Шпанов Николай Николаевич. Ученик чародея (Часть 1-6)

   Ланцанс отодвинул опустошенную третью чашку и, полузакрыв глаза, откинулся на спинку кресла. Ему доставляло удовольствие, что Шилде, обычно такой наглый и самоуверенный, упрашивает его. По-видимому, девица Селга нужна ему до зарезу. Коль скоро Шилде сам набил ей такую цену, надо содрать за нее подороже.
   Кончилось тем, что девица Инга Селга - под кличкой "Изабелла" была уступлена под денежный залог, вносившийся епископу Ланцансу.
   - И не какими-нибудь вестмарками, дорогой Шилде, а в долларах, подчеркнул Ланцанс. - В долларах!
   После этого несколько времени Ланцанс сидел в задумчивости. Он отогнул утолок шторки и поглядел на улицу. Мысли вертелись все вокруг того, сколько усилий нужно затратить, чтобы пропихнуть одного человека в страну, где когда-то он и его друзья были хозяевами! И какие опасности преследуют там его людей на каждом шагу!.. Стоит ли подвергать этим опасностям Ингу? Разве мало в его распоряжении других девиц?.. Почему Шилде так настойчиво требует именно Ингу? - Ланцанс подозрительно покосился: нет ли в глазах Шилде чего-нибудь... такого?.. Чего-нибудь, что говорило бы, что Шилде выпрашивает Ингу вовсе не для посылки за кордон, а для... Да, для того, чтобы оставить ее здесь, у себя?.. Если так, то у Шилде губа не дура! За счет Совета купить себе такую девчонку!.. Но тогда чем он сам хуже Шилде? Почему не оставить Ингу себе?..
   Ланцанс сжал в кулаке газ шторы. Людям, не проведшим юности в семинарии иезуитов, не воспринявшим их учение, не впитавшим каждой порой тела и всеми фибрами души дисциплины Ордена, не постигшим силы его власти над "солдатами роты Иисусовой", - не понять того, что произошло в эти минуты с Ланцансом. Как поступил бы на его месте всякий другой, поняв, что он во власти Инги, что ее образ преследует его всюду, не дает ему покоя? Какие мысли, желания, решения родило бы это открытие? Едва ли нашлось бы много таких, кто пришел бы к решению, принятому Ланцансом: поняв, что власть Инги над ним зашла дальше похотливой забавы, сводящейся к созерцанию ее изображения, поняв, что прикосновение к живой Инге сделало бы его ее рабом, - он решил отдать ее Шилде! Оставалось только сделать это с наибольшей выгодой для себя. Вероятно, так же вот, с именем искупителя на устах, освобождающим их совесть от угрызений, а их самих от ответственности перед законом людским, отцы-инквизиторы топили в каналах Венеции жертвы своей похоти. Ланцанс ничего не имел бы против того, чтобы, выполняя обязанности разведчицы, Инга навсегда исчезла с лица земли.
   52. ОТЕЦ ЛАНЦАНС НЕ ХОЧЕТ ШОКОЛАДА
   Ланцанс опустил оконную штору и, не глядя на Шилде, проговорил:
   - Вы недооцениваете услугу, которую я вам оказываю. - Его голос едва приметно дрожал. Но Шилде ни за что не догадался бы об истинных причинах этого. - Говоря между нами, мы посылаем ее в пасть льва.
   - Это известно мне не хуже вашего, - ответил Шилде. - "Особенную часть" Советского кодекса я помню наизусть.
   - Господь да поможет нашим питомцам! - пробормотал Ланцанс.
   - Ну, знаете ли, - усмехнулся Шилде, - тут надежда на небеса плохая. Начиная со статьи 581 и до 5812 любую из них в отдельности, а при желании и все вместе можно предъявить таким, как мой Квэп. Я уже не говорю об указе 12 января - тут крышка и гвоздь... - проворчал Шилде. - Кстати говоря, советую вам в Доротеенфройде следить за тем, чтобы ваши люди не совали нос в этот Уголовный кодекс. Когда они узнают, что в случае провала не миновать расчета "по указу", это не способствует желанию совершать путешествие в Совдепию.
