Страница:
Попытался пошевелить пальцами, сжать кулак, подвигать кистью. Все это мне, в общем-то, удалось, но как-то неважно – слабость в руке была ужасная. Я решился на более активные действия и согнул руку в локте, поднеся к глазам. Увиденное повергло меня в кратковременный шок. Мизинец и половина безымянного пальца отсутствовали напрочь, так же как приличный лоскут кожи на внутренней стороне предплечья. Меня замутило. Я закрыл глаза, но стало только хуже.
Взревев не своим голосом, матерясь и проклиная все на свете, я рывком вскочил на ноги. Колени сразу подогнулись, в глазах потемнело и поплыло, но каким-то чудом от падения удержаться мне удалось. Отдышавшись, я принялся стаскивать ранец. В ранце была, помнится, аптечка.
Густо обмазав изуродованную культю эпитель-гелем и обмотав в два слоя пластырем, я взялся за ревизию – как себя, так и амуниции и вооружения. За исключением левой руки остальное тело было в норме. Синяки и ссадины на открытых участках кожи в расчет не мною принимались.
Наибольшее облегчение испытал, обнаружив, что уцелела тарелочка генератора мини-сферы. Попробовал запустить… и засвистел по-разбойничьи от радости: вокруг меня мыльным пузырем запульсировала оболочка силового поля. Я поскорее выключил прибор. Энергию следовало экономить.
С оружием обстояло несколько хуже. Наручный нож был на месте, подающее устройство исправно действовало. (Щелк-щелк – нож в руке; щелк-щелк – в ножнах. Еще раз. И еще. Как по вазелину… Красота!) Пистолет и четыре запасные обоймы к нему тоже радовали исключительной сохранностью. Тесак потерял законцовку рукоятки (а вместе с нею – все спички, что находились внутри) и шнур, которым рукоятка обматывалась. Но главную неприятность преподнес «Дракон». Индикатор заряда светился оранжевым. Еще не красным, но за этим, как я понимал, дело не станет. Запасная батарея заставила меня поникнуть еще пуще. Та же история – половина заряда.
Вдобавок пропажа пульта… Шлем (вот он, на голове, куда ж ему деваться, раз голова цела) без пульта терял все свои чудесные свойства и превращался в обычную пуленепробиваемую каску. Удобную, привычную, но зато и взрывоопасную! Охо-хо…
Я достал из аптечки пару капсул сомы, проглотил, запил водой из помятой, но уцелевшей фляги. Сунул в рот батончик прессованных сухофруктов. Жрать хотелось как обычно, и это воодушевляло. Стало быть, судьбоносных повреждений требухи внутри меня не было. И то хлеб.
Перекусывая, огляделся. Неподалеку, справа, над полутораметровым обрывом начинался редкий березовый лес. Слева, метрах в пятидесяти, протекала довольно широкая медлительная река. Я находился на обширном галечном пляже, доходящем почти до самой опушки. Вероятно, в весеннее половодье река катится по нему, но летом уходит в постоянное русло, помиловав на время крайние деревья, – те, чьи корни торчат сейчас из неровной, глинистой стены обрыва.
Встречный удар Братьев вышвырнул в этот мир не только меня. Вместе со мной прибыло великое множество всякой дряни. Большие и малые шматки дерна с облепившей корни черной жирной землей. Куски белой дороги – остроугольные «льдины» толщиной до полуметра. Не будь их, я бы, наверное, сразу смог окинуть взором три гектара вероятного выпадения товарищей по несчастью (приняв себя за центр зоны). И, возможно, обнаружить на этих гектарах либо Генрика, либо парламентеров, либо, на худой конец, онзанов. А сейчас – хоть ау кричи: мусор чертовски мешал обзору. Что ж, волка ноги кормят…
Я побрел по раскручивающейся спирали, надеясь отыскать все-таки человека. Кому нужен худой конец и онзаны на нем?
Отыскал…
Человек лежал, раскинув руки, и нижняя часть его тела была придавлена большим обломком дорожного покрытия. По одежде было понятно, что это не Генрик, но который из дипломатов, оставалось только догадываться. Голова у бедолаги практически отсутствовала. Я постоял над ним минуту, стянув шлем, и пошел дальше. Похоронить его я успею и потом. Дай-то бог, чтобы не в братской могиле.
Следующий труп лежал наполовину в реке, и его сжатые клешни волновала неторопливая прозрачная вода. Унести мертвеца она не могла, и я оставил его, как есть. Могила, выходит, будет все-таки братской, международной и межвидовой.
Больше на пляже и в воде я никого не нашел. Забродить на глубину смысла не было. Если кого и не унесло течением, то я бы увидел, – река отличалась кристальной чистотой. Цепляясь за корни, я полез на обрыв.
В березовом лесу меня всегда охватывает странное смешанное чувство: то ли восторг, то ли печаль. Так и на этот раз. Хоть лес и не был, оказывается, по-настоящему березовым – струящиеся с ветвей длинные косы украшала вместо мелких зубчатых листочков изумрудная хвоя. В остальном деревья были точь-в-точь березы, белоствольные, кудрявые; неудивительно, что я так сперва и решил. Кое-где зеленые кроны прорезали совсем «березовые» ярко-желтые заплатки. Август? Сентябрь?
Подлесок состоял из кустиков черники, земляники, заячьей капусты и прочей, ведомой и неведомой мне растительной мелочи. В «березняке» было светло и просторно, поэтому я почти сразу увидел Генрика. Весь перекошенный, он сидел, прислонившись к белому стволу, и пытался поднять одной рукой АГБ. Другая рука была прижата к нижней части груди и животу, и из-под нее сочилась ленивая струйка алой крови.
– Гена, не стреляй, это Капрал!
– Не ори, вижу, – сказал он тихо и закрыл глаза. – Аптечка есть? Кольни обезболивающим, а то терпеть больше невмочь.
Выбрав нужное положение указателя лекарств, я приставил инъектор к Генкиной шее и дважды нажал на клавишу. Голова Саркисяна откинулась и ударилась о дерево. Он протяжно сказал «о-оп-па!» и сглотнул.
– Убери-ка руку, – сказал я. – Ёёё! – вырвалось у меня помимо воли, и я принялся спешно вытряхивать содержимое аптечки на траву.
