Страница:
организовывались убийства антифашистски настроенных людей. Правительство не
принимало никаких мер против преступников. Главнокомандующий Рыдз-Смиглый не
пользовался в армии авторитетом. Солдаты ему не верили, офицерство не
уважало его. В военной среде не существовало ни дружбы, ни доверия. Солдаты
боялись офицеров и ненавидели их. Офицеры опасались друг друга и завидовали
чиновникам военного министерства, богатевшим на взятках с поставщиков
интендантства и на солдатских кормовых деньгах. Благодаря фашистским
порядкам народ не имел представления о том, что интендантские запасы не
обеспечивают армии ни сапог, ни шинелей, ни тем более питания даже на первый
день мобилизации. Сама армия, включая командующих округами, не знала, что
новобранцы, которые пополнят ее ряды накануне войны или в ее первый день,
останутся без винтовок и патронов, без ручных гранат. Никто не понимал, куда
ушли миллиардные кредиты на вооружение, контролируемые только маршалом.
Инженерная служба армии непозволительно отставала. Она не знала других
средств борьбы с танками, кроме бутылок с бензином. Бронесил фактически не
существовало. Кадровый генеральский состав, имевший хотя бы устаревший опыт
прошлой мировой войны, замещался молодыми генералами-политиками, не
нюхавшими пороха. Их единственной заслугой являлось то, что они были
"пилсудчиками". Это не только обескровливало штабы и командование частей, но
и создавало невыносимые отношения между обиженными и выскочками.
Наконец, что самое важное, польский народ, любивший свою
многострадальную отчизну, утратил уважение и любовь к мундиру. Связи народа
с армией были нарушены. Армия перестала быть частью нации там, где проходила
грань, резко разобщающая солдатскую массу от фанфаронов в офицерских
мундирах. Солдатская масса не хотела и не могла понять корней
националистической пропаганды. Польский крестьянин издавна жил бок о бок с
украинцем и белорусом. Он не видел в них ни врагов, ни людей низшей расы.
Польский рабочий не мог итти по следам антисемитствующих молодчиков, так же
как он не мог стать врагом украинца или белоруса.
В довершение дезорганизации, сознательно вносимой в армию врагами
Польши и ее тупыми и корыстными правителями, армия была далека от мысли о
возможности войны с Германией. Вся политическая служба работала на то, чтобы
насторожить армию против воображаемой опасности с востока. Эта подрывная
деятельность зашла очень далеко. Она дала ужасные плоды: вдоль
польско-советской границы выросли линии оборонительных сооружений, а
единственно опасная западная граница оставалась незащищенной. На
польско-немецкой границе не было ни одного сапера даже тогда, когда, начиная
с марта 1939 года, всем стало ясно, что нападение Гитлера на Польшу только
вопрос времени.
Спор о том, можно ли при угрожающей протяженности фронта и слабости
польских сил отказаться от устаревшей доктрины позиционной войны в пользу
войны маневренной, в пользу возможности действовать сосредоточенными силами
в надлежащем месте и в надлежащее время, - этот удивительный спор не был еще
окончен к 30 августа. А 1 сентября стало поздно спорить о чем бы то ни было:
немецко-фашистские войска вторглись в Польшу.
Поспешная мобилизация, несмотря на энтузиазм, с каким польский народ
шел защищать свою родину от нацизма, провалилась. Людей, являвшихся на
сборные пункты, приходилось отпускать обратно. Их не во что было одеть, для
них не было оружия, их не на чем было перевезти к линии фронта. Наконец, их
нечем было накормить. А шептуны и прямые агенты врага, вскормленные
предательским правительством, продолжали подрывную работу. Война уже шла, а
желтые листки, вроде фашистской "Самообороны", призывали к погромам и
уничтожению евреев, к недопущению украинцев в ряды армии, к борьбе не с
немцами, а "с внутренним врагом, скрывающимся на фабриках и заводах Лодзи и
Варшавы, с красными, засевшими в деревнях восточных кресов..."
С таким-то "противником" встретились гитлеровские армии вторжения.
Девяти бронетанковым дивизиям Гудериана противостояли двенадцать бригад
польской кавалерии. Их пики и сабли не могли остановить бронированных машин.
Девятьсот польских самолетов первой линии были предательски уничтожены на их
аэродромах, прежде чем раздалась боевая тревога. Через два дня ни один
польский самолет уже не поднимался в воздух. Люфтваффе занялась войной с
польской пехотой и с мирным населением. За неделю германская армия, не
встречавшая серьезного сопротивления, продвинулась в глубь Польши. Остатки
польских войск, вытянутых тонкой линией вдоль границы, были отброшены к
востоку. Удержавшаяся на месте Познанская группа была обойдена и отрезана от
своих. 10-я германская армия, вклинившись в линию обороны польской
Лодзинской группы, разрезала ее надвое. Одна часть поляков стала отступать к
северу, другая к югу. В образовавшийся промежуток ринулись гитлеровские
танки. Силами двух дивизий они спешили к Варшаве. Туда же рвалась 4-я
немецкая армия вдоль берегов форсированной ею Вислы. На первый взгляд могло
показаться, что не существует силы, способной противостоять натиску
бронированного кулака нацистов. Но в действительности там, где фашисты
наталкивались на организованное сопротивление, они тотчас останавливались.
Так было на северном участке фронта, где застряла немецко-фашистская 3-я
армия.
Тем временем Гаусс со своими четырнадцатью дивизиями методически
продвигался к реке Сад, имея первой, главной целью украинский Львов как
отправную точку для дальнейшего движения на восток. По пути ему удалось во
взаимодействии с соседней группой Пруста окружить и до последнего человека
уничтожить четыре польские дивизии, искавшие спасения в отходе к Радому.
10-я немецко-фашистская армия остановилась у Варшавы. Столица Польши,
покинутая правительством и командованием, брошенная на произвол судьбы,
оказала неожиданное для немцев упорное сопротивление. Вырвавшаяся вперед
бронетанковая дивизия 10-й армии немцев не могла пробиться к городу,
защищаемому самоорганизовавшимся населением и остатками воинских частей,
стянувшихся со всех сторон к символу польской независимости - красавице
Варшаве. Понадобилось окружение города с севера подоспевшими частями 3-й
германской армии, чтобы замкнуть кольцо осады. В этом кольце силами танковых
соединений, авиации и артиллерии фашистов беспощадно уничтожалось все живое,
что еще способно было сопротивляться.