   - Но мы же сами втолковываем "перемещенным", что самый факт возвращения туда любого из них не обещает ничего, кроме лагеря.
   - Лагерь - это не смертная казнь. Есть еще надежда выжить. Когда она исчезает, вот и происходят такие случаи, как с Круминьшем. Я у себя в школах выдрал эту главу из Советского кодекса и заменил листком собственного изготовления.
   - Сложный вопрос... - Епископ в сомнении покачал головой. - Попробуйте дать им уверенность, что возвращение под сень коммунистических властей ничем не грозит, и наши люди устремятся туда толпами.
   - Врать, дорогой епископ, нужно с умом, - глубокомысленно заявил Шилде. - Гитлер уверял, будто ложь становится тем правдоподобнее, чем она крупней.
   - Святые слова святого человека.
   - Еще немного, и вы посадите Адольфа рядом с богом-отцом.
   - Мученическая кончина зачтется ему в царствии небесном.
   - Значит, быть ему в раю? Ну, там мы с ним и встретимся. А теперь по рюмке кюммеля, епископ? - заключил Шилде. И, заметив испуганный взгляд, который епископ метнул вокруг себя, со смехом добавил: - Сегодня на вас такой костюм, что если кто и увидит рюмку в вашей руке, - не осудит.
   - Святая церковь не возбраняет своим служителям вкушать сок плодов, созданных всевышним. - Ланцанс состроил постную мину. - Но ничто возбуждающее плоть, ничто возбуждающее мысли не касалось, не касается и не коснется моих уст!
   - А я все-таки дерну! - сказал Шилде и заказал две рюмки доппеля. - За свою и за плоть вашего преосвященства. Впрочем, можно и третью: за плоть Инги Селга. - Он подмигнул Ланцансу. Вы уж не постоите за тем, чтобы приписать к залогу сотенку долларов и в мою пользу. Ей-ей девица стоит того.
   Через два дня, как было условленно, Шилде пришел в кафе "Старый король" для передачи епископу залога за Ингу Селга (она же "Изабелла"). Епископ не пил шоколада. С растерянным видом он глядел по сторонам, и пальцы его пересчитывали пуговицы пиджака: сверху вниз, снизу вверх и снова сверху вниз. После витиеватого предисловия он путано рассказал Шилде о том, что мать Маргарита обнаружила приготовления к побегу Инги Селга. Нити вели за пределы "обители десницы господней". Подготовкой побега руководила бывшая заключенная гитлеровского концлагеря и участница движения сопротивления Эрна Клинт, сестра Вилмы Клинт, бывшей воспитанницы школы Центрального совета, а ныне уборщицы и судомойки в Доротеенфройде.
   Ланцанса не так волновал сам заговор, поскольку он был обнаружен, как то, что Шилде может теперь отказаться от Инги Селга. Однако Шилде решил дело по-своему: то, что Инга замыслила бегство, доказывает ее способность к самостоятельным, смелым действиям. К тому же провинившийся агент - всегда удобнее чистюли, не чувствующего за собой никакого греха. Одним словом, Инга устраивает Шилде в качестве агента. Но он не покажет этого епископу и собьет цену на девицу.
   - Ну, а насчет Эрны Клинт, дорогой епископ, не беспокойтесь. Мы передадим ее дело господам из организации Гелена. - Шилде с удовольствием потер ладони, как делают люди, покончив с удачным делом. - А теперь, дорогой епископ, я закажу себе еще рюмочку доппеля. А вам, конечно, обычный шоколад?
   - Знаете, дорогой Шилде, - опуская глаза, едва слышно ответил Ланцанс, - пожалуй, я выпью с вами. Уж очень она меня расстроила, эта девица!.. Одну рюмочку!