Рана действительно выглядела страшно. Здоровенный кусок плоти попросту отсутствовал. Из дыры торчали обломки ребер, а в глубине трепетал какой-то орган, кажется, легкое. Без хирургического вмешательства можно было надеяться только на чудо да на крепость Генкиного организма, под завязку пропитанного сомой. Я выпустил в рану весь флакон регенеранта и наложил корсетную повязку. Гибкая пластина такой повязки может прикрыть пулевую пробоину, сделанную пищалью (в которую с легкостью влезает два пальца) и, постепенно растворяясь, укореняясь в теле, зарастить рану навсегда. Притом никакой биологической несовместимости: толерантность материала «корсетки» выше, чем у циркония. В аптечке было три комплекта «корсеток» и я, как мог, попытался разместить их на ране. Сверху обмотал «заплату» остатками пластыря.
– Лежи, – сказал я Генрику, подхватывая его фляжку, – я скоро.
Набрав в обе фляжки холодной воды из реки, я срезал с мертвого дипломата пояс с аптечкой (в ней оставалось мало полезного – владелец во время бегства из плена активно бомбил себя всем набором лекарств, который только смог обнаружить), и поспешил обратно.
Генрик был без сознания.
Я опустился перед ним на колени и попросил:
– Ген, ты только не умирай, ладно?..
Могилку для терранина и онзана я выкопал тесаком. В лесу, подальше от берега, надеясь, что в ближайшую пару сотен лет река до нее не доберется.
С плитой, придавившей Большого Брата, пришлось повозиться. Весила она, как мне показалось, чуть не полтонны. Отворотить такую тяжесть, по возможности не калеча и без того изуродованное тело, оказалось задачей непростой. Пришлось воспользоваться рычагом из ствола «березы».
Неполный труп дипломата (голова так и не нашлась) я замотал в его же накидку и, холодея от неживой мягкости раздавленного тела, отнес к общей усыпальнице. Онзана я опустил в нее раньше, решив, что лежать ему надлежит снизу, тогда как человеку – сверху. Венец творения, как-никак.
Постоял я над ними, сказал: «Упокой, Господи, души грешные» да и засыпал рыхлой землей, щедро сдобренной для надежности обломками дороги и галькой. На холмик взгромоздил наибольший булыжник, какой сумел притащить с берега без риска заработать прострел в поясницу. Не без труда выцарапал на нем «Покойтесь с миром» и с облегчением ретировался, утешая себя мыслью, что сделал для мертвых все, что мог.
Если нас найдут (в чем я ничуть не сомневался), то эксгумировать тела не составит особого труда. А вот оставлять их без присмотра до ночи я не решился. Кто знает, какие твари здесь водятся. Вдруг у них склонность к некрофагии? Незачем им видеть наших покойников.
На все про все ушло у меня времени не так, чтобы мало. Приближался вечер. Силовая сфера, похожая снаружи на травянистый холмик в полтора метра высотою (замаскировалась, умница), впустила меня, лопнув от макушки до основания. Не знаю, как записывает и хранит она данные о человеческой особи, покинувшей ее, и как опознает особь, когда та возвращается, однако ж, факты налицо – опознает. И с доступом всегда все в ажуре – чужаков не пускает, своим всегда рада. При одном условии: своим считается только тот, кто присутствовал внутри сферы при включении. (Как же, как же! – сохранение стартовых параметров состояния, квазиравновесие квазиконтинуума, трали-вали, трали-вали… а впрочем, я в этом деле – полнейшая дубина. Комель. Березовый.) Что воодушевляло меня, так это то, что до сих пор сбоев с доступом, говорят, не бывало.
«Но будут», – сказал бы, наверное, Наум. Посмотрим…
Генрик лежал в той же позе, в какой я его оставил и, кажется, спал. Дышал он тяжело, со свистом и хрипом. На губах время от времени появлялись розоватые пузыри. Я вогнал ему дозу антибиотиков и протер влажным платком лицо. Он не прореагировал. Посмотрев на бледно-рыжий индикатор батареи, питающей генератор поля, я шмыгнул носом и полез наружу. Снова сильно хотелось кушать, а потому от сухого пайка держаться надо было подальше. Слишком уж велик соблазн растерзать его незамедлительно.
На прогулку прихватил только пистолет. Его двенадцатимиллиметровая пуля с сердечником из бериллиевой бронзы вышибет дух из какой угодно зверюги размером и живучестью сходной с земным медведем. Думать же, что здесь водятся чудовища покрупнее косолапого, причин пока не было.
Я огляделся.
Кого бы сожрать? Или хотя бы – что? Грибы? Вон, какой красавец боровичок под деревцем растет, загляденье! Сам в рот просится. Нет, миленький ты мой, даже в руки тебя не возьму. Скончаться в мучениях, отравившись местными поганками после того, как выжил чудесным образом в терранской молотилке? Благодарю, но такое сомнительное удовольствие не для меня.
Вздорно пищащие пичуги – те, что населяли кроны «берез» – гастрономического интереса тоже пока не представляли. Очень уж малы. Да и как на них охотиться? С «Драконом»? С пистолетом сорок пятого калибра? С копьем? Силки расставлять? А если я не умею? Нет, мне добыча нужна покрупнее. Кабан, скажем. Барсук, скажем. Зайчик и тот, пожалуй, подошел бы на первое время.
Но дичина нагуливала жирок где-то в другом месте. Я направился к реке.
Река была полным-полна живности. Какая-то крупная рыбина вроде жереха с упоением лупила хвостом, повергая менее крупных обитателей поверхностных вод в беспамятство и плотоядно затем этим пользуясь. По дну ползали неисчислимые мерзкого вида личинки, черви и прочая беспозвоночная братия, дружно пожираемая братией позвоночной – выжившими в жерешиной бойне рыбешками. В воздухе гудели, жужжали и стрекотали благополучно отползавшие обязательный срок по дну букашки. Среди прибрежных трав самозабвенно орали квакающие и крякающие земноводные.
Пораскинув мозгами, я решил, что лягушачьи лапки – самое доступное на настоящем этапе робинзонады блюдо. С этими мыслями и устроил большую охоту. Хватал крупных, вальяжных квакушек за что попало, и бросал в ранец. Когда мешок ощутимо потяжелел, я великодушно оставил будущих царевен и их женихов в покое.
Через минуту песни возобновились.
Пока я обдумывал, сидя на теплом камушке, способ наиболее гуманного умерщвления несчастных земноводных созданий, в заросли лопухов, служащих пристанищем лягушиной популяции, ворвался мой преемник. Мощное золотистое тело стрелой носилось между сочных стеблей, поднимая ярким хвостовым плавником волну. Прямо акула какая-то! Видимо, не я один решил в этот вечер набить утробу лягушками.
