Шпанов Николай Николаевич. Ученик чародея (Часть 1-6)

   - Ты уже не ребенок и сама понимаешь... Это мой давний, давний друг... Это - мой муж.
   Оказалось, что мать сошлась с ним еще во времена гитлеровской оккупации. Девочки тогда не было в Риге. Ее перед самой войной отправили погостить к знакомым в Ленинград. Там ее и застала война. Ее эвакуировали с другими детьми в глубь страны. Пять лет она прожила у родителей подруги. И вот теперь сказалась вся разница мировоззрений матери и дочери. Они очутились по разные стороны барьера. Воспитание дочери сделало ее советским человеком, юным, но уже преданным стране и своему народу существом. А мать... мать совершенно явно находилась в сетях вражеской агентуры.
   - Тяжелая ситуация, - сочувственно покачал головою Кручинин.
   - Девушка очутилась перед дилеммой: внять мольбам матери и молчать, как говорила Линда "не губить ее", или исполнить свой долг и открыть, что в доме у них нашел себе приют подозрительный человек.
   - Да, да, очень тяжелая ситуация, - повторил Кручинин. - Он говорил негромко, как будто с самим собой. - До последнего времени кое-кому все это представлялось простым: существует статья 5812, - остальное, мел, ясно само собой. А душевной драмы одной такой девочки, как Ванда, Шекспиру хватило бы на хорошую трагедию. Мы очень упрощаем такие вещи. Ведь это огромное поле для кропотливой и почетной работы воспитания новых взглядов, новых чувств подлинно советских, чистых. Тут можно, конечно, столкнуться с трудностями, которые заставят призадуматься самих творцов кодекса, а не только объектов его действия. Ведь это же люди, живые люди со своими мыслями, с большими чувствами, с сомнениями, с любовью, с привязанностями. Просто сказать: "закон повелевает!" А где черпать силы для его соблюдения? В патриотизме? Так нужно же этот патриотизм воспитать.
   - Вы говорите странные вещи... - начал было Грачик, но Кручинин не дал ему кончить:
   - Знаю, знаю: воспитующая роль школы, печати, литературы. Все так. И все это очень сильно. Но тут, мне кажется, выпало одно звено, которое, к сожалению, часто декларируется без учета реальности. Я говорю о семье, о той самой семье, за укрепление которой борется партия, которой мы стремимся дать все возможности для нормальной жизни и развития. Мы должны сделать и сделаем то, чего простой человек не может добиться в условиях капитализма собственный, неотъемлемый кров. Человек должен иметь прочное гнездо.
   - Вы верите, что государству сейчас до такого... гнезда? - С некоторым сомнением спросил Грачик. - Средств хватит на то, чтобы такими темпами создавать главное - индустрию, и тут же распыляться на это вот - "гнездо"? Кто же это может - какая партия, какое государство?
   - Наша партия, наше государство! Как будто главное для нас не "человек"! Как будто не для него и всё, что делается и будет делаться?! Человек зачинается в семье. Он формируется в семье. Из семьи он выходит в свет. Семья должна, должна иметь площадь, чтобы собраться; чтобы все ее члены сели за стол хотя бы за ужином; чтобы они все вместе посидели перед приемником или телевизором; чтобы мать почитала маленьким детям сказку; чтобы отец по душам поговорил со старшим сыном о том, что творится на белом свете; чтобы дети рассказали родителям о своих успехах; чтобы они могли поделиться своими горестями. А юношество?.. Где ему встречаться друг с другом? Что же удивительного, что улица, как ядовитая губка, втягивает нашу молодежь и разлагает ее. Мы должны с этим покончить. Тогда и нашему брату работы убавится.
   Грачик в сомнении покачал головой:
   - Вы же только что сказали о положении Ванды Твардовской: "тяжелая ситуация". Значит, вы сами признаете, что...