   - Хоть десять, дорогой епископ, - весело заявил Шилде. - Хоть десять, если вы платите сами за себя!
   Через час они вышли из кафе. Лицо Шилде было красно, и он с выражением удивления, точно впервые видел бульвар, людей, деревья, обводил все помутневшим взглядом. На руке его, уронив голову на грудь, висел Ланцанс. Епископ шаркал ногами, и с его оттопыренной нижней губы стекала слюна. Шилде поманил проезжавший таксомотор и принялся втискивать в него расслабленное тело епископа. Когда ему удалось усадить спутника, он взгромоздился на сидение сам и бросил шоферу:
   - В Доротеенфройде!
   - Куда? - с удивлением спросил шофер.
   Шилде понял, что сказал глупость: отсюда до Висзее было по крайней мере 200 километров. С трудом ворочая языком, сказал:
   - Хорошо бы, конечно, в Ригу, но это еще дальше... В общем куда-нибудь... к девкам!
   53. АССОЦИАЦИИ АНТИКВАРА
   Условимся, что того, кто уже известен читателю как бывший бригаденфюрер СС со шрамом от укуса на щеке, мы для удобства читателей так и будем называть "бригаденфю-рером". Нет надобности загружать рассказ еще одним именем. Такое допущение тем более оправдано, что не только в кругу друзей и близких сослуживцев, но даже в некоторых случаях официальных сношений этого человека, по старой памяти, именовали бригаденфюрером. Очевидно, в его кругу полагали, что в существе положения мало что изменилось: может быть, не так уж далек день, когда к бывшим носителям фашистских прерогатив вернутся их звания и привилегии.
   В описываемый день телефонный звонок застал бригаденфюрера в постели. Он потянулся и нехотя сунул ноги в туфли.
   Полицейское управление сообщало, что у содержательницы пансиона, где жил русский по имени Кручинин, нашли картину, оставленную за ненадобностью, точнее подаренную им хозяйке пансиона. Именно то обстоятельство, что картина без опасений брошена Кручининым, служит свидетельством тому, что в ней не содержится ничего особенного. Но все же может быть господин бригаденфюрер сам на нее взглянет. Может быть, она представляет какую-то художественную ценность. В таком случае она может пригодиться господину бригаденфюреру.
   Через час бригаденфюрер сидел в полиции и с лупой в руке исследовал сантиметр за сантиметром - коричневое лицо старухи, злобно глядевшей на него единственным уцелевшим глазом. А еще через час целая свора агентов шныряла по антикварным магазинам и лавкам старьевщиков, выясняя происхождение картины. Понадобился целый день, чтобы наткнуться на антиквара, который вспомнил, что когда-то он был у особы, продававшей кое-какие вещи, и на стене у нее видел это полотно.
   - Это или подобное ему, - неуверенно сказал антиквар. - Но если бы я еще раз побывал в той квартире, то мог бы ответить с большей уверенностью. - Подумав, он добавил: - Я обладаю редкой способностью ассоциативного мышления.
   Бригаденфюрера не интересовали вопросы ассоциативного мышления, которыми, как оказалось, занимался антиквар в свободное от торговли время. Бригаденфюрер посадил антиквара в автомобиль и отвез на улицу, где жила Марта Фризе. Антиквару было приказано побывать в ее квартире под предлогом, что он хотел бы кое-что приобрести.
   Через какие-нибудь полчаса, что бригаденфюрер сидел в машине, антиквар появился из-за угла.
   - Могу почтительнейше доложить вам, господин полицейрат, - сказал любитель ассоциативной теории, - мои ассоциации верны, но интересующей вас картины у госпожи Фризе больше нет.
   - А была?
   - Безусловно.
   - Где она?
   Антиквар недоуменно развел руками.