Я немедля подхватил с берега камень посподручнее и ринулся в атаку. После первого же точного удара в основание черепа «акула» перевернулась кверху пузом.
Зацепив рыбину пальцами за глаза, я поволок ее на берег.
Больше всего «акула» походила на тайменя. А может, это и был таймень, только непривычной окраски. Как бы то ни было, едой мы были обеспечен дня на три. Таймень весил немногим меньше пуда.
На радостях я выпустил из ранца всех пленников. Они долго не могли поверить своему счастью и грузно ползали друг по другу, хрипло переговариваясь вполголоса.
Стемнело. Я развел костер (спички у Генрика сохранились) и принялся мастерить котелок. Пилой – той, что на тесаке – обрезал верхнюю часть фляги, пробил в сантиметре от среза два отверстия и продернул в них тесемку, оторванную от рукава «трико». Материал трико, насколько мне известно, не горюч. А рукав… Он все равно уродливо лохматился истерзанным обшлагом, постоянно напоминая о печальной судьбе моих пальцев.
Ушица получилась наваристая. Я слопал ее с огромным аппетитом и с огромной скоростью – даром, что без соли, – напевая с чукотским акцентом: “Котелок поставил и уха варил. Мало-мало кушал, много насерил”.
Голову тайменя пришлось еще при разделке изрубить на порционные куски, но они все равно за один раз в литровую фляжку не влезли. Поэтому я загрузил котелок повторно, заранее предвкушая, как повторно стану кушать – уже не спеша, тщательно обсасывая каждую косточку.
Очищенную рыбью тушку я обернул двумя слоями широченных листьев прибрежных лопухов, обмазал глиной, и испек. Другого способа сохранить ее без соли в течение нескольких дней не придумал. Закоптить? Слишком трудоемко.
С приятным ощущением наполненного живота полез под защиту сферы, неся в самодельном котелке немного теплого бульона. Я, признаться, невеликий знаток первой помощи при ранениях грудной и брюшной полостей. Все мои знания сводились к следующему: постараться остановить кровотечение, обеспечить раненому покой, без промедления доставить раненого в медчасть. Можно ли кормить раненого, когда медчасть недоступна? Наверное, лишь в том случае, если нет разрывов кишечника и желудка. А у Генрика они имеются? Я не знал…
Поставив котелок на расстоянии вытянутой руки, я лег на спину и стал смотреть сквозь прозрачный изнутри купол на небо. Оказывается, и здесь его разрезали ставшие уже привычными кольца. Наверное, мифические Предтечи в угаре достигнутого всемогущества дробили луну, где только могли. Или правильнее сказать «когда только могли»? Тоже, видать, бойкие были ребята. Некому, ой некому было надавать им по ручонкам, пакостникам. Куда они, между прочим, сгинули? В космос подались? Закапсулировались в «Зоне недоступности»? Вымерли, как атланты? Деградировали до онзанов? До людей? Вопрос…
Прерывая мысли-никчемушки, закашлялся Генрик. И кашлял долго. Сипло, мокро, взахлеб. Не приходя в себя, и оттого вдвойне нехорошо. А прекратил – так же внезапно, как и начал. Я обтер ему губы. Платок покраснел. Мне захотелось горько, по-детски расплакаться, стуча кулаками по земле и непристойно ругаясь от бессилия.
Но я зачем-то сдержался, дурак.
Новый день не принес никаких перемен. Было тепло и сухо, веял легкий ветерок. Солнышко светило. Природа птичьими голосами радовалась невесть чему, совсем не опечаленная моим беспросветным горюшком.
Чтобы занять себя, я чистил оружие. Сферу отключил, и Генрик был – весь на виду. С кровавой пеной меж губ, с седой на бритых висках щетиной и с ввалившимися бледно-желтыми щеками. В грязной разорванной и окровавленной одежде. Он до сих пор ни разу не приходил в себя. Это меня пугало.
Не думаю, что я выглядел лучше, когда он волок меня, бессознательного, с простреленной ногой, по пыльной таджикской дороге, поминутно озираясь в попытке разглядеть укрывшихся за придорожными камнями духов. Но у него была цель, и была надежда. И в его силах было двигаться к цели.
Я же сейчас не мог ничего.
Только ждать…
…Мы возвращались на заставу с продуктами. ГАЗ-66 – не самая комфортная машина. Особенно, когда сидишь в кузове на расхлябанных откидных скамейках, в окружении коробок с тушенкой и мешков с крупами и вермишелью. Особенно, когда жара адова и пыль, от которых не спасает ни выгоревший тент, ни даже двухлитровая бутылка теплой «Фанты» на двоих. Особенно, когда дорога – ухаб на ухабе, и не заснешь.
Но старшему машины – прапорщику Садыкову, как и водиле Гоше Глыбе, было до нашего комфорта, что до дембеля. Они-то сидели в кабине. Впрочем, и им приходилось не сладко.
Самодельная мина рванула под задним колесом. Место для мины было выбрано с умом: машину поставило на дыбы и сразу швырнуло вбок – под крутой и очень протяженный откос. Можно сказать – в пропасть. «Газик» закувыркался, продукты закувыркались, я, треснувшись обо что-то головой, «поплыл».
Очнувшись, понял, что остался один. Не потому что меня бросили товарищи. Они все погибли – это мне было совершенно ясно. Машина лежала чуть выше по склону, задрав к желтому небу чадно горящие колеса, и обе дверцы кабины были распахнуты. Сквозь разбитое лобовое стекло неловко свешивалось красно-черно-зеленое тело Гоши. Отчетливо мертвое. Прапорщик Садыков со страшно измочаленной головой вытянулся в струнку, как бы протягивая ко мне маленькие сухонькие ручки, и не дотягивался совсем немного. Каких-нибудь полметра. Генки Саркисяна не было видно. Наверное, он лежал где-то вне моего поля зрения.
А повернуться я не мог. И не только из-за дикой боли, разрывающей правую ляжку. К нам, не спеша, направлялась группа людей в «афганке» песчаного цвета и в тюрбанах. «Вовчики» [2] …
Я лежал на животе и в ребра мне упирался дорогой, как сама жизнь, АКМ. Медленно, очень медленно я приподнял один бок, втянул живот и половчее ухватил автомат. Потом сдвинул флажок предохранителя в положение автоматического огня, поблагодарив мысленно капитана Пивоварова за науку всегда носить оружие взведенным. До мурашек хотелось расслабиться и лечь обратно. Закрыть глаза…
«Вовчики» громко переговаривались, смеялись и совершенно не прятались. Наверное, спятили от радости. Я подождал, пока они подойдут на расстояние уверенного поражения, и нажал на спусковой крючок. Автомат гавкнул, скобля рычагом затвора по животу. Морду опалило раскаленным выхлопом (срез пламегасителя оказался как раз напротив подбородка – всего в нескольких сантиметрах), зацокали по камням гильзы. Двоих «вовчиков», шедших плечо в плечо, тут же смело.
