Страница:
Нежно тебя обнимаю…
Твой отец
Ян Ван Эйк».
С щемящим сердцем Ян передал письмо Идельсбаду:
— Возьмите. Прочитайте. Может быть, вы измените свое мнение о моем отце.
Гигант с серьезным видом прочитал послание.
— Он любил тебя, Ян. Вот и все, что я запомнил.
Идельсбад направился к подносу, на котором мерцала дюжина свечек, воткнутых в треугольные держатели, и поднес к одному огоньку уголок карты.
Вскоре пергамент превратился в кучку пепла.
— А сейчас, — произнес он, обращаясь к Яну, — поищем какой-нибудь постоялый двор. Уже поздно для об ратной дороги.
— Я тут знаю один: «Рыжий петух». Вы не против, если мы остановимся в нем?
— Нисколько. Но почему этот, а не другой?
— Потому что отец часто останавливался там.
— Пойдем туда.
Собираясь выйти, португалец оглянулся на запрестольное украшение, чтобы в последний раз взглянуть на него.
— Никогда не видел ничего красивее. Твой отец действительно был очень талантливым.
— Больше чем талантливым — в нем была доброта.
Едва Идельсбад открыл глаза, как он спросил его:
— Почему именно меня?
— Не понял…
— Я все думаю об этой гильдии, об этих людях. Зачем им меня убивать?
— Мод задала мне такой же вопрос. Я не знаю, Ян. — Помолчав секунду, Идельсбад продолжил: — И все же должно быть какое-то объяснение.
Гигант встал с кровати и подошел к окну. Улица была пустынна. Красный солнечный круг медленно поднимался за колокольней.
— Представим, — продолжил он, — что ты невольно узнал какие-то сведения. Эта информация настолько важна, что может свести на нет некий заговор.
— Но я ничего не знаю!
Идельсбад подчеркнул:
— Я сказал: невольно, независимо от тебя. Твой отец не принадлежал к простым смертным. Он был богат, общался с важными персонами. Не могло так быть, что однажды он доверил тебе нечто необычное?
Без малейшего колебания мальчик ответил:
— Нет. Впрочем, он и сам удивлялся этим убийствам. Он ничего не понимал. Если бы у него было на этот счет какое-то мнение и он предполагал, что они напрямую связаны с ним или с одному ему известными секретами, он бы так открыто не высказывал своего непонимания. Более того… — Ян сел на краю кровати и возбужденно продолжил: — Вы прочитали письмо. Безопасность семьи была для него превыше всего. Узнав, что нам надо чего-то опасаться, отец моментально среагировал, пренебрег своим поручением, герцогом и всем остальным. Неужели вы думаете, что, доверив мне по неосторожности ценную информацию, он не предостерег бы меня, как сделал в случае с картой?
— Верно, — согласился Идельсбад. — Ван Эйк бы уж точно тебя предупредил.
Он направился к скамье, куда сложил свою одежду.
— В любом случае нас это больше не касается. Возвращаемся в Брюгге. Родригес ждет нас в канцелярии.
Ужаснувшись, Идельсбад велел Яну остаться у двери, а сам бросился к молодому человеку. Тот приподнял веки, его лицо уже исказилось от страшного удара смерти.
— Дон Франсиску… — простонал он. — Берегитесь… они ищут вас…
— Кто?
Итальянцы… Они проследили за вами… Они знали… — Он показал в угол комнаты. — Деньги… в шкатулке… Они не взяли их… Вчера… я забыл вам сказать… Для вас послание из Лиссабона… от принца Энрике…
— О чем оно?
Ответа он не получил.
— Родригес, умоляю! Мужайся! Что в послании?
— Энрике… Принц на пути во Флоренцию… Он беспокоится о вас… Он…
Последние слова затухли в горле агонизирующего. Он издал не то вдох, не то выдох. Его рука сильно сжала руку Идельсбада, разжалась и безжизненно упала.
Гигант застыл в неподвижности, не в силах сделать ни одного движения.
Энрике… во Флоренции? Возможно ли такое? Если Родригес сказал правду — да и как сомневаться в этом? — это значило, что инфанту грозит опасность.
Словно из тумана выплыло предупреждение Петруса Кристуса: «Развязка близится… Раз и навсегда они отделаются от отребья, от подонков человечества. В этот день Флоренция вместе со всеми вероотступниками исчезнет в адском огне. Это будет Апокалипсис… в День успения».
Идельсбад поднялся, подошел к шкатулке, откинул крышку. Кошель был там. Он взял его, повернулся к Яну. Мальчик все еще стоял у порога, отвернувшись, закрыв лицо руками. Гигант легонько подтолкнул его и прикрыл дверь.
Неяркий свет на площади Марэ показался им вдруг ослепительным, контрастируя с погруженным во мрак миром, который неумолимо втягивал их в пучину отчаяния. Заметив каменную скамью, Идельсбад подошел к ней и тяжело сел, словно погрузнев в несколько раз. Он долго сидел молча, углубленный в свои мысли. Ян, сидя рядом, с тоской посматривал на него, не решаясь нарушить горестное раздумье.
— Да, — наконец пробормотал гигант, — жизнь — штука презабавная. Какого черта Энрике вздумалось ехать в Италию? Почему именно сейчас? Ведь он много лет отказывался покидать свое логовище в Саграх.
— Может быть, ему захотелось поплавать? — предположил Ян. — Не вы ли говорили, что он по-настоящему никогда не выходил в море?
— Если это и так, признаться, момент выбран неподходящий! Ты разве не учитываешь последствия? А вдруг и в самом деле Флоренцию ждет катастрофа? Нечего и сомневаться, что он окажется одной из жертв. — И Идельсбад решительно заявил: — Лиссабон отпадает.
Немой вопрос отразился на лице Яна.
— А ты как думаешь? Это мой друг. К тому же и мой принц. Вопроса быть не может, чтобы я покинул его на произвол судьбы. Ты сказал, что в Пизу должен отплыть корабль?
— Да. Если тот служащий, который сообщил мне об этом, не ошибся, карака должна сняться с якоря сегодня.
— Тогда не стоит терять ни секунды. — Он вскочил со скамьи. — Боже, сделай так, чтобы она еще стояла у причала!
Вдоль набережной громоздились ящики с сухими продуктами, большие бочки с вином и бочонки с порохом, выгруженные этим утром из трюмов судна. На палубе суетились матросы, готовясь поднимать якоря, другие хлопотали внизу бизани и реи. Уже отдали паруса. Судно должно было вот-вот отчалить.