   - Конечно, признаю, - снова перебил Кручинин, - кто же не признает, что именно наше воспитание дает молодым людям крепкую базу для того, чтобы почувствовать себя сынами своей страны. Это бесспорно. Но если бы не школа, если бы не организованное общество - от октябрят до партии, - что бы это было?
   - Знаете что, - неожиданно рассердившись, перебил Грачик, - по-моему, уродливая юность формируется не в трудовой семье, не там, где отец весь день на заводе, а мать у плиты или в мастерской, а именно там, где мамаша торчит дома или шатается по комиссионкам; именно там, где папашин автомобиль привозит юного принца крови в пьяном виде домой. Большинство стиляг - порождение семей обеспеченных, а не строго рассчитывающих трудовые рубли. Ветреные девчонки в нейлоновых паутинках - не дочери рабочих!
   - Конечно, существуют у нас и такие уродливые семьи, - согласился Кручинин. - Есть и такие мамаши и папаши. Так это же уроды! А здоровое общество исторгает уродов или лечит их. Вылечим и это уродство. Народ хозяин заботливый и бережливый.
   - Но иногда несколько неторопливый и, увы, подчас расточительный.
   - Народ не может быть и не бывает расточителен! - с негодованием возразил Кручинин. - Народ знает цену копейке. Его копейка - это его пот. Расточительствуют только плохие доверенные, которые не знают цены труду. Другое дело, что они швыряют деньги, прикрываясь именем народа. Но народ здесь ни при чем. Он мудро бережлив.
   - Сколько раз я давал себе слово уйти в ОБХСС. - Грачик поднял сжатый кулак. - Большое дело и такое чертовски нужное!
   - Да, чистота общества - довольно сложная вещь, - со вздохом сказал Кручинин. - Тут нужен срок да срок.
   - Я-то согласен ждать...
   - Но не ждет твое дело? Тоже верно. Вопрос об отношении этой Ванды Твардовской к проблеме "семья и государство, любовь и обязанность" - для тебя вопрос сегодняшнего дня,
   - Нет, вчерашнего! - отрезал Грачик, возвращаясь к прерванной теме. Ванда сказала матери, что ставит ей условие: запретить чужому человеку бывать у них или... или она пойдет и все расскажет властям. Но это, как мы видели, стоило ей очень дорого... Разве не ясно: Линда передает разговор Квэпу. Тот не долго колеблется - дочь должна исчезнуть с их горизонта. Она может помешать плану диверсии. Можно, конечно, представить себе драму, происходящую на этой почве между Линдой и Квэпом. Все-таки - мать. Тигрицы, говорят, и те любят своих детенышей.
   - Ванда, кажется, не тигренок... - возразил Кручинин. - С твоих слов она стала мне симпатична.
   - И в самом деле очень приятная девушка: умница, кажется, с хорошим сердечком. И собою - хоть куда.
   - Но, но - ты не туда глядишь! Экий ты... право! От южного солнца, что ли?
   Грачик досадливо отмахнулся, но лицо его отражало скорее удовлетворение чем смущение, когда он продолжал:
   - Вероятно, происходит спор, и мать, наконец, усылает Ванду из Риги. Как выясняется, старые ленинградские друзья девочки, у которых она воспитывалась всю войну, - на юге. Обмен телеграммами. Ванде покупают билет на самолет. Квэп не жалеет денег, лишь бы скорее избавиться от девушки. В Москве предстоит пересадка на Сочи. Мать готовит завтрак в дорогу. Приготовляет термос с чаем. Крепкий и сладкий чай, как любит Ванда. Квэпу ничего не стоит ввести сульфат таллия в булку, начиненную ветчиной, и в чай. Доза достаточна, чтобы убить девушку. Квэп боится ее: она может сболтнуть лишнее и в пути, и своим друзьям в Сочи, и вообще она совершенно лишняя в схеме его жизни. Он вносит Ванду в список пассажиров самолета под чужим именем и выкрадывает у нее документы. Если бы не телеграмма в дырявом кармане, мы не смогли бы узнать, к кому девушка летела на юг.