И сразу зарокотал тяжелый Генкин ПК (вот откуда его извечная страсть к солидному оружию). А я опять потерял сознание.
Удивительно, но в мясорубке летящей в пропасть машины, поливаемой вдогонку из пяти автоматных стволов, Генрик остался практически невредим. Его даже не выбросило из кузова. Он отыскал в мешанине продуктов свой пулемет, пристроился напротив дыры в тенте и хладнокровно дождался, пока исламисты подставят себя под огонь. Он не ожидал, что на помощь придет еще кто-то, и приготовился ко всему.
Двоих «вовчиков» он завалил сразу, а с последним, укрывшимся за камни, долго и опасно перестреливался. Бандит был осторожен, но случайно выставил из-за укрытия каблук дорогого горного ботинка. Английского. Очередь трассеров оторвала экстремистскую пятку вместе с половиной ноги. «Вовчик» дернулся и заработал обширную пробоину в груди.
А потом Генка волок меня семь километров на себе, а впереди было еще трижды по столько, и оружие наше он волок тоже. Я бы, возможно, помер, не дотянув до города (до заставы было значительно дальше), но по дороге ехал УАЗ «юрчиков». «Юрчики» настроены были воинственно, по-русски понимали плохо (или делали вид, что понимают плохо), и рвались поглядеть, не осталось ли на месте засады еще немного живых врагов. Им жутко хотелось пострелять.
Когда Генрику надоело объяснять им, что я скоро загнусь от потери крови, он приставил пулемет к голове водителя и приказал: «В город. Быстро». Воинственность джигитов сразу угасла, и они согласились с тем, что русского солдата надо поскорее в госпиталь.
В госпитале заявили, что кровопотеря у раненого велика, а у них нет даже плазмы. Генрик закатал рукав. «У меня первая группа», – сказал он.
По итогам боя меня наградили медалью «За отвагу» и десятидневным отпуском на родину. Еще бы, ведь сержант Капралов вел бой тяжелораненым. Причем один из подстреленных бандитов остался жив, оказался разговорчив и сообщил множество интересных сведений о планах сепаратистов
Генрику медаль тоже дали, но в отпуске отказали. «Кто будет границу стеречь, если лучшие бойцы по домам разъедутся?» – спросили у начальника заставы, когда тот принялся качать права.
Дни, затраченные на дорогу, плюсовались к отпуску без ущерба для отпускной декады, поэтому я полетел домой не напрямик, а через Питер. Прожил у Саркисянов сутки и до сих пор помню всю их большую гостеприимную семью.
Как я посмотрю им в глаза, если Генрик умрет?..
Шел четвертый день нашего вынужденного отшельничества. Генрик несколько раз приходил в себя, но ничего, кажется, не соображал. Лежал, трепеща ресницами, несколько минут, а затем опять нырял в бездну бесчувствия.
Батареи угасали на глазах. Мне пришло в голову, что в этом мире неподходящие для них физические условия, и я снова развернул сферу, внутри которой условия по определению отличаются от внешних. Помогло. Катастрофическая разрядка прекратилась. Но ведь сфера и сама жрала энергию, как крокодил, так что использование мною терранских технологий клонилось к неумолимому исходу.
Минула неделя. Пальцы мои зажили. Только на концах культяпок топорщились тоненькие бугорки корост, время от времени кажущие прозрачную капельку сукровицы. На ошкуренном запястье нежно розовела молоденькая кожица. И сошли синяки.
А спасатели все не появлялись.
Лекарства закончились.
А спасатели все не появлялись.
И совсем по-летнему полетели однажды ночью мириады бабочек-поденок, покрывая слабыми беловатыми, рожденными для краткого мига любви тельцами все вокруг. «Как саваном», – подумал я наутро. Испугался своей неразумной мысли, принялся суеверно кусать язык – боясь, страшно боясь, что уже опоздал.
А бабочки, постигшие, наконец, смысл и цель жизни, и сурово наказанные за это, падали, падали, падали…
И умер Генрик…
ГЛАВА 2
Филипп шел вниз по течению реки. Оставаться дальше на проклятом месте, напоминающем о смерти лучшего друга, ему не хотелось. Ждать спасательную команду он больше не собирался. Сколько можно? Да и нужно ли? Ими, понимал он, хладнокровно пожертвовали, не пожалев даже соотечественников. А сейчас – списали уже, наверное, в боевые потери. Восполнить которые – раз плюнуть. Вояк, жадных до бешеных гонораров, обещаемых Большими Братьями, на Земле отыщется немало. Лопатой греби. Так что, «оставь надежду, всяк сюда попавший».
Он и оставил.
Могилу для Генрика Филипп сооружал всерьез. Дно укрепил настилом из тонких жердей и такой же настил сделал для «потолка», чтобы земля в лицо не сыпалась. Положил тело в спальник, а спальник надул. Вначале спустился в яму сам и затем уж снял импровизированный гроб, обняв, как младенца. Бережно уложил скорбный сверток на чисто ошкуренный древесиной настил, выбрался наверх, спустил в могилу «потолок». Не торопясь, зарыл.
Потом вкопал тщательно выструганный, собранный «в паз» и скрепленный рыбьим клеем большой старообрядческий крест о трех перекладинах. Вершину креста он покрыл островерхой двускатной крышей из самодельных дощечек и бересты. Холмик укрепил дерном, положил на него шлем, генератор сферы и все батареи от карабина.
Помолился, удивительно легко вспомнив давнюю, в детстве еще преподанную бабкой науку. А ведь не молился он до того ни разу в жизни. То есть по-настоящему – никогда. Крещенным был – это да, суеверным был, а вот верующим… Разве что условно.
«Надо бы поплакать сейчас, – подумал Филипп отстраненно, запуская генератор. – И выпить водочки».
Но водки не было, а плакать он больше не мог.
