Иван Иванович Сибирцев родился в 1924 г. в г. Красноярске. Автор
романов "Сокровища кряжа Подлунного (1960), "Крутизна" (1964),
"Околдованные звезды" (1971), повестей "Клад" (1972), "Поролоновый
мишка" (1976).
В эту книгу, выходящую к 60-летию писателя, включены известный
роман "Золотая цепочка", удостоенный Почетного диплома Всесоюзного
литературного конкурса, посвященного 60-летию советской милиции, а
также новый остросюжетный роман "Отцовская скрипка в футляре".
Печатается по тексту: Сибирцев И. И. Золотая цепочка.
Роман. - Красноярск: Кн. изд-во. 1976.
Рецензент Н. И. ВОЛОКИТИН
Художник В. Е. КОБЫТЕВА
Красноярское книжное издательство, 1984
роман
Или январь в этих краях был для Павла Антоновича Селянина самым
злосчастным месяцем, или так совпало, но как и два года назад рейс в
такой же вьюжный день выдался хлопотным и долгим. Задержался под
загрузкой в Хребтовске, а к вечеру не на шутку запуржило. Хребтовские
шоферы уговаривали переждать непогоду, да разве в такую ноченьку
заснешь где-нибудь, кроме своего дома.
Лучи фар меркли в кутерьме снега, по обе стороны дороги кюветы
будто дымились, и "дворники" не поспевали счищать налипавший на стекло
снег. Павел Антонович тормозил, сшибал снег рукавицей, жался коленями
к разогретому мотору и все озирался: не проскочить бы в этакой
круговерти известную всей округе кривую березу с обрубленной молнией
вершиной...
А в тот день два года назад домой он приехал веселым. Фрося -
тогда еще живая была, царство ей небесное, - покосилась недоверчиво и
губы поджала сердито: не приголубил ли где стопку? А он радовался, что
в метельную ночь не довелось нигде "загорать", и выспится дома, в
тепле. А чему радовался? Кабы знать все наперед, нарочно бы тормознул,
пусть бы самого засыпало снегом, зато, может, отвел бы лютую беду...
Жадно поужинал и прямо из-за стола - даже телевизор не стал
включать - в постель: разморило от сытости и тепла. Дремал уже, но
вдруг, точно кольнуло что в сердце, вскочил: где же Юрка? Фрося
успокоила: "Прямо уж - припозднился! Десяти еще нет. Дело молодое. И
получка у него сегодня. Может, где и посидит с приятелями... А может,
сам Федор Иннокентьевич, - она нараспев произнесла это имя, - опять
куда послал по работе".
- Сам-то он, конечно, сам, да только Юрка при нем не зам, - хотя
и в рифму, но сварливо возразил ей Павел Антонович. - Двадцать пять
парню, пора бы уж настоящее дело в руках держать, а он не поймешь кто:
экспедитор не экспедитор, особоуполномоченный при Федоре
Иннокентьевиче... Вот засиживаться с дружками Юрка стал частенько.
Что-то шибко праздничная жизнь у парня. Не нагулял бы какого худа...
Сказал и заснул на полуслове. Снился Черемуховый лог. Будто с
Юркой, мальцом еще, пошли по ягоды. Ягод на кустах видимо-невидимо, аж
ветки гнутся к земле, солнышко размахнулось во все небо. И вдруг
загромыхал гром. Почернело в логу и не видать Юрки...
Павел Антонович открыл глаза, облегченно вздохнул. Но снова
загромыхало. Спросонья не сразу понял, что кто-то изо всей силы
дубасит в ставень. "Юрка, видать, навеселе", - подумал он с досадой.
Не включая света, нашарил тапочки, набросил на себя полушубок,
выбрался в сени, отворил дверь. На крыльце стоял сосед Василий Клоков.
- Беда, Павел Антонович, - сказал Клоков, и у него вдруг
перехватило голос. - Юрку твоего на шоссе сбило машиной.
Павел привалился к стене, жадно заглотнул воздух и выдавил еле
слышно:
- Насмерть?!
- Едем. Я машину подогнал. Да куда же ты в шлепанцах?
Металась по избе и причитала Фрося, ползал в поисках валенок и
шапки Павел Антонович. Потом с Клоковым они ехали нескончаемой темной
дорогой, до того тряской, что у Павла Антоновича не попадал зуб на
зуб.
- Здесь, - сказал Клоков и выпрыгнул на шоссе.
Павел Антонович вдруг позабыл, что рядом боковая дверца, полез
следом за Клоковым, зацепился полушубком за руль и. мешком вывалился
из кабины. В завесе снега, словно кланяясь ему низко, тянула в его
сторону обрубки веток присадистая береза. А напротив нее снег словно
бы веником смахнуло с дороги и на рябом гравии будто тень от той
березы - мазутное черное пятно.
Ноги Павла Антоновича подкосились. Не замечая расступившихся при
его появлении людей, он рухнул на колени, коснулся руками пятна.
Гравий под пальцами был вроде бы еще мокрым. Павел Антонович каким-то
боковым зрением увидел, как виновато отвернулись люди, и понял: это -
кровь, кровь его Юрки.
- Ну, хватит, Паша, поедем! Чего уж тут! - теребил его за плечи
Клоков. Оторвал Павла от земли, втолкнул в кабину. - Не поспели мы.
Люди говорят, в больнице Юрий...
- В больнице?! Значит, живой?! А там что? - Павел Антонович повел
головой и, не получив ответа, уронил лицо на руки и заплакал.
В больнице Павел Антонович отпихнул державшего его под руку
Клокова, рванулся к мужчине в докторском халате.
- Ну, как? Что с моим сыном? С Юрием Селяниным?
Доктор вздохнул и отвел взгляд.
- Когда мы с лейтенантом, - он кивнул на стоявшего рядом
участкового Сомова, - приехали по вызову товарища Чумакова к ДОЗу, ваш
сын был уже мертв. Смерть наступила сразу после наезда машины.
Павел Антонович медленно поднял голову, и лампочка в белом
абажуре под высоким белым потолком, задернутые белыми чехлами стулья,
доктор и участковый закружились, как давеча снеговые хлопья перед
ветровым стеклом.
Когда Павел Антонович открыл глаза, то увидел, что сидит на
стуле, а рядом стоит девушка в белой шапочке и протягивает ему стакан
с лекарством.
Он покорно отхлебнул из стакана, поставил его на пол и тут до
него дошло, что сейчас он должен увидеть Юрку, мертвого Юрку... "Куда
же ударило парня? Неужто в голову?" Павел Антонович помнил эту голову
совсем маленькой, с дышащим темечком, с шелковистыми волосами...
Павел Антонович, будто наваждение отгоняя, замахал руками и,
отдаляя неизбежное, проговорил:
- Как сбили его? Сзади, что ли, кто наскочил в метели?
- Лежал он на дороге, вот и зацепило... - произнес над самым ухом
чей-то голос, и Павел Антонович только сейчас разглядел, что к нему
наклонился, поглаживает его плечо Юркин начальник, Федор Иннокентьевич
Чумаков, тоже зачем-то наряженный в белый халат.
