Страница:
из людей не использовал полностью энергию отпущенных нам природой
нейронов. - Он посидел, уперев подбородок в положенные один на другой
кулаки, оглядел Дениса и сказал вроде бы опять невпопад: - Хотя, в
общем-то, годы не гарантия.
- Что случилось, товарищ полковник? - не выдержал Денис.
- Что случилось? - Макеев, что водилось за ним крайне редко, увел
взгляд в сторону. - Случилось, наверное, то, что и должно было
случиться, в соответствии с внутренней логикой событий и логикой
поведения человеческих индивидуальностей. - Макеев прокашлялся и
продолжал хладнокровно, но в каждом слове сквозило глубокое недоумение
и недовольство: - В общем, вчера вечером, поддавшись твоему натиску и
начитавшись реляций о добытых тобою уликах и доказательствах против
Чумакова, отправился я к прокурору области, Петру Михайловичу, за
санкцией на арест гражданина Чумакова. Ну, ты Петра Михайловича
знаешь. Он санкцию на арест даже задержанного на месте преступления
карманника не дает без неопровержимых доказательств вины. В полном
соответствии с законом, между прочим. А тут - Чумаков! Субъект, и
верно, не без заслуг. Оседлый, не из тех, кто ударится в бега... Сидим
мы с Петром Михайловичем, беседуем, не скажу, чтобы очень дружелюбно.
Взвешиваем, пробуем на глаз и на зуб каждый твой довод. Клониться он
уже стал к нашим позициям. Постановление на арест положил перед
собой... И вдруг вбегает дежурный прокурор и докладывает: управляющий
трестом "Электросетьстрой" Федор Иннокентьевич Чумаков в своем
служебном кабинете покончил жизнь самоубийством.
Петр Михайлович аж побелел: "Дорасследовались, говорит,
Пинкертоны. Санкцию на него дал сам господь бог..."
Макеев умолк, переживая тот горький момент, сказал с мрачной
усмешкой:
- Как сказали бы верующие, предстал перед судом всевышнего... А
проще говоря, покуда мы обговаривали да согласовывали водворение его
высокой особы в следственный изолятор, ускользнул от народного суда...
Денису показалось: яркий мартовский день за окном погас, как при
полном солнечном затмении. Уняв рухнувшее куда-то вниз сердце, Денис
невольно оглянулся на выключатель. Так хотелось зажечь электрическую
лампочку. Макеев по-своему истолковал его движение и сказал:
- Не озирайся. Призраки не являются днем. - Вздохнул и продолжал
печально: - Но это не весь сказ. Вот сейчас тебе действительно
придется повертеться. Дежурный прокурор привез с места происшествия
предсмертное письмо Чумакова, а сегодня утром легло мне на стол
заявление сына Чумакова, Егора Чумакова-младшего, требование
продолжать расследование в отношении Чумакова Федора Иннокентьевича с
целью полной его реабилитации.
- То есть как реабилитации?! - воскликнул Денис и услыхал свой
голос, будто из соседней комнаты.
- То, что слышишь. Такое ведь возможно по закону, - грустно
сказал Макеев, потом протянул Денису распечатанный конверт и сказал: -
Вот, почитай. Поймешь все сам. По-моему, как раз тот случай, когда
мертвый хватает живого...
"Прокурору области, государственному советнику юстиции третьего
класса... - пробегал Денис глазами строчки, исписанные размашистым,
угловатым, трудно воспринимаемым почерком. -
Глубокоуважаемый Петр Михайлович!
Надеюсь, не позабыли меня и тех добрых слов, которые не раз
звучали в мой адрес в вашем присутствии на различных совещаниях.
И вот, Петр Михайлович, конец всему - любимому делу, любимой
семье, уважению людей, не побоюсь этих слов - известной славе.
Следователь местного УВД, капитан Щербаков, по совершенно непостижимым
причинам избрал меня жертвой своих карьеристских устремлений. О
существе дела писать нет ни времени, ни желания, ни сил. Полагаю, что
теперь вы будете вынуждены познакомиться с делом и убедитесь, сколь
чудовищны и нелепы обвинения, возведенные на меня. Убедитесь, что у
Щербакова нет доводов и доказательств, чтобы обвинить меня. Но самое
страшное в том, что у меня нет сил и аргументов, чтобы опровергнуть
напраслину.
Я прекрасно отдаю себе отчет, чем может обернуться это ловко
сфабрикованное Щербаковым дело.
"Клевета как уголь, не обожжет, так замарает". Невыносимо, что
Щербаков обрекает меня на постыдную и унизительную процедуру
следствия, допросов, обвинений, очных ставок, а может быть, и суда.
Разве можно после этого жить, смотреть в глаза людям, семье,
товарищам?
Не скрою, я привык к почету, известному комфорту, масштабному и
громкому делу. И вот из-за произвола Щербакова - всему конец.
Уношу с собою в могилу свое честное и доброе, как мне верится,
имя. Ухожу из жизни человеком и гражданином.
Федор Чумаков".
Денис медленно, бережно - пальцы невольно вздрагивали, и он
боялся выронить листок на пол - положил его на стол и вопреки всему,
что он знал, передумал, перечувствовал за время общения с Чумаковым, у
него словно бы вспыхнул вопрос: неужели я стал жертвой пресловутой
очевидности, не вдумался, не постиг рокового стечения обстоятельств и
своими оскорбительными вопросами, нотациями и подозрением убил
достойного человека?!
Но в ответ на этот мучительный вопрос, заглушая, осуждая его,
зазвучали голоса. Недоумевающий, почти оскорбленный - начальника ПМК
Афонина:
"Можно и строевой лес продавать, только ведь это сильно против
закона и совести коммуниста".
Потрясенный - Постникова, который сознался, что лгать следствию
его учил Чумаков, и Постников верил, что делал это Чумаков из лучших
побуждений.
Перехваченный гневом и слезами - Кругловой:
"Не могу, чтобы Чумаков процветал на чужих костях, что будет он в
больших чинах и при больших деньгах и не захлебнется Юркиной
кровью..."
Суровый, сдержанный, будто в присяге - голос капитана Стукова:
"Если это правда, костьми лягу, чтобы снять с этого статского
генерала его погоны".
Размытый горем - голос Павла Антоновича Селянина:
"Неужто не найдете убийцу моего Юрки?"
Неужели удачливый во всем Чумаков перехитрил, обошел этих людей?
Сделал самый страшный, но и самый ловкий ход в своей жизни? И выстрел
в служебном кабинете навсегда останется тайной следствия. А в газете
появится проникновенный некролог с выразительной фотографией Федора
Иннокентьевича Чумакова, в котором с глубоким прискорбием будет
извещено о его безвременной кончине.