   - Черта же стоят ваши ассоциации! - сердито воскликнул бригаденфюрер, но антиквар, переждав его гневную тираду (жителям было не привыкать к дурному воспитанию полицейских), - сказал с учтивым поклоном:
   - Я ведь не имею чести принадлежать к составу полиции, господин полицейрат, и не могу быть настойчив.
   - Зато мы будем настойчивы, - ответил бригаденфюрер.
   Двое суток Марта мужественно держалась на допросах, которые вел бригаденфюрер. Она утверждала, будто не помнит, куда девалась интересующая полицию картина. Возможно, что этим бы дело и кончилось, если бы обыск, произведенный в комнате, где жил Кручинин, не дал в руки бригаденфюрера несколько номеров "Вестника". В одном из номеров газеты было обнаружено объявление "Марты". Сопоставив дату его появления с показанием хозяйки пансиона, занесшей в свой донос, что русский пришел домой с большим пакетом, обернутым в газеты; отметив то, что в комнате Кручинина был обнаружен лист из дамского журнала, которого не получал Кручинин, но который выписывала Марта Фризе; приняв во внимание, что шпагат, привязанный к колечкам на тыльной стороне "старухи", отрезан от мотка, найденного в кухонном столе фрау Фризе; принимая во внимание рапорты филеров, приставленных для наблюдения за Кручининым, о том, что он скрылся от них, дважды сменив такси именно в тот день и в те часы, когда вышел вечерний номер "Вестника" с объявлением Марты Фризе; проанализировав показания привратника дома, где жила Марта, и показания ее прислуги об образе жизни и симпатиях Марты и сопоставив все это, бригаденфюрер пришел к заключению, что полотно с изображением старухи было получено русским от Марты Фризе. А так как было бы вздором полагать, будто русский скупал драные полотна, чтобы тут же их раздаривать квартирным хозяйкам, то бригаденфюрер сделал столь основательный вывод: холст или рама картины содержали нечто, переданное чешкой русскому.
   Что это было?
   Если принять во внимание, что Марта была чешкой по происхождению, вдовой авиационного инженера и, следовательно, вращалась в кругу его коллег, следовательно, имела возможность шпионить среди людей, возобновивших работу в области военного самолетостроения, следовательно, могла пользоваться этими связями, чтобы выпытывать данные, составлявшие тайны самолетостроительных фирм; следовательно, овладевая такими тайнами, могла передавать их иностранным агентам; то, следовательно, таким агентом и являлся вышеупомянутый русский по имени Кручинин. Хотя сам этот русский и не был пойман с секретными документами в руках, но добытого данным расследованием материала вполне достаточно для возбуждения уголовного преследования против Марты Фризе. То, что изобличенная свидетелями и вещественными доказательствами Марта Фризе продолжает отрицать какое-либо касательство к военным тайнам и к шпионажу в пользу Советского Союза, значения не имело.
   Возможность создать дело "О шпионаже Москвы" была выгодна всем инстанциям. "Скандал с разоблачениями" поднял бы акции разведывательной и диверсионной службы Гелена. Поэтому прежде всего было отдано распоряжение изготовить секретные документы, с которых шпионка Фризе якобы сделала микроснимки для передачи агенту Москвы Кручинину. Тут же должны были быть изготовлены и сами микроснимки, которые могли бы быть отобраны у Кручинина.