Но, вопреки ожиданиям Гитлера и его генералов, даже подавляющее
превосходство техники и несоизмеримое численное преимущество фашистов перед
поляками оказалось недостаточным, чтобы считать задачу решенной. Там, где
машинам и жестокости противостояли патриотизм, мужество и организованность
защитников, пасовали и техника и нахальства. Как только к отрезанной с
севера и юга Познанской группе поляков присоединились остатки разбитых
Лодзинской и Торунской группировок и в познанском мешке образовалась сила в
двенадцать дивизий, немцы споткнулись. Во фланг их наступающей на варшавском
направлении 10-й армии ударили познанцы. В битву оказалась вовлеченной вся
8-я армия немцев и часть 4-й, оперировавшей на севере. В течение десяти дней
поляки яростно сопротивлялись. Кровь поляков и немцев десять дней обагряла
воду Бзуры. Понадобилось привлечение новых немецко-фашистских сил, чтобы
стереть с лица земли эти двенадцать дивизий. Сломить их упорство так и не
удалось: они дрались за свою Польшу!
Борьба остатков польской конницы под Кутно и защита Вестерплятте от
соединенных сил немецко-фашистской армии и флота должны были показать всему
миру, что может сделать мужество солдат, защищающих свою землю, даже если ею
управляют министры-изменники.
В те дни генерал Гаусс испытал неприятное разочарование. Его дивизии,
приблизившиеся к самым воротам Львова, вдруг остановились. Население
незащищенного города не пожелало принять, победителей. Дороги оказались
перерытыми глубокими рвами, город опоясали наскоро сооруженные укрепления. В
этих окопах рядом с касками немногочисленных солдат виднелись шляпы и кепи
горожан. Это было до смешного нелепо. Гаусс мог ждать чего угодно, но не
того, что его моторизованные части будут остановлены сборищем штатских. Это
не укладывалось в представления Гаусса о войне.
Получив такое донесение, Гаусс 16 сентября приехал на место и предложил
командующему обороной Львова немедленно сдаться. Он не собирался мириться с
тем, что "какие-то украинцы" желают урезать размер жертвы, предназначенной
Германии в оплату ее похода на восток.
Но исторические решения, принятые в ту ночь, с 16 на 17 сентября 1939
года, в Московском Кремле, изменили весь ход событий, спланированный
заговорщиками против мира. 17 сентября эфир принес заговорщикам убийственное
для них известие. Великим разочарованием для них были услышанные всем миром
по радио слова Молотова:
"...События, вызванные польско-германской войной, показали внутреннюю
несостоятельность и явную недееспособность польского государства. Польские
правящие круги обанкротились... Никто не знает о местопребывании польского
правительства. Население Польши брошено его незадачливыми руководителями на
произвол судьбы. Польское государство и его правительство фактически
перестали существовать. ...В Польше создалось положение, требующее со
стороны Советского правительства особой заботы в отношении безопасности
своего государства. Польша стала удобным полем для всяких случайностей и
неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Советское правительство до
последнего времени оставалось нейтральным. Но оно в силу указанных
обстоятельств не может больше нейтрально относиться к создавшемуся
положению.
От Советского правительства нельзя также требовать безразличного
отношения к судьбе единокровных украинцев и белорусов, проживающих в Польше
и раньше находившихся на положении бесправных наций, а теперь и вовсе
брошенных на волю случая. Советское правительство считает своей священной
обязанностью подать руку помощи своим братьям-украинцам и братьям-белорусам,
населяющим Польшу.
Ввиду всего этого... Советское правительство отдало распоряжение
Главному командованию Красной армии дать приказ войскам перейти границу и
взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и
Западной Белоруссии..."
18 сентября телеграф подтвердил, что Красная Армия вступила в пределы
оторванных от Советской Украины и Советской Белоруссии областей Западной
Украины и Западной Белоруссии и преградила немецко-фашистским войскам
дальнейший путь к востоку.
Вместо штатских шляп и кепи горожан Львова против подтягивавшихся войск
Гаусса оказались каски красноармейцев. Одна немецкая дивизия, сунувшаяся
нахально дальше дозволенной линии, была разбита вдребезги в ночном бою.
Гаусс понял, что еще один такой случай - и начнется война с Россией, то-есть
произойдет то, чего он страшился больше всего: война на два фронта. Он
послал парламентеров к старшему командиру советских войск. Для переговоров с
этими парламентерами выехали два советских майора. Гаусс в полной
растерянности расхаживал по комнатам помещичьего "палаца" близ Янува,
служившего пристанищем его штабу. Он ждал инструкций гитлеровской ставки,
стараясь предугадать их содержание. Перспектива борьбы с Красной Армией
повергала его в ужас.
В эти часы ожидания приказов из Берлина Гаусс не в первый раз ставил
перед собою вопрос: как могло случиться, что он, генерал-полковник Гаусс, за
спиной которого были традиции и опыт многих поколений военных, член
сильнейшей в Германии военной касты, мечется тут в ожидании решения
какого-то жалкого ублюдка, чья военная карьера закончилась на нашивке
ефрейтора? Почему этот недоучившийся фантазер нагло отвергает мнения
генералов и фельдмаршалов? Какою страшною силой он подчинил себе
генералитет? Что дает ему силу принимать политические решения огромной
важности, зависящие от обстоятельств чисто военного характера? Почему этот
кретин смеет и может отдавать приказы армиям в сотни дивизий?
Все это было и оставалось для Гаусса путаницей противоречий, над
которой он не только много думал, но которую уже пытался однажды разрубить
подобно гордиеву узлу. Тогда попытка окончилась провалом. Но означает ли
это, что он не должен повторить подобную попытку? Не предоставит ли военная
обстановка условий более подходящих, чем мирное время для того, чтобы
отделаться от Гитлера? Не наделает ли этот дилетант роковых ошибок, не
подпишет ли он сам себе смертного приговора?.. Разве нет уже налицо
крупнейшей политической ошибки Гитлера, которая может повлечь за собою
непоправимую военную катастрофу? Англия и Франция объявили же войну
Германии. Можно ли верить тому, что война на западе - простая формальность,
которую английскому и французскому правительствам необходимо было соблюсти
перед лицом своей общественности? А если дело там под нажимом народов пойдет
всерьез? А если, в добавление ко всему, завяжется еще драка с русскими вот
здесь, под Львовом? Ведь тогда действительно сбудутся все самые мрачные
предсказания... Чорт возьми, нельзя забывать, что войны ведутся людьми.