Ансельму де Вееру, стоявшему у поручней, показалось, будто у него начались галлюцинации. Он так сильно сжал руку Лукаса Мозера, что у того вырвался крик боли.
— Что это вы выделываете?
— Там… — забормотал де Веер. — Смотрите!
Он указал пальцем на набережную: гигантского роста мужчина и ребенок бежали к караке.
— Невероятно… — выдохнул ошеломленный Мозер. — Что им здесь надо?
— А вы как думаете? Они сейчас поднимутся на борт.
— Дьявольщина! Быть не может!
— Уходим! Быстро! — приказал де Веер. — Они не должны нас видеть.
Втянув головы в плечи, они ринулись в носовую каюту.
Оказавшись на палубе, Ян почувствовал, как доски настила органично слились с ним, будто он всю жизнь ходил по этому покачивающемуся под ногами полу.
Это была уже не мечта. Он подошел к бизани. Вдалеке вырисовывались башни Брюгге, Термуйдена и Оосткерке. Впервые он мог провожать взглядом эти массивные каменные сооружения до тех пор, пока они не превратятся в маленькие колышки, торчащие на горизонте.
Ян не знал, сколько времени он простоял, осматриваясь, вглядываясь, следя за суетой матросов. Но он на всю жизнь сохранит в памяти раскатистый звук якорной цепи, наматываемой на кабестан.
ГЛАВА 21
Твой отец
Ян Ван Эйк».
С щемящим сердцем Ян передал письмо Идельсбаду:
— Возьмите. Прочитайте. Может быть, вы измените свое мнение о моем отце.
Гигант с серьезным видом прочитал послание.
— Он любил тебя, Ян. Вот и все, что я запомнил.
Идельсбад направился к подносу, на котором мерцала дюжина свечек, воткнутых в треугольные держатели, и поднес к одному огоньку уголок карты.
Вскоре пергамент превратился в кучку пепла.
— А сейчас, — произнес он, обращаясь к Яну, — поищем какой-нибудь постоялый двор. Уже поздно для об ратной дороги.
— Я тут знаю один: «Рыжий петух». Вы не против, если мы остановимся в нем?
— Нисколько. Но почему этот, а не другой?
— Потому что отец часто останавливался там.
— Пойдем туда.
Собираясь выйти, португалец оглянулся на запрестольное украшение, чтобы в последний раз взглянуть на него.
— Никогда не видел ничего красивее. Твой отец действительно был очень талантливым.
— Больше чем талантливым — в нем была доброта.
* * *
Ян плохо спал в эту ночь.Едва Идельсбад открыл глаза, как он спросил его:
— Почему именно меня?
— Не понял…
— Я все думаю об этой гильдии, об этих людях. Зачем им меня убивать?
— Мод задала мне такой же вопрос. Я не знаю, Ян. — Помолчав секунду, Идельсбад продолжил: — И все же должно быть какое-то объяснение.
Гигант встал с кровати и подошел к окну. Улица была пустынна. Красный солнечный круг медленно поднимался за колокольней.
— Представим, — продолжил он, — что ты невольно узнал какие-то сведения. Эта информация настолько важна, что может свести на нет некий заговор.
— Но я ничего не знаю!
Идельсбад подчеркнул:
— Я сказал: невольно, независимо от тебя. Твой отец не принадлежал к простым смертным. Он был богат, общался с важными персонами. Не могло так быть, что однажды он доверил тебе нечто необычное?
Без малейшего колебания мальчик ответил:
— Нет. Впрочем, он и сам удивлялся этим убийствам. Он ничего не понимал. Если бы у него было на этот счет какое-то мнение и он предполагал, что они напрямую связаны с ним или с одному ему известными секретами, он бы так открыто не высказывал своего непонимания. Более того… — Ян сел на краю кровати и возбужденно продолжил: — Вы прочитали письмо. Безопасность семьи была для него превыше всего. Узнав, что нам надо чего-то опасаться, отец моментально среагировал, пренебрег своим поручением, герцогом и всем остальным. Неужели вы думаете, что, доверив мне по неосторожности ценную информацию, он не предостерег бы меня, как сделал в случае с картой?
— Верно, — согласился Идельсбад. — Ван Эйк бы уж точно тебя предупредил.
Он направился к скамье, куда сложил свою одежду.
— В любом случае нас это больше не касается. Возвращаемся в Брюгге. Родригес ждет нас в канцелярии.
* * *
Родригес их не ждал. Он валялся в луже крови около камина. Его скрюченные пальцы были прижаты к глубокой зияющей ране на животе.Ужаснувшись, Идельсбад велел Яну остаться у двери, а сам бросился к молодому человеку. Тот приподнял веки, его лицо уже исказилось от страшного удара смерти.
— Дон Франсиску… — простонал он. — Берегитесь… они ищут вас…
— Кто?
Итальянцы… Они проследили за вами… Они знали… — Он показал в угол комнаты. — Деньги… в шкатулке… Они не взяли их… Вчера… я забыл вам сказать… Для вас послание из Лиссабона… от принца Энрике…
— О чем оно?
Ответа он не получил.
— Родригес, умоляю! Мужайся! Что в послании?
— Энрике… Принц на пути во Флоренцию… Он беспокоится о вас… Он…
Последние слова затухли в горле агонизирующего. Он издал не то вдох, не то выдох. Его рука сильно сжала руку Идельсбада, разжалась и безжизненно упала.
Гигант застыл в неподвижности, не в силах сделать ни одного движения.
Энрике… во Флоренции? Возможно ли такое? Если Родригес сказал правду — да и как сомневаться в этом? — это значило, что инфанту грозит опасность.
Словно из тумана выплыло предупреждение Петруса Кристуса: «Развязка близится… Раз и навсегда они отделаются от отребья, от подонков человечества. В этот день Флоренция вместе со всеми вероотступниками исчезнет в адском огне. Это будет Апокалипсис… в День успения».
Идельсбад поднялся, подошел к шкатулке, откинул крышку. Кошель был там. Он взял его, повернулся к Яну. Мальчик все еще стоял у порога, отвернувшись, закрыв лицо руками. Гигант легонько подтолкнул его и прикрыл дверь.