   54. ЧАСОВНЯ СВЯТОЙ УРСУЛЫ
   Оживление на Птичьем рынке спадало. Хозяйки расходились по переулкам, нагруженные корзинами с овощами. Запах сельдерея и укропа волною следовал за каждой проходившей мимо Кручинина женщиной. Он устроился на одной из скамеек, расставленных позади фонтана, где любят устраиваться цветочницы. Отсюда были хорошо видны все подходы к часовне святой Урсулы, стоящей в углу площади Птичьего рынка. Самому можно было оставаться вне поля зрения агентов, которые может быть наблюдали за дверью часовни. Окидывая взглядом все углы, - на площадь выходило несколько переулков, - и близлежащие подъезды, Кручинин старался по поведению прохожих определить, есть ли среди них агенты. Вокруг Кручинина, совершив свои покупки, между корзинами цветочниц расхаживали женщины. Эти корзины расцвечивались всеми красками, какие только создала природа в руках хитроумных садоводов. Осень не уничтожила их искусства: цветов было так много, груды их были так огромны и великолепны, что рынок походил на фантастический сад, усеянный яркими клумбами, - делом рук великого садовника, обезумевшего в неудержимой щедрости. Нет-нет из гущи цветов вырывались пчелы и начинали с сердитым гудением носиться над головой Кручинина. Вероятно, они приехали сюда, опьяненные ароматом цветов, в чашечках которых собирали мед. Чайные, розовые, багровые почти до черноты и белые розы источали аромат, нежный, как детская сказка. Его перебивал острый до приторности запах гвоздики. Тут же Кручинин мысленно склонялся к разбросанным вокруг нежно-зеленым пучкам резеды, чтобы втянуть их робкий аромат, не способный пробиться сквозь испарения разноцветных султанов левкоя.
   Чтобы сбросить овладевшую им сонливость, Кручинин прошелся между корзинами, выбирая место поближе к часовне. Усевшись на спину льва у входа в крытый рынок, он погрузил лицо в горсть набранных в ладони лепестков душистого горошка. Красные, розовые, фиолетовые, истекающие ароматом еще более нежным, нежели их окраска, они должны были скрыть любопытство, с которым Кручинин наблюдал за подходами к капелле. Там все еще не было ни одной подозрительной фигуры.
   Эрна пришла именно с той стороны, откуда Кручинин и ожидал ее появление, - из полутемного малолюдного переулка Капуцинов. Всякий, кто захотел бы выследить ее, был бы ею замечен. Дойдя до угла, она приостановилась и подождала, глядя в только что оставленный переулок. Он был пуст. Тогда Эрна быстро пересекла площадь и вошла в тот цветочный ряд, где незадолго до того сидел Кручинин. Если бы он не ушел оттуда, она прошла бы рядом с ним, не могла бы его не заметить, передала бы ему все, что нужно, и, может быть, они бросили бы друг другу несколько слов. Теперь же она шла, отдаленная от него красно-бело-лиловым валом цветов и парусиновыми зонтами торговок, огромными, как церковные купола. Шла не спеша, разглядывая цветы; задержалась у одной из корзин и взяла маленький букетик... душистого горошка. Да, да, именно так: в ее руке были те же нежные лепестки, что наполняли его горсть! Неужели она помнит, что рассказывала ему у колючей проволоки лагеря "702", как однажды, будучи на работе в садике перед домом коменданта, увидела цветы - это был для нее праздник. Они распустились под самыми окнами дома, и она не смела к ним приблизиться. Это был душистый горошек. Его аромат, робкий, как лепет ребенка, не доходил до нее и все-таки это был праздник... Даже когда она рассказывала об этом, глубокая складка вокруг ее рта разгладилась, и в глазах появился теплый блеск... Десять лет такой жизни, какую вела она, не стерли из ее памяти подобную мелочь?.. И что это было: крошечная подробность из ее лагерной жизни или деталь ее первой встречи с Кручининым?..
   Кручинину хотелось ее окликнуть, но его взгляд, обежав площадь, остановился на двух субъектах, вынырнувших из переулка Капуцинов. Следом за этими двумя, растерянно оглядываясь, выбежал третий. Наметанный глаз Кручинина определил в них ищеек, потерявших добычу. Эрна продолжала путь к часовне, не замечая агентов. Между тем один из них уже отыскал ее в толпе и устремился следом. Двое других остались на площади, по-видимому, для того, чтобы быть наготове, если Эрна ускользнет от первого преследователя. Кручинин пристально смотрел на нее, мысленно призывая оглянуться, хотя бы на миг бросить взгляд в его сторону.