Нельзя предаваться иллюзии, будто, заранее обеспечив себе превосходство в
танках и самолетах, тем самым обеспечивают и верную победу. Уроки первой
мировой войны достаточно наглядно опровергают такое заблуждение. В каждой
войне есть победитель, но ведь есть и побежденный. Быть слепо уверенным в
том, что стать побежденным может только противник, значит быть кретином...
...Наконец прибыл приказ: отходить, в бой с советскими войсками не
вступать Гаусс вздохнул с облегчением. Этот приказ вскоре стал известен в
Париже и Лондоне, и это была далеко не последняя неприятность для
англо-французских заговорщиков против мира.
- Трум-туру-рум-тум-тум... Трум-туру-руммм...
Жизнь прекрасна! Снова Берлин, снова своя прекрасная квартира, свои
старые испанцы!
- Трум-туру-рум...
Винер, приплясывая, переходил из комнаты в комнату, с наслаждением
втягивая широкими раздувающимися ноздрями немного затхлый воздух комнат,
долго стоявших запертыми.
К чорту провинциальную Чехию! Все, что можно было извлечь из комбинации
с Вацлавскими заводами, извлечено. Это - прошлое. С тех пор как стало широко
известно, что Винеру удалось привлечь Ванденгейма к участию в делах фирмы
"Винер", отношение к нему, как ее главе, не только в деловых кругах, но и в
военном министерстве резко изменилось. Не он посылал теперь розы Эмме
Шверер, а сам Шверер привез Гертруде в день ее рождения огромную корзину
орхидей. Винер испытывал злорадное удовлетворение при мысли, что такая
корзина должна была обойтись старому филину по крайней мере в сто марок!
- Трум-туру...
Жизнь прекрасна! Пусть Гитлер и его генералы называют польский поход
"контратакой" или как им угодно еще, - первый же день этой войны показал,
что значит военная конъюнктура на полном ходу: самолеты, самолеты и еще раз
самолеты!
- Трум-туру-рум...
Ах, если бы сбросить с плеч хотя бы десяток лет! Можно было бы
по-настоящему использовать то, что Гертруда уехала в Карлсбад. Аста не
помеха. Девчонка сама воспринимает возвращение в Берлин, как праздник.
Конечно, было бы интересно взглянуть, как работают в Польше его
самолеты, но на это ушли бы как раз те несколько дней, которыми он
располагает для развлечения, пока нет жены. Поэтому вчера на приглашение
старого Шверера сопутствовать ему в экскурсии на север Польши Винер ответил
предложением послать туда Эгона Шверера. Пока главный конструктор будет
любоваться работой своих произведений, Винер полюбуется здесь, в Берлине,
кое-чем другим.
- Кое-чем другим, кое-чем другим!..
Вследствие столь игривого настроения патрона, с которым становилось все
труднее спорить с тех пор, как он почувствовал за своей спиною руку
американцев, Эгону и пришлось прямо из Чехии лететь в район Данцига и Гдыни.
Там работало соединение, вооруженное его новым пикирующим бомбардировщиком.
Быть может, Эгон и попытался бы уклониться от претившей ему поездки, если бы
не должен был встретиться в Польше с генералом Шверером. Так как у Эгона
окончательно созрело решение не возвращаться в Германию, он не видел другой
возможности повидать отца. Особенно, если учесть, что в его планы входило
покинуть Вацлавские заводы и вообще авиационную промышленность. Получить на
это согласие не только Винера, но и нацистских бонз, конечно, нечего было и
думать. Уйти из-под их власти можно было, только переехав в какую-нибудь
другую страну. Сначала у Эгона был план переселения в Швейцарию. Но, судя по
всему, там он не был бы в безопасности от мстительной нацистской полиции.
Его не оставили бы в покое с военно-техническими секретами. Снова началась
бы погоня, какую он уже испытал когда-то в Любеке. Поэтому он остановился на
Норвегии - тихой, нейтральной стране с патриархальной жизнью, далекой от
бурь нынешней европейской политики.
Эгон прилетел в Польшу уже с твердым решением: повидавшись с отцом,
бежать в Швецию и дальше в Норвегию. Он уже отправил туда Эльзу под
предлогом увеселительной поездки по фиордам.
Самолет Эгона приземлился близ Цоппота - курорта неподалеку от
Гданьска. Офицер отца уже ждал его, чтобы проводить до Гдыни.
Генерал Шверер и еще несколько офицеров, окруженные толпой иностранных
корреспондентов, расположились в самом центре Гдыни, на Звездной горе,
увенчанной огромным каменным крестом. Отсюда они наблюдали бой,
происходивший в нескольких километрах к северу. От грохота башенных орудий
"Шлезвиг-Гольштейна", громившего с моря позиции поляков, за спиною Эгона
осыпалась потрескавшаяся штукатурка креста.
С трех сторон поляки были стиснуты плотным кольцом немецко-фашистских
войск. С четвертой путь к отступлению им отрезало море. Со стороны нацистов
действовало все: тяжелая и легкая артиллерия, минометы, автоматы, танки и
самолеты. Поляки отбивались винтовками и пулеметами. Две зенитные пушки они
пытались противопоставить нескольким десяткам танков, прямою наводкой
громившим доты, прикрывавшие порт. За сплошным ревом нацистской артиллерии
слабый огонь поляков даже не был слышен. Но они ожесточенно защищали каждый
дом, отстреливались из-за каждого куста. С холма были хорошо видны здания
офицерской школы и радиостанции, превращенные поляками в узлы обороны.
Огонь фашистских орудий поднимал столбы пыли вокруг этих двух точек
сопротивления. Поляки не отступали. Каждое окно развалин, каждая куча
кирпича встречала атакующих ружейным и пулеметным огнем. После трех
бесплодных попыток взять штурмом здание школы нацистская пехота откатилась.