   - Дальше все просто, - согласился Кручинин.
   - Не так-то просто, - возразил Грачик. - Мать Ванды тотчас по отлету дочери съехала с квартиры в Задвинье и больше в Риге не прописывалась. Лишь только теперь, когда мы узнали, что наша знакомая со старой мызы это и есть Линда Твардовская, мы смогли понять, что между делом Круминьша и покушением на убийство девушки существует связь.
   - И ты построил свою версию? Эх, Грач, Грач! - в голосе Кручинина звучало разочарование. Не глядя на Грачика, он надел шляпу и вышел.
   75. НАХОДКА ЭММЫ КРАМЕР
   Если бы это повествование не было отчетом об истинном происшествии, то автору, может быть, и не было бы необходимости тратить время самому и отвлекать внимание читателей на знакомство с таким эпизодическим персонажем, как ночная гардеробщица гостиницы "Гауя" Эмма Крамер. Но, хотя Эмма Крамер была действующим лицом второго, а может быть и третьего, плана, она сыграла свою роль в деле Круминьша. Она одна из тех тоненьких, но необходимых спиц, без которых все дело расследования, может быть, и не смогло бы продвинуться с таким успехом, с каким это произошло, и потребовало бы большего времени для своего производства. Такими незаметными спицами в советской системе борьбы с преступлением являются граждане. Действенная помощь каждого советского гражданина в работе розыска и органов безопасности - залог их успеха. Эта особенность нашей системы была верно подмечена и хорошо охарактеризована еще Феликсом Дзержинским в известном эпизоде с красноармейцем, явившимся незаметным и даже, пожалуй, невольным героем некоего важного разоблачения.
   Эмма Крамер, сделав свое открытие, меньше всего думала о том, что явится героиней целого этапа в расследовании важного дела. Она, как обычно, на своем ночном дежурстве чистила верхнее платье постояльцев. Эмма была трудолюбива и бескорыстна. Ей и в голову не приходило, что кто-нибудь из жильцов должен поинтересоваться, почему его пальто, запыленное или забрызганное грязью с вечера, наутро оказывалось чистым. Она не считала, что делает лишнее, пришивая повисшую на нитке пуговицу пальто. Правда, она не стала бы делать этого для дам, но мужчин считала существами беспомощными и требующими ухода за собой.
   В ту ночь, о которой идет речь, Эмма, перечищая висевшее в гардеробе платье, дошла и до драпового пальто номера триста семнадцатого. И то, что одежда принадлежала жильцу семнадцатой комнаты третьего этажа, и то, что пальто было не по сезону теплым, говорило Эмме, что постоялец не из богатых. К вещам таких людей она относилась с особым вниманием, хотя и возни с ними бывало больше, чем с другими, более нарядными, соответствующими сезону новыми вещами. Когда Эмма водила щеткой по полам весьма не нового пальто "№ 317", конец полы загнулся и больно ударил ее по пальцу. А пальцы у Эммы, простуженные в годы оккупации, были очень чувствительны. Она с досадой отдернула руку, но потом ощупала полу, чтобы поглядеть, что причинило ей боль. Между драпом и подкладкой прощупывалось что-то твердое. Форма этого предмета была ей незнакома - маленький, вроде продолговатого цилиндрика. Решив, что этот предмет при случае может причинить боль и владельцу пальто, если ударит его на ходу по ноге, Эмма подпорола подкладку и вынула нечто, чего меньше всего ждала в те дни, в мирной обстановке своей тихой гостиницы: настолько-то Эмма была в курсе дела, чтобы безошибочно сказать: "пуля!"