   Эрна не оборачивалась. Ее светло-рыжие волосы сияли в лучах заходящего солнца, едва прикрытые крошечной шапочкой. Кручинину чудилось, будто он видит светящуюся голубизну ее глаз, улыбку твердо очерченных губ, хотя ее лицо было скрыто букетиком душистого горошка. Кручинин еще только сумел обогнуть разделявший их вал цветов, когда Эрна уже достигла открытого пространства между рынком и часовней. И тут Эрна обронила свои цветы. Они смешались с ворохом истоптанных листьев и увядших стеблей, выброшенных торговками. Метельщики были уже совсем близко к тому месту, от которого Кручинин не отрывал теперь взгляда. Он успел отыскать букетик, прежде чем стальная щетка метельщика смешала его с кучею зеленого мусора, и сжал его в кулаке. Цветы превратились во влажный комок. Кручинин сунул этот комок в карман.
   Между тем число агентов на площади стало больше. Приблизиться к Эрне или хотя бы выйти на площадь в таких условиях значило для Кручинина открыть себя. Сжимая кулаки от бессильной злобы, он остановился среди цветочниц. Эрна пересекла открытую часть площади и достигла ступеней капеллы. Кручинин видел, как несколько агентов одновременно с нею приблизились к паперти. Казалось невероятным, чтобы подпольщица такого опыта, как Эрна Клинт, могла упустить из поля зрения эту свору ищеек! И тут неожиданная мысль проникла в сознание Кручинина: Эрна видит агентов; она знает об их присутствии. Все происходящее - провокация, хорошо обдуманное вовлечение Кручинина в западню. Но эта мысль была столь же коротка, как и отвратительна. Нет и нет! Этого не могло быть! Что угодно, - только не такое оскорбление Эрны! И все-таки, как бы сильно ни было желание прийти на помощь Эрне, Кручинин не имел права лезть в расставленные сети. Оставалась надежда: увидев, что Кручинин не идет за нею, Эрна уйдет, минует ловушку.
   Быстро взвесив все это, Кручинин остался на рыночной площади. Он видел, как Эрна не спеша поднялась по ступеням храма, видел, как она, словно нехотя, медленно оглянулась, прежде чем ее силуэт растворился во мраке часовни. Неужели она так и не обратила внимания на агентов? Только не желая их видеть, можно было не обнаружить слежки. "Что с ней?.. Что с ней?.." - билась в мозгу Кручинина недоуменная мысль. Трое агентов вошли в часовню следом за Эрной. Четверо остались по сторонам паперти. Их бесцеремонность могла объясняться одним: они были убеждены, что тот, кому предназначалась передача Эрны, - то есть Кручинин, - уже в часовне. Вероятно, по их мнению, им оставалось теперь только не выпустить его оттуда.
   Кручинин приготовился ждать за своим укрытием из цветов. Однако прошло всего несколько минут, как в темном прямоугольнике дверей показались те трое агентов, что последовали за Эрной. Они торопились. Один из них, воровато оглядевшись, протянул стоявшим у лестницы сообщникам небольшой светлый портфель, в котором Кручинин узнал тот, что за несколько минут назад был под мышкой у Эрны. После этого все агенты поспешно разошлись в разные стороны и исчезли в боковых переулках...
