Страница:
– Ну, понятно, – притворно вздохнул он. – Без меня, как без помойного ведра.
– Ты что под помоями подразумеваешь, охальник! – негодующе возопил я и метнул в него подушку.
ГЛАВА 6
– Ну уж нет! – сказал Долото. – Я их туда не гнал. Сами полезли, увязли в дерьме этом по уши, а как вытаскивать, так дядя. Здорово живем! Не, не пойду. И вообще, я же к Бобу через день возвращаюсь. Волка своего зовите.
Долото был последним, к кому Генрик и Филипп обратились с предложением составить компанию для новой вылазки к штабу онзанов. И отнюдь не первым, отказавшимся от него. Один лишь фаталист Бородач без раздумий согласился помочь бестолковым терранам-дипломатам, еще одна миролюбивая миссия которых с треском, судя по всему, провалилась. Во всяком случае, никаких вестей от группы парламентеров, ушедшей неделю назад по дорожке, разведанной Капраловым и Саркисяном, не поступило. Ни слуху, ни духу. Скорее всего, их уже не было в живых. Выяснить это наверняка не представлялось возможным. «Шмели», как и прежде, пропадали без следа, а на вызовы по спецсвязи миссионеры не отзывались.
Василиса здорово поругалась с начальством по поводу использования именно ее подчиненных в заведомо опаснейшей операции, и примчалась в казарму злющая донельзя. Пригласив Филиппа с Генриком в «Красный уголок», выпалила:
– Так, красавцы. Предупреждаю сразу, я абсолютно не согласна с тем, что мне предстоит сейчас сказать. Тем не менее. Вас настоятельно приглашают сунуть башку в петлю… То есть сделать вылазку в расположение врага. Вы, будто бы, уже бывали там ранее и даже небезуспешно. Это правда?
– Правда, – сказал Генрик.
Филипп только кивнул.
– Дорогу помните? Хорошо. Зачем ходили, тоже помните? Ну так вот, эти слюнтяи из «Корпуса мира», чье задание вы выполняли, не вернулись. А уходили, между прочим, по вашим следам. Угадайте, что мне сказали в штабе, когда я спросила, кто их должен оттуда вытаскивать?
– Саркисян и Капралов? – с радостным изумлением спросил Филипп.
– Не понимаю, что вас так развеселило, – вскипела Василиса. – Да, именно Саркисян и именно Капралов. Разумеется, вы вправе отказаться. Более того, мне бы крайне хотелось, чтобы вы отказались. Мне не нравится, когда мои солдаты встревают в подозрительные авантюры, чреватые непредвиденными последствиями. Особенно, если я не могу их проконтролировать, – отчеканила она, глядя Филиппу в глаза.
– Так пойдемте с нами, – простодушно предложил он.
– Следует понимать, что вы, Капралов, уже готовы к совершению этой глупости?
– О, да. Особенно, если мне будет обещано такое же вознаграждение, как в прошлый раз. Я, мастер лейтенант, не отказался бы в ближайшее время расслабиться где-нибудь в теплых краях. Надоело, знаете ли, поминутно видеть одни солдатские морды. Море, пальмы и девочки топлесс – вот тот незамысловатый набор радостей жизни, который мне более по душе. А вам? Пойдемте с нами! – повторил он.
– Идти с вами я не имею права. И желания тоже не имею. К тому же девочки топлесс меня мало интересуют. Саркисян? Каков ваш ответ?
– Я пойду, конечно. Гражданские ваши ребятишки, может и слюнтяи, и все такое, но спасать их шкуру – наш прямой долг. Как-никак мы тоже виноваты в их неудаче. Пусть и косвенно.
Василиса пробурчала себе под нос несколько энергичных фраз на родном языке, шумно выдохнула и сказала:
– Так я и думала. Рада, что не ошиблась в вас. Саркисян, разрешаю пригласить кого-нибудь еще. Агитируйте. У Капралова это хорошо получается. Пусть вас будет хотя бы четверо. Но не более.
Однако четвертого найти не удалось. Даже вернувшийся в строй Волк, узнав предварительный план операции, отказался:
– Вот если бы со стрельбой и взрывами, тогда другое дело. А шнырять по-тараканьи – благодарю! Я уж лучше на полигон…
– Выступаете завтра в полдень, – сообщила легионерам Василиса, когда они явились для напутствий и инструктажей. – Пока разрешаю отдыхать. Одно условие. Ваших пьяных рож личный состав видеть не должен. Расслабляйтесь на природе. С Сильвером я договорилась, выпустит без вопросов. Осип Осипович тоже в курсе. Заначки ваши он уже приготовил, забирайте. Отбой – в час, не позднее. Подъем – в девять. Брысь!
Филипп нес на плече баян, а Генрик и Бородач волокли сумку с припасами. В сумке время от времени позвякивало. Все трое при этом облизывались и заговорщицки переглядывались.
«Ох, и погуляем, – говорили их довольные физиономии. – Ох, и оторвемся!»
«Ахтамар» семьдесят девятого года был, безусловно, великолепен. Особенно под «гусарский бутерброд» – ломтик сыра между двумя долькам лимона. Собственно, коллекционный коньяк был бы хорош и без «гусарского бутерброда». И вообще без чего бы то ни было.
По первой выпили и закусили молча, соглашаясь с немногословным тостом Генрика: «За успех предприятия!» Посидели, наслаждаясь переливами волшебного тепла по телу. Хитро улыбнулись друг другу, перемигнулись заблестевшими глазками, и повторили. Поцокали языками, покивали понимающе, косясь на бутылку.
– Черчилль был совсем не дурак, – выразил общее мнение Бородач.
Генрик расцвел, гордясь тем, что армянский коньяк предпочитают исключительно не дураки. Филипп добавил меду:
– Не иначе, в нем имелась толика армянской крови. Особенно, если судить по хитроумию, – уточнил он.
– А что, – кивнул Генрик, – пожалуй. Только… возникает закономерный вопрос. Отчего такой видный мужчина не носил усов?
– Ара, это же элементарно! Маскировка, ара. Как иначе управлять англичанами? – удивился Бородач.
– Ох уж этот английский снобизм, – покивал Филипп. – Им бы нашего сержанта в премьер-министры…
– Меня-то зачем? – спросил, медленно раздуваясь от счастья, претендент на высшую британскую власть.
– Ну… – протянул Филипп, мучительно ища ответ. – Ну, влить горячей крови в их рыбьи сердца и горячего семени… не будем уточнять, куда.
– А, – сказал Генрик. – Понятно. В Великобритании премьер-министр совмещает широко известную деятельность с деятельностью, от общественности тщательно скрываемой. В частности, с донорской. Оч-чень любопытный факт, и крайне заманчивое предложение. Буду думать.
– Вот так государственные секреты становятся достоянием гласности, – прокомментировал Бородач, разливая драгоценную жидкость по емкостям. – И-и-и, вздрогнули!