Неяркий свет на площади Марэ показался им вдруг ослепительным, контрастируя с погруженным во мрак миром, который неумолимо втягивал их в пучину отчаяния. Заметив каменную скамью, Идельсбад подошел к ней и тяжело сел, словно погрузнев в несколько раз. Он долго сидел молча, углубленный в свои мысли. Ян, сидя рядом, с тоской посматривал на него, не решаясь нарушить горестное раздумье.
— Да, — наконец пробормотал гигант, — жизнь — штука презабавная. Какого черта Энрике вздумалось ехать в Италию? Почему именно сейчас? Ведь он много лет отказывался покидать свое логовище в Саграх.
— Может быть, ему захотелось поплавать? — предположил Ян. — Не вы ли говорили, что он по-настоящему никогда не выходил в море?
— Если это и так, признаться, момент выбран неподходящий! Ты разве не учитываешь последствия? А вдруг и в самом деле Флоренцию ждет катастрофа? Нечего и сомневаться, что он окажется одной из жертв. — И Идельсбад решительно заявил: — Лиссабон отпадает.
Немой вопрос отразился на лице Яна.
— А ты как думаешь? Это мой друг. К тому же и мой принц. Вопроса быть не может, чтобы я покинул его на произвол судьбы. Ты сказал, что в Пизу должен отплыть корабль?
— Да. Если тот служащий, который сообщил мне об этом, не ошибся, карака должна сняться с якоря сегодня.
— Тогда не стоит терять ни секунды. — Он вскочил со скамьи. — Боже, сделай так, чтобы она еще стояла у причала!
* * *
Карака стояла у причала. Пришвартованная в порту Слейса, она, чистенькая, сверкала на солнце. С низкой осадкой, приземистая и округлая, она была похожа на яйцо, брошенное в волны. На конце высокой мачты трепыхался флаг с гербом Пизы.Вдоль набережной громоздились ящики с сухими продуктами, большие бочки с вином и бочонки с порохом, выгруженные этим утром из трюмов судна. На палубе суетились матросы, готовясь поднимать якоря, другие хлопотали внизу бизани и реи. Уже отдали паруса. Судно должно было вот-вот отчалить.
Ансельму де Вееру, стоявшему у поручней, показалось, будто у него начались галлюцинации. Он так сильно сжал руку Лукаса Мозера, что у того вырвался крик боли.
— Что это вы выделываете?
— Там… — забормотал де Веер. — Смотрите!
Он указал пальцем на набережную: гигантского роста мужчина и ребенок бежали к караке.
— Невероятно… — выдохнул ошеломленный Мозер. — Что им здесь надо?
— А вы как думаете? Они сейчас поднимутся на борт.
— Дьявольщина! Быть не может!
— Уходим! Быстро! — приказал де Веер. — Они не должны нас видеть.
Втянув головы в плечи, они ринулись в носовую каюту.
* * *
Идельсбад первым ступил на сходни, за ним — Ян. Он шел нерешительно, с недоверчивым видом. Столько судов прошло перед его глазами за много лет, что он еще не осознавал, что его старая мечта воплощалась. От воздуха, насыщенного запахами пряностей, голова кружилась, как от вина.Оказавшись на палубе, Ян почувствовал, как доски настила органично слились с ним, будто он всю жизнь ходил по этому покачивающемуся под ногами полу.
Это была уже не мечта. Он подошел к бизани. Вдалеке вырисовывались башни Брюгге, Термуйдена и Оосткерке. Впервые он мог провожать взглядом эти массивные каменные сооружения до тех пор, пока они не превратятся в маленькие колышки, торчащие на горизонте.
Ян не знал, сколько времени он простоял, осматриваясь, вглядываясь, следя за суетой матросов. Но он на всю жизнь сохранит в памяти раскатистый звук якорной цепи, наматываемой на кабестан.
ГЛАВА 21
Флоренция, этой ночью
Город еще спал под лоджией Бигателло. Именно под ней в течение трех дней выставляли напоказ потерявшихся или брошенных детей, чтобы потом, при случае, пристроить их в гостеприимные семьи.
В зале было почти темно. Единственная свеча оплыла, и фитилек слабо мерцал на восковом огарке. В самом темном углу сидел мужчина. Черная бархатная полумаска частично закрывала его лицо. Он терпеливо ждал окончания доклада доктора Пьеро Бандини, чтобы выразить свое удовлетворение:
— Поздравляю. Ваш план хитроумен, даже изящен, он лучше подходит мне, чем все эти conium maculatum[22] и другие надоевшие яды.
— Я следовал вашим рекомендациям, монсеньор.
— Знаю. Но что меня в особенности привлекает, так это не замысловатость мероприятия, а его символический аспект. Мне по душе сама мысль о смешении жизни и смерти. В сущности, что такое жизнь, как не приближающаяся смерть? Но вы уложитесь к назначенному сроку?
— До Дня успения почти месяц. Этого мне хватит.
— Хорошо. А то я начинаю уставать от этой жизни в темноте, от наших встреч в таких мрачных местах, — он обвел рукой лоджию, — вроде этого. — Он рассеянно коснулся указательным пальцем бархатной полумаски. — Наконец-то мы избавимся от этих сеятелей хаоса. Ах! Если бы только люди моей закалки имели смелость вовремя воспротивиться всему, мы бы до этого не дошли. Потеряно больше века! Вам, разумеется, известно, что зверь из Апокалипсиса родился вместе с так называемым поэтом Петраркой! Мы полагали, что после его смерти вредные идеи, которые он посеял, последуют за ним в ад. Но нет! Они продолжают распространяться. — Мужчина ровным голосом процитировал: — «…одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем…» Апокалипсис, глава тринадцатая, стих третий. Вы слышите, Бандини? Вся земля! Наш священный долг — остановить эту эпидемию. — Он устремил взгляд на врача: — Достаточно одной идеи рокового человека, чтобы покачнулись устои нашего мира.
— Петрарка — вне сомнения. Но по-моему, автор «Декамерона» заслуживает не меньшего внимания.
— Вы хотите говорить о том бастарде? О Джованни Боккаччо?
Бандини подтвердил с гримасой отвращения:
— Все эти молодые люди, молодые женщины, погрязшие в утехах… — Он наклонился к мужчине в маске: — Вы читали предисловие?