Павел Антонович дернул плечом, скинул его руку:
- С чего бы он лег на дорогу?
- Лежал. Авторитетно говорят тебе, - сказал со вздохом лейтенант
Сомов. - Пьяный был сильно. Упал, заснул. Так все и получилось. В
одиннадцать вечера на ДОЗе пересменок. Поляков, шофер ихний, - знаешь
его, конечно, - стал рабочих развозить по домам. Повернул к Катиному
логу, там у него Агафья Мохова выходит. Затормозил, смотрит: впереди
темнеет что-то на дороге. Вроде бы человек лежит. Только хотели
подбежать, взглянуть, а тут, понимаешь, обогнал их бортовой ГАЗ, кузов
с тентом, да на всей скорости и поддел его колесом, аж крутанул на
дороге. Лесопильщики подбежали, а это твой Юрка, не дышит уже, в крови
весь и пульса нет.
Павел Антонович грузно поднялся со стула:
- Кто же это Юрку-то так? Или ушел?
- Пытался, да от меня не уйдешь, - важно подчеркнул участковый. -
Пришлось, правда, погоняться за ним по поселку. Да куда он денется.
Сидит уже под замком.
- Чужой? Из Шарапово? Хребтовска? - сумрачно добивался Павел
Антонович, как будто в этом сейчас было главное.
- Здешний. Степан Касаткин, знаешь такого?
- Касаткин?! Степан?! - эхом откликнулся Селянин. - Ну, сосед!..
Как же это он! Он же Юрку пацаном еще знал. На полуторке, бывало,
катал не раз. Как он мог человека на шоссейке не углядеть? Двадцать
пять только парню сравнялось... - Губы у Павла Антоновича задергались,
голос набух слезами.
- Пьяней вина был Касаткин. Гуляли они чуть не с обеда в
Черемуховом логу. Высоковольтники там были из хозяйства Федора
Иннокентьевича, - как бы извиняясь перед ним, произнес Сомов имя и
отчество Чумакова. - Потом Степан мотанул домой. Вот и доездился лет
на восемь! - Сомов засмеялся, довольный своей остротой, оборвал смех.
И стало заметно, что лейтенант тоже выпивши, не так чтобы сильно, но,
как говорится, навеселе.
Чумаков расхаживал по комнате, ступал так тяжело и устало, что
половицы поскрипывали жалобно, и говорил возмущенно:
- Восемь лет! Да еще, поди-ка, с зачетами и льготами. Я бы за
такое к стенке - и весь разговор! Я считаю: сел пьяный за руль,
задавил человека - умышленное убийство!
- Похмелью Касаткина тоже не позавидуешь!- снова усмехнулся
Сомов. - Намылили ему шею лесопильщики. Я, грешным делом, отвернулся:
не вижу, мол, ничего... И с вами я согласен, Федор Иннокентьевич.
Может, и умышленное убийство, и стрелять таких надо. Но ведь закон
есть закон. Больше десяти, а то и восьми лет не дадут. Статья 211,
часть вторая гласит. Да ведь ты сам знаешь, Павел Антонович, шофер
же...
- Ага, гласит. Восемь лет, значит, да еще с зачетами, - начал
Павел Антонович, но вдруг сорвался до полушепота: - Ты вот что,
лейтенант, ты сам учти и начальству своему накажи: держите Степку
этого где-нибудь за семью замками, чтобы он мне на глаза не попался...
Восемь лет! Мне теперь терять нечего. Я кровь своего сына видел на
дороге. Пролил ее Степан Касаткин, и смыть ее могу я только Степкиной
кровью!
- Ну, знаешь! - возвысил голос участковый. - Не вздумай мне
самосуд учинять. Юрия все одно не воротишь, а на свою голову накличешь
беду...
А вскоре - два месяца только прошло - снег еще не сошел ни с
Юркиной могилы, ни с Фросиной рядом с ней, вовсе свежей, - ехал Павел
Антонович из Хребтовска... И как повелось у него с той январской ночи
- страшился проскочить березу.
Вот она - старуха, пришибленная бедой, и вот оно, то место...
Павел Антонович остановил машину, смахнул с головы шапку и нажал
рукой на сигнал. Застонали над дорогой и над зимним лесом
автомобильные гудки.
- Ту-у... Ту-у... Юрка! Сынок. Я помню. Ты всегда со мной!..
Метель взвихрилась с новой силой и словно бы из своего чрева
выпихнула на дорогу ходока. Павел Антонович торопливо натянул шапку и
призывно засигналил прохожему. Соболезновал: эк тебя прихватило,
бедолагу. Пешком в такой хиус.
Прохожий рысцой затрусил к машине, сунулся в кабину, сказал
признательно:
- Ох, спасибо тебе, добрая душа. Напрочь заколел я. От райцентра
топаю... - Но вдруг замолк, будто поперхнулся, опасливо загородился
рукой и проворно выпрыгнул из кабины.
Одет прохожий был явно не по погоде: шапчонка да телогрейка на
рыбьем меху. Павел Антонович удивленно окликнул:
- Куда ты! Ошалел, однако, от стужи. Да стой ты! - прикрикнул
Павел Антонович. - Провалишься в кювет, там снегу выше башки.
И словно бы ветер простонал в ответ:
- Ты... ты, что ли, не признаешь меня, Павел Селянин?..
Селянин включил фары.
- Касаткин?! Степан?!
- Я самый, Павел Антонович, - тоскливо подтвердил Касаткин. -
Такая вот, значит, выпала нам с тобой встреча.
У Павла Антоновича стало сухо во рту. Он с трудом пошевелил шеей,
обшарил рукой сиденье, под которым лежал инструмент. Выхватить сейчас
монтировку и... Пусть потом законники рассуждают, самосуд там,
благоразумное поведение...
Селянин стиснул пальцами монтировку. Но вдруг вспомнилась Клава -
жена Степана. Почти каждое утро встречал ее Павел Антонович. Она вела
в ясли мальчишек-двойняшек. Встречались они у ворот и расходились
молча. Как незнакомые. Клава отворачивалась. Но Павел Антонович
различал разлитый в ее глазах укор, будто он был виноват в ее
соломенном вдовстве, ее материнском одиночестве. А мальчишки
таращились на него испуганно и не по-детски хмуро. Он не раз встречал
их на дороге за поселком, смирных, притихших, как бы ожидавших
кого-то. А проходя по улице, Павел Антонович часто из-за забора ловил
на себе их осуждающие взгляды.
"Кровь за кровь!" - подогрел себя Селянин. А Степан все также
понуро стоял у края дороги и смотрел на Павла Антоновича вопрошающе и
тревожно, совсем как его сынишки, переступал с ноги на ногу.
- Сбежал? - строго спросил Селянин.
- Отпустили. Бумага при мне, честь честью. Показать могу.
- Как отпустили! Тебе же восемь лет... говорили капитан Стуков и
участковый. А только два месяца прошло. Суда не было еще.
- А сам капитан Стуков и подписал эту бумагу собственноручно. И
начальник райотдела подполковник Нестеров был при этом. "Нет в твоих
действиях, Степан Егорыч, преступного состава". Попеняли, что за руль
пьяным сел, бумагу пошлют в гараж, чтоб меня, значит, из шоферов...
