером, когда уляжется жизнь в
монастыре. Таким образом, весь день был в распоряжении генерала.
Проспав часа два в отведенной ему комнате личных покоев настоятеля,
Гаусс с удовольствием отметил, что усталость и дурное настроение исчезли.
Они уступили место давно забытой бодрости, вызванной, повидимому,
живительным воздухом гор. Генерал вышел в монастырский парк. Было приятно,
что это можно сделать, минуя двор, заполненный богомольцами.
Мысль Гаусса не сразу освоилась с тем, что глухая каменная стена,
отделяющая монастырский двор и общежитие от половины настоятеля, вовсе не
означает, что в Эйнзидельне существуют два мира. Шум и давка по одну сторону
стены и чинная тишина и покой по другую; там киоски с горами оловянных
крестиков, с дешевыми картинками святых, с четками, ладанками и бутафорское
сияние лампочек вокруг раскрашенных деревянных идолов, здесь нарядные покои,
украшенные произведениями живописи и скульптуры, с достаточным количеством
наготы; там смрад пота, суета шныряющих в толпе монахов, смахивающих на
биржевых маклеров, тут запах натертых паркетов и больших букетов роз из
монастырских теплиц, изредка бесшумно проплывающая фигура в сутане. Трудно
было поверить, что это не две чуждые друг другу жизни, что, разделенные
стеной, эти половины живут одна для другой и одна другою.
Гаусс гулял долго и с удовольствием. После прогулки позавтракал. И
завтракал тоже не спеша, с аппетитом.
Прохаживаясь по галлерее, он вглядывался в развешанные там полотна.
Отдавая должное старым мастерам, он все же отказывался от них и мысленно
прикидывал, кого из молодых присоединил бы к своей коллекции. В маленькой
гостиной, похожей на дамский будуар, долго стоял перед картиной Мане. Он
знал ее по каталогам. Помнил название: "У отца Латюеля". С жадной завистью
вглядывался в ищущие ответа женщины глаза молодого человека. Подошел к
"Обнаженной женщине" Ренуара. Но что-то поразило его в этом полотне. Отошел,
поглядел с одной стороны, с другой. Положительно, в картине было что-то
неуловимо чуждое кисти Ренуара. Пользуясь моноклем, как лупой, долго
разглядывал подпись художника. Картина была подписана, как подлинник. Между
тем Гаусс хорошо помнил: полотно находится в каком-то из известных мировых
хранилищ, кажется, в Париже. А может быть, в Москве.
И вдруг понял: перед ним беззастенчивые подделки!..
Под влиянием этого неожиданного открытия он поглядел вокруг себя
совершенно новыми глазами. Быть может, все остальное, что тут есть, - такая
же бутафория, как поддельный Ренуар и Мане?.. Разбойники на крестах и пьяные
рыцари, мадонны и блудницы, младенцы в яслях и трактирные сцены - все грубая
фальсификация. Даже бродящие тут монахи только прикрытые сутанами дельцы и
политики. И тишина настоятельских комнат - только покой, ограждающий
бесшумность происходящих тут интриг?..
Гаусс окинул взглядом стены: если бог ему поможет, когда-нибудь он,
Гаусс, доберется до подлинников и в Париже и в Москве. Вот тогда уж ни
настоящему Мане, ни Ренуару не миновать стен его берлинской квартиры!
Он в задумчивости прошел в библиотеку. Запах кожаных переплетов и
старой бумаги смешивался с ароматом сирени, пурпурными гроздьями прильнувшей
к решетке отворенного окна. Гаусс прошелся взглядом по многочисленным
корешкам книг. Творения отцов церкви чередовались с антикатолическими
памфлетами. Рядом с сафьяном и пергаментом бесчисленных изданий священного
писания топорщились вороха современных журналов. Гаусс взял первую
попавшуюся брошюру из свежей кучи, еще не расставленной по полкам, - "Правда
о папах". Раскрыл наугад первые страницы и, заинтересованный, опустился в
кресло у окна - поближе к свету и сирени.
"...Вся история папства - цепь раздоров, междоусобиц и позорнейших
преступлений против нравственности и самых элементарных понятий о
достоинстве человека.
Происходивший в 1870 году так называемый Ватиканский собор, стремясь
поднять упавший престиж первосвященников, лишенных итальянцами светской
власти, провозгласил догматом веры непогрешимость пап. Что бы они не заявили
"экс катедра", то-есть с амвона, любая глупость, которую они написали бы в
своих энцикликах и буллах, признавалась законом для всякого католика.
Услужливый собор поставил тогдашнего папу Пия IX и всех его преемников в
положение нарушителей постановлений более ранних соборов, провозгласивших:
"За всякое введение нового догмата в христианское вероисповедание -
анафема". Следовательно, и сам первый "непогрешимый" и дальнейшие