сорокалетняя женщина с утомленным лицом, выжидательно и удивленно
смотрела то на него, то на электробритву, надрывающуюся в надсадном
жужжании.
- О, Маргоша! - наконец выдавил из себя Чумаков. И в радостном
порыве руки к ней простер и взял ее за плечи.
Тамара не слышала их разговора, но через стекло веранды видела
каждое их движение и угадывала каждое их слово. Впервые за годы
отношений с Чумаковым Тамаре стало так больно и стыдно за эти
отношения, за свое нестерпимо фальшивое положение на даче Чумакова, на
этой веранде. С трудом переступая ногами, Тамара с пылающим лицом
шагнула в комнату.
Чумаков воровато смахнул свои руки с плеч жены и сказал первое,
что пришло ему в голову:
- Хозяйская дочь Вия.
В это мгновение Тамара постигла глубинный смысл выражения
"провалиться сквозь землю". Она готова была провалиться в тартарары,
только не покрывать его постыдную ложь. Потому шагнув к Маргарите
Игнатьевне, протянула ей свою дрогнувшую руку и сказала твердо:
- Тамара Фирсова.
- Маргарита Игнатьевна Чумакова. - Она понимающе и страдальчески
улыбнулась и добавила: - Я вас, Тамара Владимировна, представляла
старше и более уверенной в себе...
В тот же день Тамара покинула Ригу. В Сосновске родители
обрадовались внезапному приезду дочери, но встретили ее настороженно:
- Что вдруг прервала приятное времяпрепровождение? - спросил
отец. - И без мил-сердешного друга?
Тамара знала: отец и мать с неодобрением относятся к ее
взаимоотношениям с Чумаковым. Отец, тяготясь тем, что не может назвать
Федора Иннокентьевича мужем дочери и своим зятем, придумал для него
насмешливое и, как казалось Тамаре, пренебрежительное прозвище:
"мил-сердешный друг". Хотя у Тамары до сих пор горели щеки при
воспоминании о встрече с Маргаритой Игнатьевной и звучал в ушах
постыдно заискивающий голос Чумакова: "Хозяйская дочь Вия", она, глядя
на весело прыгающую вокруг нее Ксюшу, удивительно повторившую лицом и
фигурой отца, сказала не без вызова:
- Он действительно для меня сердечный друг.
- Что же, не нами сказано: "Понравится сатана лучше ясна
сокола"... - И оборвал разговор с дочерью.
Две недели Тамара прожила в их доме. Она устала от не отпускающих
ее взглядов стариков, от постоянной необходимости выказывать свое
незамутненное настроение. Она вдосталь наплескалась с Ксюшей в
узенькой тиховодной речке Сосновке, обе приохотились к выдернутой из
грядки морковке, к густому и сладкому, не в пример магазинному,
молоку, к сметане такой плотной, что ее можно было резать.
Тамара играла с Ксюшей, на разные голоса читала ей сказки и
старательно приглушала, отгоняла от себя тлевшую в сознании, как
упрямый уголек, мысль: что же дальше? Порою ей казалось, что она
приняла окончательное решение порвать с Чумаковым. Немыслимо сохранять
это фальшивое положение и оставаться для Федора Иннокентьевича, для
его не очень многочисленных друзей, а как выяснилось, и для
проницательной, умной и тактичной жены "мил-сердешным другом"...
И приходили горькие сравнения с героинями книг классиков, в
которых повествовалось о незаконной, с точки зрения церкви и общества,
любви. Повествовалось то с состраданием, то с осуждением, но неизменно
подчеркивалось, насколько мучительна и тягостна такая любовь. Тамара
совсем было отважилась высказать это Чумакову при встрече и навсегда
отвергнуть его...
Стояла теплая августовская ночь. Тамара сидела на крыльце,
закутавшись в старенькое, еще школьных лет, пальтишко. И чтобы не
уноситься мыслями в такое туманное и такое пугающее будущее с Федором
Иннокентьевичем или без него, Тамара заставляла себя прислушиваться к
тревожному шелесту листьев, тоскливой перекличке ночных птиц,
тягостным вздохам коровы в хлеву.
Где-то вдалеке застучал автомобильный мотор. Тамара вздрогнула и
стала прислушиваться к приближавшемуся рокоту. А когда свет фар
полоснул по черным макушкам яблонь и ударил ей в лицо, она, радостно
вскрикнув, что есть духу помчалась к воротам и опомнилась уже в цепких
объятиях Чумакова.
И снова, как в первую их ночь, мелькали по обочинам дороги спящие
ели, снова стучали в ветровое стекло осколки сыпавшихся с неба щедрых
августовских звезд. Только теперь на руках Тамары посапывала,
улыбалась чему-то во сне Ксюша.
Дыхание дочери, ласковый голос Чумакова, перестук звездных
осколков по ветровому стеклу были такими убаюкивающими, что Тамара
даже не вникала в слова Федора Иннокентьевича. Ей было все равно, о
чем он говорил. Главное, он был рядом.
А он просил у нее прощения за свою, как выразился он,
спасительную для них ложь в Риге и убеждал Тамару, что ей осталось
совсем недолго таиться в загородном гнездышке: очень скоро его
переведут на работу в столицу. Но могут и не перевести, если возникнет
персональное дело о бытовом разложении. А потому надо избегать
скандалов, потерпеть несколько месяцев эту двойственность. Тем более,
что уже виден конец. У него был откровенный разговор с Маргаритой
Игнатьевной, она сказала, что ей давно известно о существовании Тамары
и Ксюши. Маргарита понимает, что они с Федором Иннокентьевичем чужие
друг другу. Она обещала сама подумать над ситуацией в их семье.
Поэтому им с Тамарой остается одно: любить друг друга и ждать, когда
отвергнутая жена развяжет им руки и уйдет. Уйдет сама! Тогда в Москву
они приедут с чистой совестью, мужем и женой перед богом и людьми.
Заставив себя поверить Чумакову, Тамара впервые отмахнулась от
его уговоров и устроилась на работу в отдел иностранной литературы
областной библиотеки. Тогда она еще не знала, что это был первый шаг к
освобождению от сладкой Чумаковской каторги.
И вот последняя их встреча. Тогда ей было неведомо, что эта
встреча последняя, что Федору Иннокентьевичу оставалось лишь несколько
часов жизни. Он приехал домой среди дня. Вошел необычно бледный, не
снял в передней пальто. Всегда безукоризненно причесанные волосы
топорщились острыми тугими вихрами.
Вошел и, чего за ним не водилось никогда, даже не взглянул на
спящую Ксюшу.