Эгону было отвратительно избиение упорно защищающихся, но заведомо
обреченных на смерть поляков. Он покинул бы холм, если бы в небе не
появились гитлеровские самолеты. Это были его пикировщики. Эгон заставил
себя взять бинокль. У него на глазах бомбардировщики один за другим делали
заход над домом школы. Даже здесь, где стояли наблюдающие, воздух дрожал от
взрывов. Столбы пламени взвивались над остатками обрушившихся стен. Бинокль
дрожал в руке Эгона.
Нацистская пехота пошла в новую атаку. Из заваленных горящими обломками
подвалов навстречу ей сверкали выстрелы поляков. Гитлеровцы остановились,
стали в четвертый раз отходить и побежали.
Новая волна бомбардировщиков появилась над морем огня. Эгон не мог
больше смотреть. Это опять были его машины. Порождение его мозга, творение
его рук!
С ощущением тошноты, подступающей к горлу, Эгон стал спускаться с
холма. На полдороге он вспомнил, что не попрощался с отцом. Оглянулся и
увидел генерала: Шверер сидел на складном стуле, наклонившись вперед, и, не
отрывая бинокля от глаз, жадно смотрел на избиение поляков. Вся поза
старика, выражение лица - все говорило о том, что зрелище доставляет ему
величайшее удовольствие. Ошеломленный Эгон долго смотрел на хищную фигурку
генерала.
Чувство отвращения смешивалось у него с желанием подняться обратно на
холм, взять отца и увести прочь, подальше от людей, любующихся избиением
почти беззащитных поляков. Но навстречу этому желанию в душе поднялось
чувство острого стыда: чем хуже было пассивное любование картиной
истребления поляков, чем его собственное активное участие в этом кровавом
спектакле? Да, теперь он брезгливо отворачивался от дела рук своих. А о чем
он думал, когда создавал эти бомбардировщики, когда продумывал каждую их
деталь, когда вынашивал формулы, обеспечивающие возможность сеять огонь и
смерть с крыльев, украшенных отвратительным черным крючком фашистской
свастики? Разве он давным-давно не знал, к чему ведут его расчеты, разве он
совершенно трезво не оценил свое благополучие в те тысячи человеческих тел,
что корчатся теперь под развалинами Гдыни, в десятки и сотни тысяч жизней,
что еще будут истреблены его самолетами? Разве он не обменял кровь этих
людей на свой покой?.. Значит, ему было мало разумом понять, к чему ведет
его соучастие в преступлениях Гитлера, ему было недостаточно картины
пресловутого "аншлюсса", мало пылающих ненавистью глаз чехов? Понадобилось
своими руками ощупать тела убитых поляков почувствовать жар пожарищ, чтобы
до конца понять.
Внутренне содрогаясь, загораживаясь рукою от встречных, Эгон плелся по
склону с холма, представлявшегося ему голгофою. Там вместе с Польшей
распинали и его собственную душу.
Через день, разбитый физически и морально подавленный, как никогда в
жизни, он вылез из самолета на аэродроме норвежского города Ставангера.
У Эгона не было никакого багажа, но он шел, едва передвигая ноги.
Вокруг него царила тишина мирного провинциального города, но он не
чувствовал покоя. Близ него не было ничего, что напоминало бы гитлеровский
рейх, но Эгон не сознавал свободы.
Он шел, окруженный грохотом разрывающихся бомб пикировщиков, опаляемый
огнем пожаров, душимый смрадом разлагающихся тел. Он шел, вытянув руки,
чтобы очистить себе путь среди обступивших его смертных теней австрийцев,
чехов, поляков...
- Эльза!..
Она нашла его в приемном покое городской больницы.
В виде особой любезности для перевозки больного иностранца в маленькую
гостиницу, где остановилась Эльза, врач разрешил воспользоваться больничной
каретой. Это был неуклюжий старый экипаж, выкрашенный в черную краску и
запряженный парою понурых лошадей. Когда Эгон его увидел, он с кривой
усмешкою спросил:
- Карета палача?.. Или уже катафалк?..
И бессмысленно рассмеялся.
Врач посоветовал Эльзе купить в аптеке, по дороге, снотворного.
- Это стоит каких-нибудь двадцать ере, - сказал он, заметив смущение
Эльзы.
Едва успев наступить, новый 1940 год уже нес заговорщикам против мира
новые разочарования. Генерал Вейган, приготовивший было 150-тысячную армию к
наступлению из Сирии на Баку, как только экспедиционные корпуса англичан и
французов помогут финнам перейти в наступление на севере, и заявивший, что в
июне 1940 года он начнет бомбардировку бакинских промыслов, кусал себе
ногти. Напрасно нажим великих держав на Швецию и Норвегию обеспечил проход в
Финляндию англо-французских войск, напрасно гитлеровские полки готовились к
посадке на суда, чтобы подпереть отступающих финнов и бок о бок с
англо-французами ударить на русских. Напрасно! Вместо финского Петербурга на
карте появился советский Выборг. Пакты СССР о взаимопомощи с Латвией,
Эстонией и Литвой и последующее воссоединение этих республик в Советском
Союзе окончательно закрыли перед носом агрессоров балтийские ворота на
восток.
Все провалилось. Рушились планы немедленного сокрушения советского
государства.
Взоры англо-французских заговорщиков рыскали по карте мира в поисках
кусков, которыми можно было бы заткнуть пасть взбесившегося гитлеровского
пса, продолжавшего получать бодрящую струю золота и нефти из-за океана.
Общий кризис капитализма углублялся все больше. Неустойчивое равновесие
в мире империализма снова было непоправимо нарушено. С силою взрыва
обнажились все скрытые противоречия между главными империалистическими
державами. Это и определило то, что пожар второй мировой войны, уже
несколько лет бушевавший в разных концах земли за стыдливыми покровами
всяких дипломатических формул, вырвался наружу и его пламя поползло по
Европе. Оно подбиралось уже к берлогам самих поджигателей. В стороне пока
еще оставались только главные заговорщики против мира, отгороженные от
очагов кровавой борьбы тысячемильными пространствами двух океанов. Эти
рассчитывали отсидеться и от пожара войны и от гнева распинаемых ими
народов.
Впрочем, отсидеться надеялись не только американские подстрекатели.