Выпили, вздрогнули, зажмурились блаженно. Еще посудачили о пустяках. Вспомнили старые анекдоты, блеснувшие в коньячном свете небывалыми гранями. Смеялись над ними, хохотали, ржали, как безумные – аж до упаду. Падать было легко и не больно. «Ахтамар» способствовал. Но как-то, до обидного внезапно, закончился.
– В этот самый момент и вышел на поляну, слегка покачиваясь и дымя титанической «козьей ножкой», бритоголовый ефрейтор, сжимающий в руках волшебный сосуд замысловатой формы, – возвестил Саркисян.
Бородач вышел, улыбчиво кланяясь. Волшебный сосуд замысловатой формы оказался удлиненной бутылкой «Белого Аиста».
– Тираспольский, – гордо сказал он, сковыривая пробку. – Я, между прочим, оттуда родом.
«Белый Аист» взмахнул крылами, закачал поднявшимся ветром солдатские головушки. Улыбки стали шире. Приднестровский коньяк был безоговорочно признан главенствующим над молдавским.
– И все-таки «Суворов» гораздо круче, – с видом знатока разглагольствовал Бородач. – Гораздо! Когда вернемся с победой, привезу из увольнения именно его. И гори они огнем, премиальные! Вот тогда оцените.
– Да мы и этот ценим, – гудел Генрик, разливая по новой. – Поверь трехтыс-сячелетнему опыту армянского народа. Твой «Аист» – птица что надо.
– Слов нету, – соглашался Филипп, бодро опорожняя стаканчик. – Белый прямо таки монстр!
В рот попало далеко не все. Было жаль, но как-то не слишком. Он промокнул подбородок платком и полез в сумку. «Мы, чай, тоже не лаптем щи хлебаем».
– Вот она, родимая, – Филипп потряс над головой плоской фляжкой из нержавейки. – Чудо уральских лесов. Слеза Хозяйки Медной горы. Струя Великого Полоза. Ржаная. Самогонка. На. Кедровых. Орехах. Шестьдесят шесть оборотов. Одна капля валит с ног медведя. Две – лося. Три скотине не дают – смертельно! Желающие испробовать найдутся?..
«Аист», оказывается, уже улетел (за младенчиками, пошутил Генрик, вызвав приступ гомерического хохота), и желающие, разумеется, нашлись.
– Мы, между прочим, и не терялись, – сообщили они.
– Что медведь, – говорил Бородач, прихлебывая «кедровку», словно десертное вино, – что лось – все едино. Мелюзга. Вы слонов поили?
– От чего же, милок, мамонты-то вымерли? – воскликнул Филипп.
– Эх, суровый народ эти уральцы, – покивали в такт сержант и ефрейтор. – Таких гигантов вусмерть споили.
– А закусывать надо было, – пробормотал Филипп, остервенело жуя огненную бастурму, – закусывать!..
Надвигалась ночь, и они разожгли костер. Удивительно, но никто при этом не опалил бровей или чубов. Потом сидели, нанизав на прутики кусочки домашнего свиного окорока, выставленного Филиппом на закусь к «струе полоза», и подогревали их над огнем.
– Спеть, что ли? – спросил Филипп.
– Спой, конечно, – ответили ему. – Давно пора.
Для затравки он спел «Эй, ямщик, поворачивай к черту!». Слушателям понравилось. Они одобрительно заорали и принялись с силой хлопать ладонями по коленкам. Филипп, в целях развития успеха, выдал: «Пуля-дура вошла меж глаз мне на закате дня. Какое дело мне до вас, а вам до меня». На ресницах растроганных наемников повисли скупые мужские слезы. Ободренный адекватной реакцией друзей, Филипп почувствовал себя едва ли не мессией, ведущим схватку за заблудшие души с Врагом человеческим, и прорыдал «Враги сожгли родную хату».
– Давай теперь что-нибудь повеселей, – попросил пригорюнившийся Генрик. – Стыдоба смотреть на себя – сопли до полу!
Филипп подумал и дал: «Вот лежу я молодец под Сарынь-горою».
Носы шмыгали и глаза влажно блестели. Молодец, лежавший под Сарынь-горою, звался Стенька Разин, груди ему придавили крышкой гробовою, руки его сковали медные замки. Он ожидал Суда, терзаемый змеями, и его было по-человечески жалко.
– Изувер! – воскликнули с надрывом слушатели. – Не трави душу, поганец! Мы ж тебя по-человечески просим: не трави!
– Ладно, успокойтесь, – отмахнулся изувер-поганец и спел, гикая, присвистывая и притопывая, «Только пуля казака во степи догонит», вызвав взрыв оваций и криков «Браво!». Железо следовало ковать, и Филипп спел про солдатика на привале, коего «замучила тоска, он стрельнул себя и больше ни при чем».
Слезы снова брызнули потоками, и носы захлюпали. Чрезвычайно трогательная получилась сцена. Бородач, громко высморкавшись, предложил срочно – да что там, незамедлительно! – накатить.
– И то верно, – согласился Генрик, – помянем солдатика-самострельщика.
Помянули. Филипп растянул меха.
– Не этот ли стон у вас песней зовется? – раздалось у Филиппа за спиной, когда он завел следующую “жалестливую” композицию. – Отставить моральное разложение! Это что еще за пятая колонна в тылах моего взвода? Саботаж изволите устраивать, рядовой?
Василиса крепко ухватила Филиппа за волосы и немного помотала его послушную голову из стороны в сторону.
– Хоронит, гад, раньше времени, – поддержал командира личный состав. – Никакого слада с ним нету. Хоть морду бей!
– Мордобоя нам еще не хватало, – возмутился Филипп. – «То не пой, это не играй!» Вот, блин, молодцы! Друзья, называется! Сами тогда и музицируйте, раз я не хорош.
– В самом деле, – неожиданно согласилась с ним Василиса, – не стреляйте в гармониста. Он играет, что умеет.
И опустилась на бревнышко рядом с Филиппом.
– Продолжай, – приободрила она.
– А волосья драть боле не станете?
– Постараюсь.
Филипп раздумывал недолго. «Поплачь о нем, пока он живой. Люби его таким, каков он есть…» Когда песня закончилась, Василиса вздохнула и посмотрела на него как-то по-новому. Вернее, по-прежнему. Так, как в памятный вечер их банного знакомства.
Филипп шумно сглотнул.
Он передал баян Бородачу (тот принялся наигрывать частушки на шести кнопках), а сам легонько обхватил Василису за плечи. Она не возражала. Филипп наклонил к ней голову – как бы невзначай. Василиса искоса глянула на него и усмехнулась краешком красивого рта. Филипп приободрился.