- Тамара! - первый раз он назвал ее полным именем. - Послушай
меня внимательно. Это очень важно для нас двоих... - Он оглянулся на
Ксюшу и поправился: - Для нас троих. Ты знаешь, я много лет жил, как
говорится, у бога за пазухой. Рос по службе, получал поощрения, мы с
тобой не знали нужды. И вот у меня крупные неприятности. Наверное,
потому, что впервые я, кажется, теряю голову. Даже начинаю
паниковать... Но самое страшное: начинаю верить в то, что повинен...
Дело в том, что у меня за спиной, когда я работал в Таежногорской ПМК,
орудовала шайка преступников. Они воровали лес, сбывали его в Среднюю
Азию и наживали огромные барыши. А сейчас, когда их настигла расплата,
они, будто утопленники, хватаются за соломинку, называют меня своим
главарем и даже обвиняют меня в том, будто я, Тамара, - это я-то! -
убил человека... - У Чумакова вдруг дрогнули и подогнулись колени. Он
почти упал на стул. Посидел, прикрыв руками лицо, отвел от лица руки,
пытливо посмотрел на Тамару и сказал тоном гипнотизера, как бы
вколачивая в ее сознание каждое слово: - Поверь, Тамара, я ни в чем,
совершенно ни в чем не виноват, на меня клевещут хапуги и завистники.
Но ты понимаешь: следствие есть следствие. Могут быть крупные
неприятности и всякие неожиданности, вплоть до обысков, допросов и
прочих "прелестей". Я не боюсь, но ведь всего лишь шаг отделяет меня
от Москвы. Я должен вынырнуть чистым из этой грязи, избежать сплетен и
злопыхательств. Я прошу тебя, Тамара, помочь мне, принять меры
предосторожности. Ты должна сегодня же сделать два дела: спрятать хотя
бы у Прасковьи Ивановны твои драгоценности. Конечно, я мог бы вынести
их из дома сам, но за мной может быть слежка... И сегодня же уехать в
Сосновск, договориться со своими стариками о том, чтобы они твердили
любому следователю: дача куплена на твое имя на их сбережения, которые
они делали всю жизнь... Извини, Тамара, что возлагаю на тебя столь
неделикатную миссию. Пойми меня правильно: сейчас до копеек будут
пересчитывать заработную плату, все премии, которые я получал, и даже
гонорары за мои статьи в областной газете. И хотя, поверь мне, мои
доходы значительно превышают стоимость дачи и твоих побрякушек, но
доказывать все это для меня, с моим характером, с моими привычками,
моим служебным и общественным положением крайне унизительно, если не
убийственно. Поэтому прошу тебя сейчас же отправляться в Сосновск.
Теперь пришла очередь Тамары как подкошенной опуститься на стул.
Она едва удержалась, чтобы не закричать от нестерпимой боли,
захлестнувшей ее тело. В первую минуту она усилием воли удержала себя
от желания кинуться к Федору Иннокентьевичу, рухнуть перед ним на
колени, целовать руки. Ведь Тамара чувствовала: сейчас ее любимому, ее
Федору, сыну Иннокентьеву, отцу ее Ксюши, было больно и страшно - так,
как в ту незабываемую ночь в Юрмале, когда Федор Иннокентьевич
грезился ей в виде доисторического зверя...
Это воспоминание мигом воскресило в ее душе другое: подвыпивший
самодовольный речистый Федор Иннокентьевич над блюдом устриц в
Юрмальском ресторане, его уверенный голос: "Я, Тома, вообще не верую в
прирожденную честность. Деньги решают все..." От этого воспоминания по
телу Тамары пробежала знобкая дрожь. И каким-то подспудным, еще
неведомым науке чувством любящей женщины и матери она постигла:
Чумаков, давая ей клятву в своей честности, гражданственности,
безгрешности, бессовестно лжет. Лжет, как лгал все эти годы ей,
Тамаре, как лгал своей жене, когда обнимал ее за плечи в домике на
Рижском взморье, зная, что Тамара не может не видеть через стекло
веранды эту сцену, как лгал, глядя в доверчивые глаза Ксюши, а еще
раньше, глядя в глаза своему первенцу Егору, когда втолковывал ему
святые понятия порядочности, честности, достоинства.
Так неужели проницательнее ее, начитанной, свободно владеющей
двумя иностранными языками, оказалась полуграмотная Прасковья Ивановна
Чижова, которая при первом знакомстве с Чумаковым нарекла его
фальшивым и двоедушным?!
Она сейчас постигла, что в разное время и по разным поводам
стучались в душу сомнения в правдивости и праведности слов и поступков
Чумакова, всегда такого приверженного своему непростому делу,
увлеченному, красноречивому. Тамара потрясенно думала: неужели любовь
- прекраснейшее из чувств, воспеваемое поэтами и композиторами, может
быть такой стыдной?!
Тамара нашла в себе силы подняться со стула и подойти к Чумакову.
Она не рухнула перед ним на колени и не поцеловала, как рвалась это
сделать минуту назад. Избегая умоляющего взгляда Чумакова, она
сказала:
- Как тебе это не горестно, Федор, я не могу выполнить твоих
просьб. Я воспитана в понятиях, прямо противоположных твоим. Отец и
мать с детства внушали мне, что честность и чистая совесть выше
наворованного богатства. К тому же мои родители никогда не имели
сбережений и ни за какие мольбы не согласятся солгать и объявить эти
хоромы принадлежащими им. И я никогда не посмею просить их об этом. -
Тамара, страшась, что неожиданная решимость может оставить ее в любую
секунду, набрала в грудь воздуха и почти выкрикнула: - Поэтому пусть
следствие идет своим чередом. А если спросят меня, я скажу только
правду. - И зарыдала, будто по покойнику.
Но сквозь слезы она увидела исказившееся яростью лицо Чумакова и
заплакала еще горше и громче, потому что поверила: человек с таким
лицом не остановится ни перед чем, даже и перед убийством.
С потрясшей ее отрешенностью она подумала: кого и за что убил
Чумаков? И с ужасом осознала, что в эту секунду сама готова стать
жертвой Чумакова: умереть, чтобы никогда не узнать правды об этом
человеке.
- Скажешь правду и будешь полной дурой! - орал над ней Чумаков. -
Ты наивное дитя. Все, что есть у нас, конфискуют. Тебе придется снова
тащиться в комнату за печкой к твоей старухе и жить на свои копейки
библиотекаря. Ты навсегда потеряешь меня, Ксюша потеряет отца. Если ты
сейчас же не поедешь в Сосновск, значит, ты предала меня, нашу
любовь...
В душе Тамары шевельнулась жалость к Чумакову, но в это мгновение
она услышала покряхтывание Ксюши и, обретя неожиданное спокойствие и
твердость, сказала:
- Я не поеду, Федор. Мне очень жаль тебя, но сейчас я поняла: в
жизни бывают вещи выше даже любви.