Такие же намерения были у их английских и французских пособников. Находясь в
"состоянии войны" с Германией, они и не думали использовать то, что
гитлеровская военная машина была занята польским походом, и нанести ей удар
на западе. Ведя на западном фронте "странную войну", то-есть, попросту
принимало никаких мер против преступников. Главнокомандующий Рыдз-Смиглый не
пользовался в армии авторитетом. Солдаты ему не верили, офицерство не
уважало его. В военной среде не существовало ни дружбы, ни доверия. Солдаты
боялись офицеров и ненавидели их. Офицеры опасались друг друга и завидовали
чиновникам военного министерства, богатевшим на взятках с поставщиков
интендантства и на солдатских кормовых деньгах. Благодаря фашистским
порядкам народ не имел представления о том, что интендантские запасы не
обеспечивают армии ни сапог, ни шинелей, ни тем более питания даже на первый
день мобилизации. Сама армия, включая командующих округами, не знала, что
новобранцы, которые пополнят ее ряды накануне войны или в ее первый день,
останутся без винтовок и патронов, без ручных гранат. Никто не понимал, куда
ушли миллиардные кредиты на вооружение, контролируемые только маршалом.
Инженерная служба армии непозволительно отставала. Она не знала других
средств борьбы с танками, кроме бутылок с бензином. Бронесил фактически не
существовало. Кадровый генеральский состав, имевший хотя бы устаревший опыт
прошлой мировой войны, замещался молодыми генералами-политиками, не
нюхавшими пороха. Их единственной заслугой являлось то, что они были
"пилсудчиками". Это не только обескровливало штабы и командование частей, но
и создавало невыносимые отношения между обиженными и выскочками.
Наконец, что самое важное, польский народ, любивший свою
многострадальную отчизну, утратил уважение и любовь к мундиру. Связи народа
с армией были нарушены. Армия перестала быть частью нации там, где проходила
грань, резко разобщающая солдатскую массу от фанфаронов в офицерских
мундирах. Солдатская масса не хотела и не могла понять корней
националистической пропаганды. Польский крестьянин издавна жил бок о бок с
украинцем и белорусом. Он не видел в них ни врагов, ни людей низшей расы.
Польский рабочий не мог итти по следам антисемитствующих молодчиков, так же
как он не мог стать врагом украинца или белоруса.
В довершение дезорганизации, сознательно вносимой в армию врагами
Польши и ее тупыми и корыстными правителями, армия была далека от мысли о
возможности войны с Германией. Вся политическая служба работала на то, чтобы
насторожить армию против воображаемой опасности с востока. Эта подрывная
деятельность зашла очень далеко. Она дала ужасные плоды: вдоль
польско-советской границы выросли линии оборонительных сооружений, а
единственно опасная западная граница оставалась незащищенной. На
польско-немецкой границе не было ни одного сапера даже тогда, когда, начиная
с марта 1939 года, всем стало ясно, что нападение Гитлера на Польшу только
вопрос времени.
Спор о том, можно ли при угрожающей протяженности фронта и слабости
польских сил отказаться от устаревшей доктрины позиционной войны в пользу
войны маневренной, в пользу возможности действовать сосредоточенными силами
в надлежащем месте и в надлежащее время, - этот удивительный спор не был еще
окончен к 30 августа. А 1 сентября стало поздно спорить о чем бы то ни было:
немецко-фашистские войска вторглись в Польшу.
Поспешная мобилизация, несмотря на энтузиазм, с каким польский народ
шел защищать свою родину от нацизма, провалилась. Людей, являвшихся на
сборные пункты, приходилось отпускать обратно. Их не во что было одеть, для
них не было оружия, их не на чем было перевезти к линии фронта. Наконец, их
нечем было накормить. А шептуны и прямые агенты врага, вскормленные
предательским правительством, продолжали подрывную работу. Война уже шла, а
желтые листки, вроде фашистской "Самообороны", призывали к погромам и
уничтожению евреев, к недопущению украинцев в ряды армии, к борьбе не с
немцами, а "с внутренним врагом, скрывающимся на фабриках и заводах Лодзи и
Варшавы, с красными, засевшими в деревнях восточных кресов..."
С таким-то "противником" встретились гитлеровские армии вторжения.
Девяти бронетанковым дивизиям Гудериана противостояли двенадцать бригад
польской кавалерии. Их пики и сабли не могли остановить бронированных машин.
Девятьсот польских самолетов первой линии были предательски уничтожены на их
аэродромах, прежде чем раздалась боевая тревога. Через два дня ни один
польский самолет уже не поднимался в воздух. Люфтваффе занялась войной с
польской пехотой и с мирным населением. За неделю германская армия, не
встречавшая серьезного сопротивления, продвинулась в глубь Польши. Остатки
польских войск, вытянутых тонкой линией вдоль границы, были отброшены к
востоку. Удержавшаяся на месте Познанская группа была обойдена и отрезана от
своих. 10-я германская армия, вклинившись в линию обороны польской
Лодзинской группы, разрезала ее надвое. Одна часть поляков стала отступать к
северу, другая к югу. В образовавшийся промежуток ринулись гитлеровские
танки. Силами двух дивизий они спешили к Варшаве. Туда же рвалась 4-я
немецкая армия вдоль берегов форсированной ею Вислы. На первый взгляд могло
показаться, что не существует силы, способной противостоять натиску
бронированного кулака нацистов. Но в действительности там, где фашисты
наталкивались на организованное сопротивление, они тотчас останавливались.
Так было на северном участке фронта, где застряла немецко-фашистская 3-я
армия.
Тем временем Гаусс со своими четырнадцатью дивизиями методически
продвигался к реке Сад, имея первой, главной целью украинский Львов как
отправную точку для дальнейшего движения на восток. По пути ему удалось во
взаимодействии с соседней группой Пруста окружить и до последнего человека
уничтожить четыре польские дивизии, искавшие спасения в отходе к Радому.
10-я немецко-фашистская армия остановилась у Варшавы. Столица Польши,
покинутая правительством и командованием, брошенная на произвол судьбы,
оказала неожиданное для немцев упорное сопротивление. Вырвавшаяся вперед
бронетанковая дивизия 10-й армии немцев не могла пробиться к городу,
защищаемому самоорганизовавшимся населением и остатками воинских частей,
стянувшихся со всех сторон к символу польской независимости - красавице
Варшаве. Понадобилось окружение города с севера подоспевшими частями 3-й
германской армии, чтобы замкнуть кольцо осады. В этом кольце силами танковых
соединений, авиации и артиллерии фашистов беспощадно уничтожалось все живое,
что еще способно было сопротивляться.