Из оружия он взял с собой штатный тесак, пистолет, наручный нож «Рэндол» да саркисяновский гранатомет с полным боекомплектом. Карабин Филипп припрятал под поваленное дерево, решив, что таскать за собой «Дракона», годного ограниченное время, попросту глупо. Тем более, по мощности и скорострельности АГБ ничуть не хуже.
Опознавательные браслеты Генрика и Бородача он положил в ранец. Туда же опустил спальный мешок, самодельный котелок, аптечку со скудными остатками пластыря и сомы, пищевой НЗ. Флягу и тесак повесил на поясной ремень, пистолет – на законное место на бедре. Обоймы и последний пиропатрон растолкал по карманам. Нацепил на зажившую руку пульт Генрика, непонятно почему до сих пор работающий – правда, только в режимах хронометра и термометра.
Взревев не своим голосом, матерясь и проклиная все на свете, я рывком вскочил на ноги. Колени сразу подогнулись, в глазах потемнело и поплыло, но каким-то чудом от падения удержаться мне удалось. Отдышавшись, я принялся стаскивать ранец. В ранце была, помнится, аптечка.
Густо обмазав изуродованную культю эпитель-гелем и обмотав в два слоя пластырем, я взялся за ревизию – как себя, так и амуниции и вооружения. За исключением левой руки остальное тело было в норме. Синяки и ссадины на открытых участках кожи в расчет не мною принимались.
Наибольшее облегчение испытал, обнаружив, что уцелела тарелочка генератора мини-сферы. Попробовал запустить… и засвистел по-разбойничьи от радости: вокруг меня мыльным пузырем запульсировала оболочка силового поля. Я поскорее выключил прибор. Энергию следовало экономить.
С оружием обстояло несколько хуже. Наручный нож был на месте, подающее устройство исправно действовало. (Щелк-щелк – нож в руке; щелк-щелк – в ножнах. Еще раз. И еще. Как по вазелину… Красота!) Пистолет и четыре запасные обоймы к нему тоже радовали исключительной сохранностью. Тесак потерял законцовку рукоятки (а вместе с нею – все спички, что находились внутри) и шнур, которым рукоятка обматывалась. Но главную неприятность преподнес «Дракон». Индикатор заряда светился оранжевым. Еще не красным, но за этим, как я понимал, дело не станет. Запасная батарея заставила меня поникнуть еще пуще. Та же история – половина заряда.
Вдобавок пропажа пульта… Шлем (вот он, на голове, куда ж ему деваться, раз голова цела) без пульта терял все свои чудесные свойства и превращался в обычную пуленепробиваемую каску. Удобную, привычную, но зато и взрывоопасную! Охо-хо…
Я достал из аптечки пару капсул сомы, проглотил, запил водой из помятой, но уцелевшей фляги. Сунул в рот батончик прессованных сухофруктов. Жрать хотелось как обычно, и это воодушевляло. Стало быть, судьбоносных повреждений требухи внутри меня не было. И то хлеб.
Перекусывая, огляделся. Неподалеку, справа, над полутораметровым обрывом начинался редкий березовый лес. Слева, метрах в пятидесяти, протекала довольно широкая медлительная река. Я находился на обширном галечном пляже, доходящем почти до самой опушки. Вероятно, в весеннее половодье река катится по нему, но летом уходит в постоянное русло, помиловав на время крайние деревья, – те, чьи корни торчат сейчас из неровной, глинистой стены обрыва.
Встречный удар Братьев вышвырнул в этот мир не только меня. Вместе со мной прибыло великое множество всякой дряни. Большие и малые шматки дерна с облепившей корни черной жирной землей. Куски белой дороги – остроугольные «льдины» толщиной до полуметра. Не будь их, я бы, наверное, сразу смог окинуть взором три гектара вероятного выпадения товарищей по несчастью (приняв себя за центр зоны). И, возможно, обнаружить на этих гектарах либо Генрика, либо парламентеров, либо, на худой конец, онзанов. А сейчас – хоть ау кричи: мусор чертовски мешал обзору. Что ж, волка ноги кормят…
Я побрел по раскручивающейся спирали, надеясь отыскать все-таки человека. Кому нужен худой конец и онзаны на нем?
Отыскал…
Человек лежал, раскинув руки, и нижняя часть его тела была придавлена большим обломком дорожного покрытия. По одежде было понятно, что это не Генрик, но который из дипломатов, оставалось только догадываться. Голова у бедолаги практически отсутствовала. Я постоял над ним минуту, стянув шлем, и пошел дальше. Похоронить его я успею и потом. Дай-то бог, чтобы не в братской могиле.
Следующий труп лежал наполовину в реке, и его сжатые клешни волновала неторопливая прозрачная вода. Унести мертвеца она не могла, и я оставил его, как есть. Могила, выходит, будет все-таки братской, международной и межвидовой.
Больше на пляже и в воде я никого не нашел. Забродить на глубину смысла не было. Если кого и не унесло течением, то я бы увидел, – река отличалась кристальной чистотой. Цепляясь за корни, я полез на обрыв.
В березовом лесу меня всегда охватывает странное смешанное чувство: то ли восторг, то ли печаль. Так и на этот раз. Хоть лес и не был, оказывается, по-настоящему березовым – струящиеся с ветвей длинные косы украшала вместо мелких зубчатых листочков изумрудная хвоя. В остальном деревья были точь-в-точь березы, белоствольные, кудрявые; неудивительно, что я так сперва и решил. Кое-где зеленые кроны прорезали совсем «березовые» ярко-желтые заплатки. Август? Сентябрь?
Подлесок состоял из кустиков черники, земляники, заячьей капусты и прочей, ведомой и неведомой мне растительной мелочи. В «березняке» было светло и просторно, поэтому я почти сразу увидел Генрика. Весь перекошенный, он сидел, прислонившись к белому стволу, и пытался поднять одной рукой АГБ. Другая рука была прижата к нижней части груди и животу, и из-под нее сочилась ленивая струйка алой крови.
– Гена, не стреляй, это Капрал!
– Не ори, вижу, – сказал он тихо и закрыл глаза. – Аптечка есть? Кольни обезболивающим, а то терпеть больше невмочь.
Выбрав нужное положение указателя лекарств, я приставил инъектор к Генкиной шее и дважды нажал на клавишу. Голова Саркисяна откинулась и ударилась о дерево. Он протяжно сказал «о-оп-па!» и сглотнул.
– Убери-ка руку, – сказал я. – Ёёё! – вырвалось у меня помимо воли, и я принялся спешно вытряхивать содержимое аптечки на траву.