- Это как же преступного состава нет?! - переспросил Селянин. -
Тебя надо не водительских прав лишать, а казнить. По твоей милости
даже Юркин гробовой сон следователь капитан Стуков потревожил, тело
его подымал из могилы. А ты, Степан, и участковому нашему лейтенанту
Сомову, и всей дозовской смене, и мне на очной ставке признавался, что
ты моего Юрия с пьяных глаз своей машиной...
- Не могу толком сказать тебе этого, Павел Антонович, - вовсе
тихо начал Степан, но с каждым словом голос его набирал уверенность и
силу. - Сам в толк не возьму. Только есть у капитана Стукова документ
из области, что я на твоего сына наехал уже на мертвого. И потому
капитан Стуков говорит, что с Юрием твоим произошел несчастный
случай...
- Это как же, на мертвого, - откачнулся Павел Антонович от
Касаткина, вцепился рукой в баранку от такой новости, сказал тяжело: -
Ну вот что, Степан, раз ты уж такой везучий, садись. Не бросать же
тебя в метель... - И, давая выход переполнявшей его ярости, признался:
- Ну, капитан Стуков, Василий Николаевич... Хотя и большой ты
начальник, а найду я на тебя управу, сверну и тебе рога...
Сколько лет провел Степан за рулем, сколько поездил в такие вот
студеные ночи, а не ценил, что в кабине такая благодать... Вот
доберется до дому, Клава непременно сразу протопит баньку. Кости
попарить не грех, смыть с себя все, что налипло на душу. Два месяца...
И капитан Стуков обходился с ним строго. И обижаться не на кого -
убийца. Да и самого изгрызла совесть...
Степан припомнил все это и с горечью подумал: а может, Клава и не
станет баньку топить. Может, у нее в такую стынь не только баньку -
избу протопить нечем? Кто ей дров припас? Одна с тремя малолетками,
старший - Валерка - не добытчик еще. Двое маленькие - вовсе ясельники.
Степан стянул свою затертую шапчонку, обмахнул задубелой
рукавицей пот со лба и трудно, со стоном вздохнул. Он думал о том,
какую злую шутку сыграла с ним судьба-планида на последних километрах
к дому. Когда Степан, не веря в чудо, вышел из райотдела, автобус в
Таежногорск уже ушел, а следующий отправлялся утром. Степан битый час
проторчал на развилке шоссе в ожидании попутной машины, но, видно, и
впрямь в этот вечер нечистая сила закрыла движение на поселок. И вот
когда до поселка всего ничего оставалось, а он вовсе выбился из сил,
он услыхал автомобильные гудки, тревожные и надсадные, будто кто искал
кого-то в кромешной тьме. И надо же - за рулем машины Павел Селянин. В
страшном сне такое не примерещится. Лучше с медведем-шатуном
повстречаться. А может, это в наказание?..
Степан вздохнул, теснее прижался к дверце кабины.
- Ты что мостишься? - прервал молчание Павел Антонович. Говорил
он медленно и глухо, словно боялся расплескать спокойствие. - Чего ты
к дверке приклеился? Садись по-людски. - Он усмехнулся, будто
всхлипнул, покрутил головой, спросил горько: - А почему я сигналить
стал, ты понял?
- Я так соображаю: увидали пешехода в метели, пожалели...
Селянин долго молчал, отводил суженые злостью глаза, заговорил
хрипло:
- Эх, не ко времени, видно, я твоих пацанят вспомнил: удержался,
чтобы монтировкой тебя не погладить. Память, значит, у тебя, Касаткин,
короче заячьего хвоста. А совесть и того меньше. Не ворохнулась она на
этом месте. Ты же напротив этой лесины кровь Юрки моего с гравием
перемешал. Неужто позабыл?!
Он ничего не позабыл. До сих пор и сам не мог ответить себе,
почему не остановился, увидав на дороге людей. Ровно злой дух
подтолкнул под руку, даже скорость прибавил, объезжая толпу. Потом
машина подпрыгнула на каком-то ухабе и сразу же, заглушая вой ветра и
стук двигателя, донеслось:
- Стой, гад! Человека переехал...
А он опять, ровно злой дух под руку, включил четвертую
скорость...
Потом была бессмысленная гонка по улицам спящего поселка.
Мелькнула мысль: "Врезаться в стену - и конец..." Но увидел
поставленный поперек дороги грузовик: закрыл глаза и... все-таки
включил тормоз...
Дверцы кабины рванули. Степан сжался у руля и вдруг встревожился:
"Стекла повыбивают!"
Его, как мешок, выволокли на снег, сбили с ног. Заслоняясь,
увертываясь от ударов, он видел занесенные кулаки, перекошенные
злостью лица.
- А ну, расступись! - В гвалте Степан узнал голос участкового
Сомова. - Расступись! Так и до смерти забить недолго. Мало вам одного
покойничка...
"Покойничка... Насмерть я, значит, его..." - Степан застонал от
этой мысли.
- Чего смотришь? - строго спросил участковый и по своей привычке
стал наставлять: - Раньше надо было смотреть, за рулем: - Он сердито
притопнул ногой и вдруг спросил, будто они на завалинке толковали: -
Как же это нанесло тебя, Степан Егорович? Вроде и шофер не из
последних.
- Кабы знать, где убиться... - осевшим голосом проговорил Степан.
- Пьяный был, вот и нанесло.
- Ох, водка, водка... - укоризненно заметил участковый, но
спохватился, прикрыл рот рукой, кашлянул смущенно и спросил
официальным тоном: - Сколько выпили? Где? С кем?
Касаткин затоптался на месте, обвел взглядом бледные в свете фар
лица. И, стараясь вызвать к себе сочувствие людей, вместе с которыми
ему не однажды случалось и за обновками в раймаг съездить, и в тайге
шишковать, и "раздавить бутылку", стал рассказывать, как с обеда
загулял с заезжими хребтовскими шоферами. Нельзя было при людях правду
открыть. Перед Клавкой стыдоба... Да и какое значение имела сейчас эта
правда!
- Так что, сколько я выпил, сказать не могу, - закончил Касаткин.
- Принимали, так сказать, по потребности. Ну, что скрывать, захмелел
крепко. Не помню даже, куда и с кем ехал. Вот и нанесло...
- Опохмеляться теперь лет десять придется, - строго сказал
участковый. - Ты ведь насмерть Юрку Селянина...
- Кого?! - Степан с трудом удержался, чтобы не сесть на снег.
Ежась от нервного озноба, проговорил чуть слышно: - Как?.. Юрку?!
Господи! Как же так?!..
Из-за угла вывернул мотоцикл, остановился перед участковым:
- Товарищ лейтенант! Федор Иннокентьевич Чумаков и главный врач
больницы послали за вами. Они там на дороге обследуют погибшего, зовут
вас осмотреть место происшествия.
Лейтенант Сомов шагнул к мотоциклу, но снова взвихрился снег,
налетел ветер. Сомов остановился, сдвинул на лоб шапку, смачно поскреб
затылок и сказал:
- Сошлось все как назло. Свадьба у меня, у единственного сына.