Но, вопреки ожиданиям Гитлера и его генералов, даже подавляющее
превосходство техники и несоизмеримое численное преимущество фашистов перед
поляками оказалось недостаточным, чтобы считать задачу решенной. Там, где
машинам и жестокости противостояли патриотизм, мужество и организованность
защитников, пасовали и техника и нахальства. Как только к отрезанной с
севера и юга Познанской группе поляков присоединились остатки разбитых
Лодзинской и Торунской группировок и в познанском мешке образовалась сила в
двенадцать дивизий, немцы споткнулись. Во фланг их наступающей на варшавском
направлении 10-й армии ударили познанцы. В битву оказалась вовлеченной вся
8-я армия немцев и часть 4-й, оперировавшей на севере. В течение десяти дней
поляки яростно сопротивлялись. Кровь поляков и немцев десять дней обагряла
воду Бзуры. Понадобилось привлечение новых немецко-фашистских сил, чтобы
стереть с лица земли эти двенадцать дивизий. Сломить их упорство так и не
удалось: они дрались за свою Польшу!
Борьба остатков польской конницы под Кутно и защита Вестерплятте от
соединенных сил немецко-фашистской армии и флота должны были показать всему
миру, что может сделать мужество солдат, защищающих свою землю, даже если ею
управляют министры-изменники.
В те дни генерал Гаусс испытал неприятное разочарование. Его дивизии,
приблизившиеся к самым воротам Львова, вдруг остановились. Население
незащищенного города не пожелало принять, победителей. Дороги оказались
перерытыми глубокими рвами, город опоясали наскоро сооруженные укрепления. В
этих окопах рядом с касками немногочисленных солдат виднелись шляпы и кепи
горожан. Это было до смешного нелепо. Гаусс мог ждать чего угодно, но не
того, что его моторизованные части будут остановлены сборищем штатских. Это
не укладывалось в представления Гаусса о войне.
Получив такое донесение, Гаусс 16 сентября приехал на место и предложил
командующему обороной Львова немедленно сдаться. Он не собирался мириться с
тем, что "какие-то украинцы" желают урезать размер жертвы, предназначенной
Германии в оплату ее похода на восток.
Но исторические решения, принятые в ту ночь, с 16 на 17 сентября 1939
года, в Московском Кремле, изменили весь ход событий, спланированный
заговорщиками против мира. 17 сентября эфир принес заговорщикам убийственное
для них известие. Великим разочарованием для них были услышанные всем миром
по радио слова Молотова:
"...События, вызванные польско-германской войной, показали внутреннюю
несостоятельность и явную недееспособность польского государства. Польские
правящие круги обанкротились... Никто не знает о местопребывании польского
правительства. Население Польши брошено его незадачливыми руководителями на
произвол судьбы. Польское государство и его правительство фактически
перестали существовать. ...В Польше создалось положение, требующее со
стороны Советского правительства особой заботы в отношении безопасности
своего государства. Польша стала удобным полем для всяких случайностей и
неожиданностей, могущих создать угрозу для СССР. Советское правительство до
последнего времени оставалось нейтральным. Но оно в силу указанных
обстоятельств не может больше нейтрально относиться к создавшемуся
положению.
От Советского правительства нельзя также требовать безразличного
отношения к судьбе единокровных украинцев и белорусов, проживающих в Польше
и раньше находившихся на положении бесправных наций, а теперь и вовсе
брошенных на волю случая. Советское правительство считает своей священной
обязанностью подать руку помощи своим братьям-украинцам и братьям-белорусам,
населяющим Польшу.
Ввиду всего этого... Советское правительство отдало распоряжение
Главному командованию Красной армии дать приказ войскам перейти границу и
взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и
Западной Белоруссии..."
18 сентября телеграф подтвердил, что Красная Армия вступила в пределы
оторванных от Советской Украины и Советской Белоруссии областей Западной
Украины и Западной Белоруссии и преградила немецко-фашистским войскам
дальнейший путь к востоку.
Вместо штатских шляп и кепи горожан Львова против подтягивавшихся войск
Гаусса оказались каски красноармейцев. Одна немецкая дивизия, сунувшаяся
нахально дальше дозволенной линии, была разбита вдребезги в ночном бою.
Гаусс понял, что еще один такой случай - и начнется война с Россией, то-есть
произойдет то, чего он страшился больше всего: война на два фронта. Он
послал парламентеров к старшему командиру советских войск. Для переговоров с
этими парламентерами выехали два советских майора. Гаусс в полной
растерянности расхаживал по комнатам помещичьего "палаца" близ Янува,
служившего пристанищем его штабу. Он ждал инструкций гитлеровской ставки,
стараясь предугадать их содержание. Перспектива борьбы с Красной Армией
повергала его в ужас.
В эти часы ожидания приказов из Берлина Гаусс не в первый раз ставил
перед собою вопрос: как могло случиться, что он, генерал-полковник Гаусс, за
спиной которого были традиции и опыт многих поколений военных, член
сильнейшей в Германии военной касты, мечется тут в ожидании решения
какого-то жалкого ублюдка, чья военная карьера закончилась на нашивке
ефрейтора? Почему этот недоучившийся фантазер нагло отвергает мнения
генералов и фельдмаршалов? Какою страшною силой он подчинил себе
генералитет? Что дает ему силу принимать политические решения огромной
важности, зависящие от обстоятельств чисто военного характера? Почему этот
кретин смеет и может отдавать приказы армиям в сотни дивизий?
Все это было и оставалось для Гаусса путаницей противоречий, над
которой он не только много думал, но которую уже пытался однажды разрубить
подобно гордиеву узлу. Тогда попытка окончилась провалом. Но означает ли
это, что он не должен повторить подобную попытку? Не предоставит ли военная
обстановка условий более подходящих, чем мирное время для того, чтобы
отделаться от Гитлера? Не наделает ли этот дилетант роковых ошибок, не
подпишет ли он сам себе смертного приговора?.. Разве нет уже налицо
крупнейшей политической ошибки Гитлера, которая может повлечь за собою
непоправимую военную катастрофу? Англия и Франция объявили же войну
Германии. Можно ли верить тому, что война на западе - простая формальность,
которую английскому и французскому правительствам необходимо было соблюсти
перед лицом своей общественности? А если дело там под нажимом народов пойдет
всерьез? А если, в добавление ко всему, завяжется еще драка с русскими вот
здесь, под Львовом? Ведь тогда действительно сбудутся все самые мрачные
предсказания... Чорт возьми, нельзя забывать, что войны ведутся людьми.