   Длинная тень старой башни магистрата пересекала площадь. Ни одной цветочницы не осталось на рынке. Торговцы складывали на тележки остатки нераспроданных овощей. Не подозревая о собственной удаче, неистово кудахтали куры, которым посчастливилось не попасть сегодня в суп; торговки безжалостно запихивали их в большие короба, от которых остро пахло птичьим пометом. Старая нищенка в третий раз подходила к Кручинину, по-видимому, заприметив его фигуру. Он счел разумным переменить позицию: место, где он стоял, было теперь совсем открыто, оседланный им лев горел на уходящем солнце, как отлитый из меди. Вот появились в разных концах автомобили-цистерны со щетками. Вода с шипением устремлялась на асфальт, сильной струей сгоняя зловонные следы торговли тем, что ест человек. Накинувшись на добычу, стаи воробьев уступали не прежде, чем на них обрушивались фонтаны воды. От воробьев не отставали голуби. Их степенность была ширмой неудержимой жадности. Автомобилю нужно было почти наехать на голубя, чтобы он нехотя перелетел на несколько метров дальше, выискивая лакомства в отбросах. Скрежет вращающихся стальных щеток не заглушал ни перебранки расходящихся торговок, ни воплей репродукторов, установленных над дверьми пивных и проявлявших теперь особенное усердие, завлекая обладателей дневной выручки. Десяток песен, из которых каждая в отдельности была предназначена ласкать слух, сливались в какофонию, наводившую ужас.
   Кручинин отыскал крошечную записку среди смятых в комок цветов букетика, брошенного Эрной. Он попытался прочесть записку, но это оказалось невозможным: так мелко она была написана и к тому же зашифрована. Он засунул бумажку в карман, выбросив оттуда остатки цветов. Комок был скользкий, мокрый и как нельзя больше подходил теперь к той куче отбросов, которую намели посреди площади щетки автомобилей.
   Хотя, судя по поспешности, с которой удалялись сыщики, наблюдение с Эрны было снято, осторожность все же требовала от Кручинина оставаться как можно менее заметным. Но ее долгое отсутствие вызвало беспокойство. Особенно если сопоставить это с тем, что полицейские унесли ее портфель.
   В сгущающихся сумерках вход в часовню вырисовывался уже не в виде черного провала - огоньки свечей становились все ярче, хотя и не было видно происходящего внутри часовни. Убедившись в том, что выходящие на площадь проулки пусты и из них не выглядывают никакие подозрительные личности, Кручинин решил войти. "Третья скамья от алтаря, с левой стороны, под статуей богоматери". Он твердо помнил это. Но даже если бы это место и не было определено с такой точностью, он без труда сразу нашел Эрну. Копна ее волос как костер горела в тонкой стреле света, падавшей сквозь витраж над боковым притвором. Кроме Эрны, тут не было никого, отсутствовал даже причетник, обычный блюститель благолепия в храме.
   Кручинина поразила поза отчаяния, в какой сидела Эрна, уронив голову на пюпитр. Ее руки были вытянуты поверх доски, в странной окаменелости устремляясь вперед. По-видимому, она не слышала шагов Кручинина и не шевельнулась, когда он подошел. Положив руку ей на плечо, он почувствовал безжизненную податливость ее тела. Голова Эрны скользнула с пюпитра, руки упали, стукнувшись о скамью, подхваченное Кручининым тело безжизненно повисло у него на руках. Эрна была мертва.
   Кручинин поднял ее и понес. Но сделав несколько шагов к выходу, остановился: не было ли то, что убийцы покинули ее тут, ловушкой для него? Оказаться запутанным в убийстве?! Здесь, в этой стране?!
   Он бережно опустил тело на скамью. Копна рыжих локонов рассыпалась из-под упавшей шапочки, отражая в золотом дожде волос мерцание церковных свечей.
   Спичка сломалась. Кручинин чиркнул вторую. От ее огонька сразу занялась папиросная бумага записки. Знала ли Эрна, что ее выследили? Понимала ли, что на основании этого последнего сообщения Кручинину придется действовать дальше одному и довести до конца дело, за которое она заплатит жизнью? Быть может, это было не чем иным, как игрою нервов, но Кручинину казалось, что в простом и ясном смысле строк он читает именно это: уверенность Эрны в том, что это - ее последнее дело. Не в первый раз на пятки ей наступали полицейские ищейки; не в первый раз она смотрела в глаза смерти. Так почему же на этот раз в строках ее записки нет уверенности в успехе, какой она прежде всегда заражала товарищей? Почему эта записка звучит так, словно Эрна знала, что это конец.