Чумаков откинул голову, будто задохнулся. У Федора Чумакова всю
жизнь были три тайные карты: деньги, власть, рабская преданность
любящей женщины. Сейчас он физически ощутил, как эти три карты выпали
из его рук и у него не было сил поднять их...
Денис внимательно, не перебив ни единым словом, выслушал
откровенную, обезоруживающую своей искренностью исповедь Тамары
Владимировны. И невольно вспомнил, как несколько дней назад слушал
вместе с Василием Николаевичем Стуковым исповедь Кругловой.
Денис думал о том, что эти две несхожие между собой женщины
вместе с тем чем-то и похожи одна на другую. И в то же время, глядя на
Тамару Владимировну, Денис думал о том, что эта хрупкая женщина, не
знавшая до встречи с Чумаковым жизни, оказалась душевно намного
сильнее не только Лидии Кругловой, заворожено пошедшей по стопам
сломавшего ее Рахманкула. но и старого солдата Павла Антоновича
Селянина, вопреки здравому смыслу, жизненному опыту, вопреки
мучительным подозрениям убедившего себя в том, что Юрий нажил свое
богатство счастливыми выигрышами в "Спортлото". Так неужели, как
сказала сейчас Тамара Владимировна, действительно прекрасное чувство
любви становится порой слепым и постыдным, даже опасным. Любовь
женская... Любовь родительская... Или дело тут вовсе не в любви, не в
ослепленности ею, а в замшелости души, равнодушии, глухоте к
общественным проблемам, в нежелании трезво и зорко взглянуть на
поведение близкого человека, когда оно выходит за рамки привычных
норм? Страусиная позиция, когда уже очевидно, что близкий и дорогой
человек катится в бездну.
В не меньшей степени ослепляет иных и увлеченность масштабным
делом... Тот же Афонин, преемник Чумакова в Таежногорской ПМК, или
Нина Ивановна Шмелева, главный бухгалтер... Восторгались водруженными
Чумаковым опорами электропередач, сотни раз бывали у этих опор,
радовались внеплановым прибылям и не замечали, не видели, а может
быть, не хотели видеть автопоездов с краденой древесиной.
- Спасибо вам, Тамара Владимировна. Вы помогли нам заглянуть в
потаенные уголки души Чумакова.
- Поверьте, Денис Евгеньевич, мне было очень больно сделать это.
Ведь где-то в глубине души кровоточит зароненная им мысль о том, что я
предала его. Может быть, это на самом деле так? Может быть, я просто
женщина, неблагодарная к любившему меня человеку...
Денис отчетливо ощущал переполнявшие ее боль и тревогу и сказал
подчеркнуто:
- Не истязайте себя, пожалуйста, этими мыслями. У вас достаточно
образования и ума, чтобы понять: вас и вашу дочь, вашу любовь и
доверчивость предал, воспользовался ими во зло многим людям Чумаков.
Простите за откровенность, Тамара Владимировна, но думаю, что вы
поступили не лучшим образом по отношению к дорогому вам человеку,
когда позволили оформить на ваше имя дачу, не пришли к близким людям,
не рассказали им о страшной исповеди в рижском ресторане, не ударили,
что называется, в набат.
- Может быть, вы и правы, - печально согласилась она и продолжала
уже веселее: - Попробую как-то жить без него. Пока сбываются
пророчества Федора Иннокентьевича: перебралась в комнатку к Прасковье
Ивановне, привыкаю до работы выстаивать за молоком для Ксюши, учусь
сводить концы с концами на зарплату библиотекаря. Вообще многому
приходится учиться. Но каждый день убеждаюсь в правоте моих родителей
и Прасковьи Ивановны: честная и чистая совесть выше неправедного
богатства. - Тамара Владимировна замолкла, прислушиваясь к себе, и
продолжала: - Но вообще-то я к вам пришла не только с исповедью. Уж
если жечь за собой мосты, так жечь... Купчая на дачу, которую Чумаков
просил прикрыть именем моих родителей, конечно, уже у вас. А вот то,
что он называл побрякушками...
С этими словами она выложила на стол перед Денисом коробочки для
ювелирных изделий. Когда Денис раскрыл одну из них, то увидел серьги с
крупными бриллиантами, раскрыв другую, Денис едва не выронил ее. На
черном бархатном дне лежало кольцо с веточкой из трех золотых
лепестков с тычинками-бриллиантиками...
Дрогнувшей рукой Денис поднес перстень поближе к своим очкам. И
ясно увидел выгравированные на внутренней стороне буквы Т. С. - Тане
Солдатовой.
- Что означает эта гравировка? Она не совпадает с вашими
инициалами.
- Чумаков уверял, что купил этот перстень по случаю, и попросил
выгравировать на нем буквы, удивившие и меня. Чумаков объяснил, он
ведь был щедр на фантазии, что это означает многое: Тамара - свет,
Тамара - солнышко, Тамара - счастье... Словом, читай и понимай, как
знаешь...
Денис все сжимал в кулаке перстень, потрясенно думал о том, что
взяточник, казнокрад, убийца Чумаков к тому же еще и мародер. И это
звенья единой цепи безудержного падения человеческой души в бездну
преступлений, измены самому себе, измены всем, кто его любил и кто ему
верил.
Есть неподалеку от поселка Таежногорск затерянное в дебрях озеро.
Стеной обступили его пихтач да ельник. И глубокие воды озера часто
бывают совсем черными. Окрестные жители давно прозвали озеро Темным.
Из поселка, из большой жизни, кажется, давно и навсегда
отвернувшейся от озера, ведет к нему узкая, сплетенная древесными
корневищами, проросшая травой, а зимой придавленная снеговыми завалами
дорога.
Пустует дорога. Лишь иногда проскочит по ней мотоцикл или
многотерпеливая "Нива". Кто-то двинулся попытать рыбацкого счастья.
В эту летнюю ночь, взвывая на ухабах грунтовки, пятился к озеру
самосвал. Сидевший за рулем Павел Антонович Селянин прикинул, что на
узком и обрывистом берегу озера машину не развернуть и осторожно, как
бы на ощупь, пятил ее к урезу воды.
Шестым шоферским чувством Павел Антонович ощутил, что задние
колеса самосвала захлюпали по отмели. Затормозил и выпрыгнул из
кабины.
И сразу вздрогнул, съежился от пронзительно холодной мокрети
дыхания озера, от стона тайги, такого тоскливого, что Павла Антоновича
мороз продирал по коже.
Ночь была ветреной, светлой. Озеро всплескивало невысокой волной.