Нельзя предаваться иллюзии, будто, заранее обеспечив себе превосходство в
танках и самолетах, тем самым обеспечивают и верную победу. Уроки первой
мировой войны достаточно наглядно опровергают такое заблуждение. В каждой
войне есть победитель, но ведь есть и побежденный. Быть слепо уверенным в
том, что стать побежденным может только противник, значит быть кретином...
...Наконец прибыл приказ: отходить, в бой с советскими войсками не
вступать Гаусс вздохнул с облегчением. Этот приказ вскоре стал известен в
Париже и Лондоне, и это была далеко не последняя неприятность для
англо-французских заговорщиков против мира.
- Трум-туру-рум-тум-тум... Трум-туру-руммм...
Жизнь прекрасна! Снова Берлин, снова своя прекрасная квартира, свои
старые испанцы!
- Трум-туру-рум...
Винер, приплясывая, переходил из комнаты в комнату, с наслаждением
втягивая широкими раздувающимися ноздрями немного затхлый воздух комнат,
долго стоявших запертыми.
К чорту провинциальную Чехию! Все, что можно было извлечь из комбинации
с Вацлавскими заводами, извлечено. Это - прошлое. С тех пор как стало широко
известно, что Винеру удалось привлечь Ванденгейма к участию в делах фирмы
"Винер", отношение к нему, как ее главе, не только в деловых кругах, но и в
военном министерстве резко изменилось. Не он посылал теперь розы Эмме
Шверер, а сам Шверер привез Гертруде в день ее рождения огромную корзину
орхидей. Винер испытывал злорадное удовлетворение при мысли, что такая
корзина должна была обойтись старому филину по крайней мере в сто марок!
- Трум-туру...
Жизнь прекрасна! Пусть Гитлер и его генералы называют польский поход
"контратакой" или как им угодно еще, - первый же день этой войны показал,
что значит военная конъюнктура на полном ходу: самолеты, самолеты и еще раз
самолеты!
- Трум-туру-рум...
Ах, если бы сбросить с плеч хотя бы десяток лет! Можно было бы
по-настоящему использовать то, что Гертруда уехала в Карлсбад. Аста не
помеха. Девчонка сама воспринимает возвращение в Берлин, как праздник.
Конечно, было бы интересно взглянуть, как работают в Польше его
самолеты, но на это ушли бы как раз те несколько дней, которыми он
располагает для развлечения, пока нет жены. Поэтому вчера на приглашение
старого Шверера сопутствовать ему в экскурсии на север Польши Винер ответил
предложением послать туда Эгона Шверера. Пока главный конструктор будет
любоваться работой своих произведений, Винер полюбуется здесь, в Берлине,
кое-чем другим.
- Кое-чем другим, кое-чем другим!..
Вследствие столь игривого настроения патрона, с которым становилось все
труднее спорить с тех пор, как он почувствовал за своей спиною руку
американцев, Эгону и пришлось прямо из Чехии лететь в район Данцига и Гдыни.
Там работало соединение, вооруженное его новым пикирующим бомбардировщиком.
Быть может, Эгон и попытался бы уклониться от претившей ему поездки, если бы
не должен был встретиться в Польше с генералом Шверером. Так как у Эгона
окончательно созрело решение не возвращаться в Германию, он не видел другой
возможности повидать отца. Особенно, если учесть, что в его планы входило
покинуть Вацлавские заводы и вообще авиационную промышленность. Получить на
это согласие не только Винера, но и нацистских бонз, конечно, нечего было и
думать. Уйти из-под их власти можно было, только переехав в какую-нибудь
другую страну. Сначала у Эгона был план переселения в Швейцарию. Но, судя по
всему, там он не был бы в безопасности от мстительной нацистской полиции.
Его не оставили бы в покое с военно-техническими секретами. Снова началась
бы погоня, какую он уже испытал когда-то в Любеке. Поэтому он остановился на
Норвегии - тихой, нейтральной стране с патриархальной жизнью, далекой от
бурь нынешней европейской политики.
Эгон прилетел в Польшу уже с твердым решением: повидавшись с отцом,
бежать в Швецию и дальше в Норвегию. Он уже отправил туда Эльзу под
предлогом увеселительной поездки по фиордам.
Самолет Эгона приземлился близ Цоппота - курорта неподалеку от
Гданьска. Офицер отца уже ждал его, чтобы проводить до Гдыни.
Генерал Шверер и еще несколько офицеров, окруженные толпой иностранных
корреспондентов, расположились в самом центре Гдыни, на Звездной горе,
увенчанной огромным каменным крестом. Отсюда они наблюдали бой,
происходивший в нескольких километрах к северу. От грохота башенных орудий
"Шлезвиг-Гольштейна", громившего с моря позиции поляков, за спиною Эгона
осыпалась потрескавшаяся штукатурка креста.
С трех сторон поляки были стиснуты плотным кольцом немецко-фашистских
войск. С четвертой путь к отступлению им отрезало море. Со стороны нацистов
действовало все: тяжелая и легкая артиллерия, минометы, автоматы, танки и
самолеты. Поляки отбивались винтовками и пулеметами. Две зенитные пушки они
пытались противопоставить нескольким десяткам танков, прямою наводкой
громившим доты, прикрывавшие порт. За сплошным ревом нацистской артиллерии
слабый огонь поляков даже не был слышен. Но они ожесточенно защищали каждый
дом, отстреливались из-за каждого куста. С холма были хорошо видны здания
офицерской школы и радиостанции, превращенные поляками в узлы обороны.
Огонь фашистских орудий поднимал столбы пыли вокруг этих двух точек
сопротивления. Поляки не отступали. Каждое окно развалин, каждая куча
кирпича встречала атакующих ружейным и пулеметным огнем. После трех
бесплодных попыток взять штурмом здание школы нацистская пехота откатилась.