«А что, – подумал он, – не так страшен куратор, как его эмблема! К тому же один раз я уже вызвал у нее игривые чувства. Не испытать ли судьбу повторно? Чем я, собственно, рискую? Ну, сломает мне Василиса руку. Ерунда. Поваляюсь недельку в госпитале и буду как новенький. Глядишь, еще и отношения с Вероникой восстановлю. Тоже неплохо. А уж в случае удачи…» – он едва сдержался, чтобы не облизнуться.
– Выпьете, мастер лейтенант? – вполне к месту предложил Генрик.
– Отчего бы нет? – улыбнулась Василиса. – Только с вас кавказский тост, сержант.
– Отчего бы нет! – расцвел Генрик, подавая ей пластиковую крышку от фляги, полную до краев «кедровкой». – До дна! – уточнил он.
– Непременно до дна, – пожала плечиком Василиса (Филипп ощутил плавное движение крепких мускулов под тонкой тканью). – Ждем тост.
Генрик встал, поднял руку с наполненным стаканчиком, отвел под прямым углом локоть и, поигрывая бровями и педалируя акцент, начал:
– Жила высоко в горах прекрасная девушка. Царица. И не было желанней невесты на всем Кавказе. Многие юноши и мужчины желали взять ее в жены, но никому это не удавалось. Дело в том, что замок царицы стоял на высокой скале, отделяющей вожделенную девственницу от всего мира. И замуж она готова была выйти лишь за того удальца, который сможет перепрыгнуть бездонную пропасть на своем скакуне. О, сколько великих воинов сгинуло на дне той пропасти! Вороны до сих пор пируют на их костях. Но однажды на белом карабахском жеребце прискакал покорять жестокую красавицу молодой армянин. Был он высок, строен и усат. На руке его сидел белый сокол, а по следу его мчался, стелясь по земле, белый борзой пес. Юноша затрубил в позлащенный рог белого архара, которого добыл лично, и сбросил с плеч шкуру снежного барса, которого одолел голыми руками. Сердце красавицы на миг сбилось с ритма. Но она скоро овладела собой и махнула платком. Как вихрь понесся белый скакун, как молния понесся белый сокол, как стрела понесся белый пес. Страшный обвал сорвался в бездонную пропасть, когда юноша на коне и пес, и сокол благополучно опустились у стен неприступного замка. Царица же побледнела, хлопнула в ладоши и приказала начальнику стражи звенящим, как булат, голосом: «В пропасть их!» Пораженный юноша даже не сопротивлялся, лишь спросил: «За что?» – «А за компанию!» – ответила бессердечная красавица… Так выпьем же и мы за нашу компанию, друзья мои!
– Вах! – заорали Филипп и Бородач, а Василиса громко засвистала:
– За компанию, так нас и разэдак!
«Кедровочка» выплеснулась в пересохшие от волнения за судьбу гордого армянина глотки.
– Повторить! Требую немедленно повторить! – оживленно предложил Филипп.
– Тост? – удивился Генрик, польщенный триумфом.
– Да нет же! – воскликнул Капралов. – Возлияние повторить. Ибо такой тост достоин неоднократного омовения.
– С удовольствием, – согласилась Василиса.
Филиппу только того было и надо.
Отсветы пламени плясали на потемневшем лесу, на телах легионеров. Тихонько попискивал баян под не слишком умелыми пальцами Бородача. Мелодично стрекотали какие-то твари – не то птицы, не то насекомые, не то лягушки. И Филиппу стало ясно: пора!
Он придвинулся вплотную к Василисе и спустил руку с утомительной привязи военного этикета. Рука загуляла широко. Филиппу вовсе не показалось удивительным, что путь ее, пролегший сперва по спине и талии очаровательной лейтенантши, завершился, в конце концов, на мягкой округлости бедра. Бедро, вне всякого сомнения, выглядело наиболее логичным финалом волнующей прогулки.
Впрочем…
Рука скользнула вверх. В тот миг, когда он собрался приблизить губы к очаровательному ушку, чтобы предложить уединенную беседу, небо и земля предательски поменялись местами, промелькнув перед его глазами с воистину крейсерской скоростью.
Алкоголь сыграл с Филиппом скверную шутку. Расслабившись в предвкушении плотских утех, он просто не успел сгруппироваться и грохнулся оземь, как подрубленный дуб – во всю длину. Василиса отпустила захват и, гордо подняв голову, скрылась во мраке. Обиделась.
Филипп потряс головой, приходя в себя. И напрасно! В мозгу всколыхнулось облако противной мути.
– Дай-ка, – похлопал он по лаковому боку баяна.
Бородач отдал инструмент без охоты, но и без единого слова.
Филипп с остервенением растянул меха:
– Что ты ежишься, корежишься,
Пощупать не даешь?
Будешь ежиться, корежиться, –
Нещупана уйдешь!
В его пьяном голосе звучала едва ли не детская злость.
Звезды снова превратились в светлые полоски, а в черепе взорвалась оборонительная граната. Жалобно мяукнул баян. Филипп крякнул и попытался сесть. Удалось ему это далеко не с первой попытки.
– Козел! – яростно сверкнул глазами Генрик. Его волосатые кулачищи, один из которых только что прошелся по челюсти недостаточно обходительного с женщинами товарища, угрожающе раскачивались. – А ну-ка, ты, кобель, марш извиняться! Или я за себя не ручаюсь…
– Действительно, Фил, как-то неудобно получилось, – подал голос Бородач, – не по-мужски как-то. Иди-ка ты, действительно, отыщи ее…
– Угу. А когда отыщу, что сделать? На колени перед ней пасть? Руки целовать?
– Руки, – жестко сказал Генрик. – А не простит, так и ноги. Двигай, герой!
Герой пожал плечами и двинул.
Без раздумий он выбрал направление в сторону степи и медленно побрел, томясь от странной двойственности.
«Черт, угораздило меня сорваться, – думал он. – Певец-частушечник, блин! Гармонист – лаковы сапожки! Не тебя ли, гармонист, обгадили кошки? И она! Тоже хороша… Сразу надо было все по местам расставить. Чего, простите, прижималась, если не склонна к пролонгации чувств? Играть изволила? А со мной играть не надо! Я, слава богу, не мышонок и не воробей. Даже если она – кошка. Я, может, сам из кошачьей породы. (Он улыбнулся.) Лев, только маленький. Карликовый».
Улыбайся не улыбайся, а на душе было гадко.
«Унылый вечер, – вспомнил он, – хмель, побои. Неутоленные надежды. В башке бардак, во рту помои, на нас не белые одежды…» Увы, так оно и было.
Длинная трава, сплетенная ветром, путалась в ногах, и он упал-таки. На одно колено. Поднялся, но не сделал и десятка шагов, как упал опять.
– Б..дь! – вырвалось у него.
– Кто? – спросил голос Василисы. – Я?
– Простите, – съежился Филипп.
«Как все складывается неважнецки, – подумал он, – беда!»
