Сибирцев И.. Отцовская скрипка в футляре

себе, бережно обтер слезы.
Потом опустил платок себе в карман, осмотрелся и улыбнулся озорно
и щедро, блеснув великолепными зубами:
- Нет, я понимаю, конечно, великая сила искусства, но так
надрывать свое юное сердце!.. Оплакиваете навзрыд эту самую Женьку...
А она... Вон она, то есть не она, конечно, а артистка Рюмина, которая
играла ее, жива и здоровехонька шествует к выходу, И думает, чем
кормить на ужин мужа и отпрысков.
К дверям направлялась скромно одетая женщина, и ничто - ни ее
утомленное лицо, ни усталая находка - не напоминало об ослепительно
красивой, искрометной Женьке Камельковой.
- Бабусе, мне кажется, тоже пора осушить глаза, - уверенно сказал
он Прасковье Ивановне.
Прасковья Ивановна тыльной стороной ладони смахнула слезинки и
сказала неожиданно для Тамары сварливо:
- Я вам, гражданин, не бабуся. Нет у меня такого внука. Я -
Прасковья Ивановна.
- Ах, вот как, - улыбнулся он на ее отповедь. - В таком случае, с
вашего позволения, я - Чумаков Федор, сын Иннокентьев. - И,
по-прежнему утверждая свое, видимо, бесспорное для него право на
покровительство, фамильярное обращение с Тамарой, ласково, но твердо
взял ее за локоть и спросил, как у старой знакомой:
- Каким транспортом предпочитаете добираться домой?
- Пойдем на троллейбус, потом пересядем на автобус, - сказала
Тамара, напуганная и вместе с тем почему-то обрадованная этим
натиском.
- Головоломная рокировка, - непонятно для Тамары сказал он, и
продолжал ласково: - Могу предложить четыре служебных колеса. Автобус
Таежногорской ПМК. Есть, знаете, такая на свете. Сегодня у нас
коллективный выезд на спектакль о героическом прошлом.
Тамара не знала, что такое ПМК. Но в этом странном слове ей
чудилось нечто привлекательное и вместе с тем могучее, и она подумала,
что этот Чумаков Федор сын Иннокентьев, должно быть, занят очень
важным и очень нужным делом, которое умеет делать мастерски, в полную
меру своей излучаемой каждым его движением энергии и силы. Тамара
подосадовала на заворчавшую Прасковью Ивановну и не посмела
протестовать, когда Чумаков властным движением взял ее и Прасковью
Ивановну под руки и, подравнивая свой размашистый шаг к мелким шажкам
старушки, повлек к гардеробу.
Чумаков заботливо помог подняться в автобус сначала Прасковье
Ивановне, потом Тамаре, вошел сам. Тамара сразу почувствовала, что в
этом переполненном суматошном автобусе ожидали Чумакова и что он здесь
главный, потому что диванчик за спиной шофера был свободным и Чумаков
уверенно опустился на него. Потянул за руку 'Тамару, пригласил
Прасковью Ивановну.
Прасковья Ивановна церемонно села, и сразу из-за спины Чумакова
раздался молодой насмешливый голос:
- Что Федор Иннокентьевич, подобрали себе нового заместителя по
общим вопросам или... по лесоповалу?
- Помолчи, Селянин! - оборвал Чумаков. - Уступи лучше девушке
место. Прояви раз в жизни джентльменство
- Раз в жизни согласен. Постоянно не обещаю. Ноги затекут
стоявши.
С этими словами со второго диванчика поднялся невысокий, должно
быть, озорной парень в лохматой шапке, расшаркался перед Тамарой и
сказал:
- Прошу, мадемуазель.
Чумаков обернулся к Тамаре, заботливо спросил:
- Вам удобно? Назовите ваш адрес. - Повторил шоферу улицу и номер
дома, отвернулся от Тамары и, кажется, забыл о ней.
Дорога до дому Тамаре показалась в тот вечер обидно короткой.
Когда настало время прощаться, Чумаков сказал назидательно:
- Не забывайте о театральной условности. Если каждый спектакль
воспринимать как реальную жизнь, не хватит сердца и слез.