И тысячи высоковольтников, искренне влюбленных в своего
обаятельного начальника, поверят, что от переутомления и забот его
внезапно настиг столь распространенный в наши дни инфаркт миокарда...
Денис брезгливо поморщился и с какой-то особой ясностью постиг,
что Чумаков перехитрил и обошел прежде всего его, капитана милиции
Дениса Щербакова, на какое-то время перечеркнул его репутацию,
жизненные планы. Генерал, конечно, отстранит его от ведения дела. И
ему много раз придется отвечать на вопросы разных официальных лиц,
ловить на себе косые, осуждающие взгляды товарищей, тягостное
сочувствие отца и Елены.
- Ну как, прочувствовал? - с натянутой усмешкой спросил Макеев.
Уловив утвердительный кивок Дениса, продолжил: - А вот неопровержимые,
с точки зрения Егора Чумакова, доводы в пользу посмертной реабилитации
его отца. Аж школьное сочинение принес парень. Написано пять лет
назад, то есть в самый разгар интересующих нас событий. - Макеев бегло
перелистал ученическую тетрадь и признался с искренним недоумением: -
Не могу, понимаешь, Щербаков, взять в толк: сыновняя ослепленность тут
или сверхмаскировка отца. Ты, естественно, не раз займешься этим
сочинением. Но я хочу привлечь твое внимание к некоторым деталям. -
Макеев прокашлялся: - Тема: "Каков он, наш современник". Или по
Маяковскому: "Делать жизнь с кого?" Так вот Егор Чумаков, как пишет
он, в отличие своих однокашников, не мечтает быть похожим ни на
космонавтов, ни даже на Сергея Павловича Королева, ни на покорителей
Антарктиды. Не завидует ни их славе, ни их наградам. Он хочет быть
похожим только на своего отца. Чумаков был счастливым отцом. Он привил
подлинное поклонение к себе сына. Сын знает весь его жизненный путь,
присутствовал при вручении ему всех наград. Верит в его
непогрешимость, гордится его инженерным талантом, его трудолюбием, его
честностью. У меня сложилось впечатление, что Егор Чумаков, кстати,
сейчас он учится на факультете журналистики, плечом к плечу прошел с
отцом все километры его линий электропередач. Парня, естественно,
восхищает героизм отца. Но в его сочинении есть немало бытовых и
психологических подробностей. Вот тебе информация к размышлению. Когда
юный Егор Чумаков решил "потерять" библиотечный томик братьев
Стругацких, Чумаков-отец подверг малолетнего сына подлинному бойкоту,
полмесяца не общался с ним. А потом раз и навсегда объяснил, что
главное душевное качество советского человека - абсолютная честность
во всем. А сколько раз Егор Чумаков был свидетелем горячих слов отца,
обращенных к матери, о пользе скромности и даже аскетизма в жизни.
Вот уже действительно волнующий факт. Оказывается, семилетний
Егорка, сам не ведая того, спас жизнь трехлетней незнакомой девочке,
которая ухватилась за электрический провод под напряжением. Егор
попытался оттащить ее, естественно, принял разряд на себя. Опомнился
через много дней в больнице на руках отца. И первые слова, что он
услыхал: "Спасибо, сын, что вернулся к жизни и спасибо тебе за то, что
ты настоящий человек". Тут действительно задумаешься, кто есть кто.
Кто он, твой Чумаков? - задумчиво подытожил Макеев.
Но для Дениса, особенно после рассказа Макеева, уже не
существовало этого другого вопроса. Он слушал Григория Ивановича и
думал о горе и потрясении Егора Чумакова, примчавшегося чуть свет в
прокуратуру в поисках справедливости со школьным сочинением в руках.
Егора, бескомпромиссно верящего в честность, гражданственность,
человечность отца, по вине какого-то Щербакова трагически оборвавшего
свою жизнь. Страшно подумать, парню предстоит узнать тяжкую правду о
своем отце, в совершенстве владевшем искусством лжи, наживы,
демагогии, мимикрии.
Денис знал и раньше: убийца, взяточник, казнокрад готов на все.
Конец Чумакова вполне логичен. Он продиктован отчаянием, бессилием,
безысходностью и страхом. Но даже наедине с собою Денис не допускал,
что растленный внутренне Чумаков постарается превратить свою смерть не
только в жалкий фарс, но и в орудие страшной мести живым.
- О чем задумался, детина? - нарушил молчание Макеев.
- О многом. Наверное, с таких, как Чумаков, ни на минуту нельзя
спускать глаз. Мы-то знаем, кто он на самом деле, какова цена и его
предсмертному письму и представлению о нем сына.
На лбу Макеева выступили капельки пота. Должно быть, у полковника
снова начинались боли. Он великим усилием сдерживал себя, чтобы не
застонать. Но отдышался и сказал:
- Мы-то с тобой знаем всю подноготную, но ведь прокурору области,
тем более суду, нужны не наши эмоции, а доказательные, объективные
данные, факты. Там же, Денис Евгеньевич, юристы милостью божьей, не
плоше и не глупее нас с тобой, грешных. А после окончания следствия и
в суде вступят в действие еще и адвокаты. Среди них же, признаюсь тебе
по своему опыту, есть такие зубры... Словом, тут криком - убийца, вор,
держи его, вяжи его - не проймешь никого. А потому езжай-ка, как
вознамерился, в названный тебе Кругловой терем-теремок. И вот тебе
последнее слово мое и нашего генерала: докажешь умышленное убийство
Чумаковым Селянина - круг замкнется. Не докажешь - придется тебе
поискать более легкую и менее ответственную юридическую работу... Сам
понимаешь... Так что займись-ка этой дамой. Авось да сыщутся факты,
которые представят проблему реабилитации Чумакова в несколько ином
свете.
Денис Щербаков считал, что он в полной мере обладает
профессиональной зрительной памятью. И все-таки с трудом признал в
вошедшей к нему женщине Тамару Владимировну Фирсову - хозяйку метко
названного Кругловой терема-теремка в дачном поселке.
С Тамарой Владимировной Денис встречался в первое утро после
самоубийства Чумакова...
Служебная машина остановилась возле ворот дачи. И едва затих
скрип тормозов, распахнулась калитка, и в ее проем ринулась женщина с
вскинутыми руками, рассмотрела машину, вышедшего из нее незнакомого
человека в форме, и руки ее обвисли.
Потом Денис шел следом за этой женщиной по нескончаемо длинной,
тщательно расчищенной от снега дорожке к высокому крыльцу,
напоминавшему резными перилами крыльцо терема.