– Ничего. Прощаю. Ты же не меня имел в виду, так?
– Так, – с готовностью согласился он и посетовал: – Трава.
– Ну да, – сказала она. – Трава. Иди сюда.
Он все еще не видел ее и осторожно пошел на звук голоса.
Василиса полусидела, подвернув под себя длинную ногу и опершись на локоть. Лицо ее было запрокинуто к небу, а волосы стекали с плеча, сливаясь со стеблями и пушистыми метелками ковыля. Ковыльные гривки серебристо поблескивали.
«Опять романтика, – тоскливо подумал Филипп. – Но на этот раз я так просто не куплюсь. Хватит мне зуботычин на сегодня».
– Садись, – пригласила она.
– Мы стали на «ты»? – спросил настороженно Филипп. – С чего вдруг?
– Ну, как же! Ты вполне по-свойски лапал меня совсем недавно, я швыряла тебя через бедро. И что, после этой, до отвращения семейной сцены продолжим делать вид, будто мы чужие друг другу?
Филипп сел рядом с ней, снял с ее губ сигарету и сказал:
– А разве мы не чужие? Неужели? Вот сюрприз, так сюрприз! Или у нас сегодня ночь перед Рождеством, и мечты сбываются?
– Дурак, – сказала Василиса. – Капризный дурак-красавчик. Молчи, мальчишка, или ты все испортишь.
Филипп замолчал, кроша пальцами табак и не решаясь поцеловать яркие зовущие губы. Губы смеялись. Их хозяйка знала, что укротить карликового льва проще простого.
Он отбросил обрывки сигареты, положил ладонь ей на затылок. Запустил пальцы между ковылем и волосами и притянул губы к себе.
Она подняла руку и провела по его щеке. Он зашипел от боли и отшатнулся. Ему показалось, что она приложила к лицу раскаленное железо.
Василиса поморщилась.
– Больно? Кто это тебя так?
Филипп сообразил, что она ненароком задела свежую ссадину на скуле.
– Генрик, должно быть. Хорошо приложился, дружочек. Крепко.
– Ай-яй-яй, какой негодник, – притворно вздохнула Василиса.
Ей, сколь ни крута она была, безусловно, нравилось, что мужчины бьют за нее друг другу морды.
– Да нет, – предпочел не заметить притворства Филипп. – Гена хороший парень. Не то, что некоторые кудрявые кретины. Честь девушки для него – дороже всего.
– Хороший, – с горечью сказала Василиса. – Конечно, хороший. И Бородач хороший, и близнецы. И Наум и Мелкий. И даже надутый Вольдемар и даже простоватый Юра. И даже ты, мой, черт тебя забери, нежданный кавалер. Все! И я, я! – своими руками толкаю вас раз за разом под пули. И я сама, что бы ни говорила тебе прежде, – я сама взорвала твою жизнь, одурманив отравленным табачным дымом и умением навязывать свою волю. Отточенным и многократно усиленным умением, практически неизвестным на вашей Земле…
Она болезненно напряглась, прерывисто дышала, впивалась ногтями в его плечи. Она казалась сейчас Филиппу слишком, слишком пьяной, почти душевнобольной. Она почти бредила. Она вздрагивала и говорила бессвязно:
– …Завтра я, наверное, пожалею, что говорила тебе это. А может и не пожалею, но прокляну себя за это – точно. Но сегодня я не могу… – Она внезапно оборвала фразу. – А, к дьяволу! Всё к дьяволу! Пусть. Иди ко мне… и пропади всё пропадом!
Он снова приник к ее губам. Небо в третий раз пришло в движение. Травы и ветер хлестали их, ночные твари трещали все пронзительней, и где-то далеко Генрик с Бородачом орали фальшиво «только шашка казаку во степи жена», а небесные кольца пылали все ярче, пока наконец не расплавились, обливая их горячие трепещущие тела ледяными, жгучими струями росы.
Василиса затянула шнурок на ботинке, последний раз поправила волосы и сказала:
– Надеюсь, вы вернетесь. Надеюсь, все. Послам все равно каюк, так что не рискуйте понапрасну. Нас интересуют только живые люди. Поэтому не вздумайте тащить трупы для предания их родной земле. Не будет живых, и ладно. Возвращайтесь налегке. Вознаграждение будет выплачено все равно.
– Языков брать? – спросил лениво Филипп, любуясь на ее точеный профиль.
– Языков не брать. Трофеев не брать. Сувениров не брать. Брать только выживших парламентеров. Вам ясно, рядовой?
– О, да, мой лейтенант, – сказал Филипп, нежно проводя рукой по ее руке. – Мне все ясно. Я без ума от вас, мой лейтенант. Вы, мой лейтенант, мастерица не только командовать. Вы знаете это?
– У меня обширный опыт, – отрезала она.
– Хочется думать, что я пополнил его хоть чуть-чуть, – благодушно сказал Филипп. – Я так старался…
Василиса смягчилась.
– Надеюсь, что старался. Ненавижу халтуру. До завтра!
– До завтра, – сказал Филипп ей вслед и неспешно двинулся к костру.
Он был доволен.
Генрик и Бородач жизнерадостно храпели, раскинувшись возле угасающих углей. Филипп насилу растолкал их. Залив костер древним, как мир, способом, они поплелись на базу, сонно хлопая глазами и выводя охрипшими голосами: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была».
Баян немелодично похрюкивал. Наверное, пострадал за грешки хозяина, напоровшись при совместном с ним падении на что-нибудь острое. Баян было жаль.
«Она пришла, его уж нету, его не будет никогда-а…» – печально летело над степью. Филиппу хотелось верить, что слова эти – не о нем. Ему безумно хотелось быть.
Всегда.
ГЛАВА 7
Странные выверты времени вконец меня запутали. Давно ли мы побывали здесь в прошлый раз? По-моему, около месяца назад. Как за месяц могло так резко все измениться? Растительность увяла, небо легло на верхушки деревьев, залепило недалекие горы грязными клочьями тяжелых осенних туч; воздух был холоден. Под ногами разъезжалось и хлюпало. Растения, обманувшие меня давеча своим изумительным сходством с лабазником, почернели и торчали вверх голыми склизкими прутьями. Одним словом, июль за месяц сменился октябрем.
Уже здорово вечерело. И ночь не заставила себя ждать.
Оступившись в очередной раз, я догадался наконец включить «совиные глаза» – систему ночного видения шлема. «Все стало вокруг голубым и зеленым…»
В наушниках попискивали сигналы радиовешек. Плечи оттягивал немалый груз. Карабин, заброшенный за спину, отсутствием в непосредственной готовности к применению создавал ощущение постыдной обнаженности. Я крайне серьезно наблюдал обстановку, как того требовала от меня тактика авангардного «номера один». «Номером два» был Бородач. Генрик шел замыкающим.
– Ты что под помоями подразумеваешь, охальник! – негодующе возопил я и метнул в него подушку.