В этих словах не было никакого откровения, но Тамара была
благодарна ему за то, что эти слова он обратил к ней. И едва не
надерзила Прасковье Ивановне когда та сказала, глядя вслед
удалявшемуся голубому автобусу:
- Ох, и чистохватчик! Положишь палец в рот, отхватит всю руку...
Слава богу, хоть в гости не напросился!..
Он не спросил ее имени, не сказал ни одного ласкового слова, лишь
успокаивающим жестом отца или старшего брата подняв за подбородок ее
лицо, приблизил к своему лицу, как бы внимательно вглядываясь в него,
и вытер ей слезы. И права Прасковья Ивановна: он действительно
чистохватчик. Тамара не знала точного смысла этого слова, но угадывала
в нем что-то недоброжелательное. И, вопреки здравому смыслу, вопреки
строгим наставлениям матери о девичьей гордости, чистоте и
стыдливости, ждала чуда.
Она поймала себя на том, что стала прислушиваться к шуму
автомашин за окнами. Спорила с собою, даже издевалась над своими
фантазиями, но все-таки верила, что однажды - почему-то ей казалось,
что это будет в солнечный воскресный полдень, - у ворот остановится
знакомый голубой автобус, из него выйдет этот загадочный самоуверенный
человек. Поднимется на крыльцо, появится в доме, и ее жизнь,
неизвестно почему и каким образом, изменится к лучшему, станет такою
полной и счастливой, о какой она только читала в хороших книгах...
Был канун нового, 1976 года. Тамаре нездоровилось и она
уклонилась от студенческой вечеринки. Было решено встретить Новый год
вдвоем с Прасковьей Ивановной.
Была ли тому виной небольшая температура или Тамара за эти месяцы
устала ждать чуда и убедила себя, что в ее жизни не предвидится
никаких перемен: только она, полусонная, сидела перед телевизором и
безучастно следила за мелькавшими на экране силуэтами. Прасковья
Ивановна, как бы священнодействуя, накрывала на стол, даже выставила
заветную бутылочку домашней настойки.
И шум автомобильного мотора на лице не привлек внимания Тамары: к
соседям кто-то, решила она.
Но новогодняя ночь - это действительно ночь чудес. Потому что
через минуту кто-то осторожно, как бы просительно, постучал в ставень.
- Кого там бог дает? - удивилась Прасковья Ивановна.
А Тамара, повинуясь вдруг воскресшему предчувствию чуда, уже веря
и ликуя, лихорадочно набросила на плечи платок Прасковьи Ивановны,
сунула ноги в валенки, и, позабыв о простуде, о температуре, о том,
что на дворе студеная декабрьская ночь, ринулась навстречу этому
стуку.
Задрожавшими руками Тамара отбросила щеколду, распахнула калитку.
Перед калиткой стоял он.
- Ну, здравствуй! С Новым годом. Сумасшедшая!' Простынешь, -
сказал Чумаков почему-то осевшим голосом и, каким-то шестым чувством
ощутив нервный озноб, сотрясавший ее, одним взмахом распахнул свою
шубу, бережно привлек к себе Тамару, бережно укутал полами шубы и
сказал властно: - Едем!
- Вы, как дед Мороз, - стуча зубами, выдавила Тамара.
- Нет, я еще не волшебник, я только учусь, - серьезно ответил он.
Потом все было суматошно и радостно, как на праздничном
карнавале. Испуганный, потом осуждающий, наконец, совсем сердитый
взгляд Прасковьи Ивановны, когда они появились в домике, и Тамара,
ничего не объясняя, начала лихорадочно одеваться. Торопливо поцеловав
ошеломленную старушку, Тамара выскользнула вместе с гостем за дверь.
Мотор "Волги" пел какую то понятную лишь им двоим веселую песню
без слов. Мелькали огрузневшие от снега ветки деревьев на бульварах и
скверах, разноцветные елки в окнах домов, мелькнула городская огромная
переливчато-разноцветная елка, тени человечков у ее подножия.