В то утро он не рассмотрел, а скорее всего не посмел заглянуть ей
в лицо, когда сухо известил о самоубийстве Чумакова. Долго потом
звучал в его ушах исторгнутый глубинным отчаянием вопль, помнились ее
трясущиеся руки. Они указывали за плечо Дениса, на дверь...
Сейчас она вошла без стука, уверенная в своем праве войти сюда и
высказать ему, Денису Щербакову, нечто сокровенное.
Так же, как Федор Иннокентьевич Чумаков, она сняла и по-хозяйски
утвердила на плечиках светло-серое пальто с меховой опушкой по
воротнику и манжетам. И Денис впервые воспринял ее бледное лицо,
черные волосы, сколотые на затылке тяжелым жгутом, подумал о том, что
она кажется сошедшей с портретов русских мастеров восемнадцатого века,
что ценители женской красоты не смогут не увидеть в ней элегантности.
Еще Денис подивился переменчивости ее больших светло-серых глаз. Едва
она опускала ресницы, по лицу ее разливалось удивительное спокойствие,
но вот ресницы вспархивали и открывалась такая глубина в ее глазах,
что трудно было отвести глаза от ее лица.
Она подошла к вставшему при ее появлении Денису, с грустной
улыбкой протянула ему узкую, прохладную руку и сказала:
- Простите меня. В прошлый раз я наговорила вам много злого и
лишнего.
- Пустое. Не смертельно. - И осекся: в доме повешенного не
говорят о веревке.
Она села на тот же стул, на котором за несколько дней до нее
восседал Чумаков. И хотя Денису было не по себе от этого, он
промолчал, щадя ее и передавая ей инициативу в их разговоре.
- Сегодня девять дней с кончины, - она слегка споткнулась на этом
слове, и губы ее задрожали, - Федора Иннокентьевича. - И призналась с
поразившей Дениса искренностью: - По русскому обычаю, полагается
поминальный обед. Но, понимаете, страшно ложное положение. Я ведь для
многих его знакомых - фантом, человек-невидимка. Все-таки пристойнее
поминать его в доме Маргариты Игнатьевны Чумаковой.
Денис соглашался: действительно, она была при Чумакове фантомом,
женщиной-невидимкой. Какие причины, какое душевное влечение, какая его
власть над ней заставили ее согласиться с такою ролью, постыдной и
мучительной для женщины.
Денис уже имел представление о некоторых привычках и складе
характера Тамары Владимировны, о том, что не очень проницательные люди
осуждающе именуют гордостью и даже высокомерием, о ее крайней
щепетильности во всем, что касалось отношений с сослуживцами. Это
Денис успел узнать, осторожно побеседовав о Тамаре Владимировне с ее
коллегами по отделу иностранной литературы областной библиотеки и с ее
соседями по дачному поселку.
Денис думал о том, сколь изобретательна жизнь на разного рода
бытовые драмы и психологические дилеммы: долг, обязанность и душевное
влечение, страсть... Наверное, эти коллизии сохранятся, пока жив сам
род людской.
- Не знаю, как насчет поминального обеда, но по старому русскому,
точнее, по православному обычаю, самоубийц даже не хоронили на
кладбищах.
И тут же пожалел о своих словах: они были слишком ранящими ее.
Однако при всей осведомленности об этой слабой на вид женщине Денис,
оказывается, не представлял истинной меры ее душевных сил. И потому
искренне удивился, когда она заговорила бесслезно, раздумчиво поверяя
нечто выстраданное ею:
- Да, самоубийство... Величайшая тайна человеческого духа. Вечная
загадка. Повод для споров церковников и моралистов. Мама рассказывала,
что в ее пионерское время, в тридцатые-сороковые годы, вообще
категорически отрицалось право человека распорядиться собственной
жизнью. А ведь именно в это время ушли из жизни Есенин и Маяковский.
На все трагические случаи следовал однозначный ответ: испугался
трудностей. Этим объяснялось все. Мама вспоминала: когда она училась в
восьмом классе, покончил с собой ее одноклассник. Неразделенная
любовь. И вот... Так это тоже объяснили страхом перед трудностями. И,
что действительно страшно, классный руководитель запретил ребятам
хоронить этого беднягу... Теперь, слава богу, взгляд и на эту
сложнейшую проблему и на многое другое в нашей жизни стал много шире.
Мы поняли, что за этой страшной решимостью далеко не всегда стоит
боязнь трудностей и уж, конечно, не социальный разлад с
действительностью, а множество других, известных только самому
ушедшему из жизни причин: отвергнутая любовь, рухнувшие честолюбивые
планы... Да разве вспомнишь и перечислишь все! Между прочим, русская
классическая литератур" держала эту проблему в поле своего зрения.
Вспомним Островского Чехова, Толстого, Горького.
Денис не без смущения поймал себя на том, что почти завороженно
слушает ее и смотрит в удивительные ее глаза. Хотя и понимал:
пространные "просветительские", как определил их про себя Денис,
размышления о проблеме самоубийства продиктованы единственным
намерением: приподнять нравственно Чумакова, найти оправдание его
смерти. Но это значило бы найти и оправдание его жизни. А этого Денис
не мог позволить этой женщине не только в силу своего служебного
долга, но и движимый тревогой за ее будущее. Ведь Тамаре Владимировне
Фирсовой, независимо от того, станет ли она хранить память о Чумакове
или вычеркнет его из своего прошлого, жить и жить и держать ответ
перед своей трехлетней дочкой. Денис досадовал на эту такую непростую
служебную и человеческую необходимость, но сказал твердо:
- Я прекрасно понимаю, Тамара Владимировна, подтекст вашей речи.
Сознаю и, поверьте, уважаю все ваши мотивы. Но я не осмелился бы
поставить знак равенства между Катериной Островского и Чумаковым. Там
трагические обстоятельства, которые оказались выше и сильнее
незаурядной личности. В нашем случае - незаурядный человек, своею
волею поставивший себя в трагические обстоятельства, замкнувшийся в
порочном круге.
- Вы до сих пор злы на него, - с горечью сказала Тамара
Владимировна. - Не можете простить ему предсмертного письма. Кстати,
как ваши дела в этом?