Волны раскачивали, силились загасить, разорвать лунную дорожку, но она
лишь вздрагивала, морщилась и снова натягивалась от берега к берегу
зыбким переливчатым мостиком. В лунном голубом свете вода утратила
обычную черноту у берега. И проступило дно, ощеренное острыми
каменюками.
Павел Антонович посмотрел на эти зубья и поймал себя на мысли,
будто видит мерзлый гравий на шоссе, черное пятно крови. Крови его
Юрки... "Знать бы тогда, кто и за что пролил эту кровь!.."
Эти слова Павел Антонович сказал областному следователю Денису
Евгеньевичу Щербакову после того, как строгий судья огласил приговор.
Павел Антонович ускользнул в темный уголок поселкового клуба, где
выездная сессия областного суда неделю слушала уголовное дело по
обвинению Кругловой, Жадовой, Пряхина, дождался, пока опустел зал. В
ушах пулеметными очередями звучали слова:
"Селянин Юрий Павлович, вступив в преступный сговор с бывшим
начальником Таежногорской ПМК Чумаковым Федором Иннокентьевичем и
представительницей среднеазиатских колхозов Кругловой Лидией
Ивановной, в 1974-1978 годах совершили хищение деловой древесины,
нанесли ущерб государству в особо крупных размерах... Кроме того,
Селянин систематически получал от Кругловой для себя и Чумакова
крупные суммы взяток..."
Низко наклонив голову, Павел Антонович, разом вдруг
почувствовавший и свое одиночество, и свои немалые уже годы, брел
после суда по улице. Он услыхал за собой чьи-то быстрые шаги и
почувствовал, что кто-то ободряюще сжал его локоть. Павел Антонович
сердито дернулся, покосился. Рядом с ним стояли и внимательно смотрели
на него два майора милиции: Денис Евгеньевич Щербаков и Василий
Николаевич Стуков.
Павел Антонович, не расставаясь с одолевшими его в эту минуту
мыслями, сказал:
- Добился я на свою голову переследствия, доискался правды...
Хорошо еще, что Фрося не дожила до такого срама. - Затряс головой и
запричитал: - Эх, Юрка! Мой сын!.. Балованный, слабодушный... Знать бы
мне тогда, кто и за что размазал твою кровь по шоссейке... - Павел
Антонович горько усмехнулся. - Я-то еще, старый дурень, грешил на
Степана Касаткина. А Касаткин сам зашиблен этим праведным
краснобаем...
Денис, принимая приглашение к разговору, сказал:
- Да, зашиб он многих. И Юрия вашего. И Касаткина. И сына своего.
И двух очень несчастных женщин. И тысячи честных трудяг, которые так
верили своему Чумакову. Будто от камня тяжелого, круги по воде...
- Правильно камень в воду - и все концы... - непонятно о чем
сказал Павел Антонович.
- А уж что краснобай праведный - этого Чумакову не занимать... -
усмехнулся Стуков. - Я его, так сказать, сочинениями поинтересовался.
Он, как известно, был в чести. Любил напоминать о себе и поэтому
частенько выступал то в местной, то в областной газетах. Что ни
статейка, то "готовя достойную встречу...", "следуя программным
указаниям...", "еще выше поднимем трудовую активность". - Стуков
вздохнул и заключил вроде бы невпопад: - Если бы все эти клятвы да
искренние... А ведь мог стать достойным сыном своих родителей. Но так
и не извлек из футляра отцовскую скрипку. Услышал и запомнил на всю
жизнь только тетю Шуру...
Павел Антонович, все также раздумывая о своем, покосился на него
и заметил хмуро:
- Правильные слова восклицать, рубахи драть на себе, чтобы
правильность твоя видна была всем, в этом многие поднаторели крепко.
- Правильными словами, наверное, Енисей запрудить можно, -
согласился Денис. - Правильных гражданственных мыслей, поступков,
особенно наедине с собой, куда как меньше. - Денис усмехнулся. -
Когда-то было в быту выражение: "О душе думать надо". Потом кое-кто из
наших ярых безбожников поспешил термин "душа" зачислить в разряд
поповщины. А ничего поповского в понятии "душа" нет. Естество
человека, истинная его сущность - вот что это... И надо всячески
будить в человеке душу. Тогда и Чумаковых не станет...
Павел Антонович вздрогнул, посмотрел на Стукова, на Дениса и
проговорил:
- Правильно. Каждый сам себе ставит предел дозволенному. А стало
быть, верно, душа... - Он вопрошающе вперился в Дениса и вдруг
всхлипнул: - Как же это я, старый хрыч... Жизнью тертый. Вроде бы умею
отличать белое от черного, правду от кривды. И про душу помню. Такой
недогляд с Юркой... Куда укрыться от срама... Разные были у нас в
роду... И солдаты, и пахари, и работяги. Казнокрадов и лихоимцев не
было.
Павел Антонович вспомнил все это, сглотнул слезы, со скрипом
вдавливая сапогами гальку, подошел к машине, влез в кабину, нажал на
стартер.
Послушный его воле самосвал дрогнул, попятился к воде. Дрогнул и
резко накренился кузов. В лунном свете холодно блеснул край
отполированного гранита и позолоченные слова: "Селянин Юрий Павлович.
1953-1978. Помню и чту вечно".
Тяжелый всплеск потряс приозерную тишину. По воде, сразу
почерневшей, расходились тугими петлями волны. Где-то в чаще ухнул
филин, стоном откликнулись ночные сосны.
Павел Антонович стоял на берегу, смотрел на воду, где навсегда
упокоилось богатое Юркино надгробие. В стоне сосен ему слышался
жалобный и укоризненный Юркин голос. На душе Павла Антоновича стало
жутко. Успокаивая себя, он тихо сказал:
- Помнить буду. Чтить не могу...
Сибирцев И. И.
С34 Отцовская скрипка в футляре: Романы. - Красноярск: Кн. изд-во
1984 Новый роман красноярского писателя Ивана Сибирцева "Отцовская
скрипка в футляре" в основе своей содержит детективную историю. Автор
прослеживает причины бездуховности, вещизма, подчас проявляющиеся в
нашем обществе, показывает борьбу с ними правовых органов, рабочих
коллективов, сознательных граждан.
Роман "Золотая цепочка", ранее издававшийся, посвящен трудной и
упорной борьбе советской милиции с нарушителями социалистической
законности.
Иван Иванович Сибирцев
Редактор В. И. Ермаков
Художественный редактор Е. П. Нехорошкин
Художник В. Е. Кобытева
Технический редактор Т. Е. Ильющенко
Корректор С. В. Павловский
OCR - Андрей из Архангельска
Красноярское книжное издательство,
660049,г. Красноярск пр. Мира 98.
Типография "Красноярский рабочий",
660017 г. Красноярск, пр. Мира 91.