ГЛАВА 6
«У злых людей нет песен».
– Отчего же у русских есть песни?
Фридрих Ницше
– Ну уж нет! – сказал Долото. – Я их туда не гнал. Сами полезли, увязли в дерьме этом по уши, а как вытаскивать, так дядя. Здорово живем! Не, не пойду. И вообще, я же к Бобу через день возвращаюсь. Волка своего зовите.
Долото был последним, к кому Генрик и Филипп обратились с предложением составить компанию для новой вылазки к штабу онзанов. И отнюдь не первым, отказавшимся от него. Один лишь фаталист Бородач без раздумий согласился помочь бестолковым терранам-дипломатам, еще одна миролюбивая миссия которых с треском, судя по всему, провалилась. Во всяком случае, никаких вестей от группы парламентеров, ушедшей неделю назад по дорожке, разведанной Капраловым и Саркисяном, не поступило. Ни слуху, ни духу. Скорее всего, их уже не было в живых. Выяснить это наверняка не представлялось возможным. «Шмели», как и прежде, пропадали без следа, а на вызовы по спецсвязи миссионеры не отзывались.
Василиса здорово поругалась с начальством по поводу использования именно ее подчиненных в заведомо опаснейшей операции, и примчалась в казарму злющая донельзя. Пригласив Филиппа с Генриком в «Красный уголок», выпалила:
– Так, красавцы. Предупреждаю сразу, я абсолютно не согласна с тем, что мне предстоит сейчас сказать. Тем не менее. Вас настоятельно приглашают сунуть башку в петлю… То есть сделать вылазку в расположение врага. Вы, будто бы, уже бывали там ранее и даже небезуспешно. Это правда?
– Правда, – сказал Генрик.
Филипп только кивнул.
– Дорогу помните? Хорошо. Зачем ходили, тоже помните? Ну так вот, эти слюнтяи из «Корпуса мира», чье задание вы выполняли, не вернулись. А уходили, между прочим, по вашим следам. Угадайте, что мне сказали в штабе, когда я спросила, кто их должен оттуда вытаскивать?
– Саркисян и Капралов? – с радостным изумлением спросил Филипп.
– Не понимаю, что вас так развеселило, – вскипела Василиса. – Да, именно Саркисян и именно Капралов. Разумеется, вы вправе отказаться. Более того, мне бы крайне хотелось, чтобы вы отказались. Мне не нравится, когда мои солдаты встревают в подозрительные авантюры, чреватые непредвиденными последствиями. Особенно, если я не могу их проконтролировать, – отчеканила она, глядя Филиппу в глаза.
– Так пойдемте с нами, – простодушно предложил он.
– Следует понимать, что вы, Капралов, уже готовы к совершению этой глупости?
– О, да. Особенно, если мне будет обещано такое же вознаграждение, как в прошлый раз. Я, мастер лейтенант, не отказался бы в ближайшее время расслабиться где-нибудь в теплых краях. Надоело, знаете ли, поминутно видеть одни солдатские морды. Море, пальмы и девочки топлесс – вот тот незамысловатый набор радостей жизни, который мне более по душе. А вам? Пойдемте с нами! – повторил он.
– Идти с вами я не имею права. И желания тоже не имею. К тому же девочки топлесс меня мало интересуют. Саркисян? Каков ваш ответ?
– Я пойду, конечно. Гражданские ваши ребятишки, может и слюнтяи, и все такое, но спасать их шкуру – наш прямой долг. Как-никак мы тоже виноваты в их неудаче. Пусть и косвенно.
Василиса пробурчала себе под нос несколько энергичных фраз на родном языке, шумно выдохнула и сказала:
– Так я и думала. Рада, что не ошиблась в вас. Саркисян, разрешаю пригласить кого-нибудь еще. Агитируйте. У Капралова это хорошо получается. Пусть вас будет хотя бы четверо. Но не более.
Однако четвертого найти не удалось. Даже вернувшийся в строй Волк, узнав предварительный план операции, отказался:
– Вот если бы со стрельбой и взрывами, тогда другое дело. А шнырять по-тараканьи – благодарю! Я уж лучше на полигон…
– Выступаете завтра в полдень, – сообщила легионерам Василиса, когда они явились для напутствий и инструктажей. – Пока разрешаю отдыхать. Одно условие. Ваших пьяных рож личный состав видеть не должен. Расслабляйтесь на природе. С Сильвером я договорилась, выпустит без вопросов. Осип Осипович тоже в курсе. Заначки ваши он уже приготовил, забирайте. Отбой – в час, не позднее. Подъем – в девять. Брысь!
Филипп нес на плече баян, а Генрик и Бородач волокли сумку с припасами. В сумке время от времени позвякивало. Все трое при этом облизывались и заговорщицки переглядывались.
«Ох, и погуляем, – говорили их довольные физиономии. – Ох, и оторвемся!»
«Ахтамар» семьдесят девятого года был, безусловно, великолепен. Особенно под «гусарский бутерброд» – ломтик сыра между двумя долькам лимона. Собственно, коллекционный коньяк был бы хорош и без «гусарского бутерброда». И вообще без чего бы то ни было.
По первой выпили и закусили молча, соглашаясь с немногословным тостом Генрика: «За успех предприятия!» Посидели, наслаждаясь переливами волшебного тепла по телу. Хитро улыбнулись друг другу, перемигнулись заблестевшими глазками, и повторили. Поцокали языками, покивали понимающе, косясь на бутылку.
– Черчилль был совсем не дурак, – выразил общее мнение Бородач.
Генрик расцвел, гордясь тем, что армянский коньяк предпочитают исключительно не дураки. Филипп добавил меду:
– Не иначе, в нем имелась толика армянской крови. Особенно, если судить по хитроумию, – уточнил он.
– А что, – кивнул Генрик, – пожалуй. Только… возникает закономерный вопрос. Отчего такой видный мужчина не носил усов?
– Ара, это же элементарно! Маскировка, ара. Как иначе управлять англичанами? – удивился Бородач.
– Ох уж этот английский снобизм, – покивал Филипп. – Им бы нашего сержанта в премьер-министры…
– Меня-то зачем? – спросил, медленно раздуваясь от счастья, претендент на высшую британскую власть.
– Ну… – протянул Филипп, мучительно ища ответ. – Ну, влить горячей крови в их рыбьи сердца и горячего семени… не будем уточнять, куда.
– А, – сказал Генрик. – Понятно. В Великобритании премьер-министр совмещает широко известную деятельность с деятельностью, от общественности тщательно скрываемой. В частности, с донорской. Оч-чень любопытный факт, и крайне заманчивое предложение. Буду думать.
– Вот так государственные секреты становятся достоянием гласности, – прокомментировал Бородач, разливая драгоценную жидкость по емкостям. – И-и-и, вздрогнули!