   Эмма осмотрела карманы пальто - они были без дырок. Значит, пуля не провалилась из кармана. Может быть, на этом интерес Эммы к находке и погас бы - мало ли для чего человеку может понадобиться старая пуля. Например, мальчишки собирают их на грузила для удочек. Но, продолжая чистить пальто, Эмма сделала второе открытие: на спине пальто оказалась дырка. Подумав, Эмма просунула в нее свою находку, и пуля упала вниз, в пространство между сукном и подкладкой. Тогда Эмма снова вынула ее в пропоротое уже отверстие и положила уже не в карман пальто "№ 317", а в собственный фартук.
   Утром, когда окончилось ее дежурство, Эмма отправилась на перекресток улицы Кирова, Свердлова и Стрелковой - туда, где стоял на посту единственный знакомый ей милиционер. Он регулировал движение на этом сложном тройном перекрестке. В глазах Эммы он был больше милиционер, чем любой другой милицейский работник Риги. Вечером, проходя на дежурство, Эмма раскланивалась с этим человеком и утром, возвращаясь с дежурства, она тоже раскланивалась с ним. Она не могла устоять против теплоты, разливавшейся по всему телу, когда видела этого стройного франта, с рыжеватыми бачками, спускающимися по щекам, с талией, туго стянутой широким поясом. Все на этом милиционере выглядело красиво и нарядно. Даже кожаная сумка, простая кожаная сумка, где лежали квитанции для штрафов с нарушителей уличного движения, выглядела так, как будто это была гусарская ташка1, как их рисуют на картинках. А сколько было ремней, ярко начищенных и казавшихся лакированными, они перепоясывали в разных направлениях мундир этого человека!.. А блестящие сапоги, а лихо сдвинутая на ухо фуражка!.. Боже правый, бывают же на свете такие мужчины! Эмма была рада тому, что у нее есть законный предлог не только раскланяться с таким красавцем, а и посоветоваться о деле, в котором он должен понимать больше всех. Она показала ему пулю и тут же получила точное указание, в какую из комнат расположенного поблизости отделения милиции следует обратиться. Эмма не подозревала важности своей находки и только почувствовала большое облегчение, когда все было закончено и она сдала пулю уполномоченному уголовного розыска.
   Пуля не доставила бы уполномоченному никакого удовольствия, если бы накануне того дня во все учреждения милиции не было разослано предупреждение, о котором Грачик говорил Кручинину. Сравнив полученную от Эммы пулю с изображением пули от пистолета Мартына Залиня, уполномоченный доставил ее Грачику. Тотчас оперативная машина помчалась в гостиницу "Гауя".
   Приложив палец к губам, Эмма показала Грачику пальто, висевшее на вешалке № 317. При взгляде на него Грачик едва удержался от возгласа торжества: в его воспоминании встал старый рыбак с протоки у озера Бабите: "Отличный пальто, серый пальто, совсем ряпой пальто". Вот оно - тут, перед глазами Грачика это "ряпое" пальто, о котором упомянула и Ванда Твардовская.
   Он подошел к вешалке и отогнул лацканы пальто. На внутренней стороне воротника виднелся шелковый ярлык: "Ателье № 3. Одесса". Мог ли Грачик на этот раз не вспомнить, что блокнот в кармане утопленника был тоже одесского происхождения? Разрозненные нити дела, идущие с самых различных сторон, сплетались в крепкий узел, который не под силу будет разорвать никакому Квэпу.