смотрела то на него, то на электробритву, надрывающуюся в надсадном
жужжании.
- О, Маргоша! - наконец выдавил из себя Чумаков. И в радостном
порыве руки к ней простер и взял ее за плечи.
Тамара не слышала их разговора, но через стекло веранды видела
каждое их движение и угадывала каждое их слово. Впервые за годы
отношений с Чумаковым Тамаре стало так больно и стыдно за эти
отношения, за свое нестерпимо фальшивое положение на даче Чумакова, на
этой веранде. С трудом переступая ногами, Тамара с пылающим лицом
шагнула в комнату.
Чумаков воровато смахнул свои руки с плеч жены и сказал первое,
что пришло ему в голову:
- Хозяйская дочь Вия.
В это мгновение Тамара постигла глубинный смысл выражения
"провалиться сквозь землю". Она готова была провалиться в тартарары,
только не покрывать его постыдную ложь. Потому шагнув к Маргарите
Игнатьевне, протянула ей свою дрогнувшую руку и сказала твердо:
- Тамара Фирсова.
- Маргарита Игнатьевна Чумакова. - Она понимающе и страдальчески
улыбнулась и добавила: - Я вас, Тамара Владимировна, представляла
старше и более уверенной в себе...
В тот же день Тамара покинула Ригу. В Сосновске родители
обрадовались внезапному приезду дочери, но встретили ее настороженно:
- Что вдруг прервала приятное времяпрепровождение? - спросил
отец. - И без мил-сердешного друга?
Тамара знала: отец и мать с неодобрением относятся к ее
взаимоотношениям с Чумаковым. Отец, тяготясь тем, что не может назвать
Федора Иннокентьевича мужем дочери и своим зятем, придумал для него
насмешливое и, как казалось Тамаре, пренебрежительное прозвище:
"мил-сердешный друг". Хотя у Тамары до сих пор горели щеки при
воспоминании о встрече с Маргаритой Игнатьевной и звучал в ушах
постыдно заискивающий голос Чумакова: "Хозяйская дочь Вия", она, глядя
на весело прыгающую вокруг нее Ксюшу, удивительно повторившую лицом и
фигурой отца, сказала не без вызова:
- Он действительно для меня сердечный друг.
- Что же, не нами сказано: "Понравится сатана лучше ясна
сокола"... - И оборвал разговор с дочерью.
Две недели Тамара прожила в их доме. Она устала от не отпускающих
ее взглядов стариков, от постоянной необходимости выказывать свое
незамутненное настроение. Она вдосталь наплескалась с Ксюшей в
узенькой тиховодной речке Сосновке, обе приохотились к выдернутой из
грядки морковке, к густому и сладкому, не в пример магазинному,
молоку, к сметане такой плотной, что ее можно было резать.
Тамара играла с Ксюшей, на разные голоса читала ей сказки и
старательно приглушала, отгоняла от себя тлевшую в сознании, как
упрямый уголек, мысль: что же дальше? Порою ей казалось, что она
приняла окончательное решение порвать с Чумаковым. Немыслимо сохранять
это фальшивое положение и оставаться для Федора Иннокентьевича, для
его не очень многочисленных друзей, а как выяснилось, и для
проницательной, умной и тактичной жены "мил-сердешным другом"...
И приходили горькие сравнения с героинями книг классиков, в
которых повествовалось о незаконной, с точки зрения церкви и общества,
любви. Повествовалось то с состраданием, то с осуждением, но неизменно
подчеркивалось, насколько мучительна и тягостна такая любовь. Тамара
совсем было отважилась высказать это Чумакову при встрече и навсегда
отвергнуть его...
Стояла теплая августовская ночь. Тамара сидела на крыльце,
закутавшись в старенькое, еще школьных лет, пальтишко. И чтобы не
уноситься мыслями в такое туманное и такое пугающее будущее с Федором
Иннокентьевичем или без него, Тамара заставляла себя прислушиваться к
тревожному шелесту листьев, тоскливой перекличке ночных птиц,
тягостным вздохам коровы в хлеву.
Где-то вдалеке застучал автомобильный мотор. Тамара вздрогнула и
стала прислушиваться к приближавшемуся рокоту. А когда свет фар
полоснул по черным макушкам яблонь и ударил ей в лицо, она, радостно
вскрикнув, что есть духу помчалась к воротам и опомнилась уже в цепких
объятиях Чумакова.
И снова, как в первую их ночь, мелькали по обочинам дороги спящие
ели, снова стучали в ветровое стекло осколки сыпавшихся с неба щедрых
августовских звезд. Только теперь на руках Тамары посапывала,
улыбалась чему-то во сне Ксюша.
Дыхание дочери, ласковый голос Чумакова, перестук звездных
осколков по ветровому стеклу были такими убаюкивающими, что Тамара
даже не вникала в слова Федора Иннокентьевича. Ей было все равно, о
чем он говорил. Главное, он был рядом.
А он просил у нее прощения за свою, как выразился он,
спасительную для них ложь в Риге и убеждал Тамару, что ей осталось
совсем недолго таиться в загородном гнездышке: очень скоро его
переведут на работу в столицу. Но могут и не перевести, если возникнет
персональное дело о бытовом разложении. А потому надо избегать
скандалов, потерпеть несколько месяцев эту двойственность. Тем более,
что уже виден конец. У него был откровенный разговор с Маргаритой
Игнатьевной, она сказала, что ей давно известно о существовании Тамары
и Ксюши. Маргарита понимает, что они с Федором Иннокентьевичем чужие
друг другу. Она обещала сама подумать над ситуацией в их семье.
Поэтому им с Тамарой остается одно: любить друг друга и ждать, когда
отвергнутая жена развяжет им руки и уйдет. Уйдет сама! Тогда в Москву
они приедут с чистой совестью, мужем и женой перед богом и людьми.
Заставив себя поверить Чумакову, Тамара впервые отмахнулась от
его уговоров и устроилась на работу в отдел иностранной литературы
областной библиотеки. Тогда она еще не знала, что это был первый шаг к
освобождению от сладкой Чумаковской каторги.
И вот последняя их встреча. Тогда ей было неведомо, что эта
встреча последняя, что Федору Иннокентьевичу оставалось лишь несколько
часов жизни. Он приехал домой среди дня. Вошел необычно бледный, не
снял в передней пальто. Всегда безукоризненно причесанные волосы
топорщились острыми тугими вихрами.
Вошел и, чего за ним не водилось никогда, даже не взглянул на
спящую Ксюшу.