Самый разгар. - Затоптался перед мотоциклом и сказал: - Передай
доктору: лейтенант Сомов по вызову товарища Чумакова там был уже,
видел, что надо. Пусть теперь доктор делает, что полагается, а я
напишу протокол. Все совершенно очевидно. Свидетелей вон сколько. Все
своими глазами видели, как пьяный Юрий Селянин лежал на дороге, а
пьяный Касаткин наехал на него. Дорожное происшествие. Тут ни Шерлок
Холмс, ни эти самые Знатоки не потребуются. Тут и мы разберемся.
Задержанный признает свою вину. Ты, Касаткин, как, признаешь себя
виновным?
Касаткин помедлил с ответом. Вспомнилась Клава, тихая,
беззлобная, слова укора не слыхал от нее никогда. И ребятишки
вспомнились, сыновья-двойняшки, Витька и Вовка, совсем еще малыши,
старший, Валерка, только будущей осенью в школу пойдет. Каково-то
Клаве придется с тремя парнями? У Клавы и специальности никакой. Как
говорится, кто куда пошлет... Лет десять отмерят... Человека
задавил... И кого? Юрку Селянина... На глазах рос парень. И в песочке
играл, и в школу пошел, и с девчонками сумерничал на лавочках. Как
Павел горе такое переживет. И Фрося... Надо же случиться такой беде...
Степан переступил с ноги на ногу, втянул в себя морозный воздух и
сказал твердо:
- Чего же не признавать-то, гражданин участковый. Хоть и не помню
я по пьяному делу, как наехал на него, но против факта не попрешь...
На том и стоял Степан Касаткин на следствии в райотделе. Ответ
его звучал одинаково: "Как наехал на погибшего, не помню, а что наехал
- не спорю, люди видели. Моя вина..."
А через полчаса, прислонив свою задубелую, колючую щеку к мокрому
от слез лицу Клавы, Степан нашептывал:
- Хоть на побывку отпустили к тебе с ребятишками - и на том
спасибо...
Среди своих коллег Григорий Иванович Макеев слыл личностью сухой,
желчной и крайне суровой. "Не человек, а компьютер,
запрограммированный на букву закона, - говорили о нем. - Такой родного
сына за малую провинность бестрепетно отправит на скамью подсудимых".
А другие возражали: "Зато безвинного никогда не упечет за решетку".
И лишь близкие Григорию Ивановичу люди знали, что стареющий
полковник милиции давно тяжело болен, что в мальчишестве пережил он
ленинградскую блокаду, схоронил там родителей и с тех черных дней
понес через жизнь мучительную болезнь желудка.
Вызов к полковнику Макееву капитан Денис Щербаков воспринял с
некоторой надеждой: вдруг да полковник в добром расположении духа и
рапорту Щербакова, на который он возлагал столько надежд, будет дан
надлежащий ход. Но едва Щербаков вошел в кабинет полковника, как тот
сразу же и безжалостно перечеркнул все надежды.
- Прочитал я ваш рапорт, Денис Евгеньевич, - обычным своим
желчным тоном начал Макеев, - и, простите, не желаю даже входить в
обсуждение. Намерение ваше уволиться из органов внутренних дел и
поступить в аспирантуру университета поддержать не могу. В заочную
аспирантуру - сколько угодно... А в очную... - Он развел руками: - Не
говоря уже о материальных утратах, и весьма для вас и вашей будущей
супруги чувствительных, главное то, что вы, капитан, - следователь! На
научной стезе только маяться станете. А чтобы не было у вас излишних
сомнений в себе, отправляйтесь-ка прямо сегодня в командировку, в
Шараповский райотдел. Есть, знаете ли, в этом райотделе старший
следователь капитан Стуков. Известен он мне давно. Человек в нашем
аппарате даже заслуженный. Вот этот Стуков два года назад прекратил
уголовное дело по автоаварии со смертельным исходом, расценив
происшедшее как несчастный случай. Между тем отец погибшего юноши
принес мне на днях жалобу, требует найти виновника гибели сына. Я
ознакомился с делом. Есть в доводах потерпевшего, над чем подумать. Я
тоже усомнился в том, что это несчастный случай, и отменил
постановление Стукова. Вам теперь надлежит установить истину.
Щербаков, с трудом сдерживая в себе обиду (признает следователем,
а посылает на такое пустяковое дело), спросил довольно ершисто:
- А есть ли там истина иная, кроме той, какую установил Стуков?
Полковник в задумчивости подвигал по столу очки и сказал:
- Понимаете, Щербаков, я ведь в нашей службе прошагал все
ступеньки от опера в райотделе вот до начальника следственного
управления областного УВД. И остаюсь в убеждении: есть все-таки у нас,
следователей, профессиональная интуиция. Она-то и диктует мне, Денис
Евгеньевич, что дорожное происшествие может оказаться своеобразным
айсбергом. Потому и посылаю вас, что надеюсь... - Замолк и закончил
шутливо: - Ну, а если там точно несчастный случай, не постесняюсь
подать генералу рапорт, чтобы отнесли ваши командировочные на мой
счет.
Любимую присказку полковника Макеева об айсбергах Денис хорошо
знал и помнил. Но сейчас, в номере районной гостиницы, вспомнив
вчерашний свой разговор с начальником, он вдруг представил себе
прикосновение своих босых ног к настылому полу, знобко поежился в
кровати и подтянул одеяло.
И даже не хотелось думать о цели своего приезда сюда, о том,
айсберг или не айсберг это давнее дорожное происшествие...
Он вспомнил, что ему приснился полет в облаках под звездопадом и
удивленно спросил себя: с чего бы это ему стали сниться такие нелепые
сны? Может быть, потому, что прожил свои тридцать лет так заземленно,
большая задолженность накопилась перед собственной судьбой. Ни
падений, ни взлетов. Только перелеты на самолетах местных авиалиний...
От происшествия к происшествию. "До второго пришествия", как несколько
старомодно выражался его отец. И замечал грустно: "Второе пришествие
проблематично. А происшествия перманентны. Следовательно, "мы, друзья,
перелетные птицы". Мне же, между прочим, под шестьдесят и как никак
два инфаркта..."
"Ты полагаешь, я должен сменить профессию?" - безошибочно
разгадывал Денис ход его мыслей.
"Решай. Ты взрослый. И, как утверждают, - умный".
А Елена недавно заявила категорически:
"При твоем образе жизни вместе нам не быть. Провожать и встречать
тебя из нескончаемых командировок меня как-то не очень прельщает".
"Но милость к падшим, доктор..." - взмолился Денис.
"Милость к падшим ты можешь проявлять и на кафедре уголовного
права в университете. В научных статьях, в диссертации..."
Денис вспомнил споры с отцом и Еленой, и номер в районной
гостинице, которому еще вчера вечером он был искренне рад, сейчас, в
тусклом свете февральского утра, ему показался убогим и тесным. Узкая
железная койка с провисшей сеткой была на редкость скрипучей.