— Разумеется. Мало того, что его писанина не отличается глубиной и синтаксис весьма прискорбный, так он еще посвятил свою книгу женщинам! Он, видите ли, жалеет их под тем предлогом, что их положение мешает им посещать гимнастические залы и заниматься чисто мужскими делами. Как осмеливается он заявлять: «Законы должны быть равными для всех и издаваться с одобрения тех, к кому они обращены. С женщинами не посоветовались»! Более того, Боккаччо был не только жалким писакой, но оказался предателем и клеветником. Отбросим тот факт, что он всегда предпочитал Неаполь Флоренции, своему родному городу, его критика в адрес нашего города представляет скопище лжи, если не скрытого поношения.
Бандини одобрительно кивнул и воспользовался случаем высказаться:
— Знаете ли вы, что идеи этих людей проникают и в медицину, отравляя ее? Не далее как вчера я слышал, как один из наших врачей заявил, что нужно снести до основания прошлое и пришла пора отменить запрещение на вскрытие трупов! Что учения Галена и Гиппократа должны быть пересмотрены, из них следует извлечь лишь их «первоначальную чистоту». Короче говоря, настало время создавать «другую» медицину, и все это во имя освобождения умов!
— Да успокойтесь вы. Скоро все эти вредные мысли не найдут ни малейшего отзвука, поскольку не останется ни одного ума для их передачи. Мы и так потеряли время. Признаюсь, я допустил ошибку в суждениях. — Он снова процитировал: — «…и увидел я выходящего из моря зверя с семью головами и десятью ногами: на рогах его было десять диадем, а на головах имена богохульные». Да, я допустил ошибку, полагая, что мы могли бы отсечь головы по одной. Я не учел, что зверь — это Лернейская гидра: вместо одной отрубленной головы у нее вырастают семь новых. По правде говоря, нам следовало вырвать само сердце. Лишившись сердца, тело начнет разлагаться. — И он заключил: — Но берегитесь! Малейшая ошибка приведет к непоправимым последствиям. Вы знаете о неудачах во Фландрии. Бездарности!
— А случай с Гиберти… Нельзя сказать, что он был из наиболее удачных.
— Раз уж мы заговорили о провалах… Ребенок… Вы не знаете, удалось ли им схватить его?
На лице Бандини появилась озабоченность.
— Нет. Я не в курсе. Медлительность почты…
— Я даже не сомневаюсь, что он мог от них ускользнуть. — Он сделал паузу и спросил: — Есть новости об Ансельме и Лукасе?
— Увы, никаких! Ничего с тех пор, как они известили нас о скором прибытии во Флоренцию. Если мои сведения верны, они сегодня уже отплыли из Брюгге.
Мужчина в маске встал со своего сиденья, показывая, что разговор окончен.
— Не знал, мой дорогой, что вы такой слабак.
— Потому что вы не представляете, что такое морская болезнь. Ощущение такое, будто желудок поднимается к горлу. Пол и потолок меняются местами. Это ужасно…
Художник едва успел схватить стоящую рядом миску; в нее спорадически стала изрыгаться рвота.
Де Веер с отвращением отвернулся.
Когда недомогание Мозера прошло, де Веер обратился к нему:
— Состояние ваше довольно жалкое. Вдвоем мы не сумеем урезонить того мужчину и избавиться от ребенка. Ну и совпадение!
— Хорошо, что они не знают о нашем присутствии…
— А как бы они узнали? Мы занимаем одну из двух кают, предназначенных для пассажиров. Да и после отплытия мы не показывались на палубе.
Мозер утер лоб рукавом, проворчав:
— Не скоро же меня на ней увидят.
— Вы шутите, надеюсь! Это путешествие должно длиться месяц. Три недели при попутном ветре. Не заточите же вы себя на все это время в своем убежище!
— Ансельм, буду вам очень признателен, если вы перестанете изводить меня. Ведь речь идет обо мне, о моем здоровье. К тому же позвольте вам напомнить, что, выйди мы из каюты, тот мужчина сразу узнает нас. Что вы тогда будете делать?
— То, что я должен был сделать еще в Брюгге: избавиться от него.
Мозер задумчиво поморщился:
— На вашем месте я бы не рисковал. Вы хоть обратили внимание на рост этого человека? Настоящий колосс! Да и оружия у нас нет.
— Не важно. Есть и другие средства. Не забывайте, что он чувствует себя в безопасности на этом корабле, значит, потерял бдительность.
Художник открыл рот, чтобы возразить, но слова застряли в горле, и он снова нагнулся к миске.
Вдалеке угадывалось побережье Фландрии.
— Красивое зрелище, правда? — заметил Идельсбад.
— Оно превосходит мое воображение.
Гигант показал на уголок небесного свода:
— Там направо — Альдебаран. А прямо над нами Сириус.
Ян меланхолично обронил:
— Жаль.
— Что ты хочешь сказать?
— Жаль, что люди, которых я любил, не могут разделить со мной эти мгновения.
— Что ты об этом знаешь? Они, может быть, вокруг нас.
— Вы думаете? Вы действительно считаете, что такое возможно?
Идельсбад пожал плечами:
— Ничто не запрещает так думать. В конце концов, никто точно не знает, куда уходят люди после смерти. Почему бы им не продолжать наблюдать за дорогими существами?
Мальчик задумался, потом ответил:
— Допустим, это так. И все же мне их не хватает.
— Мод?
— Мод никогда не была со мной. Я привык к тому, что она живет во мне. Но есть отец. Кателина… Ее-то я когда-нибудь увижу. — И вдруг спросил: — Почему вы не оставили меня в Брюгге?
— Твой вопрос меня удивляет. Ведь я уже ответил тебе.
Мальчик задумался.
— Ответ тебя не убедил?
— Только наполовину. У меня отличная память. Помнится, не так давно вы сказали: «Я прибыл в Брюгге не для того, чтобы играть в защитника детей». Однако вы со мной.
— А ты думаешь, что мы всегда действуем разумно, осознавая последствия, которые может повлечь за собой тот или иной поступок? Если ты так считаешь, то ошибаешься. Человек подобен кораблю: есть моменты, когда все за него решает ветер или море, либо еще что-нибудь непредвиденное, и он вынужден менять курс, претерпевать штормы или штили. — Он умолк, затем глухо произнес: — Я долго жил один, полагая, что нет другого смысла в моей жизни, кроме моря, морского братства, приключений. Но с недавнего времени я узнал, что есть еще и другое. Самопожертвование обогащает больше, чем все открытия, и чувства, какими бы сильными они ни были, могут стать еще сильнее, если кто-то разделяет их с тобой. Теперь тебе понятно?
— Не совсем.
Идельсбад сердито заворчал:
— Потому что ты не хочешь понять!