- Боюсь, вы и в этом несколько субъективны. У нас, у
следователей, есть один из основополагающих принципов: ненавидеть не
самого преступника, а преступление, которое он совершил. Вы правы, я
зол на Чумакова. Но не за то, что перед смертью он попытался погубить
меня, а за то, что разменял свой талант инженера, жар сердца, а ведь
все это было отпущено ему щедро, - на какой-то эрзац, подобие
сиюминутного успеха, разбудил в себе самые страшные, самые низменные
инстинкты и сам же рухнул их жертвой. Что же до обвинений против
меня... Он не оригинален. Преступник, в душе которого не пробудилось
раскаяние, который не осудил себя судом собственной совести, всегда
считает виновником несчастий следователя или судью. И жалуется на них
куда только возможно. Письмо Чумакова не возымело желаемого им
эффекта. За восемь с лишним лет моей работы в УВД мои руководители
достаточно присмотрелись ко мне и способны отличить правду от
напраслины. Как ни печально вам слышать об этом, большинство товарищей
разделяют мою позицию в отношении Чумакова.
Густые ресницы Тамары Владимировны поникли. Лицо ее дышало
спокойствием, но какие-то неуловимые признаки свидетельствовали о том,
что в душе этой женщины клокочет, противоборствует намерение ответить
резкостью на слишком официальное заявление следователя с решимостью
постичь для самой себя, для своей дочери, измерить истинную правду о
дорогом для нее человеке.
- Да, действительно, - сказала она, все также полуприкрыв глаза.
- Для меня это невыносимо печально. Я все еще не могу поверить в те
страшные преступления Федора Иннокентьевича, которые вы ему
инкриминируете. И в то же время я не могу отринуть их. Не стану
скрывать: часто, ах, как часто, он был непостижим для меня, как тесно
было сплавлено в его душе прекрасное и нечто отвратительное, что
пугало меня, вынуждало бояться за него и за себя даже в минуты его
наивысшего триумфа. В общем, я не намерена ни обличать, ни защищать
Федора Иннокентьевича. Просто я считаю долгом приоткрыть краешек нашей
с ним жизни и совсем не простые отношения...
Дом Прасковьи Ивановны Чижовой, в котором прошли почти все
студенческие годы Тамары Фирсовой, она не просто любила, но
поэтизировала и готова была доказывать, что на всей окраинной улице
города нет другого дома с такими светлыми окнами, такой причудливой
резьбой и такой яркой крышей. Она любила его весной и ранним летом,
когда распахнутые оконные створки обстреливали прохожих солнечными
зайчиками, в комнату тянулись тугие гроздья черемухи и сирени,
наполняли ее таким ароматом, что кружилась голова и клонило в дремоту.
Любила осенью, когда затяжные дожди не затеняли ни белизны стен, ни
сочной голубизны ставен. Любила зимой, когда над снеговой шапкой на
крыше вздрагивали завитки дыма. В комнатах становилось прохладно, но
можно закутаться в старый оренбургский платок Прасковьи Ивановны,
подсесть поближе к голландке, услышать потрескивание горящих поленьев.
По телу разливалась истома, а душа наполнялась отважным спокойствием,
какое бывает лишь в безмятежном детстве.
В этом домике студентка факультета иностранных языков местного
пединститута, Тамара Фирсова, поселилась вскоре после приемных
экзаменов. Не оказалось места в общежитии. А вскоре Тамару навестили
родители, учителя начальных классов в районном городке Сосновске, и
единодушно определили, что под надзором одинокой и очень доброй
Прасковьи Ивановны, дальней их родственницы, их единственная дочь
будет надежно защищена от возможного дурного влияния и вообще от
всяческих житейских соблазнов.
Старушке подкатывало под восемьдесят, но, несмотря на столь
почтенный возраст, она не приседала целый день. Полола грядки у дома,
старательно смахивала пыль с небогатой обстановки, хлопотала на кухне,
чтобы повкуснее накормить жиличку. Суетилась и частенько напевала:
"Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка - это флаг корабля...
Картину про этих самых детей капитана Гранта, - не раз объясняла она
Тамаре, - мы смотрели с Витенькой и Катей, школьниками они тогда
были".
Фотографии Виктора в необношенной гимнастерке с двумя
треугольниками на петлицах и Кати в пилотке и с сумкой медсестры через
плечо теперь висели по обе стороны образа Казанской божьей матери в
переднем углу залы.
Тамара ночами часто слышала доносившийся оттуда горячий шепот
Прасковьи Ивановны: "Упокой, господи, души убиенных воинов Виктора и
Катерины..."
О своем благополучии и здравии Прасковья Ивановна никогда не
просила небо.
А когда наступало утро, из кухни снова доносилось: "Капитан,
капитан, улыбнитесь..."
Прасковья Ивановна ревностно относилась ко всему, что напоминало
о минувшей войне. Часами сидела перед маленьким, еще первых выпусков,
телевизором, если показывали фильм о войне. Водрузив на нос очки,
шевеля губами и шепча наиболее понравившиеся ей слова, читала военные
книги.
Тамара была на четвертом курсе, когда в институте организовали
коллективный выход в театр на инсценировку романа Бориса Васильева "А
зори здесь тихие..." Тамара торжественно объявила Прасковье Ивановне,
что приглашает ее в театр.
Представление кончилось. Отшумели аплодисменты, откланялись
благодарным зрителям воскресшие из мертвых героини спектакля.
Сомкнулись полы тяжелого занавеса, в зрительном зале зажглись люстры.
Тамара вывела всхлипывавшую старушку в фойе, усадила на низенький
бархатный диванчик и сама устроилась рядом с ней.
Тамара тоже не могла сдержать слез и не заметила, как притушили в
фойе свет, как поредела толпа перед гардеробом, в распахнутой двери в
зрительный зал было видно, как служители театра в синей униформе
бережно натягивали чехлы на новенькие кресла. Тамара думала о
трагической судьбе девушек. Думала об этих чудом искусства обретших
плоть и кровь незнакомых людях и уголком глаза косилась на Прасковью
Ивановну, которая в этот момент, конечно же, оплакивала своих Витю и
Катю.
- Девушка плачет, - раздался над головой Тамары бархатистый
уверенный голос. - Догадываюсь о причине: жалко Женьку Камелькову?
Тамара подняла лицо. Перед ней стоял высокий черноволосый мужчина
и смотрел на нее участливо с едва скрытым любопытством. От ласковой
участливости этого незнакомого, но, наверное, такого чуткого человека,
от горячего блеска его глаз Тамара заплакала еще сильнее и, не
стесняясь его, всхлипывала и шмыгала носом.
- У-у! Целый поток! - заметил он с искренним сочувствием,
заслонил своей спиной Тамару от любопытных взглядов и, не то утверждая
свое право на такое с ней обращение, не то еще завоевывая это право,
достал из своего кармана носовой платок, уверенным движением отца или
старшего брата приподнял за подбородок лицо Тамары, приблизил его к
нейронов. - Он посидел, уперев подбородок в положенные один на другой
кулаки, оглядел Дениса и сказал вроде бы опять невпопад: - Хотя, в
общем-то, годы не гарантия.