Ему было тоскливо и одиноко в этом номере, в этом поселке. И с
романов "Сокровища кряжа Подлунного (1960), "Крутизна" (1964),
"Околдованные звезды" (1971), повестей "Клад" (1972), "Поролоновый
мишка" (1976).
В эту книгу, выходящую к 60-летию писателя, включены известный
роман "Золотая цепочка", удостоенный Почетного диплома Всесоюзного
литературного конкурса, посвященного 60-летию советской милиции, а
также новый остросюжетный роман "Отцовская скрипка в футляре".
Печатается по тексту: Сибирцев И. И. Золотая цепочка.
Роман. - Красноярск: Кн. изд-во. 1976.
Рецензент Н. И. ВОЛОКИТИН
Художник В. Е. КОБЫТЕВА
Красноярское книжное издательство, 1984
роман
Или январь в этих краях был для Павла Антоновича Селянина самым
злосчастным месяцем, или так совпало, но как и два года назад рейс в
такой же вьюжный день выдался хлопотным и долгим. Задержался под
загрузкой в Хребтовске, а к вечеру не на шутку запуржило. Хребтовские
шоферы уговаривали переждать непогоду, да разве в такую ноченьку
заснешь где-нибудь, кроме своего дома.
Лучи фар меркли в кутерьме снега, по обе стороны дороги кюветы
будто дымились, и "дворники" не поспевали счищать налипавший на стекло
снег. Павел Антонович тормозил, сшибал снег рукавицей, жался коленями
к разогретому мотору и все озирался: не проскочить бы в этакой
круговерти известную всей округе кривую березу с обрубленной молнией
вершиной...
А в тот день два года назад домой он приехал веселым. Фрося -
тогда еще живая была, царство ей небесное, - покосилась недоверчиво и
губы поджала сердито: не приголубил ли где стопку? А он радовался, что
в метельную ночь не довелось нигде "загорать", и выспится дома, в
тепле. А чему радовался? Кабы знать все наперед, нарочно бы тормознул,
пусть бы самого засыпало снегом, зато, может, отвел бы лютую беду...
Жадно поужинал и прямо из-за стола - даже телевизор не стал
включать - в постель: разморило от сытости и тепла. Дремал уже, но
вдруг, точно кольнуло что в сердце, вскочил: где же Юрка? Фрося
успокоила: "Прямо уж - припозднился! Десяти еще нет. Дело молодое. И
получка у него сегодня. Может, где и посидит с приятелями... А может,
сам Федор Иннокентьевич, - она нараспев произнесла это имя, - опять
куда послал по работе".
- Сам-то он, конечно, сам, да только Юрка при нем не зам, - хотя
и в рифму, но сварливо возразил ей Павел Антонович. - Двадцать пять
парню, пора бы уж настоящее дело в руках держать, а он не поймешь кто:
экспедитор не экспедитор, особоуполномоченный при Федоре
Иннокентьевиче... Вот засиживаться с дружками Юрка стал частенько.
Что-то шибко праздничная жизнь у парня. Не нагулял бы какого худа...
Сказал и заснул на полуслове. Снился Черемуховый лог. Будто с
Юркой, мальцом еще, пошли по ягоды. Ягод на кустах видимо-невидимо, аж
ветки гнутся к земле, солнышко размахнулось во все небо. И вдруг
загромыхал гром. Почернело в логу и не видать Юрки...
Павел Антонович открыл глаза, облегченно вздохнул. Но снова
загромыхало. Спросонья не сразу понял, что кто-то изо всей силы
дубасит в ставень. "Юрка, видать, навеселе", - подумал он с досадой.
Не включая света, нашарил тапочки, набросил на себя полушубок,
выбрался в сени, отворил дверь. На крыльце стоял сосед Василий Клоков.
- Беда, Павел Антонович, - сказал Клоков, и у него вдруг
перехватило голос. - Юрку твоего на шоссе сбило машиной.
Павел привалился к стене, жадно заглотнул воздух и выдавил еле
слышно:
- Насмерть?!
- Едем. Я машину подогнал. Да куда же ты в шлепанцах?
Металась по избе и причитала Фрося, ползал в поисках валенок и
шапки Павел Антонович. Потом с Клоковым они ехали нескончаемой темной
дорогой, до того тряской, что у Павла Антоновича не попадал зуб на
зуб.
- Здесь, - сказал Клоков и выпрыгнул на шоссе.
Павел Антонович вдруг позабыл, что рядом боковая дверца, полез
следом за Клоковым, зацепился полушубком за руль и. мешком вывалился
из кабины. В завесе снега, словно кланяясь ему низко, тянула в его
сторону обрубки веток присадистая береза. А напротив нее снег словно
бы веником смахнуло с дороги и на рябом гравии будто тень от той
березы - мазутное черное пятно.
Ноги Павла Антоновича подкосились. Не замечая расступившихся при
его появлении людей, он рухнул на колени, коснулся руками пятна.
Гравий под пальцами был вроде бы еще мокрым. Павел Антонович каким-то
боковым зрением увидел, как виновато отвернулись люди, и понял: это -
кровь, кровь его Юрки.
- Ну, хватит, Паша, поедем! Чего уж тут! - теребил его за плечи
Клоков. Оторвал Павла от земли, втолкнул в кабину. - Не поспели мы.
Люди говорят, в больнице Юрий...
- В больнице?! Значит, живой?! А там что? - Павел Антонович повел
головой и, не получив ответа, уронил лицо на руки и заплакал.
В больнице Павел Антонович отпихнул державшего его под руку
Клокова, рванулся к мужчине в докторском халате.
- Ну, как? Что с моим сыном? С Юрием Селяниным?
Доктор вздохнул и отвел взгляд.
- Когда мы с лейтенантом, - он кивнул на стоявшего рядом
участкового Сомова, - приехали по вызову товарища Чумакова к ДОЗу, ваш
сын был уже мертв. Смерть наступила сразу после наезда машины.
Павел Антонович медленно поднял голову, и лампочка в белом
абажуре под высоким белым потолком, задернутые белыми чехлами стулья,
доктор и участковый закружились, как давеча снеговые хлопья перед
ветровым стеклом.
Когда Павел Антонович открыл глаза, то увидел, что сидит на
стуле, а рядом стоит девушка в белой шапочке и протягивает ему стакан
с лекарством.
Он покорно отхлебнул из стакана, поставил его на пол и тут до
него дошло, что сейчас он должен увидеть Юрку, мертвого Юрку... "Куда
же ударило парня? Неужто в голову?" Павел Антонович помнил эту голову
совсем маленькой, с дышащим темечком, с шелковистыми волосами...
Павел Антонович, будто наваждение отгоняя, замахал руками и,
отдаляя неизбежное, проговорил:
- Как сбили его? Сзади, что ли, кто наскочил в метели?
- Лежал он на дороге, вот и зацепило... - произнес над самым ухом
чей-то голос, и Павел Антонович только сейчас разглядел, что к нему
наклонился, поглаживает его плечо Юркин начальник, Федор Иннокентьевич
Чумаков, тоже зачем-то наряженный в белый халат.