— Как бы это было хорошо!
— Что именно?
— Если бы вы просто сказали, что немножко любите меня.
Гигант ошеломленно смотрел на него некоторое время, потом буркнул:
— Да, я немного тебя люблю. Ты доволен? — И сразу сменил тему: — Боже, до чего же медленно идет это судно!
— Ваше ходило быстрее?
— У меня была каравелла. Она маневреннее этой караки.
— Вы были на ней капитаном?
— Да.
Мальчик переключил свое внимание на море.
— Когда-нибудь и я стану им, — задумчиво пробормотал он.
— А живопись?
— Никогда я не буду Ван Эйком. Он был гением.
— Ян, дружище, если ты считаешь, что для того чтобы заниматься любимым делом, нужно быть гениальным, то большая часть людей, населяющих землю, не делала бы ничего. Для них достаточно любить само решение что-то делать.
— А я стану моряком!
— Ты говоришь так, потому что не знаешь морской жизни. Быть юнгой несравнимо труднее, чем подмастерьем художника.
Ян наморщил лоб:
— А вы пробовали каждый день растирать два фунта маренового лака? Мука!
— Возможно. Но обязанности юнги еще тяжелее. Он должен мыть кухонные котлы и посуду, собирать дрова на суше, а когда судно стоит в порту, очищать трюмы от грязи и промывать их уксусом для обеззараживания, стирать и чинить белье. В жару, во время штиля, ему нужно быстро черпать большими ведрами забортную воду, иногда часами, и поливать палубу и обшивку, чтобы они не покоробились от жары. Но это еще пустяки. Летом сгораешь на солнце, зимой превращаешься в сосульку. Нет удобной кровати, пища невкусная. Я уж не говорю о тысячах опасностей, подстерегающих мореплавателя. Впрочем, кое в чем ты сможешь убедиться во время этого плавания.
— Как я понимаю, вы не очень любите свою работу.
Идельсбад расхохотался:
— Хочешь правду? Море безжалостно, но человек, который борется со стихиями, богаче, чем самый богатый из принцев.
Мальчик вздохнул:
— Взрослые — сложный народ. Вы могли бы начать с заключительной части ваших страшилок. — И поинтересовался: — Что вы собираетесь делать по прибытии во Флоренцию?
— Вполне вероятно, если не сказать наверняка, принц уже обогнал нас. У меня не будет проблем, чтобы встретиться с ним. Коммерческие интересы Португалии представляет во Флоренции хорошо знакомый мне человек, Педро де Менесес. Лет двадцать назад он сражался рядом со мной во время одной корабельной экспедиции против мавров Сеуты.
— Сеуты?
— Я как-нибудь расскажу тебе о ней. Менесес наверняка знает, где остановился Энрике. Я предупрежу того о грозящей ему опасности и постараюсь убедить побыстрее покинуть город раньше роковой даты, упомянутой Петрусом.
— Успение?
— Верно.
— А потом?
— Мы уплывем на корабле Энрике в Лиссабон. — Глаза гиганта на мгновение затуманились. — Лишь бы приплыть вовремя…..
— Будем надеяться, — вздохнул Ян. И, подавляя зевок, продолжил: — Обязательно спать в трюме вместе с другими? Разве нельзя спать на палубе?
— Я собирался тебе это предложить. Но боюсь, замерзнем. Пойду-ка достану где-нибудь пару одеял.
Что касается гиганта, он не спал. Он смотрел на Яна, который мирно посапывал.
«Не так давно вы сказали, что прибыли в Брюгге не играть в защитника детей. И все же вы со мной».
Это правда, они были вместе. Правда и то, что независимо от него установились прочные связи между ним и ребенком. Если бы не застенчивость, Идельсбад признался бы, что отныне не представляет своей жизни без него. И совершенно естественно мысли его перескочили на Мод. Как получается, что женщинам свойственно защищать жизни, которые они произвели на свет, ценой собственной? В поступке молодой женщины не было и тени колебания. Она не задумываясь бросилась на защиту своего ребенка. Странная у нее судьба… Она прожила в потемках и вышла оттуда, чтобы пожертвовать собой.
Идельсбад осторожно натянул на плечи Яна одеяло и с мыслями о мальчике заснул.
Подплыли к мысу Финистер, и нервное напряжение охватило экипаж. Идельсбад уже побывал в тех местах и знал, что подводные рифы, окаймляющие побережье, часто не видны в тумане и за завесой дождя. Но не опасность кораблекрушения мучила Идельсбада, а мысль о невозможности предупредить Энрике.
Однако погода была чудесной. Мыс обогнули без происшествий.
В выступающей точке полуострова обошли остров Уэссан, еще один смертельный капкан для кораблей. Обычно, когда его замечали, было уже поздно избежать столкновения с ним. Недаром старая морская пословица гласила: «Кто видит Уэссан, увидит свою кровь».
Дни Яна проходили в непрестанно обновляющемся восхищении. Каждый день приносил новые открытия, сопровождавшиеся уверенностью в том, что он все это уже видел, и на море не было для него ничего чуждого. Одним счастливым утром Идельсбад помог ему взобраться в корзину марсового. И целый час Яну казалось, что небо и необъятное море принадлежат только ему. Вскоре вышли в Атлантику.
Первую остановку сделали в Jla-Рошели, где выгрузили тюки шерсти и сушеную сельдь в обмен на бордоское вино.
Первый шторм разыгрался в Гасконском заливе. Караку трепало ветром, заливало водой, ослепляло молниями. Пока бушевал шторм, Ян не отходил от гиганта; крепко прижавшись к нему, он молился Святой Деве, испрашивал милости у святого Бавона.
Потом появились берега Галисийского королевства, берега Португалии с песчаными банками, не отмеченными на картах. А на западе, там, где заходило солнце, начиналась великая тайна.
— А что с другой стороны? — спросил Ян, указывая пальцем на горизонт.
— Нам ничего об этом не известно, — ответил Идельсбад.
— Не могут ли там находиться неизведанные земли?
— Более чем вероятно. Я даже убежден в этом. На Мадейре я видел цветы, фрукты, не встречающиеся на нашем континенте. Я уверен, что их семена занесены теплыми ветрами, дующими с запада. Один из моих товарищей, Жоао Гонсальвес, нашел на отмели острова обломок ветки с цилиндрической сердцевиной. Такой древесины никто из нас прежде не видел. Но самыми волнующими оказались останки судна, разбившегося о берег. В них мы обнаружили трупы с необычными лицами. Лоскуты кожи, оставшиеся на них, были оливкового цвета. — Он прервался, жестом подчеркнув это событие: — Да. Никакого сомнения: на западе существуют земли. Только вот вопрос: сколько до них? Тысяча лье? Десять тысяч? Сто тысяч? Ни один корабль, под завязку набитый провизией, не может продержаться в море больше трех месяцев.