Наверное, это были очень несчастные, очень одинокие люди. Потом
замелькали живые елки. Они тянулись к ветровому стеклу, словно
засматривали в лицо Тамаре, и она клонила, прятала лицо от их
взглядов. А еще на ветровое стекло сыпались осколки разгоравшихся в
небе звезд. Тамаре казалось, что они даже постукивают по стеклу, не то
просятся к ним в машину, не то предостерегают ее: куда, зачем, с кем?
А он - загадочный, далекий и уже близкий, сидел, как в том
стареньком голубом автобусе, казалось, совсем позабыв о Тамаре. Крепко
держал в руках рулевое колесо, не отводил глаз от дороги. Тамара
вспомнила, как почти полгода мучительно ожидала этого человека и,
вопреки всему, верила в его появление. Ей стало знобко и страшно. Она
качнулась и доверчиво прислонилась к его чуть дрогнувшему плечу.
"Волга" свернула в распахнутые ворота какой-то дачи. Света в ее
окнах не было, но все-таки Тамара определила, что дача большая и очень
красивая. Чумаков заботливо запер дверцу машины, твердо взял Тамару
под руку, помог взойти на высокое крыльцо. Отпер дверь, щелкнул
выключателем: Тамару обдало устоявшимся теплом, и перед нею открылась
крутая лестница вверх. Чумаков склонился к лицу Тамары и сказал,
наверное, самым ласковым и добрым на свете голосом:
- Ну, еще раз с Новым годом. Как твое имя? Входи, будущая
маленькая хозяйка этого большого дома...
Когда Тамара вернулась в домик Прасковьи Ивановны, та внимательно
оглядела ее красными от слез глазами, сказала грустно:
- Ох, девка, закружит он тебя до гибели. Двоедушный он,
фальшивый. Признался хоть, что женат?
- Да, - чуть слышно сказала Тамара, оправдывая про себя резкость
Прасковьи Ивановны тем, что старушке пришлось в одиночестве встречать
Новый год, да еще волноваться за нее, за Тамару.
- Вот видишь, - торжествующе подчеркнула Прасковья Ивановна. - И
дети, поди-ка?
- Сын десятиклассник. Да только мне это совершенно все равно.

2

Близилась ночь встречи нового, 1977, года. Тамара закончила
институт и теперь постоянно жила в той даче, где провели они с
Чумаковым самую первую и самую незабываемою ночь. Жила не одна. В
крохотной кроватке уже третий месяц спала, плакала, марала пеленки
Ксюша. Ксюша Чумакова.
Теперь для Тамары существовали два звука, которые она, как
локатор, улавливала издалека: голос Ксюши и шум мотора автомашины
Федора Иннокентьевича.
Чумаков тогда вошел раскрасневшийся, возбужденный. Тамару обдало
сладким морозным воздухом, запахом загородного девственного снега.
- Осторожнее, Федор Иннокентьевич, - сказала Тамара. - Ксюше
будет холодно. - Она поймала себя на официальном обращении к нему, с
горечью и удивлением подумала о том, что за год так и не привыкла, не
посмела называть его на "ты" и просто Федором.
А в самые святые, самые потаенные их минуты, целуя его в жаркой
темноте, она горячо шептала: "Мой Федор, сын Иннокентьев..."
- Ничего, пусть закаляется, - весело сказал Чумаков, подкинул
дочку к потолку и торжественно возвестил:
- Отныне вы, Тамара Владимировна, и эта вот, значит, Ксения
Федоровна Чумакова - полноправные хозяйки этого терема и прилегающей
усадьбы. - Он положил Ксюшу в кроватку, жестом фокусника извлек из
кармана пачку документов, протянул Тамаре, стал деловито объяснять: -
Вдова профессора Горлышкина наконец то рассталась с фамильным
владением. - Обвел торжествующим взглядом стены комнаты и тоном
завзятого игрока азартно признался: - А ты еще не решалась оформить
доверенность на совершение этой сделки. Договор мы составили, как
многие умные люди. Поставили в нем цену - десять тысяч. Фактически
старушка получила пятнадцать. Сэкономили полторы сотни на госпошлине.