Павел Антонович дернул плечом, скинул его руку:
- С чего бы он лег на дорогу?
- Лежал. Авторитетно говорят тебе, - сказал со вздохом лейтенант
Сомов. - Пьяный был сильно. Упал, заснул. Так все и получилось. В
одиннадцать вечера на ДОЗе пересменок. Поляков, шофер ихний, - знаешь
его, конечно, - стал рабочих развозить по домам. Повернул к Катиному
логу, там у него Агафья Мохова выходит. Затормозил, смотрит: впереди
темнеет что-то на дороге. Вроде бы человек лежит. Только хотели
подбежать, взглянуть, а тут, понимаешь, обогнал их бортовой ГАЗ, кузов
с тентом, да на всей скорости и поддел его колесом, аж крутанул на
дороге. Лесопильщики подбежали, а это твой Юрка, не дышит уже, в крови
весь и пульса нет.
Павел Антонович грузно поднялся со стула:
- Кто же это Юрку-то так? Или ушел?
- Пытался, да от меня не уйдешь, - важно подчеркнул участковый. -
Пришлось, правда, погоняться за ним по поселку. Да куда он денется.
Сидит уже под замком.
- Чужой? Из Шарапово? Хребтовска? - сумрачно добивался Павел
Антонович, как будто в этом сейчас было главное.
- Здешний. Степан Касаткин, знаешь такого?
- Касаткин?! Степан?! - эхом откликнулся Селянин. - Ну, сосед!..
Как же это он! Он же Юрку пацаном еще знал. На полуторке, бывало,
катал не раз. Как он мог человека на шоссейке не углядеть? Двадцать
пять только парню сравнялось... - Губы у Павла Антоновича задергались,
голос набух слезами.
- Пьяней вина был Касаткин. Гуляли они чуть не с обеда в
Черемуховом логу. Высоковольтники там были из хозяйства Федора
Иннокентьевича, - как бы извиняясь перед ним, произнес Сомов имя и
отчество Чумакова. - Потом Степан мотанул домой. Вот и доездился лет
на восемь! - Сомов засмеялся, довольный своей остротой, оборвал смех.
И стало заметно, что лейтенант тоже выпивши, не так чтобы сильно, но,
как говорится, навеселе.
Чумаков расхаживал по комнате, ступал так тяжело и устало, что
половицы поскрипывали жалобно, и говорил возмущенно:
- Восемь лет! Да еще, поди-ка, с зачетами и льготами. Я бы за
такое к стенке - и весь разговор! Я считаю: сел пьяный за руль,
задавил человека - умышленное убийство!
- Похмелью Касаткина тоже не позавидуешь!- снова усмехнулся
Сомов. - Намылили ему шею лесопильщики. Я, грешным делом, отвернулся:
не вижу, мол, ничего... И с вами я согласен, Федор Иннокентьевич.
Может, и умышленное убийство, и стрелять таких надо. Но ведь закон
есть закон. Больше десяти, а то и восьми лет не дадут. Статья 211,
часть вторая гласит. Да ведь ты сам знаешь, Павел Антонович, шофер
же...
- Ага, гласит. Восемь лет, значит, да еще с зачетами, - начал
Павел Антонович, но вдруг сорвался до полушепота: - Ты вот что,
лейтенант, ты сам учти и начальству своему накажи: держите Степку
этого где-нибудь за семью замками, чтобы он мне на глаза не попался...
Восемь лет! Мне теперь терять нечего. Я кровь своего сына видел на
дороге. Пролил ее Степан Касаткин, и смыть ее могу я только Степкиной
кровью!
- Ну, знаешь! - возвысил голос участковый. - Не вздумай мне
самосуд учинять. Юрия все одно не воротишь, а на свою голову накличешь
беду...
А вскоре - два месяца только прошло - снег еще не сошел ни с
Юркиной могилы, ни с Фросиной рядом с ней, вовсе свежей, - ехал Павел
Антонович из Хребтовска... И как повелось у него с той январской ночи
- страшился проскочить березу.
Вот она - старуха, пришибленная бедой, и вот оно, то место...
Павел Антонович остановил машину, смахнул с головы шапку и нажал
рукой на сигнал. Застонали над дорогой и над зимним лесом
автомобильные гудки.
- Ту-у... Ту-у... Юрка! Сынок. Я помню. Ты всегда со мной!..
Метель взвихрилась с новой силой и словно бы из своего чрева
выпихнула на дорогу ходока. Павел Антонович торопливо натянул шапку и
призывно засигналил прохожему. Соболезновал: эк тебя прихватило,
бедолагу. Пешком в такой хиус.
Прохожий рысцой затрусил к машине, сунулся в кабину, сказал
признательно:
- Ох, спасибо тебе, добрая душа. Напрочь заколел я. От райцентра
топаю... - Но вдруг замолк, будто поперхнулся, опасливо загородился
рукой и проворно выпрыгнул из кабины.
Одет прохожий был явно не по погоде: шапчонка да телогрейка на
рыбьем меху. Павел Антонович удивленно окликнул:
- Куда ты! Ошалел, однако, от стужи. Да стой ты! - прикрикнул
Павел Антонович. - Провалишься в кювет, там снегу выше башки.
И словно бы ветер простонал в ответ:
- Ты... ты, что ли, не признаешь меня, Павел Селянин?..
Селянин включил фары.
- Касаткин?! Степан?!
- Я самый, Павел Антонович, - тоскливо подтвердил Касаткин. -
Такая вот, значит, выпала нам с тобой встреча.
У Павла Антоновича стало сухо во рту. Он с трудом пошевелил шеей,
обшарил рукой сиденье, под которым лежал инструмент. Выхватить сейчас
монтировку и... Пусть потом законники рассуждают, самосуд там,
благоразумное поведение...
Селянин стиснул пальцами монтировку. Но вдруг вспомнилась Клава -
жена Степана. Почти каждое утро встречал ее Павел Антонович. Она вела
в ясли мальчишек-двойняшек. Встречались они у ворот и расходились
молча. Как незнакомые. Клава отворачивалась. Но Павел Антонович
различал разлитый в ее глазах укор, будто он был виноват в ее
соломенном вдовстве, ее материнском одиночестве. А мальчишки
таращились на него испуганно и не по-детски хмуро. Он не раз встречал
их на дороге за поселком, смирных, притихших, как бы ожидавших
кого-то. А проходя по улице, Павел Антонович часто из-за забора ловил
на себе их осуждающие взгляды.
"Кровь за кровь!" - подогрел себя Селянин. А Степан все также
понуро стоял у края дороги и смотрел на Павла Антоновича вопрошающе и
тревожно, совсем как его сынишки, переступал с ноги на ногу.
- Сбежал? - строго спросил Селянин.
- Отпустили. Бумага при мне, честь честью. Показать могу.
- Как отпустили! Тебе же восемь лет... говорили капитан Стуков и
участковый. А только два месяца прошло. Суда не было еще.
- А сам капитан Стуков и подписал эту бумагу собственноручно. И
начальник райотдела подполковник Нестеров был при этом. "Нет в твоих
действиях, Степан Егорыч, преступного состава". Попеняли, что за руль
пьяным сел, бумагу пошлют в гараж, чтоб меня, значит, из шоферов...