Выпили, вздрогнули, зажмурились блаженно. Еще посудачили о пустяках. Вспомнили старые анекдоты, блеснувшие в коньячном свете небывалыми гранями. Смеялись над ними, хохотали, ржали, как безумные – аж до упаду. Падать было легко и не больно. «Ахтамар» способствовал. Но как-то, до обидного внезапно, закончился.
– В этот самый момент и вышел на поляну, слегка покачиваясь и дымя титанической «козьей ножкой», бритоголовый ефрейтор, сжимающий в руках волшебный сосуд замысловатой формы, – возвестил Саркисян.
Бородач вышел, улыбчиво кланяясь. Волшебный сосуд замысловатой формы оказался удлиненной бутылкой «Белого Аиста».
– Тираспольский, – гордо сказал он, сковыривая пробку. – Я, между прочим, оттуда родом.
«Белый Аист» взмахнул крылами, закачал поднявшимся ветром солдатские головушки. Улыбки стали шире. Приднестровский коньяк был безоговорочно признан главенствующим над молдавским.
– И все-таки «Суворов» гораздо круче, – с видом знатока разглагольствовал Бородач. – Гораздо! Когда вернемся с победой, привезу из увольнения именно его. И гори они огнем, премиальные! Вот тогда оцените.
– Да мы и этот ценим, – гудел Генрик, разливая по новой. – Поверь трехтыс-сячелетнему опыту армянского народа. Твой «Аист» – птица что надо.
– Слов нету, – соглашался Филипп, бодро опорожняя стаканчик. – Белый прямо таки монстр!
В рот попало далеко не все. Было жаль, но как-то не слишком. Он промокнул подбородок платком и полез в сумку. «Мы, чай, тоже не лаптем щи хлебаем».
– Вот она, родимая, – Филипп потряс над головой плоской фляжкой из нержавейки. – Чудо уральских лесов. Слеза Хозяйки Медной горы. Струя Великого Полоза. Ржаная. Самогонка. На. Кедровых. Орехах. Шестьдесят шесть оборотов. Одна капля валит с ног медведя. Две – лося. Три скотине не дают – смертельно! Желающие испробовать найдутся?..
«Аист», оказывается, уже улетел (за младенчиками, пошутил Генрик, вызвав приступ гомерического хохота), и желающие, разумеется, нашлись.
– Мы, между прочим, и не терялись, – сообщили они.
– Что медведь, – говорил Бородач, прихлебывая «кедровку», словно десертное вино, – что лось – все едино. Мелюзга. Вы слонов поили?
– От чего же, милок, мамонты-то вымерли? – воскликнул Филипп.
– Эх, суровый народ эти уральцы, – покивали в такт сержант и ефрейтор. – Таких гигантов вусмерть споили.
– А закусывать надо было, – пробормотал Филипп, остервенело жуя огненную бастурму, – закусывать!..
Надвигалась ночь, и они разожгли костер. Удивительно, но никто при этом не опалил бровей или чубов. Потом сидели, нанизав на прутики кусочки домашнего свиного окорока, выставленного Филиппом на закусь к «струе полоза», и подогревали их над огнем.
– Спеть, что ли? – спросил Филипп.
– Спой, конечно, – ответили ему. – Давно пора.
Для затравки он спел «Эй, ямщик, поворачивай к черту!». Слушателям понравилось. Они одобрительно заорали и принялись с силой хлопать ладонями по коленкам. Филипп, в целях развития успеха, выдал: «Пуля-дура вошла меж глаз мне на закате дня. Какое дело мне до вас, а вам до меня». На ресницах растроганных наемников повисли скупые мужские слезы. Ободренный адекватной реакцией друзей, Филипп почувствовал себя едва ли не мессией, ведущим схватку за заблудшие души с Врагом человеческим, и прорыдал «Враги сожгли родную хату».
– Давай теперь что-нибудь повеселей, – попросил пригорюнившийся Генрик. – Стыдоба смотреть на себя – сопли до полу!
Филипп подумал и дал: «Вот лежу я молодец под Сарынь-горою».
Носы шмыгали и глаза влажно блестели. Молодец, лежавший под Сарынь-горою, звался Стенька Разин, груди ему придавили крышкой гробовою, руки его сковали медные замки. Он ожидал Суда, терзаемый змеями, и его было по-человечески жалко.
– Изувер! – воскликнули с надрывом слушатели. – Не трави душу, поганец! Мы ж тебя по-человечески просим: не трави!
– Ладно, успокойтесь, – отмахнулся изувер-поганец и спел, гикая, присвистывая и притопывая, «Только пуля казака во степи догонит», вызвав взрыв оваций и криков «Браво!». Железо следовало ковать, и Филипп спел про солдатика на привале, коего «замучила тоска, он стрельнул себя и больше ни при чем».
Слезы снова брызнули потоками, и носы захлюпали. Чрезвычайно трогательная получилась сцена. Бородач, громко высморкавшись, предложил срочно – да что там, незамедлительно! – накатить.
– И то верно, – согласился Генрик, – помянем солдатика-самострельщика.
Помянули. Филипп растянул меха.
– Не этот ли стон у вас песней зовется? – раздалось у Филиппа за спиной, когда он завел следующую “жалестливую” композицию. – Отставить моральное разложение! Это что еще за пятая колонна в тылах моего взвода? Саботаж изволите устраивать, рядовой?
Василиса крепко ухватила Филиппа за волосы и немного помотала его послушную голову из стороны в сторону.
– Хоронит, гад, раньше времени, – поддержал командира личный состав. – Никакого слада с ним нету. Хоть морду бей!
– Мордобоя нам еще не хватало, – возмутился Филипп. – «То не пой, это не играй!» Вот, блин, молодцы! Друзья, называется! Сами тогда и музицируйте, раз я не хорош.
– В самом деле, – неожиданно согласилась с ним Василиса, – не стреляйте в гармониста. Он играет, что умеет.
И опустилась на бревнышко рядом с Филиппом.
– Продолжай, – приободрила она.
– А волосья драть боле не станете?
– Постараюсь.
Филипп раздумывал недолго. «Поплачь о нем, пока он живой. Люби его таким, каков он есть…» Когда песня закончилась, Василиса вздохнула и посмотрела на него как-то по-новому. Вернее, по-прежнему. Так, как в памятный вечер их банного знакомства.
Филипп шумно сглотнул.
Он передал баян Бородачу (тот принялся наигрывать частушки на шести кнопках), а сам легонько обхватил Василису за плечи. Она не возражала. Филипп наклонил к ней голову – как бы невзначай. Василиса искоса глянула на него и усмехнулась краешком красивого рта. Филипп приободрился.