Ксюшке на игрушки. А если уж положа руку на сердце, стоит эта дачка
все двадцать. Убедил я бабушку, что износ строения большой, что
нуждается дом в срочном капитальном ремонте...
- Но ведь она вдова вашего, вы же сами говорили, старого
приятеля? - напомнила Тамара.
- Э, Томик, - весело воскликнул Чумаков, - книжные томики царят в
твоей хорошенькой головке. А жизнь - штука жестокая, беспощадная. Как
кость обгложет дочиста. В ней без комбинаций и компромиссов не
проживешь. Давай-ка условимся: я буду противостоять эксцессам
естественного отбора, вести борьбу за существование, ты - растить мою
дочку. И не бери в голову, почему купчая оформлена на тебя. В моем
деле много риска. Вдруг да рухнет на голову какая-нибудь лесина. У нас
вон березу у самого поселка молнией опалило. То и диво, что не
подоблачную сосну, а присадистую березу. Поэтому в полном сознании
суровых жизненных реальностей я хочу, если и меня молнией, то чтобы
моему так называемому законному семейству - никакого наследства... Ну,
не хмурься, они тоже не обижены. И знаешь, с соседями о том, что у
дачи переменилась хозяйка, не пускайся в откровенности...

3

Лето 1978 года было самым памятным в их жизни. Ксюшу отвезли к
бабушке на домашнее молоко. А Тамара с Федором Иннокентьевичем улетели
на Рижское взморье. Сняли комнатку в чистеньком домике стариков
латышей. С утра, набрав в саду в кулек клубники, отправлялись к морю.
Погода стояла отличная, и они часами нежились на горячих дюнах, а
потом, взявшись за руки, медленно брели у берега по песчаному дну
такого ласкового моря.
Единственным, что тревожило Тамару, была расточительность Федора
Иннокентьевича. К двухлетию Ксюши он обычным жестом фокусника извлек
из кармана и выложил две коробочки:
- Это тебе за дочь, Тома, - сказал Чумаков и торжественно открыл
коробочки.
Тамара ахнула. В одной сверкали бриллиантовые серьги, в другой -
золотое кольцо с бриллиантом.
- Но это, наверное, стоит уйму денег, - испуганно сказала Тамара.
- А почему ты думаешь, что у меня нет этой уймы? Как говорили
раньше: слава богу, при должности. Как добавят теперь: слава богу, при
зарплате, при премиях и прочих поощрениях...
На Рижском взморье, в Юрмале, Чумаков старательно приучал Тамару
к тому, что уважающий себя человек на отдыхе должен обедать только в
ресторане. Причем по самому изысканному меню.
В один из пасмурных вечеров Тамара с Федором Иннокентьевичем,
которому, как давнему и дорогому знакомому, почтительно поклонились и
швейцар у входа, и старик гардеробщик, и величественный, как иноземный
посол, метрдотель, минуя длинную очередь у входной двери, вошли в
переполненный зал и проследовали к столику с табличкой "занято".
Чумаков утвердился на стуле, обвел взглядом зал и вдруг
подтолкнул под локоть Тамару:
- Посмотри, вон туда, налево. Мне кажется, наглядный урок
истинных и мнимых жизненных ценностей.
За столиком, куда указал Чумаков, сидел немолодой человек с
усталым лицом.
- Ты видишь, Тома, что у него на груди?
- Конечно. "Золотая Звезда" Но что тут особенного?..
- А то, - незнакомо жестко процедил Чумаков, - что этот Герой
Труда, как ты видишь, потребляет комплексный обед. - И, не вдаваясь в
дальнейшие объяснения, переключился на подошедшего к ним официанта,
медленно перелистывал меню, придирчиво выспрашивал о вкусовых
качествах и особенностях приготовления блюд, потом стал заказывать,
как бы специально выбирая самые дорогие, самые экзотические. С редкой
эрудицией гурмана наставлял, что надобно подольше подержать на
вертеле, что подать полусырым, что пощедрее сдобрить уксусом и
специями. И уже совсем ошеломил Тамару, когда потребовал от угодливо
кивавшего официанта доставить порцию устриц.