Рана действительно выглядела страшно. Здоровенный кусок плоти попросту отсутствовал. Из дыры торчали обломки ребер, а в глубине трепетал какой-то орган, кажется, легкое. Без хирургического вмешательства можно было надеяться только на чудо да на крепость Генкиного организма, под завязку пропитанного сомой. Я выпустил в рану весь флакон регенеранта и наложил корсетную повязку. Гибкая пластина такой повязки может прикрыть пулевую пробоину, сделанную пищалью (в которую с легкостью влезает два пальца) и, постепенно растворяясь, укореняясь в теле, зарастить рану навсегда. Притом никакой биологической несовместимости: толерантность материала «корсетки» выше, чем у циркония. В аптечке было три комплекта «корсеток» и я, как мог, попытался разместить их на ране. Сверху обмотал «заплату» остатками пластыря.
– Лежи, – сказал я Генрику, подхватывая его фляжку, – я скоро.
Набрав в обе фляжки холодной воды из реки, я срезал с мертвого дипломата пояс с аптечкой (в ней оставалось мало полезного – владелец во время бегства из плена активно бомбил себя всем набором лекарств, который только смог обнаружить), и поспешил обратно.
Генрик был без сознания.
Я опустился перед ним на колени и попросил:
– Ген, ты только не умирай, ладно?..
Могилку для терранина и онзана я выкопал тесаком. В лесу, подальше от берега, надеясь, что в ближайшую пару сотен лет река до нее не доберется.
С плитой, придавившей Большого Брата, пришлось повозиться. Весила она, как мне показалось, чуть не полтонны. Отворотить такую тяжесть, по возможности не калеча и без того изуродованное тело, оказалось задачей непростой. Пришлось воспользоваться рычагом из ствола «березы».
Неполный труп дипломата (голова так и не нашлась) я замотал в его же накидку и, холодея от неживой мягкости раздавленного тела, отнес к общей усыпальнице. Онзана я опустил в нее раньше, решив, что лежать ему надлежит снизу, тогда как человеку – сверху. Венец творения, как-никак.
Постоял я над ними, сказал: «Упокой, Господи, души грешные» да и засыпал рыхлой землей, щедро сдобренной для надежности обломками дороги и галькой. На холмик взгромоздил наибольший булыжник, какой сумел притащить с берега без риска заработать прострел в поясницу. Не без труда выцарапал на нем «Покойтесь с миром» и с облегчением ретировался, утешая себя мыслью, что сделал для мертвых все, что мог.
Если нас найдут (в чем я ничуть не сомневался), то эксгумировать тела не составит особого труда. А вот оставлять их без присмотра до ночи я не решился. Кто знает, какие твари здесь водятся. Вдруг у них склонность к некрофагии? Незачем им видеть наших покойников.
На все про все ушло у меня времени не так, чтобы мало. Приближался вечер. Силовая сфера, похожая снаружи на травянистый холмик в полтора метра высотою (замаскировалась, умница), впустила меня, лопнув от макушки до основания. Не знаю, как записывает и хранит она данные о человеческой особи, покинувшей ее, и как опознает особь, когда та возвращается, однако ж, факты налицо – опознает. И с доступом всегда все в ажуре – чужаков не пускает, своим всегда рада. При одном условии: своим считается только тот, кто присутствовал внутри сферы при включении. (Как же, как же! – сохранение стартовых параметров состояния, квазиравновесие квазиконтинуума, трали-вали, трали-вали… а впрочем, я в этом деле – полнейшая дубина. Комель. Березовый.) Что воодушевляло меня, так это то, что до сих пор сбоев с доступом, говорят, не бывало.
«Но будут», – сказал бы, наверное, Наум. Посмотрим…
Генрик лежал в той же позе, в какой я его оставил и, кажется, спал. Дышал он тяжело, со свистом и хрипом. На губах время от времени появлялись розоватые пузыри. Я вогнал ему дозу антибиотиков и протер влажным платком лицо. Он не прореагировал. Посмотрев на бледно-рыжий индикатор батареи, питающей генератор поля, я шмыгнул носом и полез наружу. Снова сильно хотелось кушать, а потому от сухого пайка держаться надо было подальше. Слишком уж велик соблазн растерзать его незамедлительно.
На прогулку прихватил только пистолет. Его двенадцатимиллиметровая пуля с сердечником из бериллиевой бронзы вышибет дух из какой угодно зверюги размером и живучестью сходной с земным медведем. Думать же, что здесь водятся чудовища покрупнее косолапого, причин пока не было.
Я огляделся.
Кого бы сожрать? Или хотя бы – что? Грибы? Вон, какой красавец боровичок под деревцем растет, загляденье! Сам в рот просится. Нет, миленький ты мой, даже в руки тебя не возьму. Скончаться в мучениях, отравившись местными поганками после того, как выжил чудесным образом в терранской молотилке? Благодарю, но такое сомнительное удовольствие не для меня.
Вздорно пищащие пичуги – те, что населяли кроны «берез» – гастрономического интереса тоже пока не представляли. Очень уж малы. Да и как на них охотиться? С «Драконом»? С пистолетом сорок пятого калибра? С копьем? Силки расставлять? А если я не умею? Нет, мне добыча нужна покрупнее. Кабан, скажем. Барсук, скажем. Зайчик и тот, пожалуй, подошел бы на первое время.
Но дичина нагуливала жирок где-то в другом месте. Я направился к реке.
Река была полным-полна живности. Какая-то крупная рыбина вроде жереха с упоением лупила хвостом, повергая менее крупных обитателей поверхностных вод в беспамятство и плотоядно затем этим пользуясь. По дну ползали неисчислимые мерзкого вида личинки, черви и прочая беспозвоночная братия, дружно пожираемая братией позвоночной – выжившими в жерешиной бойне рыбешками. В воздухе гудели, жужжали и стрекотали благополучно отползавшие обязательный срок по дну букашки. Среди прибрежных трав самозабвенно орали квакающие и крякающие земноводные.
Пораскинув мозгами, я решил, что лягушачьи лапки – самое доступное на настоящем этапе робинзонады блюдо. С этими мыслями и устроил большую охоту. Хватал крупных, вальяжных квакушек за что попало, и бросал в ранец. Когда мешок ощутимо потяжелел, я великодушно оставил будущих царевен и их женихов в покое.
Через минуту песни возобновились.