   Эмма Крамер указала дверь, за которой слышался могучий храп. Грачик без стука нажал ручку. Дверь оказалась незапертой, и все четверо - двое оперативных работников, Грачик и дежурный администратор, в качестве понятого, протиснулись в комнатку. Спавший на диване человек нехотя спустил ноги на пол. Он и не думал бежать или сопротивляться - только в недоумении глядел на вошедших. Это был здоровенный пожилой мужчина с седою щетиной на небритых щеках загорелого лица. В нем не было ни малейшего сходства с тем, кого Грачик видел у себя в купе. Предъявленные постояльцем документы говорили о том, что он является Онуфрием Онуфриевичем Дайне, председателем колхоза "Тридцать шестой октябрь" Сигулдинского района. Драповое пальто, в котором он приехал в Ригу, получено им в обмен на собственную кожаную тужурку от не известного ему человека. Незнакомец предложил совершить этот обмен на разъезде Пичукалнс, когда Дайне ждал рижского поезда. Обмен устраивал Дайне. Единственным дефектом пальто оказалась небольшая дырочка на спине, обнаруженная им уже в поезде. Дайне не видел в этом большой беды - жена заштукует дырку так, что и не заметишь! Увидев предъявленную ему пулю, Дайне удивился такому приложению к пальто. Справки подтвердили личность предколхоза. Нашлись даже свидетели обмена пальто; описанная Дайне и свидетелями внешность владельца пальто вполне подходила к портрету Квэпа-Винда.
   Из всего этого можно было сделать первый вывод: патроны в пистолете Залиня были уже так стары, что пуля, пронизав толстый драп, утратила пробивную силу и осталась под подкладкой. Это не удивило Грачика - случай не был первым в истории криминалистики. Но он сделал и второй, гораздо более важный вывод: Квэп щеголял теперь в тужурке Онуфрия Онуфриевича Дайне.
   76. ВСЕ ОБСТОИТ ВЕСЬМА СЕРЬЕЗНО
   Грачик и Кручинин сумерничали в задвинском домике Грачика.
   - Я все больше убеждаюсь в хорошей работе здешней милиции, - сказал Кручинин. - Работящий и пунктуальный народ. Великое дело пунктуальность. Ругаем мы немецких аккуратистов, а того не хотим понять: аккуратность, даже немецкая, вовсе не порок. Алексею Толстому легко было высмеивать немецкую "цирлих манирлих ганц аккурат", а сколько сил нам приходится тратить, чтобы приучить своих работников к этому самому "ганц аккурат", хотя бы в самом его начальном и примитивном виде...
   Грачик понял, что услышит сейчас лекцию о значении точности в работе розыска и следствия, оснащенную десятком хороших примеров. Но лекция не состоялась: ей помешал телефонный звонок. Грачик снял трубку. Уже по тому, как осветилось его лицо при первых словах, услышанных в трубке, Кручинин понял, кто его собеседник. Кручинин прищурился, как всегда, когда хотел ничего не упустить в переживаниях наблюдаемого лица. Исподлобья следил за тем, как Грачик то сдержанно улыбался, сочувственно кивая, то становился серьезен. При этом лицо Грачика оставалось неизменно теплым, освещенным внутренней радостью. Кручинин в недоумении задал себе вопрос: с чего это началось? Неужели он пропустил момент, когда нужно было отдалить друг от друга Грачика и Вилму? И был ли этот зевок ошибкой или лучше, что все случилось именно так, как случилось? Помнится, он отсоветовал Грачику ехать на вокзал встречать Ингу и Вилму. "Тебе неудобно при твоем положении в деле Круминьша", сказал он Грачику и поехал с Силсом. Но на следующий же день сказал себе: "Нужно их познакомить. Вилма заинтересует Грача". Да, именно так и подумал: "она его заинтересует". Только так, не больше. А что вышло?.. Не слишком ли она его заинтересовала? Обманывает ли Кручинина эта улыбка, разливающаяся по лицу Грачика всякий раз, когда он видит Вилму и даже когда слышит ее голос по телефону? Кручинин не думает, чтобы этот внутренний свет мог загораться в его Граче так, ни с того ни с сего, от простого делового интереса к сестре Эрны Клинт... А может быть, это ревность с его, Кручинина, стороны?.. Тогда кого же он ревнует: эту подвижную рыжую женщину, донельзя похожую на Эрну, к своему Грачу или Грача к Вилме?..