- Не всегда в наличии, - уклончиво прокинул официант.
- Найти! Доставить из Франции! - подмигнул официанту Чумаков. -
Доставку оплатим.
Проводив взглядом рысцой удалявшегося на кухню официанта, Чумаков
налил большую рюмку водки, залпом выпил ее, густо намазал ломтик хлеба
горчицей, жадно затолкал его в рот, зажмурился, прожевал и сказал не
столько Тамаре, сколько самому себе:
- Вот так. В кавалерах "Золотой Звезды" мы покуда не состоим...
Хотя, может, и сподобимся... Еще парочка таких ЛЭП, как Таежногорская,
и, чем черт не шутит, заблестит, засверкает... Но пока находим свою
дорогу без звезд. И, прямо скажем, живем вкуснее некоторых
звездоносцев. - И вдруг возмущенно посмотрел в сторону Героя, словно
тот сорвал с лацкана модного пиджака Чумакова эту "Золотую Звезду".
Перед людьми с "Золотыми Звездами" на груди Тамара со школьных
лет испытывала благоговение и потому спросила испуганно и, пожалуй, с
осуждением:
- Что с вами, Федор Иннокентьевич?! Что вы напустились на
неизвестного вам человека. Ведь он совершил подвиг...
- Наверное, совершил, - покладисто сказал Чумаков. - И получил в
награду чисто моральное удовлетворение.
Тамара с испугом взглянула на него. Впервые в их безоблачной
жизни он говорил такие странные, такие чудовищные слова. Наверное,
потому, что в обед выпил больше обычного и вот опять наполнил рюмку.
- Ах, вы о деньгах, - разочарованно сказала Тамара и даже
осмелилась отодвинуть от него рюмку. - У нас в доме всегда был
скромный достаток. Мои родители не боготворили деньги.
- И совершенно напрасно, - веско изрек Чумаков и с силой
придвинул к себе рюмку. Выпил, аппетитно закусил, протер салфеткой
губы, закурил, сел поудобнее. Тамара знала: такая расслабленная поза
свидетельствовала о желании завести обстоятельный разговор.
- Ты знаешь, Тома, - начал Чумаков, - как я люблю тебя и Ксюшу. Я
молодею рядом с тобой, расслабляюсь от перегрузок. И потому ведем мы
себя, как новобрачные в пору медового месяца. Я ни разу не говорил с
тобой серьезно...
Он еще ничего не сказал, но Тамаре вдруг стало страшно. Страшно
было услышать то, что собирался сказать Федор Иннокентьевич, и страшно
было не узнать об этом. И Тамара с женской хитростью попробовала
сманеврировать:
- А что тут, собственно, знать, Федор Иннокентьевич? Ваша жизнь
три года проходит у меня на глазах - опоры электропередач, заседания,
поощрения, ваши триумфы.
- Все правильно, - сумрачно усмехнулся Чумаков. - И опоры, и
заседания. Но что, по-твоему, главное для человека?
- Любимое дело, любимая семья, - уверенно сказала Тамара.
- Конечно. И все-таки, я думаю, главное - две вещи, два качества.
Когда у тебя все в подчинении, все боятся тебя, и когда ты можешь все
купить!..
- Но разве это хорошо, когда все боятся?
- Да не в этом смысле, Тома, - поморщился Чумаков. - Я говорю о
власти, о диапазоне, влиянии, о роли данного человека среди прочих
индивидуумов. - Он опять опорожнил рюмку и заговорил, приглушая голос:
- Я никогда не беседовал с тобой об этом. И ни с кем не беседовал.