Пока я обдумывал, сидя на теплом камушке, способ наиболее гуманного умерщвления несчастных земноводных созданий, в заросли лопухов, служащих пристанищем лягушиной популяции, ворвался мой преемник. Мощное золотистое тело стрелой носилось между сочных стеблей, поднимая ярким хвостовым плавником волну. Прямо акула какая-то! Видимо, не я один решил в этот вечер набить утробу лягушками.
Я немедля подхватил с берега камень посподручнее и ринулся в атаку. После первого же точного удара в основание черепа «акула» перевернулась кверху пузом.
Зацепив рыбину пальцами за глаза, я поволок ее на берег.
Больше всего «акула» походила на тайменя. А может, это и был таймень, только непривычной окраски. Как бы то ни было, едой мы были обеспечен дня на три. Таймень весил немногим меньше пуда.
На радостях я выпустил из ранца всех пленников. Они долго не могли поверить своему счастью и грузно ползали друг по другу, хрипло переговариваясь вполголоса.
Стемнело. Я развел костер (спички у Генрика сохранились) и принялся мастерить котелок. Пилой – той, что на тесаке – обрезал верхнюю часть фляги, пробил в сантиметре от среза два отверстия и продернул в них тесемку, оторванную от рукава «трико». Материал трико, насколько мне известно, не горюч. А рукав… Он все равно уродливо лохматился истерзанным обшлагом, постоянно напоминая о печальной судьбе моих пальцев.
Ушица получилась наваристая. Я слопал ее с огромным аппетитом и с огромной скоростью – даром, что без соли, – напевая с чукотским акцентом: “Котелок поставил и уха варил. Мало-мало кушал, много насерил”.
Голову тайменя пришлось еще при разделке изрубить на порционные куски, но они все равно за один раз в литровую фляжку не влезли. Поэтому я загрузил котелок повторно, заранее предвкушая, как повторно стану кушать – уже не спеша, тщательно обсасывая каждую косточку.
Очищенную рыбью тушку я обернул двумя слоями широченных листьев прибрежных лопухов, обмазал глиной, и испек. Другого способа сохранить ее без соли в течение нескольких дней не придумал. Закоптить? Слишком трудоемко.
С приятным ощущением наполненного живота полез под защиту сферы, неся в самодельном котелке немного теплого бульона. Я, признаться, невеликий знаток первой помощи при ранениях грудной и брюшной полостей. Все мои знания сводились к следующему: постараться остановить кровотечение, обеспечить раненому покой, без промедления доставить раненого в медчасть. Можно ли кормить раненого, когда медчасть недоступна? Наверное, лишь в том случае, если нет разрывов кишечника и желудка. А у Генрика они имеются? Я не знал…
Поставив котелок на расстоянии вытянутой руки, я лег на спину и стал смотреть сквозь прозрачный изнутри купол на небо. Оказывается, и здесь его разрезали ставшие уже привычными кольца. Наверное, мифические Предтечи в угаре достигнутого всемогущества дробили луну, где только могли. Или правильнее сказать «когда только могли»? Тоже, видать, бойкие были ребята. Некому, ой некому было надавать им по ручонкам, пакостникам. Куда они, между прочим, сгинули? В космос подались? Закапсулировались в «Зоне недоступности»? Вымерли, как атланты? Деградировали до онзанов? До людей? Вопрос…
Прерывая мысли-никчемушки, закашлялся Генрик. И кашлял долго. Сипло, мокро, взахлеб. Не приходя в себя, и оттого вдвойне нехорошо. А прекратил – так же внезапно, как и начал. Я обтер ему губы. Платок покраснел. Мне захотелось горько, по-детски расплакаться, стуча кулаками по земле и непристойно ругаясь от бессилия.
Но я зачем-то сдержался, дурак.
Новый день не принес никаких перемен. Было тепло и сухо, веял легкий ветерок. Солнышко светило. Природа птичьими голосами радовалась невесть чему, совсем не опечаленная моим беспросветным горюшком.
Чтобы занять себя, я чистил оружие. Сферу отключил, и Генрик был – весь на виду. С кровавой пеной меж губ, с седой на бритых висках щетиной и с ввалившимися бледно-желтыми щеками. В грязной разорванной и окровавленной одежде. Он до сих пор ни разу не приходил в себя. Это меня пугало.
Не думаю, что я выглядел лучше, когда он волок меня, бессознательного, с простреленной ногой, по пыльной таджикской дороге, поминутно озираясь в попытке разглядеть укрывшихся за придорожными камнями духов. Но у него была цель, и была надежда. И в его силах было двигаться к цели.
Я же сейчас не мог ничего.
Только ждать…
…Мы возвращались на заставу с продуктами. ГАЗ-66 – не самая комфортная машина. Особенно, когда сидишь в кузове на расхлябанных откидных скамейках, в окружении коробок с тушенкой и мешков с крупами и вермишелью. Особенно, когда жара адова и пыль, от которых не спасает ни выгоревший тент, ни даже двухлитровая бутылка теплой «Фанты» на двоих. Особенно, когда дорога – ухаб на ухабе, и не заснешь.
Но старшему машины – прапорщику Садыкову, как и водиле Гоше Глыбе, было до нашего комфорта, что до дембеля. Они-то сидели в кабине. Впрочем, и им приходилось не сладко.
Самодельная мина рванула под задним колесом. Место для мины было выбрано с умом: машину поставило на дыбы и сразу швырнуло вбок – под крутой и очень протяженный откос. Можно сказать – в пропасть. «Газик» закувыркался, продукты закувыркались, я, треснувшись обо что-то головой, «поплыл».
Очнувшись, понял, что остался один. Не потому что меня бросили товарищи. Они все погибли – это мне было совершенно ясно. Машина лежала чуть выше по склону, задрав к желтому небу чадно горящие колеса, и обе дверцы кабины были распахнуты. Сквозь разбитое лобовое стекло неловко свешивалось красно-черно-зеленое тело Гоши. Отчетливо мертвое. Прапорщик Садыков со страшно измочаленной головой вытянулся в струнку, как бы протягивая ко мне маленькие сухонькие ручки, и не дотягивался совсем немного. Каких-нибудь полметра. Генки Саркисяна не было видно. Наверное, он лежал где-то вне моего поля зрения.