- Это как же преступного состава нет?! - переспросил Селянин. -
Тебя надо не водительских прав лишать, а казнить. По твоей милости
даже Юркин гробовой сон следователь капитан Стуков потревожил, тело
его подымал из могилы. А ты, Степан, и участковому нашему лейтенанту
Сомову, и всей дозовской смене, и мне на очной ставке признавался, что
ты моего Юрия с пьяных глаз своей машиной...
- Не могу толком сказать тебе этого, Павел Антонович, - вовсе
тихо начал Степан, но с каждым словом голос его набирал уверенность и
силу. - Сам в толк не возьму. Только есть у капитана Стукова документ
из области, что я на твоего сына наехал уже на мертвого. И потому
капитан Стуков говорит, что с Юрием твоим произошел несчастный
случай...
- Это как же, на мертвого, - откачнулся Павел Антонович от
Касаткина, вцепился рукой в баранку от такой новости, сказал тяжело: -
Ну вот что, Степан, раз ты уж такой везучий, садись. Не бросать же
тебя в метель... - И, давая выход переполнявшей его ярости, признался:
- Ну, капитан Стуков, Василий Николаевич... Хотя и большой ты
начальник, а найду я на тебя управу, сверну и тебе рога...
Сколько лет провел Степан за рулем, сколько поездил в такие вот
студеные ночи, а не ценил, что в кабине такая благодать... Вот
доберется до дому, Клава непременно сразу протопит баньку. Кости
попарить не грех, смыть с себя все, что налипло на душу. Два месяца...
И капитан Стуков обходился с ним строго. И обижаться не на кого -
убийца. Да и самого изгрызла совесть...
Степан припомнил все это и с горечью подумал: а может, Клава и не
станет баньку топить. Может, у нее в такую стынь не только баньку -
избу протопить нечем? Кто ей дров припас? Одна с тремя малолетками,
старший - Валерка - не добытчик еще. Двое маленькие - вовсе ясельники.
Степан стянул свою затертую шапчонку, обмахнул задубелой
рукавицей пот со лба и трудно, со стоном вздохнул. Он думал о том,
какую злую шутку сыграла с ним судьба-планида на последних километрах
к дому. Когда Степан, не веря в чудо, вышел из райотдела, автобус в
Таежногорск уже ушел, а следующий отправлялся утром. Степан битый час
проторчал на развилке шоссе в ожидании попутной машины, но, видно, и
впрямь в этот вечер нечистая сила закрыла движение на поселок. И вот
когда до поселка всего ничего оставалось, а он вовсе выбился из сил,
он услыхал автомобильные гудки, тревожные и надсадные, будто кто искал
кого-то в кромешной тьме. И надо же - за рулем машины Павел Селянин. В
страшном сне такое не примерещится. Лучше с медведем-шатуном
повстречаться. А может, это в наказание?..
Степан вздохнул, теснее прижался к дверце кабины.
- Ты что мостишься? - прервал молчание Павел Антонович. Говорил
он медленно и глухо, словно боялся расплескать спокойствие. - Чего ты
к дверке приклеился? Садись по-людски. - Он усмехнулся, будто
всхлипнул, покрутил головой, спросил горько: - А почему я сигналить
стал, ты понял?
- Я так соображаю: увидали пешехода в метели, пожалели...
Селянин долго молчал, отводил суженые злостью глаза, заговорил
хрипло:
- Эх, не ко времени, видно, я твоих пацанят вспомнил: удержался,
чтобы монтировкой тебя не погладить. Память, значит, у тебя, Касаткин,
короче заячьего хвоста. А совесть и того меньше. Не ворохнулась она на
этом месте. Ты же напротив этой лесины кровь Юрки моего с гравием
перемешал. Неужто позабыл?!
Он ничего не позабыл. До сих пор и сам не мог ответить себе,
почему не остановился, увидав на дороге людей. Ровно злой дух
подтолкнул под руку, даже скорость прибавил, объезжая толпу. Потом
машина подпрыгнула на каком-то ухабе и сразу же, заглушая вой ветра и
стук двигателя, донеслось:
- Стой, гад! Человека переехал...
А он опять, ровно злой дух под руку, включил четвертую
скорость...
Потом была бессмысленная гонка по улицам спящего поселка.
Мелькнула мысль: "Врезаться в стену - и конец..." Но увидел
поставленный поперек дороги грузовик: закрыл глаза и... все-таки
включил тормоз...
Дверцы кабины рванули. Степан сжался у руля и вдруг встревожился:
"Стекла повыбивают!"
Его, как мешок, выволокли на снег, сбили с ног. Заслоняясь,
увертываясь от ударов, он видел занесенные кулаки, перекошенные
злостью лица.
- А ну, расступись! - В гвалте Степан узнал голос участкового
Сомова. - Расступись! Так и до смерти забить недолго. Мало вам одного
покойничка...
"Покойничка... Насмерть я, значит, его..." - Степан застонал от
этой мысли.
- Чего смотришь? - строго спросил участковый и по своей привычке
стал наставлять: - Раньше надо было смотреть, за рулем: - Он сердито
притопнул ногой и вдруг спросил, будто они на завалинке толковали: -
Как же это нанесло тебя, Степан Егорович? Вроде и шофер не из
последних.
- Кабы знать, где убиться... - осевшим голосом проговорил Степан.
- Пьяный был, вот и нанесло.
- Ох, водка, водка... - укоризненно заметил участковый, но
спохватился, прикрыл рот рукой, кашлянул смущенно и спросил
официальным тоном: - Сколько выпили? Где? С кем?
Касаткин затоптался на месте, обвел взглядом бледные в свете фар
лица. И, стараясь вызвать к себе сочувствие людей, вместе с которыми
ему не однажды случалось и за обновками в раймаг съездить, и в тайге
шишковать, и "раздавить бутылку", стал рассказывать, как с обеда
загулял с заезжими хребтовскими шоферами. Нельзя было при людях правду
открыть. Перед Клавкой стыдоба... Да и какое значение имела сейчас эта
правда!
- Так что, сколько я выпил, сказать не могу, - закончил Касаткин.
- Принимали, так сказать, по потребности. Ну, что скрывать, захмелел
крепко. Не помню даже, куда и с кем ехал. Вот и нанесло...
- Опохмеляться теперь лет десять придется, - строго сказал
участковый. - Ты ведь насмерть Юрку Селянина...
- Кого?! - Степан с трудом удержался, чтобы не сесть на снег.
Ежась от нервного озноба, проговорил чуть слышно: - Как?.. Юрку?!
Господи! Как же так?!..
Из-за угла вывернул мотоцикл, остановился перед участковым:
- Товарищ лейтенант! Федор Иннокентьевич Чумаков и главный врач
больницы послали за вами. Они там на дороге обследуют погибшего, зовут
вас осмотреть место происшествия.
Лейтенант Сомов шагнул к мотоциклу, но снова взвихрился снег,
налетел ветер. Сомов остановился, сдвинул на лоб шапку, смачно поскреб
затылок и сказал:
- Сошлось все как назло. Свадьба у меня, у единственного сына.