— Когда-нибудь, это уж точно, кто-то рискнет броситься в эту авантюру.
— Смею надеяться, что это будет португалец! — поддержал его гигант.
— Или фламандец! — возразил Ян, вздернув подбородок.
— Почему бы и нет?
— Как бы то ни было, авантюра эта соблазнит меня.
— Коль ты так страстно веришь, то добьешься своего. — Однако Идельсбад тут же поправился: — Если только до тех пор какой-нибудь моряк, в котором отваги больше, чем у других, не опередит тебя…
Когда судно проходило между Геркулесовыми столбами[23], португалец взял руку Яна и направил его указательный палец к невидимой точке.
— Помнишь? Несколько дней назад я упоминал своего друга, дон Педро, и корабельную экспедицию в Сеуту. Город лежит там. Я чуть не погиб в нем.
Город еще спал под лоджией Бигателло. Именно под ней в течение трех дней выставляли напоказ потерявшихся или брошенных детей, чтобы потом, при случае, пристроить их в гостеприимные семьи.
В зале было почти темно. Единственная свеча оплыла, и фитилек слабо мерцал на восковом огарке. В самом темном углу сидел мужчина. Черная бархатная полумаска частично закрывала его лицо. Он терпеливо ждал окончания доклада доктора Пьеро Бандини, чтобы выразить свое удовлетворение:
— Поздравляю. Ваш план хитроумен, даже изящен, он лучше подходит мне, чем все эти conium maculatum[22] и другие надоевшие яды.
— Я следовал вашим рекомендациям, монсеньор.
— Знаю. Но что меня в особенности привлекает, так это не замысловатость мероприятия, а его символический аспект. Мне по душе сама мысль о смешении жизни и смерти. В сущности, что такое жизнь, как не приближающаяся смерть? Но вы уложитесь к назначенному сроку?
— До Дня успения почти месяц. Этого мне хватит.
— Хорошо. А то я начинаю уставать от этой жизни в темноте, от наших встреч в таких мрачных местах, — он обвел рукой лоджию, — вроде этого. — Он рассеянно коснулся указательным пальцем бархатной полумаски. — Наконец-то мы избавимся от этих сеятелей хаоса. Ах! Если бы только люди моей закалки имели смелость вовремя воспротивиться всему, мы бы до этого не дошли. Потеряно больше века! Вам, разумеется, известно, что зверь из Апокалипсиса родился вместе с так называемым поэтом Петраркой! Мы полагали, что после его смерти вредные идеи, которые он посеял, последуют за ним в ад. Но нет! Они продолжают распространяться. — Мужчина ровным голосом процитировал: — «…одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела. И дивилась вся земля, следя за зверем…» Апокалипсис, глава тринадцатая, стих третий. Вы слышите, Бандини? Вся земля! Наш священный долг — остановить эту эпидемию. — Он устремил взгляд на врача: — Достаточно одной идеи рокового человека, чтобы покачнулись устои нашего мира.
— Петрарка — вне сомнения. Но по-моему, автор «Декамерона» заслуживает не меньшего внимания.
— Вы хотите говорить о том бастарде? О Джованни Боккаччо?
Бандини подтвердил с гримасой отвращения:
— Все эти молодые люди, молодые женщины, погрязшие в утехах… — Он наклонился к мужчине в маске: — Вы читали предисловие?
— Разумеется. Мало того, что его писанина не отличается глубиной и синтаксис весьма прискорбный, так он еще посвятил свою книгу женщинам! Он, видите ли, жалеет их под тем предлогом, что их положение мешает им посещать гимнастические залы и заниматься чисто мужскими делами. Как осмеливается он заявлять: «Законы должны быть равными для всех и издаваться с одобрения тех, к кому они обращены. С женщинами не посоветовались»! Более того, Боккаччо был не только жалким писакой, но оказался предателем и клеветником. Отбросим тот факт, что он всегда предпочитал Неаполь Флоренции, своему родному городу, его критика в адрес нашего города представляет скопище лжи, если не скрытого поношения.
Бандини одобрительно кивнул и воспользовался случаем высказаться:
— Знаете ли вы, что идеи этих людей проникают и в медицину, отравляя ее? Не далее как вчера я слышал, как один из наших врачей заявил, что нужно снести до основания прошлое и пришла пора отменить запрещение на вскрытие трупов! Что учения Галена и Гиппократа должны быть пересмотрены, из них следует извлечь лишь их «первоначальную чистоту». Короче говоря, настало время создавать «другую» медицину, и все это во имя освобождения умов!
— Да успокойтесь вы. Скоро все эти вредные мысли не найдут ни малейшего отзвука, поскольку не останется ни одного ума для их передачи. Мы и так потеряли время. Признаюсь, я допустил ошибку в суждениях. — Он снова процитировал: — «…и увидел я выходящего из моря зверя с семью головами и десятью ногами: на рогах его было десять диадем, а на головах имена богохульные». Да, я допустил ошибку, полагая, что мы могли бы отсечь головы по одной. Я не учел, что зверь — это Лернейская гидра: вместо одной отрубленной головы у нее вырастают семь новых. По правде говоря, нам следовало вырвать само сердце. Лишившись сердца, тело начнет разлагаться. — И он заключил: — Но берегитесь! Малейшая ошибка приведет к непоправимым последствиям. Вы знаете о неудачах во Фландрии. Бездарности!
— А случай с Гиберти… Нельзя сказать, что он был из наиболее удачных.
— Раз уж мы заговорили о провалах… Ребенок… Вы не знаете, удалось ли им схватить его?
На лице Бандини появилась озабоченность.
— Нет. Я не в курсе. Медлительность почты…
— Я даже не сомневаюсь, что он мог от них ускользнуть. — Он сделал паузу и спросил: — Есть новости об Ансельме и Лукасе?
— Увы, никаких! Ничего с тех пор, как они известили нас о скором прибытии во Флоренцию. Если мои сведения верны, они сегодня уже отплыли из Брюгге.
Мужчина в маске встал со своего сиденья, показывая, что разговор окончен.