«А что, – подумал он, – не так страшен куратор, как его эмблема! К тому же один раз я уже вызвал у нее игривые чувства. Не испытать ли судьбу повторно? Чем я, собственно, рискую? Ну, сломает мне Василиса руку. Ерунда. Поваляюсь недельку в госпитале и буду как новенький. Глядишь, еще и отношения с Вероникой восстановлю. Тоже неплохо. А уж в случае удачи…» – он едва сдержался, чтобы не облизнуться.
– Выпьете, мастер лейтенант? – вполне к месту предложил Генрик.
– Отчего бы нет? – улыбнулась Василиса. – Только с вас кавказский тост, сержант.
– Отчего бы нет! – расцвел Генрик, подавая ей пластиковую крышку от фляги, полную до краев «кедровкой». – До дна! – уточнил он.
– Непременно до дна, – пожала плечиком Василиса (Филипп ощутил плавное движение крепких мускулов под тонкой тканью). – Ждем тост.
Генрик встал, поднял руку с наполненным стаканчиком, отвел под прямым углом локоть и, поигрывая бровями и педалируя акцент, начал:
– Жила высоко в горах прекрасная девушка. Царица. И не было желанней невесты на всем Кавказе. Многие юноши и мужчины желали взять ее в жены, но никому это не удавалось. Дело в том, что замок царицы стоял на высокой скале, отделяющей вожделенную девственницу от всего мира. И замуж она готова была выйти лишь за того удальца, который сможет перепрыгнуть бездонную пропасть на своем скакуне. О, сколько великих воинов сгинуло на дне той пропасти! Вороны до сих пор пируют на их костях. Но однажды на белом карабахском жеребце прискакал покорять жестокую красавицу молодой армянин. Был он высок, строен и усат. На руке его сидел белый сокол, а по следу его мчался, стелясь по земле, белый борзой пес. Юноша затрубил в позлащенный рог белого архара, которого добыл лично, и сбросил с плеч шкуру снежного барса, которого одолел голыми руками. Сердце красавицы на миг сбилось с ритма. Но она скоро овладела собой и махнула платком. Как вихрь понесся белый скакун, как молния понесся белый сокол, как стрела понесся белый пес. Страшный обвал сорвался в бездонную пропасть, когда юноша на коне и пес, и сокол благополучно опустились у стен неприступного замка. Царица же побледнела, хлопнула в ладоши и приказала начальнику стражи звенящим, как булат, голосом: «В пропасть их!» Пораженный юноша даже не сопротивлялся, лишь спросил: «За что?» – «А за компанию!» – ответила бессердечная красавица… Так выпьем же и мы за нашу компанию, друзья мои!
– Вах! – заорали Филипп и Бородач, а Василиса громко засвистала:
– За компанию, так нас и разэдак!
«Кедровочка» выплеснулась в пересохшие от волнения за судьбу гордого армянина глотки.
– Повторить! Требую немедленно повторить! – оживленно предложил Филипп.
– Тост? – удивился Генрик, польщенный триумфом.
– Да нет же! – воскликнул Капралов. – Возлияние повторить. Ибо такой тост достоин неоднократного омовения.
– С удовольствием, – согласилась Василиса.
Филиппу только того было и надо.
Отсветы пламени плясали на потемневшем лесу, на телах легионеров. Тихонько попискивал баян под не слишком умелыми пальцами Бородача. Мелодично стрекотали какие-то твари – не то птицы, не то насекомые, не то лягушки. И Филиппу стало ясно: пора!
Он придвинулся вплотную к Василисе и спустил руку с утомительной привязи военного этикета. Рука загуляла широко. Филиппу вовсе не показалось удивительным, что путь ее, пролегший сперва по спине и талии очаровательной лейтенантши, завершился, в конце концов, на мягкой округлости бедра. Бедро, вне всякого сомнения, выглядело наиболее логичным финалом волнующей прогулки.
Впрочем…
Рука скользнула вверх. В тот миг, когда он собрался приблизить губы к очаровательному ушку, чтобы предложить уединенную беседу, небо и земля предательски поменялись местами, промелькнув перед его глазами с воистину крейсерской скоростью.
Алкоголь сыграл с Филиппом скверную шутку. Расслабившись в предвкушении плотских утех, он просто не успел сгруппироваться и грохнулся оземь, как подрубленный дуб – во всю длину. Василиса отпустила захват и, гордо подняв голову, скрылась во мраке. Обиделась.
Филипп потряс головой, приходя в себя. И напрасно! В мозгу всколыхнулось облако противной мути.
– Дай-ка, – похлопал он по лаковому боку баяна.
Бородач отдал инструмент без охоты, но и без единого слова.
Филипп с остервенением растянул меха:
– Что ты ежишься, корежишься,
Пощупать не даешь?
Будешь ежиться, корежиться, –
Нещупана уйдешь!
В его пьяном голосе звучала едва ли не детская злость.
Звезды снова превратились в светлые полоски, а в черепе взорвалась оборонительная граната. Жалобно мяукнул баян. Филипп крякнул и попытался сесть. Удалось ему это далеко не с первой попытки.
– Козел! – яростно сверкнул глазами Генрик. Его волосатые кулачищи, один из которых только что прошелся по челюсти недостаточно обходительного с женщинами товарища, угрожающе раскачивались. – А ну-ка, ты, кобель, марш извиняться! Или я за себя не ручаюсь…
– Действительно, Фил, как-то неудобно получилось, – подал голос Бородач, – не по-мужски как-то. Иди-ка ты, действительно, отыщи ее…
– Угу. А когда отыщу, что сделать? На колени перед ней пасть? Руки целовать?
– Руки, – жестко сказал Генрик. – А не простит, так и ноги. Двигай, герой!
Герой пожал плечами и двинул.
Без раздумий он выбрал направление в сторону степи и медленно побрел, томясь от странной двойственности.
«Черт, угораздило меня сорваться, – думал он. – Певец-частушечник, блин! Гармонист – лаковы сапожки! Не тебя ли, гармонист, обгадили кошки? И она! Тоже хороша… Сразу надо было все по местам расставить. Чего, простите, прижималась, если не склонна к пролонгации чувств? Играть изволила? А со мной играть не надо! Я, слава богу, не мышонок и не воробей. Даже если она – кошка. Я, может, сам из кошачьей породы. (Он улыбнулся.) Лев, только маленький. Карликовый».
Улыбайся не улыбайся, а на душе было гадко.
«Унылый вечер, – вспомнил он, – хмель, побои. Неутоленные надежды. В башке бардак, во рту помои, на нас не белые одежды…» Увы, так оно и было.
Длинная трава, сплетенная ветром, путалась в ногах, и он упал-таки. На одно колено. Поднялся, но не сделал и десятка шагов, как упал опять.
– Б..дь! – вырвалось у него.
– Кто? – спросил голос Василисы. – Я?
– Простите, – съежился Филипп.
«Как все складывается неважнецки, – подумал он, – беда!»
– Ничего. Прощаю. Ты же не меня имел в виду, так?
– Так, – с готовностью согласился он и посетовал: – Трава.