- Что случилось, товарищ полковник? - не выдержал Денис.
- Что случилось? - Макеев, что водилось за ним крайне редко, увел
взгляд в сторону. - Случилось, наверное, то, что и должно было
случиться, в соответствии с внутренней логикой событий и логикой
поведения человеческих индивидуальностей. - Макеев прокашлялся и
продолжал хладнокровно, но в каждом слове сквозило глубокое недоумение
и недовольство: - В общем, вчера вечером, поддавшись твоему натиску и
начитавшись реляций о добытых тобою уликах и доказательствах против
Чумакова, отправился я к прокурору области, Петру Михайловичу, за
санкцией на арест гражданина Чумакова. Ну, ты Петра Михайловича
знаешь. Он санкцию на арест даже задержанного на месте преступления
карманника не дает без неопровержимых доказательств вины. В полном
соответствии с законом, между прочим. А тут - Чумаков! Субъект, и
верно, не без заслуг. Оседлый, не из тех, кто ударится в бега... Сидим
мы с Петром Михайловичем, беседуем, не скажу, чтобы очень дружелюбно.
Взвешиваем, пробуем на глаз и на зуб каждый твой довод. Клониться он
уже стал к нашим позициям. Постановление на арест положил перед
собой... И вдруг вбегает дежурный прокурор и докладывает: управляющий
трестом "Электросетьстрой" Федор Иннокентьевич Чумаков в своем
служебном кабинете покончил жизнь самоубийством.
Петр Михайлович аж побелел: "Дорасследовались, говорит,
Пинкертоны. Санкцию на него дал сам господь бог..."
Макеев умолк, переживая тот горький момент, сказал с мрачной
усмешкой:
- Как сказали бы верующие, предстал перед судом всевышнего... А
проще говоря, покуда мы обговаривали да согласовывали водворение его
высокой особы в следственный изолятор, ускользнул от народного суда...
Денису показалось: яркий мартовский день за окном погас, как при
полном солнечном затмении. Уняв рухнувшее куда-то вниз сердце, Денис
невольно оглянулся на выключатель. Так хотелось зажечь электрическую
лампочку. Макеев по-своему истолковал его движение и сказал:
- Не озирайся. Призраки не являются днем. - Вздохнул и продолжал
печально: - Но это не весь сказ. Вот сейчас тебе действительно
придется повертеться. Дежурный прокурор привез с места происшествия
предсмертное письмо Чумакова, а сегодня утром легло мне на стол
заявление сына Чумакова, Егора Чумакова-младшего, требование
продолжать расследование в отношении Чумакова Федора Иннокентьевича с
целью полной его реабилитации.
- То есть как реабилитации?! - воскликнул Денис и услыхал свой
голос, будто из соседней комнаты.
- То, что слышишь. Такое ведь возможно по закону, - грустно
сказал Макеев, потом протянул Денису распечатанный конверт и сказал: -
Вот, почитай. Поймешь все сам. По-моему, как раз тот случай, когда
мертвый хватает живого...
"Прокурору области, государственному советнику юстиции третьего
класса... - пробегал Денис глазами строчки, исписанные размашистым,
угловатым, трудно воспринимаемым почерком. -
Глубокоуважаемый Петр Михайлович!
Надеюсь, не позабыли меня и тех добрых слов, которые не раз
звучали в мой адрес в вашем присутствии на различных совещаниях.
И вот, Петр Михайлович, конец всему - любимому делу, любимой
семье, уважению людей, не побоюсь этих слов - известной славе.
Следователь местного УВД, капитан Щербаков, по совершенно непостижимым
причинам избрал меня жертвой своих карьеристских устремлений. О
существе дела писать нет ни времени, ни желания, ни сил. Полагаю, что
теперь вы будете вынуждены познакомиться с делом и убедитесь, сколь
чудовищны и нелепы обвинения, возведенные на меня. Убедитесь, что у
Щербакова нет доводов и доказательств, чтобы обвинить меня. Но самое
страшное в том, что у меня нет сил и аргументов, чтобы опровергнуть
напраслину.
Я прекрасно отдаю себе отчет, чем может обернуться это ловко
сфабрикованное Щербаковым дело.
"Клевета как уголь, не обожжет, так замарает". Невыносимо, что
Щербаков обрекает меня на постыдную и унизительную процедуру
следствия, допросов, обвинений, очных ставок, а может быть, и суда.
Разве можно после этого жить, смотреть в глаза людям, семье,
товарищам?
Не скрою, я привык к почету, известному комфорту, масштабному и
громкому делу. И вот из-за произвола Щербакова - всему конец.
Уношу с собою в могилу свое честное и доброе, как мне верится,
имя. Ухожу из жизни человеком и гражданином.
Федор Чумаков".
Денис медленно, бережно - пальцы невольно вздрагивали, и он
боялся выронить листок на пол - положил его на стол и вопреки всему,
что он знал, передумал, перечувствовал за время общения с Чумаковым, у
него словно бы вспыхнул вопрос: неужели я стал жертвой пресловутой
очевидности, не вдумался, не постиг рокового стечения обстоятельств и
своими оскорбительными вопросами, нотациями и подозрением убил
достойного человека?!
Но в ответ на этот мучительный вопрос, заглушая, осуждая его,
зазвучали голоса. Недоумевающий, почти оскорбленный - начальника ПМК
Афонина:
"Можно и строевой лес продавать, только ведь это сильно против
закона и совести коммуниста".
Потрясенный - Постникова, который сознался, что лгать следствию
его учил Чумаков, и Постников верил, что делал это Чумаков из лучших
побуждений.
Перехваченный гневом и слезами - Кругловой:
"Не могу, чтобы Чумаков процветал на чужих костях, что будет он в
больших чинах и при больших деньгах и не захлебнется Юркиной
кровью..."
Суровый, сдержанный, будто в присяге - голос капитана Стукова:
"Если это правда, костьми лягу, чтобы снять с этого статского
генерала его погоны".
Размытый горем - голос Павла Антоновича Селянина:
"Неужто не найдете убийцу моего Юрки?"
Неужели удачливый во всем Чумаков перехитрил, обошел этих людей?
Сделал самый страшный, но и самый ловкий ход в своей жизни? И выстрел
в служебном кабинете навсегда останется тайной следствия. А в газете
появится проникновенный некролог с выразительной фотографией Федора
Иннокентьевича Чумакова, в котором с глубоким прискорбием будет
извещено о его безвременной кончине.