- Тамара! - первый раз он назвал ее полным именем. - Послушай
меня внимательно. Это очень важно для нас двоих... - Он оглянулся на
Ксюшу и поправился: - Для нас троих. Ты знаешь, я много лет жил, как
говорится, у бога за пазухой. Рос по службе, получал поощрения, мы с
тобой не знали нужды. И вот у меня крупные неприятности. Наверное,
потому, что впервые я, кажется, теряю голову. Даже начинаю
паниковать... Но самое страшное: начинаю верить в то, что повинен...
Дело в том, что у меня за спиной, когда я работал в Таежногорской ПМК,
орудовала шайка преступников. Они воровали лес, сбывали его в Среднюю
Азию и наживали огромные барыши. А сейчас, когда их настигла расплата,
они, будто утопленники, хватаются за соломинку, называют меня своим
главарем и даже обвиняют меня в том, будто я, Тамара, - это я-то! -
убил человека... - У Чумакова вдруг дрогнули и подогнулись колени. Он
почти упал на стул. Посидел, прикрыв руками лицо, отвел от лица руки,
пытливо посмотрел на Тамару и сказал тоном гипнотизера, как бы
вколачивая в ее сознание каждое слово: - Поверь, Тамара, я ни в чем,
совершенно ни в чем не виноват, на меня клевещут хапуги и завистники.
Но ты понимаешь: следствие есть следствие. Могут быть крупные
неприятности и всякие неожиданности, вплоть до обысков, допросов и
прочих "прелестей". Я не боюсь, но ведь всего лишь шаг отделяет меня
от Москвы. Я должен вынырнуть чистым из этой грязи, избежать сплетен и
злопыхательств. Я прошу тебя, Тамара, помочь мне, принять меры
предосторожности. Ты должна сегодня же сделать два дела: спрятать хотя
бы у Прасковьи Ивановны твои драгоценности. Конечно, я мог бы вынести
их из дома сам, но за мной может быть слежка... И сегодня же уехать в
Сосновск, договориться со своими стариками о том, чтобы они твердили
любому следователю: дача куплена на твое имя на их сбережения, которые
они делали всю жизнь... Извини, Тамара, что возлагаю на тебя столь
неделикатную миссию. Пойми меня правильно: сейчас до копеек будут
пересчитывать заработную плату, все премии, которые я получал, и даже
гонорары за мои статьи в областной газете. И хотя, поверь мне, мои
доходы значительно превышают стоимость дачи и твоих побрякушек, но
доказывать все это для меня, с моим характером, с моими привычками,
моим служебным и общественным положением крайне унизительно, если не
убийственно. Поэтому прошу тебя сейчас же отправляться в Сосновск.
Теперь пришла очередь Тамары как подкошенной опуститься на стул.
Она едва удержалась, чтобы не закричать от нестерпимой боли,
захлестнувшей ее тело. В первую минуту она усилием воли удержала себя
от желания кинуться к Федору Иннокентьевичу, рухнуть перед ним на
колени, целовать руки. Ведь Тамара чувствовала: сейчас ее любимому, ее
Федору, сыну Иннокентьеву, отцу ее Ксюши, было больно и страшно - так,
как в ту незабываемую ночь в Юрмале, когда Федор Иннокентьевич
грезился ей в виде доисторического зверя...
Это воспоминание мигом воскресило в ее душе другое: подвыпивший
самодовольный речистый Федор Иннокентьевич над блюдом устриц в
Юрмальском ресторане, его уверенный голос: "Я, Тома, вообще не верую в
прирожденную честность. Деньги решают все..." От этого воспоминания по
телу Тамары пробежала знобкая дрожь. И каким-то подспудным, еще
неведомым науке чувством любящей женщины и матери она постигла:
Чумаков, давая ей клятву в своей честности, гражданственности,
безгрешности, бессовестно лжет. Лжет, как лгал все эти годы ей,
Тамаре, как лгал своей жене, когда обнимал ее за плечи в домике на
Рижском взморье, зная, что Тамара не может не видеть через стекло
веранды эту сцену, как лгал, глядя в доверчивые глаза Ксюши, а еще
раньше, глядя в глаза своему первенцу Егору, когда втолковывал ему
святые понятия порядочности, честности, достоинства.
Так неужели проницательнее ее, начитанной, свободно владеющей
двумя иностранными языками, оказалась полуграмотная Прасковья Ивановна
Чижова, которая при первом знакомстве с Чумаковым нарекла его
фальшивым и двоедушным?!
Она сейчас постигла, что в разное время и по разным поводам
стучались в душу сомнения в правдивости и праведности слов и поступков
Чумакова, всегда такого приверженного своему непростому делу,
увлеченному, красноречивому. Тамара потрясенно думала: неужели любовь
- прекраснейшее из чувств, воспеваемое поэтами и композиторами, может
быть такой стыдной?!
Тамара нашла в себе силы подняться со стула и подойти к Чумакову.
Она не рухнула перед ним на колени и не поцеловала, как рвалась это
сделать минуту назад. Избегая умоляющего взгляда Чумакова, она
сказала:
- Как тебе это не горестно, Федор, я не могу выполнить твоих
просьб. Я воспитана в понятиях, прямо противоположных твоим. Отец и
мать с детства внушали мне, что честность и чистая совесть выше
наворованного богатства. К тому же мои родители никогда не имели
сбережений и ни за какие мольбы не согласятся солгать и объявить эти
хоромы принадлежащими им. И я никогда не посмею просить их об этом. -
Тамара, страшась, что неожиданная решимость может оставить ее в любую
секунду, набрала в грудь воздуха и почти выкрикнула: - Поэтому пусть
следствие идет своим чередом. А если спросят меня, я скажу только
правду. - И зарыдала, будто по покойнику.
Но сквозь слезы она увидела исказившееся яростью лицо Чумакова и
заплакала еще горше и громче, потому что поверила: человек с таким
лицом не остановится ни перед чем, даже и перед убийством.
С потрясшей ее отрешенностью она подумала: кого и за что убил
Чумаков? И с ужасом осознала, что в эту секунду сама готова стать
жертвой Чумакова: умереть, чтобы никогда не узнать правды об этом
человеке.
- Скажешь правду и будешь полной дурой! - орал над ней Чумаков. -
Ты наивное дитя. Все, что есть у нас, конфискуют. Тебе придется снова
тащиться в комнату за печкой к твоей старухе и жить на свои копейки
библиотекаря. Ты навсегда потеряешь меня, Ксюша потеряет отца. Если ты
сейчас же не поедешь в Сосновск, значит, ты предала меня, нашу
любовь...
В душе Тамары шевельнулась жалость к Чумакову, но в это мгновение
она услышала покряхтывание Ксюши и, обретя неожиданное спокойствие и
твердость, сказала:
- Я не поеду, Федор. Мне очень жаль тебя, но сейчас я поняла: в
жизни бывают вещи выше даже любви.