– Ну да, – сказала она. – Трава. Иди сюда.
Он все еще не видел ее и осторожно пошел на звук голоса.
Василиса полусидела, подвернув под себя длинную ногу и опершись на локоть. Лицо ее было запрокинуто к небу, а волосы стекали с плеча, сливаясь со стеблями и пушистыми метелками ковыля. Ковыльные гривки серебристо поблескивали.
«Опять романтика, – тоскливо подумал Филипп. – Но на этот раз я так просто не куплюсь. Хватит мне зуботычин на сегодня».
– Садись, – пригласила она.
– Мы стали на «ты»? – спросил настороженно Филипп. – С чего вдруг?
– Ну, как же! Ты вполне по-свойски лапал меня совсем недавно, я швыряла тебя через бедро. И что, после этой, до отвращения семейной сцены продолжим делать вид, будто мы чужие друг другу?
Филипп сел рядом с ней, снял с ее губ сигарету и сказал:
– А разве мы не чужие? Неужели? Вот сюрприз, так сюрприз! Или у нас сегодня ночь перед Рождеством, и мечты сбываются?
– Дурак, – сказала Василиса. – Капризный дурак-красавчик. Молчи, мальчишка, или ты все испортишь.
Филипп замолчал, кроша пальцами табак и не решаясь поцеловать яркие зовущие губы. Губы смеялись. Их хозяйка знала, что укротить карликового льва проще простого.
Он отбросил обрывки сигареты, положил ладонь ей на затылок. Запустил пальцы между ковылем и волосами и притянул губы к себе.
Она подняла руку и провела по его щеке. Он зашипел от боли и отшатнулся. Ему показалось, что она приложила к лицу раскаленное железо.
Василиса поморщилась.
– Больно? Кто это тебя так?
Филипп сообразил, что она ненароком задела свежую ссадину на скуле.
– Генрик, должно быть. Хорошо приложился, дружочек. Крепко.
– Ай-яй-яй, какой негодник, – притворно вздохнула Василиса.
Ей, сколь ни крута она была, безусловно, нравилось, что мужчины бьют за нее друг другу морды.
– Да нет, – предпочел не заметить притворства Филипп. – Гена хороший парень. Не то, что некоторые кудрявые кретины. Честь девушки для него – дороже всего.
– Хороший, – с горечью сказала Василиса. – Конечно, хороший. И Бородач хороший, и близнецы. И Наум и Мелкий. И даже надутый Вольдемар и даже простоватый Юра. И даже ты, мой, черт тебя забери, нежданный кавалер. Все! И я, я! – своими руками толкаю вас раз за разом под пули. И я сама, что бы ни говорила тебе прежде, – я сама взорвала твою жизнь, одурманив отравленным табачным дымом и умением навязывать свою волю. Отточенным и многократно усиленным умением, практически неизвестным на вашей Земле…
Она болезненно напряглась, прерывисто дышала, впивалась ногтями в его плечи. Она казалась сейчас Филиппу слишком, слишком пьяной, почти душевнобольной. Она почти бредила. Она вздрагивала и говорила бессвязно:
– …Завтра я, наверное, пожалею, что говорила тебе это. А может и не пожалею, но прокляну себя за это – точно. Но сегодня я не могу… – Она внезапно оборвала фразу. – А, к дьяволу! Всё к дьяволу! Пусть. Иди ко мне… и пропади всё пропадом!
Он снова приник к ее губам. Небо в третий раз пришло в движение. Травы и ветер хлестали их, ночные твари трещали все пронзительней, и где-то далеко Генрик с Бородачом орали фальшиво «только шашка казаку во степи жена», а небесные кольца пылали все ярче, пока наконец не расплавились, обливая их горячие трепещущие тела ледяными, жгучими струями росы.
Василиса затянула шнурок на ботинке, последний раз поправила волосы и сказала:
– Надеюсь, вы вернетесь. Надеюсь, все. Послам все равно каюк, так что не рискуйте понапрасну. Нас интересуют только живые люди. Поэтому не вздумайте тащить трупы для предания их родной земле. Не будет живых, и ладно. Возвращайтесь налегке. Вознаграждение будет выплачено все равно.
– Языков брать? – спросил лениво Филипп, любуясь на ее точеный профиль.
– Языков не брать. Трофеев не брать. Сувениров не брать. Брать только выживших парламентеров. Вам ясно, рядовой?
– О, да, мой лейтенант, – сказал Филипп, нежно проводя рукой по ее руке. – Мне все ясно. Я без ума от вас, мой лейтенант. Вы, мой лейтенант, мастерица не только командовать. Вы знаете это?
– У меня обширный опыт, – отрезала она.
– Хочется думать, что я пополнил его хоть чуть-чуть, – благодушно сказал Филипп. – Я так старался…
Василиса смягчилась.
– Надеюсь, что старался. Ненавижу халтуру. До завтра!
– До завтра, – сказал Филипп ей вслед и неспешно двинулся к костру.
Он был доволен.
Генрик и Бородач жизнерадостно храпели, раскинувшись возле угасающих углей. Филипп насилу растолкал их. Залив костер древним, как мир, способом, они поплелись на базу, сонно хлопая глазами и выводя охрипшими голосами: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была».
Баян немелодично похрюкивал. Наверное, пострадал за грешки хозяина, напоровшись при совместном с ним падении на что-нибудь острое. Баян было жаль.
«Она пришла, его уж нету, его не будет никогда-а…» – печально летело над степью. Филиппу хотелось верить, что слова эти – не о нем. Ему безумно хотелось быть.
Всегда.
ГЛАВА 7
Мой пал товарищ, кровь лилася,
Душа от мщения тряслася
И пуля смерти понеслася
Из моего ружья.
Михаил Лермонтов
Странные выверты времени вконец меня запутали. Давно ли мы побывали здесь в прошлый раз? По-моему, около месяца назад. Как за месяц могло так резко все измениться? Растительность увяла, небо легло на верхушки деревьев, залепило недалекие горы грязными клочьями тяжелых осенних туч; воздух был холоден. Под ногами разъезжалось и хлюпало. Растения, обманувшие меня давеча своим изумительным сходством с лабазником, почернели и торчали вверх голыми склизкими прутьями. Одним словом, июль за месяц сменился октябрем.
Уже здорово вечерело. И ночь не заставила себя ждать.
Оступившись в очередной раз, я догадался наконец включить «совиные глаза» – систему ночного видения шлема. «Все стало вокруг голубым и зеленым…»
В наушниках попискивали сигналы радиовешек. Плечи оттягивал немалый груз. Карабин, заброшенный за спину, отсутствием в непосредственной готовности к применению создавал ощущение постыдной обнаженности. Я крайне серьезно наблюдал обстановку, как того требовала от меня тактика авангардного «номера один». «Номером два» был Бородач. Генрик шел замыкающим.