И тысячи высоковольтников, искренне влюбленных в своего
обаятельного начальника, поверят, что от переутомления и забот его
внезапно настиг столь распространенный в наши дни инфаркт миокарда...
Денис брезгливо поморщился и с какой-то особой ясностью постиг,
что Чумаков перехитрил и обошел прежде всего его, капитана милиции
Дениса Щербакова, на какое-то время перечеркнул его репутацию,
жизненные планы. Генерал, конечно, отстранит его от ведения дела. И
ему много раз придется отвечать на вопросы разных официальных лиц,
ловить на себе косые, осуждающие взгляды товарищей, тягостное
сочувствие отца и Елены.
- Ну как, прочувствовал? - с натянутой усмешкой спросил Макеев.
Уловив утвердительный кивок Дениса, продолжил: - А вот неопровержимые,
с точки зрения Егора Чумакова, доводы в пользу посмертной реабилитации
его отца. Аж школьное сочинение принес парень. Написано пять лет
назад, то есть в самый разгар интересующих нас событий. - Макеев бегло
перелистал ученическую тетрадь и признался с искренним недоумением: -
Не могу, понимаешь, Щербаков, взять в толк: сыновняя ослепленность тут
или сверхмаскировка отца. Ты, естественно, не раз займешься этим
сочинением. Но я хочу привлечь твое внимание к некоторым деталям. -
Макеев прокашлялся: - Тема: "Каков он, наш современник". Или по
Маяковскому: "Делать жизнь с кого?" Так вот Егор Чумаков, как пишет
он, в отличие своих однокашников, не мечтает быть похожим ни на
космонавтов, ни даже на Сергея Павловича Королева, ни на покорителей
Антарктиды. Не завидует ни их славе, ни их наградам. Он хочет быть
похожим только на своего отца. Чумаков был счастливым отцом. Он привил
подлинное поклонение к себе сына. Сын знает весь его жизненный путь,
присутствовал при вручении ему всех наград. Верит в его
непогрешимость, гордится его инженерным талантом, его трудолюбием, его
честностью. У меня сложилось впечатление, что Егор Чумаков, кстати,
сейчас он учится на факультете журналистики, плечом к плечу прошел с
отцом все километры его линий электропередач. Парня, естественно,
восхищает героизм отца. Но в его сочинении есть немало бытовых и
психологических подробностей. Вот тебе информация к размышлению. Когда
юный Егор Чумаков решил "потерять" библиотечный томик братьев
Стругацких, Чумаков-отец подверг малолетнего сына подлинному бойкоту,
полмесяца не общался с ним. А потом раз и навсегда объяснил, что
главное душевное качество советского человека - абсолютная честность
во всем. А сколько раз Егор Чумаков был свидетелем горячих слов отца,
обращенных к матери, о пользе скромности и даже аскетизма в жизни.
Вот уже действительно волнующий факт. Оказывается, семилетний
Егорка, сам не ведая того, спас жизнь трехлетней незнакомой девочке,
которая ухватилась за электрический провод под напряжением. Егор
попытался оттащить ее, естественно, принял разряд на себя. Опомнился
через много дней в больнице на руках отца. И первые слова, что он
услыхал: "Спасибо, сын, что вернулся к жизни и спасибо тебе за то, что
ты настоящий человек". Тут действительно задумаешься, кто есть кто.
Кто он, твой Чумаков? - задумчиво подытожил Макеев.
Но для Дениса, особенно после рассказа Макеева, уже не
существовало этого другого вопроса. Он слушал Григория Ивановича и
думал о горе и потрясении Егора Чумакова, примчавшегося чуть свет в
прокуратуру в поисках справедливости со школьным сочинением в руках.
Егора, бескомпромиссно верящего в честность, гражданственность,
человечность отца, по вине какого-то Щербакова трагически оборвавшего
свою жизнь. Страшно подумать, парню предстоит узнать тяжкую правду о
своем отце, в совершенстве владевшем искусством лжи, наживы,
демагогии, мимикрии.
Денис знал и раньше: убийца, взяточник, казнокрад готов на все.
Конец Чумакова вполне логичен. Он продиктован отчаянием, бессилием,
безысходностью и страхом. Но даже наедине с собою Денис не допускал,
что растленный внутренне Чумаков постарается превратить свою смерть не
только в жалкий фарс, но и в орудие страшной мести живым.
- О чем задумался, детина? - нарушил молчание Макеев.
- О многом. Наверное, с таких, как Чумаков, ни на минуту нельзя
спускать глаз. Мы-то знаем, кто он на самом деле, какова цена и его
предсмертному письму и представлению о нем сына.
На лбу Макеева выступили капельки пота. Должно быть, у полковника
снова начинались боли. Он великим усилием сдерживал себя, чтобы не
застонать. Но отдышался и сказал:
- Мы-то с тобой знаем всю подноготную, но ведь прокурору области,
тем более суду, нужны не наши эмоции, а доказательные, объективные
данные, факты. Там же, Денис Евгеньевич, юристы милостью божьей, не
плоше и не глупее нас с тобой, грешных. А после окончания следствия и
в суде вступят в действие еще и адвокаты. Среди них же, признаюсь тебе
по своему опыту, есть такие зубры... Словом, тут криком - убийца, вор,
держи его, вяжи его - не проймешь никого. А потому езжай-ка, как
вознамерился, в названный тебе Кругловой терем-теремок. И вот тебе
последнее слово мое и нашего генерала: докажешь умышленное убийство
Чумаковым Селянина - круг замкнется. Не докажешь - придется тебе
поискать более легкую и менее ответственную юридическую работу... Сам
понимаешь... Так что займись-ка этой дамой. Авось да сыщутся факты,
которые представят проблему реабилитации Чумакова в несколько ином
свете.
Денис Щербаков считал, что он в полной мере обладает
профессиональной зрительной памятью. И все-таки с трудом признал в
вошедшей к нему женщине Тамару Владимировну Фирсову - хозяйку метко
названного Кругловой терема-теремка в дачном поселке.
С Тамарой Владимировной Денис встречался в первое утро после
самоубийства Чумакова...
Служебная машина остановилась возле ворот дачи. И едва затих
скрип тормозов, распахнулась калитка, и в ее проем ринулась женщина с
вскинутыми руками, рассмотрела машину, вышедшего из нее незнакомого
человека в форме, и руки ее обвисли.
Потом Денис шел следом за этой женщиной по нескончаемо длинной,
тщательно расчищенной от снега дорожке к высокому крыльцу,
напоминавшему резными перилами крыльцо терема.