   Кручинин задумчиво глядел мимо головы Грачика в окно. Там, сквозь поредевшую сетку опавшего хмеля, пробивались лучи заходящего солнца. Можно было подумать, что Кручинин со вниманием изучает строение отсвечивающих багрянцем последних листьев или следит за игрою света в капельках дождя, висящих на них. Капельки светились, как льдинки, в лучах скупого солнца. Это зрелище действительно могло заинтересовать и меньшего любителя природы, нежели Кручинин, но именно он-то на этот раз и не замечал ни зари, ни хмеля, ни игры водяного тумана. За всем этим - далеко, далеко, за десять длинных лет отсюда, он снова видел ворота концлагеря и худую женщину в полосатой куртке, с рыжими вихрами волос, торчащих, как у озорного Степки-растрепки... Потом он видел эту женщину в простом спортивном костюме, оправившуюся, пополневшую ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы не привлекать к себе внимания необычностью худобы. И ее рыжие волосы к тому времени уже лежали ровными, чуть вьющимися прядями и чуть-чуть, ровно настолько, чтобы не выпасть из общего фона, ее губы были тронуты помадой... Тогда уже и улыбка нет-нет и появлялась на ее лице. Эрна еще не смеялась, как смеялась потом, но улыбалась часто. Ее улыбка казалась Кручинину самой прекрасной, какую он когда-либо видел на женском лице... А потом?.. Потом он увидел ее опять совсем иной. Там, на площади Птичьего рынка. Копна ее волос горела бронзовой короной в лучах вот такого же, как нынче, жгуче красного солнца. Он, как сейчас, видит ее серый костюм, видит всю ее фигуру, походку. Только не слышит голоса. Да, никак не может вспомнить ее голоса - прекрасного грудного голоса Эрны... Неужели правда, будто скорее всего забывается голос ушедших... А потом?.. Потом мертвая Эрна среди слабого мерцания свечей в часовне святой Урсулы...
   Кручинин прикрыл глаза ладонью. Так он сидел, не замечая того, что Грачик давно уже кончил говорить и с такою же счастливой улыбкой, как во время разговора, глядел теперь на лежавшую на рычаге телефонную трубку. Потом Грачик взглянул на Кручинина, и улыбка исчезла с его лица. Он на цыпочках вышел из комнаты и осторожно притворил за собой дверь, - так осторожно, что Кручинин даже не шевельнулся.
   Наконец Кручинин отнял руку от лица и огляделся удивленными глазами человека, только что прошагавшего по десяти годам своей жизни, где столько раз отыскивал счастье другим и никак не мог найти своего собственного. А впрочем?.. Разве он не уверял когда-то Грачика, будто нет на свете человека более счастливого, чем он, - Нил Кручинин, лучше всех понимающий, в чем заключается личное счастье? При воспоминании об этом, Кручинин усмехнулся. Но усмешка эта была не веселой. Довольно грустно слыть чародеем, устраивающим чужие дела, и не уметь найти в огромном мире такое местечко, где бы самому согреться в лучах хотя бы не очень большого личного счастья...
   Кручинин поднялся и подошел к окошку. Двор был погружен в полумрак. С карниза спускались уже пустые бечевки из-под хмеля. Там, где прежде высилась пахучая гряда табака и георгин, виднелись только увядшие стебли. Кручинин с грустью отвернулся.
   - Если когда-нибудь ты поселишь меня стариком в комнатушке на своей даче - засей для меня одну грядку душистым горошком, - с грустью сказал Кручинин вошедшему Грачику. - Маленькую грядку под моим окном... - Но тут же рассмеялся и совсем другим тоном наигранно весело проговорил: - Поехали ко мне!.. Звони Вилме, пусть придет. Научим ее заваривать чай. Не всегда же его будет тебе заваривать старый гриб Нил Кручинин!
   - Эх, Нил Платонович, - сказал Грачик и покачал головой. - Когда вы перестанете надо мной смеяться?
   - На этот раз, кажется, все обстоит как нельзя серьезней. Пошли искать.