Эгону было отвратительно избиение упорно защищающихся, но заведомо
обреченных на смерть поляков. Он покинул бы холм, если бы в небе не
появились гитлеровские самолеты. Это были его пикировщики. Эгон заставил
себя взять бинокль. У него на глазах бомбардировщики один за другим делали
заход над домом школы. Даже здесь, где стояли наблюдающие, воздух дрожал от
взрывов. Столбы пламени взвивались над остатками обрушившихся стен. Бинокль
дрожал в руке Эгона.
Нацистская пехота пошла в новую атаку. Из заваленных горящими обломками
подвалов навстречу ей сверкали выстрелы поляков. Гитлеровцы остановились,
стали в четвертый раз отходить и побежали.
Новая волна бомбардировщиков появилась над морем огня. Эгон не мог
больше смотреть. Это опять были его машины. Порождение его мозга, творение
его рук!
С ощущением тошноты, подступающей к горлу, Эгон стал спускаться с
холма. На полдороге он вспомнил, что не попрощался с отцом. Оглянулся и
увидел генерала: Шверер сидел на складном стуле, наклонившись вперед, и, не
отрывая бинокля от глаз, жадно смотрел на избиение поляков. Вся поза
старика, выражение лица - все говорило о том, что зрелище доставляет ему
величайшее удовольствие. Ошеломленный Эгон долго смотрел на хищную фигурку
генерала.
Чувство отвращения смешивалось у него с желанием подняться обратно на
холм, взять отца и увести прочь, подальше от людей, любующихся избиением
почти беззащитных поляков. Но навстречу этому желанию в душе поднялось
чувство острого стыда: чем хуже было пассивное любование картиной
истребления поляков, чем его собственное активное участие в этом кровавом
спектакле? Да, теперь он брезгливо отворачивался от дела рук своих. А о чем
он думал, когда создавал эти бомбардировщики, когда продумывал каждую их
деталь, когда вынашивал формулы, обеспечивающие возможность сеять огонь и
смерть с крыльев, украшенных отвратительным черным крючком фашистской
свастики? Разве он давным-давно не знал, к чему ведут его расчеты, разве он
совершенно трезво не оценил свое благополучие в те тысячи человеческих тел,
что корчатся теперь под развалинами Гдыни, в десятки и сотни тысяч жизней,
что еще будут истреблены его самолетами? Разве он не обменял кровь этих
людей на свой покой?.. Значит, ему было мало разумом понять, к чему ведет
его соучастие в преступлениях Гитлера, ему было недостаточно картины
пресловутого "аншлюсса", мало пылающих ненавистью глаз чехов? Понадобилось
своими руками ощупать тела убитых поляков почувствовать жар пожарищ, чтобы
до конца понять.
Внутренне содрогаясь, загораживаясь рукою от встречных, Эгон плелся по
склону с холма, представлявшегося ему голгофою. Там вместе с Польшей
распинали и его собственную душу.
Через день, разбитый физически и морально подавленный, как никогда в
жизни, он вылез из самолета на аэродроме норвежского города Ставангера.
У Эгона не было никакого багажа, но он шел, едва передвигая ноги.
Вокруг него царила тишина мирного провинциального города, но он не
чувствовал покоя. Близ него не было ничего, что напоминало бы гитлеровский
рейх, но Эгон не сознавал свободы.
Он шел, окруженный грохотом разрывающихся бомб пикировщиков, опаляемый
огнем пожаров, душимый смрадом разлагающихся тел. Он шел, вытянув руки,
чтобы очистить себе путь среди обступивших его смертных теней австрийцев,
чехов, поляков...
- Эльза!..
Она нашла его в приемном покое городской больницы.
В виде особой любезности для перевозки больного иностранца в маленькую
гостиницу, где остановилась Эльза, врач разрешил воспользоваться больничной
каретой. Это был неуклюжий старый экипаж, выкрашенный в черную краску и
запряженный парою понурых лошадей. Когда Эгон его увидел, он с кривой
усмешкою спросил:
- Карета палача?.. Или уже катафалк?..
И бессмысленно рассмеялся.
Врач посоветовал Эльзе купить в аптеке, по дороге, снотворного.
- Это стоит каких-нибудь двадцать ере, - сказал он, заметив смущение
Эльзы.
Едва успев наступить, новый 1940 год уже нес заговорщикам против мира
новые разочарования. Генерал Вейган, приготовивший было 150-тысячную армию к
наступлению из Сирии на Баку, как только экспедиционные корпуса англичан и
французов помогут финнам перейти в наступление на севере, и заявивший, что в
июне 1940 года он начнет бомбардировку бакинских промыслов, кусал себе
ногти. Напрасно нажим великих держав на Швецию и Норвегию обеспечил проход в
Финляндию англо-французских войск, напрасно гитлеровские полки готовились к
посадке на суда, чтобы подпереть отступающих финнов и бок о бок с
англо-французами ударить на русских. Напрасно! Вместо финского Петербурга на
карте появился советский Выборг. Пакты СССР о взаимопомощи с Латвией,
Эстонией и Литвой и последующее воссоединение этих республик в Советском
Союзе окончательно закрыли перед носом агрессоров балтийские ворота на
восток.
Все провалилось. Рушились планы немедленного сокрушения советского
государства.
Взоры англо-французских заговорщиков рыскали по карте мира в поисках
кусков, которыми можно было бы заткнуть пасть взбесившегося гитлеровского
пса, продолжавшего получать бодрящую струю золота и нефти из-за океана.
Общий кризис капитализма углублялся все больше. Неустойчивое равновесие
в мире империализма снова было непоправимо нарушено. С силою взрыва
обнажились все скрытые противоречия между главными империалистическими
державами. Это и определило то, что пожар второй мировой войны, уже
несколько лет бушевавший в разных концах земли за стыдливыми покровами
всяких дипломатических формул, вырвался наружу и его пламя поползло по
Европе. Оно подбиралось уже к берлогам самих поджигателей. В стороне пока
еще оставались только главные заговорщики против мира, отгороженные от
очагов кровавой борьбы тысячемильными пространствами двух океанов. Эти
рассчитывали отсидеться и от пожара войны и от гнева распинаемых ими
народов.
Впрочем, отсидеться надеялись не только американские подстрекатели.
Такие же намерения были у их английских и французских пособников. Находясь в
"состоянии войны" с Германией, они и не думали использовать то, что
гитлеровская военная машина была занята польским походом, и нанести ей удар
на западе. Ведя на западном фронте "странную войну", то-есть, попросту