Потому что люди - человеки, они ведь разные. Они улыбаются тебе в
лицо, а за пазухой держат камень. И только поскользнись... - Он
взмахнул рукой, как бы хватаясь рукой за что-то при падении. - А тебе
скажу, потому что верю: любишь, значит, поймешь, не осудишь и не
продашь... Сейчас мне сорок. Ты знаешь, мои служебные дела, - он
суеверно постучал пальцами по столу, - идут неплохо. Не думай, что
пьяная похвальба, я вполне допускаю, что лет через двадцать могу
скакнуть аж в министры. Хочу ли я этого? Не стану кривить душой: хочу!
И власть, и почет, сама понимаешь... А вот буду ли я счастлив эти
двадцать лет, пока, обламывая ногти, стану карабкаться по служебным
ступенькам, - это большой вопрос. За эти двадцать лет, чтобы не просто
сносно существовать, а гордиться собой, счастливым себя чувствовать и
тебя видеть счастливой, мне ой как много надобно! И тут я, при всем
почтении к твоим старикам, согласиться с их бессеребничеством не могу
никак. Может быть, потому, что запомнил с самого раннего моего детства
от многомудрой тети Шуры... Я рассказывал тебе: после гибели родителей
переслали слушатели последнего концерта отца старинную скрипку в
футляре с надписью. Повертела ее тетка, повертела в руках, поцокала
языком, потом говорит: "Дорогая, должно быть, вещь. Только без
надобности она. За нее на Тищинском рынке ведро картошки разве что
дадут". И лежит эта скрипка с тех пор в уголках шифоньеров, пылится
футляр, темнеют буквы на металлической накладке, бесполезная вещь. Я
так и не вышел в Паганини и, наверное, к лучшему... Так вот, эта тетя
Шура вернется, бывало, из своего распределителя для научных
работников, осушит маленькую с устатку и пустится в философию: "Ты,
говорит, запомни, Федька, главное в жизни - сытный да смачный кусок.
Вот в распреде у нас стоит перед твоим прилавком будь он там хоть сам
профессор, хоть самый заслуженный, хоть кто. А я, неграмотная баба, у
весов. Вешаю тому профессору, допустим, печенку. И если я ему по
доброте своей лишние полкило отвалю, он и улыбнется мне, и Александрой
Фоминишной повеличает, и шляпу вежливенько снимает, и поклонится своей
лысой умной головой, и спасибо семь раз скажет. - Чумаков снова
потянулся к рюмке, но передумал и продолжил с пугающей Тамару
обнаженностью: - Ладно, ладно, Тома, не морщись. Чувствую, коробит
тебя. Меня по мальчишеской наивности тоже коробило. А тут еще разные
школьные прописи: "Бедность - не порок", "Не в деньгах счастье". Вот я
подумал, подумал, когда мурцовки хватил, своими руками стал
зарабатывать копейку, и понял, почему "люди гибнут за металл".
Медленно пуская к потолку колечки сигаретного дыма, он продолжал
говорить. И Тамаре сделалось страшно, поняла: говорит о сокровенном, а
главное, как по писаному... Значит, давно это выстрадал, обдумал,
принял...
- Ты знаешь, конечно, в годы гражданской войны и вскоре после
нее, когда миллионам горячих голов казалось, что остался один лишь шаг
до мировой революции, многие грозились отправить деньги в небытие. Но
вот за нашими плечами больше шести десятилетий после тех огненных лет,
а деньги не только не сгинули в тумане истории, но, сумею уверить
тебя, обретают новую силу. Нет, конечно, в нашей действительности даже
самые большие деньги не дают права положить себе в карман завод,
рудник или строительную фирму вроде моей. Но и прошло безвозвратно
время бессмертного подпольного миллионера Корейки в холщовых портках,
который страшился свою любимую пригласить в ресторан. Нынешние Корейки
покупают на имя двоюродного дяди своей троюродной сестры палаццо на
берегу Черного или вот этого благословенного Балтийского моря, осыпают
избранниц драгоценностями, ставят у своего подъезда на круглосуточное
дежурство такси, а то и держат в собственном гараже "Мерседес" или
"Шевроле". Заказывают в ресторанах заморские яства... - Он замолк,
принимая из рук подобострастно улыбавшегося официанта блюдо, на
котором на диковинных листьях лежали никогда не виданные Тамарой
устрицы.