* * *
Ансельм де Веер презрительно взглянул на Лукаса Мозера, вытянувшегося на кушетке, осунувшегося, с мертвенно-бледным лицом:— Не знал, мой дорогой, что вы такой слабак.
— Потому что вы не представляете, что такое морская болезнь. Ощущение такое, будто желудок поднимается к горлу. Пол и потолок меняются местами. Это ужасно…
Художник едва успел схватить стоящую рядом миску; в нее спорадически стала изрыгаться рвота.
Де Веер с отвращением отвернулся.
Когда недомогание Мозера прошло, де Веер обратился к нему:
— Состояние ваше довольно жалкое. Вдвоем мы не сумеем урезонить того мужчину и избавиться от ребенка. Ну и совпадение!
— Хорошо, что они не знают о нашем присутствии…
— А как бы они узнали? Мы занимаем одну из двух кают, предназначенных для пассажиров. Да и после отплытия мы не показывались на палубе.
Мозер утер лоб рукавом, проворчав:
— Не скоро же меня на ней увидят.
— Вы шутите, надеюсь! Это путешествие должно длиться месяц. Три недели при попутном ветре. Не заточите же вы себя на все это время в своем убежище!
— Ансельм, буду вам очень признателен, если вы перестанете изводить меня. Ведь речь идет обо мне, о моем здоровье. К тому же позвольте вам напомнить, что, выйди мы из каюты, тот мужчина сразу узнает нас. Что вы тогда будете делать?
— То, что я должен был сделать еще в Брюгге: избавиться от него.
Мозер задумчиво поморщился:
— На вашем месте я бы не рисковал. Вы хоть обратили внимание на рост этого человека? Настоящий колосс! Да и оружия у нас нет.
— Не важно. Есть и другие средства. Не забывайте, что он чувствует себя в безопасности на этом корабле, значит, потерял бдительность.
Художник открыл рот, чтобы возразить, но слова застряли в горле, и он снова нагнулся к миске.
* * *
Стоя у поручней, Ян смотрел в ночное небо. Никогда в жизни он не видел столько звезд. Все они, должно быть, высыпали одновременно, чтобы освещать триумфальный путь корабля. Его завораживало их отражение на сине-зеленой поверхности моря, тысячи золотых капелек, которые растворялись во впадинах волн, прежде чем угаснуть в глубине.Вдалеке угадывалось побережье Фландрии.
— Красивое зрелище, правда? — заметил Идельсбад.
— Оно превосходит мое воображение.
Гигант показал на уголок небесного свода:
— Там направо — Альдебаран. А прямо над нами Сириус.
Ян меланхолично обронил:
— Жаль.
— Что ты хочешь сказать?
— Жаль, что люди, которых я любил, не могут разделить со мной эти мгновения.
— Что ты об этом знаешь? Они, может быть, вокруг нас.
— Вы думаете? Вы действительно считаете, что такое возможно?
Идельсбад пожал плечами:
— Ничто не запрещает так думать. В конце концов, никто точно не знает, куда уходят люди после смерти. Почему бы им не продолжать наблюдать за дорогими существами?
Мальчик задумался, потом ответил:
— Допустим, это так. И все же мне их не хватает.
— Мод?
— Мод никогда не была со мной. Я привык к тому, что она живет во мне. Но есть отец. Кателина… Ее-то я когда-нибудь увижу. — И вдруг спросил: — Почему вы не оставили меня в Брюгге?
— Твой вопрос меня удивляет. Ведь я уже ответил тебе.
Мальчик задумался.
— Ответ тебя не убедил?
— Только наполовину. У меня отличная память. Помнится, не так давно вы сказали: «Я прибыл в Брюгге не для того, чтобы играть в защитника детей». Однако вы со мной.
— А ты думаешь, что мы всегда действуем разумно, осознавая последствия, которые может повлечь за собой тот или иной поступок? Если ты так считаешь, то ошибаешься. Человек подобен кораблю: есть моменты, когда все за него решает ветер или море, либо еще что-нибудь непредвиденное, и он вынужден менять курс, претерпевать штормы или штили. — Он умолк, затем глухо произнес: — Я долго жил один, полагая, что нет другого смысла в моей жизни, кроме моря, морского братства, приключений. Но с недавнего времени я узнал, что есть еще и другое. Самопожертвование обогащает больше, чем все открытия, и чувства, какими бы сильными они ни были, могут стать еще сильнее, если кто-то разделяет их с тобой. Теперь тебе понятно?
— Не совсем.
Идельсбад сердито заворчал:
— Потому что ты не хочешь понять!
— Как бы это было хорошо!
— Что именно?
— Если бы вы просто сказали, что немножко любите меня.
Гигант ошеломленно смотрел на него некоторое время, потом буркнул:
— Да, я немного тебя люблю. Ты доволен? — И сразу сменил тему: — Боже, до чего же медленно идет это судно!
— Ваше ходило быстрее?
— У меня была каравелла. Она маневреннее этой караки.
— Вы были на ней капитаном?
— Да.
Мальчик переключил свое внимание на море.
— Когда-нибудь и я стану им, — задумчиво пробормотал он.
— А живопись?
— Никогда я не буду Ван Эйком. Он был гением.
— Ян, дружище, если ты считаешь, что для того чтобы заниматься любимым делом, нужно быть гениальным, то большая часть людей, населяющих землю, не делала бы ничего. Для них достаточно любить само решение что-то делать.
— А я стану моряком!
— Ты говоришь так, потому что не знаешь морской жизни. Быть юнгой несравнимо труднее, чем подмастерьем художника.
Ян наморщил лоб:
— А вы пробовали каждый день растирать два фунта маренового лака? Мука!
— Возможно. Но обязанности юнги еще тяжелее. Он должен мыть кухонные котлы и посуду, собирать дрова на суше, а когда судно стоит в порту, очищать трюмы от грязи и промывать их уксусом для обеззараживания, стирать и чинить белье. В жару, во время штиля, ему нужно быстро черпать большими ведрами забортную воду, иногда часами, и поливать палубу и обшивку, чтобы они не покоробились от жары. Но это еще пустяки. Летом сгораешь на солнце, зимой превращаешься в сосульку. Нет удобной кровати, пища невкусная. Я уж не говорю о тысячах опасностей, подстерегающих мореплавателя. Впрочем, кое в чем ты сможешь убедиться во время этого плавания.
— Как я понимаю, вы не очень любите свою работу.