В то утро он не рассмотрел, а скорее всего не посмел заглянуть ей
в лицо, когда сухо известил о самоубийстве Чумакова. Долго потом
звучал в его ушах исторгнутый глубинным отчаянием вопль, помнились ее
трясущиеся руки. Они указывали за плечо Дениса, на дверь...
Сейчас она вошла без стука, уверенная в своем праве войти сюда и
высказать ему, Денису Щербакову, нечто сокровенное.
Так же, как Федор Иннокентьевич Чумаков, она сняла и по-хозяйски
утвердила на плечиках светло-серое пальто с меховой опушкой по
воротнику и манжетам. И Денис впервые воспринял ее бледное лицо,
черные волосы, сколотые на затылке тяжелым жгутом, подумал о том, что
она кажется сошедшей с портретов русских мастеров восемнадцатого века,
что ценители женской красоты не смогут не увидеть в ней элегантности.
Еще Денис подивился переменчивости ее больших светло-серых глаз. Едва
она опускала ресницы, по лицу ее разливалось удивительное спокойствие,
но вот ресницы вспархивали и открывалась такая глубина в ее глазах,
что трудно было отвести глаза от ее лица.
Она подошла к вставшему при ее появлении Денису, с грустной
улыбкой протянула ему узкую, прохладную руку и сказала:
- Простите меня. В прошлый раз я наговорила вам много злого и
лишнего.
- Пустое. Не смертельно. - И осекся: в доме повешенного не
говорят о веревке.
Она села на тот же стул, на котором за несколько дней до нее
восседал Чумаков. И хотя Денису было не по себе от этого, он
промолчал, щадя ее и передавая ей инициативу в их разговоре.
- Сегодня девять дней с кончины, - она слегка споткнулась на этом
слове, и губы ее задрожали, - Федора Иннокентьевича. - И призналась с
поразившей Дениса искренностью: - По русскому обычаю, полагается
поминальный обед. Но, понимаете, страшно ложное положение. Я ведь для
многих его знакомых - фантом, человек-невидимка. Все-таки пристойнее
поминать его в доме Маргариты Игнатьевны Чумаковой.
Денис соглашался: действительно, она была при Чумакове фантомом,
женщиной-невидимкой. Какие причины, какое душевное влечение, какая его
власть над ней заставили ее согласиться с такою ролью, постыдной и
мучительной для женщины.
Денис уже имел представление о некоторых привычках и складе
характера Тамары Владимировны, о том, что не очень проницательные люди
осуждающе именуют гордостью и даже высокомерием, о ее крайней
щепетильности во всем, что касалось отношений с сослуживцами. Это
Денис успел узнать, осторожно побеседовав о Тамаре Владимировне с ее
коллегами по отделу иностранной литературы областной библиотеки и с ее
соседями по дачному поселку.
Денис думал о том, сколь изобретательна жизнь на разного рода
бытовые драмы и психологические дилеммы: долг, обязанность и душевное
влечение, страсть... Наверное, эти коллизии сохранятся, пока жив сам
род людской.
- Не знаю, как насчет поминального обеда, но по старому русскому,
точнее, по православному обычаю, самоубийц даже не хоронили на
кладбищах.
И тут же пожалел о своих словах: они были слишком ранящими ее.
Однако при всей осведомленности об этой слабой на вид женщине Денис,
оказывается, не представлял истинной меры ее душевных сил. И потому
искренне удивился, когда она заговорила бесслезно, раздумчиво поверяя
нечто выстраданное ею:
- Да, самоубийство... Величайшая тайна человеческого духа. Вечная
загадка. Повод для споров церковников и моралистов. Мама рассказывала,
что в ее пионерское время, в тридцатые-сороковые годы, вообще
категорически отрицалось право человека распорядиться собственной
жизнью. А ведь именно в это время ушли из жизни Есенин и Маяковский.
На все трагические случаи следовал однозначный ответ: испугался
трудностей. Этим объяснялось все. Мама вспоминала: когда она училась в
восьмом классе, покончил с собой ее одноклассник. Неразделенная
любовь. И вот... Так это тоже объяснили страхом перед трудностями. И,
что действительно страшно, классный руководитель запретил ребятам
хоронить этого беднягу... Теперь, слава богу, взгляд и на эту
сложнейшую проблему и на многое другое в нашей жизни стал много шире.
Мы поняли, что за этой страшной решимостью далеко не всегда стоит
боязнь трудностей и уж, конечно, не социальный разлад с
действительностью, а множество других, известных только самому
ушедшему из жизни причин: отвергнутая любовь, рухнувшие честолюбивые
планы... Да разве вспомнишь и перечислишь все! Между прочим, русская
классическая литератур" держала эту проблему в поле своего зрения.
Вспомним Островского Чехова, Толстого, Горького.
Денис не без смущения поймал себя на том, что почти завороженно
слушает ее и смотрит в удивительные ее глаза. Хотя и понимал:
пространные "просветительские", как определил их про себя Денис,
размышления о проблеме самоубийства продиктованы единственным
намерением: приподнять нравственно Чумакова, найти оправдание его
смерти. Но это значило бы найти и оправдание его жизни. А этого Денис
не мог позволить этой женщине не только в силу своего служебного
долга, но и движимый тревогой за ее будущее. Ведь Тамаре Владимировне
Фирсовой, независимо от того, станет ли она хранить память о Чумакове
или вычеркнет его из своего прошлого, жить и жить и держать ответ
перед своей трехлетней дочкой. Денис досадовал на эту такую непростую
служебную и человеческую необходимость, но сказал твердо:
- Я прекрасно понимаю, Тамара Владимировна, подтекст вашей речи.
Сознаю и, поверьте, уважаю все ваши мотивы. Но я не осмелился бы
поставить знак равенства между Катериной Островского и Чумаковым. Там
трагические обстоятельства, которые оказались выше и сильнее
незаурядной личности. В нашем случае - незаурядный человек, своею
волею поставивший себя в трагические обстоятельства, замкнувшийся в
порочном круге.
- Вы до сих пор злы на него, - с горечью сказала Тамара
Владимировна. - Не можете простить ему предсмертного письма. Кстати,
как ваши дела в этом?