   - Чай?
   - Нет, твое счастье.
   77. ПИЩЕВАРЕНИЕ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА
   Королей и президентов, банкиров и министров, генералов и певцов, международных авантюристов и знаменитых кокоток - многих и многих видывала широкая лестница, ведущая в приемную залу папы. Мрамор ее ступеней оставался одинаково холодным под ногами Вудро Вильсона и Риббентропа, под исковерканными ступнями ксендзов, освобожденных из Освенцима, и под шпороносными сапогами генерала Андерса. Мрамор так же не умел краснеть, как не краснел богоподобный хозяин этого дома.
   В то утро, когда папа отказывал в аудиенции всем, к подножию лестницы, выходящей во двор святого Дамаса, неслышно подкатил автомобиль. Папские гвардейцы без опроса пропустили его в ворота, так как рядом с шофером увидели фигуру папского секретаря иезуита Роберта Лейбера. Первым из автомобиля не спеша вышел человек, которого никто здесь не знал. По развязности, с которой посетитель сбросил пальто на руки лакея, по некоторой небрежности костюма и манер, служители без ошибки определили иностранца. Гость неторопливо поднялся в залу святой Клементины. Второй секретарь папы по важнейшим делам иезуит отец Вильгельм Гентрих уже ожидал в зале и тут же, с другой стороны, в залу вошел кардинал - статс-секретарь: гостя не заставляли ждать! Через минуту отворилась дверь библиотеки, служащей кабинетом святому отцу, и охранявшие ее гвардейцы отсалютовали шпагами. Гость проследовал мимо них с видом, говорившим, что его нельзя удивить даже салютом артиллерийской батареи. Дверь библиотеки затворилась, скрыв от глаз присутствующих лиловую спину сутаны статс-секретаря, проплывшего следом за гостем. Содержание беседы иностранца с папой не было опубликовано на страницах "Оссерваторе Романе". Был нем гость, молчали отцы Лейбер и Гентрих, молчал кардинал статс-секретарь, молчал сам святейший. На следующий день папский казначей получил от отца Лейбера чек на огромную сумму в устойчивой валюте. Это плата за души католиков, которых святой отец обещал бросить в горнило закулисной войны против богопротивного коммунизма.
   На третьем этаже ватиканского дворца, в комнате, отделанной ореховыми панелями, со стеной, закрытой резным буфетом, за небольшим столом в центре комнаты сидел худой старик с лицом, желтым, как старинный пергамент. Сухая рука с длинными тонкими пальцами перебирала рассыпанные по скатерти кусочки раскрошенного сухарика. Едва пригубленный стакан разбавленного водой вина стоял перед прибором. Глубоко сидящие, окруженные нездоровой синевой темные глаза старика хранили следы огня. Взгляд их был устремлен на двух канареек, сидевших на краю блюдца с зерном, на дальнем краю стола. Канарейки клевали зерно. Глядя на них, старик думал о том, что вот уже восьмая пара птиц клюет на его глазах божье зерно; вот уже он не может сделать лишнего глотка вина без опасения головной боли; вот уже и заботливо приготовленный старой баварской монахиней сухарик не лезет в горло потому, что опять не удалось очистить желудок... Околеет восьмая пара канареек. Вовсе остановится пищеварение. Кардиналы с радостью наложат по девять печатей на каждый из трех гробов, где запаяют его набальзамированные останки, а человечество будет жить. Вероятно, рано или поздно, несмотря на все усилия его самого и его преемников, оно, это живущее человечество, сбросит со своих плеч бремя церкви и пойдет себе вперед к манящему его видению греховного земного счастья, не ожидая перехода в царствие небесное... Человечество!.. Если бы оно знало, как он ненавидит этого темного колосса за неразумие, влекущее его к химере счастья... Счастье?! Кто знает, что это такое?! Он сам?.. Нет... Меньше всех он!..