Идельсбад расхохотался:
— Хочешь правду? Море безжалостно, но человек, который борется со стихиями, богаче, чем самый богатый из принцев.
Мальчик вздохнул:
— Взрослые — сложный народ. Вы могли бы начать с заключительной части ваших страшилок. — И поинтересовался: — Что вы собираетесь делать по прибытии во Флоренцию?
— Вполне вероятно, если не сказать наверняка, принц уже обогнал нас. У меня не будет проблем, чтобы встретиться с ним. Коммерческие интересы Португалии представляет во Флоренции хорошо знакомый мне человек, Педро де Менесес. Лет двадцать назад он сражался рядом со мной во время одной корабельной экспедиции против мавров Сеуты.
— Сеуты?
— Я как-нибудь расскажу тебе о ней. Менесес наверняка знает, где остановился Энрике. Я предупрежу того о грозящей ему опасности и постараюсь убедить побыстрее покинуть город раньше роковой даты, упомянутой Петрусом.
— Успение?
— Верно.
— А потом?
— Мы уплывем на корабле Энрике в Лиссабон. — Глаза гиганта на мгновение затуманились. — Лишь бы приплыть вовремя…..
— Будем надеяться, — вздохнул Ян. И, подавляя зевок, продолжил: — Обязательно спать в трюме вместе с другими? Разве нельзя спать на палубе?
— Я собирался тебе это предложить. Но боюсь, замерзнем. Пойду-ка достану где-нибудь пару одеял.
* * *
Небесный свод проплывал над каракой, а она продолжала рассекать волны, оставляя за собой белый пенящийся след. Кроме рулевого и вахтенных, весь экипаж и пассажиры уснули.Что касается гиганта, он не спал. Он смотрел на Яна, который мирно посапывал.
«Не так давно вы сказали, что прибыли в Брюгге не играть в защитника детей. И все же вы со мной».
Это правда, они были вместе. Правда и то, что независимо от него установились прочные связи между ним и ребенком. Если бы не застенчивость, Идельсбад признался бы, что отныне не представляет своей жизни без него. И совершенно естественно мысли его перескочили на Мод. Как получается, что женщинам свойственно защищать жизни, которые они произвели на свет, ценой собственной? В поступке молодой женщины не было и тени колебания. Она не задумываясь бросилась на защиту своего ребенка. Странная у нее судьба… Она прожила в потемках и вышла оттуда, чтобы пожертвовать собой.
Идельсбад осторожно натянул на плечи Яна одеяло и с мыслями о мальчике заснул.
* * *
Над морем занялась первая заря, за ней — другая. По мере того как корабль приближался к югу, воздух становился тепло-влажным, облака появлялись реже, а те, что еще сопротивлялись, рассеивались в течение дня. Однажды утром лазурное небо явило себя во всей красе.Подплыли к мысу Финистер, и нервное напряжение охватило экипаж. Идельсбад уже побывал в тех местах и знал, что подводные рифы, окаймляющие побережье, часто не видны в тумане и за завесой дождя. Но не опасность кораблекрушения мучила Идельсбада, а мысль о невозможности предупредить Энрике.
Однако погода была чудесной. Мыс обогнули без происшествий.
В выступающей точке полуострова обошли остров Уэссан, еще один смертельный капкан для кораблей. Обычно, когда его замечали, было уже поздно избежать столкновения с ним. Недаром старая морская пословица гласила: «Кто видит Уэссан, увидит свою кровь».
Дни Яна проходили в непрестанно обновляющемся восхищении. Каждый день приносил новые открытия, сопровождавшиеся уверенностью в том, что он все это уже видел, и на море не было для него ничего чуждого. Одним счастливым утром Идельсбад помог ему взобраться в корзину марсового. И целый час Яну казалось, что небо и необъятное море принадлежат только ему. Вскоре вышли в Атлантику.
Первую остановку сделали в Jla-Рошели, где выгрузили тюки шерсти и сушеную сельдь в обмен на бордоское вино.
Первый шторм разыгрался в Гасконском заливе. Караку трепало ветром, заливало водой, ослепляло молниями. Пока бушевал шторм, Ян не отходил от гиганта; крепко прижавшись к нему, он молился Святой Деве, испрашивал милости у святого Бавона.
Потом появились берега Галисийского королевства, берега Португалии с песчаными банками, не отмеченными на картах. А на западе, там, где заходило солнце, начиналась великая тайна.
— А что с другой стороны? — спросил Ян, указывая пальцем на горизонт.
— Нам ничего об этом не известно, — ответил Идельсбад.
— Не могут ли там находиться неизведанные земли?
— Более чем вероятно. Я даже убежден в этом. На Мадейре я видел цветы, фрукты, не встречающиеся на нашем континенте. Я уверен, что их семена занесены теплыми ветрами, дующими с запада. Один из моих товарищей, Жоао Гонсальвес, нашел на отмели острова обломок ветки с цилиндрической сердцевиной. Такой древесины никто из нас прежде не видел. Но самыми волнующими оказались останки судна, разбившегося о берег. В них мы обнаружили трупы с необычными лицами. Лоскуты кожи, оставшиеся на них, были оливкового цвета. — Он прервался, жестом подчеркнув это событие: — Да. Никакого сомнения: на западе существуют земли. Только вот вопрос: сколько до них? Тысяча лье? Десять тысяч? Сто тысяч? Ни один корабль, под завязку набитый провизией, не может продержаться в море больше трех месяцев.
— Когда-нибудь, это уж точно, кто-то рискнет броситься в эту авантюру.
— Смею надеяться, что это будет португалец! — поддержал его гигант.
— Или фламандец! — возразил Ян, вздернув подбородок.
— Почему бы и нет?
— Как бы то ни было, авантюра эта соблазнит меня.
— Коль ты так страстно веришь, то добьешься своего. — Однако Идельсбад тут же поправился: — Если только до тех пор какой-нибудь моряк, в котором отваги больше, чем у других, не опередит тебя…
* * *
На исходе третьей недели карака обогнула мыс Сен-Винсент, самую крайнюю точку континента. Проплывая мимо, матросы дружно приветствовали ее.Когда судно проходило между Геркулесовыми столбами[23], португалец взял руку Яна и направил его указательный палец к невидимой точке.
— Помнишь? Несколько дней назад я упоминал своего друга, дон Педро, и корабельную экспедицию в Сеуту. Город лежит там. Я чуть не погиб в нем.