Чумаков откинул голову, будто задохнулся. У Федора Чумакова всю
жизнь были три тайные карты: деньги, власть, рабская преданность
любящей женщины. Сейчас он физически ощутил, как эти три карты выпали
из его рук и у него не было сил поднять их...
Денис внимательно, не перебив ни единым словом, выслушал
откровенную, обезоруживающую своей искренностью исповедь Тамары
Владимировны. И невольно вспомнил, как несколько дней назад слушал
вместе с Василием Николаевичем Стуковым исповедь Кругловой.
Денис думал о том, что эти две несхожие между собой женщины
вместе с тем чем-то и похожи одна на другую. И в то же время, глядя на
Тамару Владимировну, Денис думал о том, что эта хрупкая женщина, не
знавшая до встречи с Чумаковым жизни, оказалась душевно намного
сильнее не только Лидии Кругловой, заворожено пошедшей по стопам
сломавшего ее Рахманкула. но и старого солдата Павла Антоновича
Селянина, вопреки здравому смыслу, жизненному опыту, вопреки
мучительным подозрениям убедившего себя в том, что Юрий нажил свое
богатство счастливыми выигрышами в "Спортлото". Так неужели, как
сказала сейчас Тамара Владимировна, действительно прекрасное чувство
любви становится порой слепым и постыдным, даже опасным. Любовь
женская... Любовь родительская... Или дело тут вовсе не в любви, не в
ослепленности ею, а в замшелости души, равнодушии, глухоте к
общественным проблемам, в нежелании трезво и зорко взглянуть на
поведение близкого человека, когда оно выходит за рамки привычных
норм? Страусиная позиция, когда уже очевидно, что близкий и дорогой
человек катится в бездну.
В не меньшей степени ослепляет иных и увлеченность масштабным
делом... Тот же Афонин, преемник Чумакова в Таежногорской ПМК, или
Нина Ивановна Шмелева, главный бухгалтер... Восторгались водруженными
Чумаковым опорами электропередач, сотни раз бывали у этих опор,
радовались внеплановым прибылям и не замечали, не видели, а может
быть, не хотели видеть автопоездов с краденой древесиной.
- Спасибо вам, Тамара Владимировна. Вы помогли нам заглянуть в
потаенные уголки души Чумакова.
- Поверьте, Денис Евгеньевич, мне было очень больно сделать это.
Ведь где-то в глубине души кровоточит зароненная им мысль о том, что я
предала его. Может быть, это на самом деле так? Может быть, я просто
женщина, неблагодарная к любившему меня человеку...
Денис отчетливо ощущал переполнявшие ее боль и тревогу и сказал
подчеркнуто:
- Не истязайте себя, пожалуйста, этими мыслями. У вас достаточно
образования и ума, чтобы понять: вас и вашу дочь, вашу любовь и
доверчивость предал, воспользовался ими во зло многим людям Чумаков.
Простите за откровенность, Тамара Владимировна, но думаю, что вы
поступили не лучшим образом по отношению к дорогому вам человеку,
когда позволили оформить на ваше имя дачу, не пришли к близким людям,
не рассказали им о страшной исповеди в рижском ресторане, не ударили,
что называется, в набат.
- Может быть, вы и правы, - печально согласилась она и продолжала
уже веселее: - Попробую как-то жить без него. Пока сбываются
пророчества Федора Иннокентьевича: перебралась в комнатку к Прасковье
Ивановне, привыкаю до работы выстаивать за молоком для Ксюши, учусь
сводить концы с концами на зарплату библиотекаря. Вообще многому
приходится учиться. Но каждый день убеждаюсь в правоте моих родителей
и Прасковьи Ивановны: честная и чистая совесть выше неправедного
богатства. - Тамара Владимировна замолкла, прислушиваясь к себе, и
продолжала: - Но вообще-то я к вам пришла не только с исповедью. Уж
если жечь за собой мосты, так жечь... Купчая на дачу, которую Чумаков
просил прикрыть именем моих родителей, конечно, уже у вас. А вот то,
что он называл побрякушками...
С этими словами она выложила на стол перед Денисом коробочки для
ювелирных изделий. Когда Денис раскрыл одну из них, то увидел серьги с
крупными бриллиантами, раскрыв другую, Денис едва не выронил ее. На
черном бархатном дне лежало кольцо с веточкой из трех золотых
лепестков с тычинками-бриллиантиками...
Дрогнувшей рукой Денис поднес перстень поближе к своим очкам. И
ясно увидел выгравированные на внутренней стороне буквы Т. С. - Тане
Солдатовой.
- Что означает эта гравировка? Она не совпадает с вашими
инициалами.
- Чумаков уверял, что купил этот перстень по случаю, и попросил
выгравировать на нем буквы, удивившие и меня. Чумаков объяснил, он
ведь был щедр на фантазии, что это означает многое: Тамара - свет,
Тамара - солнышко, Тамара - счастье... Словом, читай и понимай, как
знаешь...
Денис все сжимал в кулаке перстень, потрясенно думал о том, что
взяточник, казнокрад, убийца Чумаков к тому же еще и мародер. И это
звенья единой цепи безудержного падения человеческой души в бездну
преступлений, измены самому себе, измены всем, кто его любил и кто ему
верил.
Есть неподалеку от поселка Таежногорск затерянное в дебрях озеро.
Стеной обступили его пихтач да ельник. И глубокие воды озера часто
бывают совсем черными. Окрестные жители давно прозвали озеро Темным.
Из поселка, из большой жизни, кажется, давно и навсегда
отвернувшейся от озера, ведет к нему узкая, сплетенная древесными
корневищами, проросшая травой, а зимой придавленная снеговыми завалами
дорога.
Пустует дорога. Лишь иногда проскочит по ней мотоцикл или
многотерпеливая "Нива". Кто-то двинулся попытать рыбацкого счастья.
В эту летнюю ночь, взвывая на ухабах грунтовки, пятился к озеру
самосвал. Сидевший за рулем Павел Антонович Селянин прикинул, что на
узком и обрывистом берегу озера машину не развернуть и осторожно, как
бы на ощупь, пятил ее к урезу воды.
Шестым шоферским чувством Павел Антонович ощутил, что задние
колеса самосвала захлюпали по отмели. Затормозил и выпрыгнул из
кабины.
И сразу вздрогнул, съежился от пронзительно холодной мокрети
дыхания озера, от стона тайги, такого тоскливого, что Павла Антоновича
мороз продирал по коже.
Ночь была ветреной, светлой. Озеро всплескивало невысокой волной.