- И что же, так до бесконечности? - убито сказала Тамара,
отстраняя от себя блюдо с устрицами.
- Как повезет... - ответил Чумаков. - Пока какой-нибудь
бдительный инспектор ОБХСС не заинтересуется размерами и источниками
доходов этих современных Кореек. А пока не заинтересуются, этим
Корейкам, теперь их называют денежными или даже деловыми людьми, им, в
общем-то, принадлежит жизнь: номера-люкс в лучших отелях, каюты-люкс в
океанских лайнерах, любовь самых красивых женщин...
Тамара с трудом преодолевала мучительное желание встать и уйти:
так страшен был ей сейчас обнажившийся вдруг Чумаков, и впервые
кольнула стыдная мысль: а не купил ли он ее любовь, пусть не ценою
палаццо в Сочи, а всего лишь дачей в Сибири и этими драгоценностями,
которых она до сих пор стеснялась и надевала лишь по его настоянию.
Но она тут же заспорила с собой: разве Федор Иннокентьевич
покупал ее чувство? Она сама, ослепленная влюбленностью, очертя
голову, не зная даже, кто он, кинулась ему на шею. И все-таки Тамара
сказала обиженно:
- Что же, Федор Иннокентьевич, по-вашему, всюду одни эти
пресловутые Корейки? Вы-то ведь не Корейко?
- Да, не Корейко, - твердо и вместе с тем с сожалением сказал
Чумаков. - Я только хочу открыть тебе глаза на то, что в нашей жизни
всюду, в этом зале тоже, - он обвел руками переполненный ресторанный
зал, - существуют две категории людей: деловые люди, о которых я тебе
говорил, и люди, которые в душе молятся деньгам, страстно жаждут
обладать ими, но по лености, тупости, трусости не умеют их делать.
Смертно завидуют деловым людям, но всюду громко проклинают их и
клянутся в своем бескорыстии. Эти никчемные неудачники изловчаются
жить на умеренную зарплату, обуздывают свои потребности, но каждую
ночь перед засыпанием страстно вожделеют: угадать шесть номеров в
очередном тираже "Спортлото", а наутро, наспех выпив стакан кефира,
снова заводят гимны бескорыстию... Я не верую в непорочную честность.
Деньги решают все...
Заметив протестующее движение Тамары, он накрыл своею рукой ее
лежавшую на столе руку и сказал:
- Я часто вспоминаю Алексея из "Оптимистической трагедии".
Помнишь, он делится с Комиссаром опасениями в том смысле, чтобы не
поскользнуться нам на понятии "мое". Ну, что-то вроде - моя баба, моя
гармонь, моя вобла... К сожалению, поскользнулись. И долго еще,
наверное, будем скользить. Пока не научимся быть не деловыми людьми, а
людьми дела, действительно рачительными хозяевами... - с печальной
усмешкой закончил он.
Ночь после этого ужина у Тамары была бессонной. Сон на короткие
минуты навещал ее, и тогда, как пушкинская Татьяна своего Онегина,
видела Тамара перед собой Чумакова, но у него не было привычного лица.
На его плечах была голова неведомого доисторического зверя. Зверь
шарил в пустоте длинными когтистыми лапами и рычал: "Мое". Тамара
вздрагивала и просыпалась. А наутро ее ожидало новое тяжелое
испытание.
Чумаков в углу комнаты тщательно брился перед настенным зеркалом.
Тамара в легоньком сарафанчике, прижимая ладони к вискам, слонялась по
веранде. Вдруг настойчиво застучали в дверь. Чумаков, решив, что
кто-то из квартирных хозяев, не поворачивая головы, отозвался:
"Войдите!"
- Так вот ты где, Федя. Насилу разыскала тебя, - прозвучал у него
за спиной голос такой знакомый ему, что он вздрогнул, уронил бритву на
туалетный столик.
Перед ним стояла Маргарита Игнатьевна, законная и единственная,
как писал он в своих анкетах, жена Чумакова.
Когда-то она была красива. Сейчас же стояла перед ним поблекшая