- Боюсь, вы и в этом несколько субъективны. У нас, у
следователей, есть один из основополагающих принципов: ненавидеть не
самого преступника, а преступление, которое он совершил. Вы правы, я
зол на Чумакова. Но не за то, что перед смертью он попытался погубить
меня, а за то, что разменял свой талант инженера, жар сердца, а ведь
все это было отпущено ему щедро, - на какой-то эрзац, подобие
сиюминутного успеха, разбудил в себе самые страшные, самые низменные
инстинкты и сам же рухнул их жертвой. Что же до обвинений против
меня... Он не оригинален. Преступник, в душе которого не пробудилось
раскаяние, который не осудил себя судом собственной совести, всегда
считает виновником несчастий следователя или судью. И жалуется на них
куда только возможно. Письмо Чумакова не возымело желаемого им
эффекта. За восемь с лишним лет моей работы в УВД мои руководители
достаточно присмотрелись ко мне и способны отличить правду от
напраслины. Как ни печально вам слышать об этом, большинство товарищей
разделяют мою позицию в отношении Чумакова.
Густые ресницы Тамары Владимировны поникли. Лицо ее дышало
спокойствием, но какие-то неуловимые признаки свидетельствовали о том,
что в душе этой женщины клокочет, противоборствует намерение ответить
резкостью на слишком официальное заявление следователя с решимостью
постичь для самой себя, для своей дочери, измерить истинную правду о
дорогом для нее человеке.
- Да, действительно, - сказала она, все также полуприкрыв глаза.
- Для меня это невыносимо печально. Я все еще не могу поверить в те
страшные преступления Федора Иннокентьевича, которые вы ему
инкриминируете. И в то же время я не могу отринуть их. Не стану
скрывать: часто, ах, как часто, он был непостижим для меня, как тесно
было сплавлено в его душе прекрасное и нечто отвратительное, что
пугало меня, вынуждало бояться за него и за себя даже в минуты его
наивысшего триумфа. В общем, я не намерена ни обличать, ни защищать
Федора Иннокентьевича. Просто я считаю долгом приоткрыть краешек нашей
с ним жизни и совсем не простые отношения...
Дом Прасковьи Ивановны Чижовой, в котором прошли почти все
студенческие годы Тамары Фирсовой, она не просто любила, но
поэтизировала и готова была доказывать, что на всей окраинной улице
города нет другого дома с такими светлыми окнами, такой причудливой
резьбой и такой яркой крышей. Она любила его весной и ранним летом,
когда распахнутые оконные створки обстреливали прохожих солнечными
зайчиками, в комнату тянулись тугие гроздья черемухи и сирени,
наполняли ее таким ароматом, что кружилась голова и клонило в дремоту.
Любила осенью, когда затяжные дожди не затеняли ни белизны стен, ни
сочной голубизны ставен. Любила зимой, когда над снеговой шапкой на
крыше вздрагивали завитки дыма. В комнатах становилось прохладно, но
можно закутаться в старый оренбургский платок Прасковьи Ивановны,
подсесть поближе к голландке, услышать потрескивание горящих поленьев.
По телу разливалась истома, а душа наполнялась отважным спокойствием,
какое бывает лишь в безмятежном детстве.
В этом домике студентка факультета иностранных языков местного
пединститута, Тамара Фирсова, поселилась вскоре после приемных
экзаменов. Не оказалось места в общежитии. А вскоре Тамару навестили
родители, учителя начальных классов в районном городке Сосновске, и
единодушно определили, что под надзором одинокой и очень доброй
Прасковьи Ивановны, дальней их родственницы, их единственная дочь
будет надежно защищена от возможного дурного влияния и вообще от
всяческих житейских соблазнов.
Старушке подкатывало под восемьдесят, но, несмотря на столь
почтенный возраст, она не приседала целый день. Полола грядки у дома,
старательно смахивала пыль с небогатой обстановки, хлопотала на кухне,
чтобы повкуснее накормить жиличку. Суетилась и частенько напевала:
"Капитан, капитан, улыбнитесь! Ведь улыбка - это флаг корабля...
Картину про этих самых детей капитана Гранта, - не раз объясняла она
Тамаре, - мы смотрели с Витенькой и Катей, школьниками они тогда
были".
Фотографии Виктора в необношенной гимнастерке с двумя
треугольниками на петлицах и Кати в пилотке и с сумкой медсестры через
плечо теперь висели по обе стороны образа Казанской божьей матери в
переднем углу залы.
Тамара ночами часто слышала доносившийся оттуда горячий шепот
Прасковьи Ивановны: "Упокой, господи, души убиенных воинов Виктора и
Катерины..."
О своем благополучии и здравии Прасковья Ивановна никогда не
просила небо.
А когда наступало утро, из кухни снова доносилось: "Капитан,
капитан, улыбнитесь..."
Прасковья Ивановна ревностно относилась ко всему, что напоминало
о минувшей войне. Часами сидела перед маленьким, еще первых выпусков,
телевизором, если показывали фильм о войне. Водрузив на нос очки,
шевеля губами и шепча наиболее понравившиеся ей слова, читала военные
книги.
Тамара была на четвертом курсе, когда в институте организовали
коллективный выход в театр на инсценировку романа Бориса Васильева "А
зори здесь тихие..." Тамара торжественно объявила Прасковье Ивановне,
что приглашает ее в театр.
Представление кончилось. Отшумели аплодисменты, откланялись
благодарным зрителям воскресшие из мертвых героини спектакля.
Сомкнулись полы тяжелого занавеса, в зрительном зале зажглись люстры.
Тамара вывела всхлипывавшую старушку в фойе, усадила на низенький
бархатный диванчик и сама устроилась рядом с ней.
Тамара тоже не могла сдержать слез и не заметила, как притушили в
фойе свет, как поредела толпа перед гардеробом, в распахнутой двери в
зрительный зал было видно, как служители театра в синей униформе
бережно натягивали чехлы на новенькие кресла. Тамара думала о
трагической судьбе девушек. Думала об этих чудом искусства обретших
плоть и кровь незнакомых людях и уголком глаза косилась на Прасковью
Ивановну, которая в этот момент, конечно же, оплакивала своих Витю и
Катю.
- Девушка плачет, - раздался над головой Тамары бархатистый
уверенный голос. - Догадываюсь о причине: жалко Женьку Камелькову?
Тамара подняла лицо. Перед ней стоял высокий черноволосый мужчина
и смотрел на нее участливо с едва скрытым любопытством. От ласковой
участливости этого незнакомого, но, наверное, такого чуткого человека,
от горячего блеска его глаз Тамара заплакала еще сильнее и, не
стесняясь его, всхлипывала и шмыгала носом.
- У-у! Целый поток! - заметил он с искренним сочувствием,
заслонил своей спиной Тамару от любопытных взглядов и, не то утверждая
свое право на такое с ней обращение, не то еще завоевывая это право,
достал из своего кармана носовой платок, уверенным движением отца или
старшего брата приподнял за подбородок лицо Тамары, приблизил его к