Самый разгар. - Затоптался перед мотоциклом и сказал: - Передай
доктору: лейтенант Сомов по вызову товарища Чумакова там был уже,
видел, что надо. Пусть теперь доктор делает, что полагается, а я
напишу протокол. Все совершенно очевидно. Свидетелей вон сколько. Все
своими глазами видели, как пьяный Юрий Селянин лежал на дороге, а
пьяный Касаткин наехал на него. Дорожное происшествие. Тут ни Шерлок
Холмс, ни эти самые Знатоки не потребуются. Тут и мы разберемся.
Задержанный признает свою вину. Ты, Касаткин, как, признаешь себя
виновным?
Касаткин помедлил с ответом. Вспомнилась Клава, тихая,
беззлобная, слова укора не слыхал от нее никогда. И ребятишки
вспомнились, сыновья-двойняшки, Витька и Вовка, совсем еще малыши,
старший, Валерка, только будущей осенью в школу пойдет. Каково-то
Клаве придется с тремя парнями? У Клавы и специальности никакой. Как
говорится, кто куда пошлет... Лет десять отмерят... Человека
задавил... И кого? Юрку Селянина... На глазах рос парень. И в песочке
играл, и в школу пошел, и с девчонками сумерничал на лавочках. Как
Павел горе такое переживет. И Фрося... Надо же случиться такой беде...
Степан переступил с ноги на ногу, втянул в себя морозный воздух и
сказал твердо:
- Чего же не признавать-то, гражданин участковый. Хоть и не помню
я по пьяному делу, как наехал на него, но против факта не попрешь...
На том и стоял Степан Касаткин на следствии в райотделе. Ответ
его звучал одинаково: "Как наехал на погибшего, не помню, а что наехал
- не спорю, люди видели. Моя вина..."
А через полчаса, прислонив свою задубелую, колючую щеку к мокрому
от слез лицу Клавы, Степан нашептывал:
- Хоть на побывку отпустили к тебе с ребятишками - и на том
спасибо...
Среди своих коллег Григорий Иванович Макеев слыл личностью сухой,
желчной и крайне суровой. "Не человек, а компьютер,
запрограммированный на букву закона, - говорили о нем. - Такой родного
сына за малую провинность бестрепетно отправит на скамью подсудимых".
А другие возражали: "Зато безвинного никогда не упечет за решетку".
И лишь близкие Григорию Ивановичу люди знали, что стареющий
полковник милиции давно тяжело болен, что в мальчишестве пережил он
ленинградскую блокаду, схоронил там родителей и с тех черных дней
понес через жизнь мучительную болезнь желудка.
Вызов к полковнику Макееву капитан Денис Щербаков воспринял с
некоторой надеждой: вдруг да полковник в добром расположении духа и
рапорту Щербакова, на который он возлагал столько надежд, будет дан
надлежащий ход. Но едва Щербаков вошел в кабинет полковника, как тот
сразу же и безжалостно перечеркнул все надежды.
- Прочитал я ваш рапорт, Денис Евгеньевич, - обычным своим
желчным тоном начал Макеев, - и, простите, не желаю даже входить в
обсуждение. Намерение ваше уволиться из органов внутренних дел и
поступить в аспирантуру университета поддержать не могу. В заочную
аспирантуру - сколько угодно... А в очную... - Он развел руками: - Не
говоря уже о материальных утратах, и весьма для вас и вашей будущей
супруги чувствительных, главное то, что вы, капитан, - следователь! На
научной стезе только маяться станете. А чтобы не было у вас излишних
сомнений в себе, отправляйтесь-ка прямо сегодня в командировку, в
Шараповский райотдел. Есть, знаете ли, в этом райотделе старший
следователь капитан Стуков. Известен он мне давно. Человек в нашем
аппарате даже заслуженный. Вот этот Стуков два года назад прекратил
уголовное дело по автоаварии со смертельным исходом, расценив
происшедшее как несчастный случай. Между тем отец погибшего юноши
принес мне на днях жалобу, требует найти виновника гибели сына. Я
ознакомился с делом. Есть в доводах потерпевшего, над чем подумать. Я
тоже усомнился в том, что это несчастный случай, и отменил
постановление Стукова. Вам теперь надлежит установить истину.
Щербаков, с трудом сдерживая в себе обиду (признает следователем,
а посылает на такое пустяковое дело), спросил довольно ершисто:
- А есть ли там истина иная, кроме той, какую установил Стуков?
Полковник в задумчивости подвигал по столу очки и сказал:
- Понимаете, Щербаков, я ведь в нашей службе прошагал все
ступеньки от опера в райотделе вот до начальника следственного
управления областного УВД. И остаюсь в убеждении: есть все-таки у нас,
следователей, профессиональная интуиция. Она-то и диктует мне, Денис
Евгеньевич, что дорожное происшествие может оказаться своеобразным
айсбергом. Потому и посылаю вас, что надеюсь... - Замолк и закончил
шутливо: - Ну, а если там точно несчастный случай, не постесняюсь
подать генералу рапорт, чтобы отнесли ваши командировочные на мой
счет.
Любимую присказку полковника Макеева об айсбергах Денис хорошо
знал и помнил. Но сейчас, в номере районной гостиницы, вспомнив
вчерашний свой разговор с начальником, он вдруг представил себе
прикосновение своих босых ног к настылому полу, знобко поежился в
кровати и подтянул одеяло.
И даже не хотелось думать о цели своего приезда сюда, о том,
айсберг или не айсберг это давнее дорожное происшествие...
Он вспомнил, что ему приснился полет в облаках под звездопадом и
удивленно спросил себя: с чего бы это ему стали сниться такие нелепые
сны? Может быть, потому, что прожил свои тридцать лет так заземленно,
большая задолженность накопилась перед собственной судьбой. Ни
падений, ни взлетов. Только перелеты на самолетах местных авиалиний...
От происшествия к происшествию. "До второго пришествия", как несколько
старомодно выражался его отец. И замечал грустно: "Второе пришествие
проблематично. А происшествия перманентны. Следовательно, "мы, друзья,
перелетные птицы". Мне же, между прочим, под шестьдесят и как никак
два инфаркта..."
"Ты полагаешь, я должен сменить профессию?" - безошибочно
разгадывал Денис ход его мыслей.
"Решай. Ты взрослый. И, как утверждают, - умный".
А Елена недавно заявила категорически:
"При твоем образе жизни вместе нам не быть. Провожать и встречать
тебя из нескончаемых командировок меня как-то не очень прельщает".
"Но милость к падшим, доктор..." - взмолился Денис.
"Милость к падшим ты можешь проявлять и на кафедре уголовного
права в университете. В научных статьях, в диссертации..."
Денис вспомнил споры с отцом и Еленой, и номер в районной
гостинице, которому еще вчера вечером он был искренне рад, сейчас, в
тусклом свете февральского утра, ему показался убогим и тесным. Узкая
железная койка с провисшей сеткой была на редкость скрипучей.
Ему было тоскливо и одиноко в этом номере, в этом поселке. И с