Волны раскачивали, силились загасить, разорвать лунную дорожку, но она
лишь вздрагивала, морщилась и снова натягивалась от берега к берегу
зыбким переливчатым мостиком. В лунном голубом свете вода утратила
обычную черноту у берега. И проступило дно, ощеренное острыми
каменюками.
Павел Антонович посмотрел на эти зубья и поймал себя на мысли,
будто видит мерзлый гравий на шоссе, черное пятно крови. Крови его
Юрки... "Знать бы тогда, кто и за что пролил эту кровь!.."
Эти слова Павел Антонович сказал областному следователю Денису
Евгеньевичу Щербакову после того, как строгий судья огласил приговор.
Павел Антонович ускользнул в темный уголок поселкового клуба, где
выездная сессия областного суда неделю слушала уголовное дело по
обвинению Кругловой, Жадовой, Пряхина, дождался, пока опустел зал. В
ушах пулеметными очередями звучали слова:
"Селянин Юрий Павлович, вступив в преступный сговор с бывшим
начальником Таежногорской ПМК Чумаковым Федором Иннокентьевичем и
представительницей среднеазиатских колхозов Кругловой Лидией
Ивановной, в 1974-1978 годах совершили хищение деловой древесины,
нанесли ущерб государству в особо крупных размерах... Кроме того,
Селянин систематически получал от Кругловой для себя и Чумакова
крупные суммы взяток..."
Низко наклонив голову, Павел Антонович, разом вдруг
почувствовавший и свое одиночество, и свои немалые уже годы, брел
после суда по улице. Он услыхал за собой чьи-то быстрые шаги и
почувствовал, что кто-то ободряюще сжал его локоть. Павел Антонович
сердито дернулся, покосился. Рядом с ним стояли и внимательно смотрели
на него два майора милиции: Денис Евгеньевич Щербаков и Василий
Николаевич Стуков.
Павел Антонович, не расставаясь с одолевшими его в эту минуту
мыслями, сказал:
- Добился я на свою голову переследствия, доискался правды...
Хорошо еще, что Фрося не дожила до такого срама. - Затряс головой и
запричитал: - Эх, Юрка! Мой сын!.. Балованный, слабодушный... Знать бы
мне тогда, кто и за что размазал твою кровь по шоссейке... - Павел
Антонович горько усмехнулся. - Я-то еще, старый дурень, грешил на
Степана Касаткина. А Касаткин сам зашиблен этим праведным
краснобаем...
Денис, принимая приглашение к разговору, сказал:
- Да, зашиб он многих. И Юрия вашего. И Касаткина. И сына своего.
И двух очень несчастных женщин. И тысячи честных трудяг, которые так
верили своему Чумакову. Будто от камня тяжелого, круги по воде...
- Правильно камень в воду - и все концы... - непонятно о чем
сказал Павел Антонович.
- А уж что краснобай праведный - этого Чумакову не занимать... -
усмехнулся Стуков. - Я его, так сказать, сочинениями поинтересовался.
Он, как известно, был в чести. Любил напоминать о себе и поэтому
частенько выступал то в местной, то в областной газетах. Что ни
статейка, то "готовя достойную встречу...", "следуя программным
указаниям...", "еще выше поднимем трудовую активность". - Стуков
вздохнул и заключил вроде бы невпопад: - Если бы все эти клятвы да
искренние... А ведь мог стать достойным сыном своих родителей. Но так
и не извлек из футляра отцовскую скрипку. Услышал и запомнил на всю
жизнь только тетю Шуру...
Павел Антонович, все также раздумывая о своем, покосился на него
и заметил хмуро:
- Правильные слова восклицать, рубахи драть на себе, чтобы
правильность твоя видна была всем, в этом многие поднаторели крепко.
- Правильными словами, наверное, Енисей запрудить можно, -
согласился Денис. - Правильных гражданственных мыслей, поступков,
особенно наедине с собой, куда как меньше. - Денис усмехнулся. -
Когда-то было в быту выражение: "О душе думать надо". Потом кое-кто из
наших ярых безбожников поспешил термин "душа" зачислить в разряд
поповщины. А ничего поповского в понятии "душа" нет. Естество
человека, истинная его сущность - вот что это... И надо всячески
будить в человеке душу. Тогда и Чумаковых не станет...
Павел Антонович вздрогнул, посмотрел на Стукова, на Дениса и
проговорил:
- Правильно. Каждый сам себе ставит предел дозволенному. А стало
быть, верно, душа... - Он вопрошающе вперился в Дениса и вдруг
всхлипнул: - Как же это я, старый хрыч... Жизнью тертый. Вроде бы умею
отличать белое от черного, правду от кривды. И про душу помню. Такой
недогляд с Юркой... Куда укрыться от срама... Разные были у нас в
роду... И солдаты, и пахари, и работяги. Казнокрадов и лихоимцев не
было.
Павел Антонович вспомнил все это, сглотнул слезы, со скрипом
вдавливая сапогами гальку, подошел к машине, влез в кабину, нажал на
стартер.
Послушный его воле самосвал дрогнул, попятился к воде. Дрогнул и
резко накренился кузов. В лунном свете холодно блеснул край
отполированного гранита и позолоченные слова: "Селянин Юрий Павлович.
1953-1978. Помню и чту вечно".
Тяжелый всплеск потряс приозерную тишину. По воде, сразу
почерневшей, расходились тугими петлями волны. Где-то в чаще ухнул
филин, стоном откликнулись ночные сосны.
Павел Антонович стоял на берегу, смотрел на воду, где навсегда
упокоилось богатое Юркино надгробие. В стоне сосен ему слышался
жалобный и укоризненный Юркин голос. На душе Павла Антоновича стало
жутко. Успокаивая себя, он тихо сказал:
- Помнить буду. Чтить не могу...
Сибирцев И. И.
С34 Отцовская скрипка в футляре: Романы. - Красноярск: Кн. изд-во
1984 Новый роман красноярского писателя Ивана Сибирцева "Отцовская
скрипка в футляре" в основе своей содержит детективную историю. Автор
прослеживает причины бездуховности, вещизма, подчас проявляющиеся в
нашем обществе, показывает борьбу с ними правовых органов, рабочих
коллективов, сознательных граждан.
Роман "Золотая цепочка", ранее издававшийся, посвящен трудной и
упорной борьбе советской милиции с нарушителями социалистической
законности.
Иван Иванович Сибирцев
Редактор В. И. Ермаков
Художественный редактор Е. П. Нехорошкин
Художник В. Е. Кобытева
Технический редактор Т. Е. Ильющенко
Корректор С. В. Павловский
OCR - Андрей из Архангельска
Красноярское книжное издательство,
660049,г. Красноярск пр. Мира 98.
Типография "Красноярский рабочий",
660017 г. Красноярск, пр. Мира 91.