А повернуться я не мог. И не только из-за дикой боли, разрывающей правую ляжку. К нам, не спеша, направлялась группа людей в «афганке» песчаного цвета и в тюрбанах. «Вовчики» [2] …
Я лежал на животе и в ребра мне упирался дорогой, как сама жизнь, АКМ. Медленно, очень медленно я приподнял один бок, втянул живот и половчее ухватил автомат. Потом сдвинул флажок предохранителя в положение автоматического огня, поблагодарив мысленно капитана Пивоварова за науку всегда носить оружие взведенным. До мурашек хотелось расслабиться и лечь обратно. Закрыть глаза…
«Вовчики» громко переговаривались, смеялись и совершенно не прятались. Наверное, спятили от радости. Я подождал, пока они подойдут на расстояние уверенного поражения, и нажал на спусковой крючок. Автомат гавкнул, скобля рычагом затвора по животу. Морду опалило раскаленным выхлопом (срез пламегасителя оказался как раз напротив подбородка – всего в нескольких сантиметрах), зацокали по камням гильзы. Двоих «вовчиков», шедших плечо в плечо, тут же смело.
И сразу зарокотал тяжелый Генкин ПК (вот откуда его извечная страсть к солидному оружию). А я опять потерял сознание.
Удивительно, но в мясорубке летящей в пропасть машины, поливаемой вдогонку из пяти автоматных стволов, Генрик остался практически невредим. Его даже не выбросило из кузова. Он отыскал в мешанине продуктов свой пулемет, пристроился напротив дыры в тенте и хладнокровно дождался, пока исламисты подставят себя под огонь. Он не ожидал, что на помощь придет еще кто-то, и приготовился ко всему.
Двоих «вовчиков» он завалил сразу, а с последним, укрывшимся за камни, долго и опасно перестреливался. Бандит был осторожен, но случайно выставил из-за укрытия каблук дорогого горного ботинка. Английского. Очередь трассеров оторвала экстремистскую пятку вместе с половиной ноги. «Вовчик» дернулся и заработал обширную пробоину в груди.
А потом Генка волок меня семь километров на себе, а впереди было еще трижды по столько, и оружие наше он волок тоже. Я бы, возможно, помер, не дотянув до города (до заставы было значительно дальше), но по дороге ехал УАЗ «юрчиков». «Юрчики» настроены были воинственно, по-русски понимали плохо (или делали вид, что понимают плохо), и рвались поглядеть, не осталось ли на месте засады еще немного живых врагов. Им жутко хотелось пострелять.
Когда Генрику надоело объяснять им, что я скоро загнусь от потери крови, он приставил пулемет к голове водителя и приказал: «В город. Быстро». Воинственность джигитов сразу угасла, и они согласились с тем, что русского солдата надо поскорее в госпиталь.
В госпитале заявили, что кровопотеря у раненого велика, а у них нет даже плазмы. Генрик закатал рукав. «У меня первая группа», – сказал он.
По итогам боя меня наградили медалью «За отвагу» и десятидневным отпуском на родину. Еще бы, ведь сержант Капралов вел бой тяжелораненым. Причем один из подстреленных бандитов остался жив, оказался разговорчив и сообщил множество интересных сведений о планах сепаратистов
Генрику медаль тоже дали, но в отпуске отказали. «Кто будет границу стеречь, если лучшие бойцы по домам разъедутся?» – спросили у начальника заставы, когда тот принялся качать права.
Дни, затраченные на дорогу, плюсовались к отпуску без ущерба для отпускной декады, поэтому я полетел домой не напрямик, а через Питер. Прожил у Саркисянов сутки и до сих пор помню всю их большую гостеприимную семью.
Как я посмотрю им в глаза, если Генрик умрет?..
Шел четвертый день нашего вынужденного отшельничества. Генрик несколько раз приходил в себя, но ничего, кажется, не соображал. Лежал, трепеща ресницами, несколько минут, а затем опять нырял в бездну бесчувствия.
Батареи угасали на глазах. Мне пришло в голову, что в этом мире неподходящие для них физические условия, и я снова развернул сферу, внутри которой условия по определению отличаются от внешних. Помогло. Катастрофическая разрядка прекратилась. Но ведь сфера и сама жрала энергию, как крокодил, так что использование мною терранских технологий клонилось к неумолимому исходу.
Минула неделя. Пальцы мои зажили. Только на концах культяпок топорщились тоненькие бугорки корост, время от времени кажущие прозрачную капельку сукровицы. На ошкуренном запястье нежно розовела молоденькая кожица. И сошли синяки.
А спасатели все не появлялись.
Лекарства закончились.
А спасатели все не появлялись.
И совсем по-летнему полетели однажды ночью мириады бабочек-поденок, покрывая слабыми беловатыми, рожденными для краткого мига любви тельцами все вокруг. «Как саваном», – подумал я наутро. Испугался своей неразумной мысли, принялся суеверно кусать язык – боясь, страшно боясь, что уже опоздал.
А бабочки, постигшие, наконец, смысл и цель жизни, и сурово наказанные за это, падали, падали, падали…
И умер Генрик…
ГЛАВА 2
Ночью, звездной и студеной,
В тихом сумраке полей –
Ослепительно-зеленый
Разрывающийся змей.
Иван Бунин
Филипп шел вниз по течению реки. Оставаться дальше на проклятом месте, напоминающем о смерти лучшего друга, ему не хотелось. Ждать спасательную команду он больше не собирался. Сколько можно? Да и нужно ли? Ими, понимал он, хладнокровно пожертвовали, не пожалев даже соотечественников. А сейчас – списали уже, наверное, в боевые потери. Восполнить которые – раз плюнуть. Вояк, жадных до бешеных гонораров, обещаемых Большими Братьями, на Земле отыщется немало. Лопатой греби. Так что, «оставь надежду, всяк сюда попавший».
Он и оставил.
Могилу для Генрика Филипп сооружал всерьез. Дно укрепил настилом из тонких жердей и такой же настил сделал для «потолка», чтобы земля в лицо не сыпалась. Положил тело в спальник, а спальник надул. Вначале спустился в яму сам и затем уж снял импровизированный гроб, обняв, как младенца. Бережно уложил скорбный сверток на чисто ошкуренный древесиной настил, выбрался наверх, спустил в могилу «потолок». Не торопясь, зарыл.
Потом вкопал тщательно выструганный, собранный «в паз» и скрепленный рыбьим клеем большой старообрядческий крест о трех перекладинах. Вершину креста он покрыл островерхой двускатной крышей из самодельных дощечек и бересты. Холмик укрепил дерном, положил на него шлем, генератор сферы и все батареи от карабина.
Помолился, удивительно легко вспомнив давнюю, в детстве еще преподанную бабкой науку. А ведь не молился он до того ни разу в жизни. То есть по-настоящему – никогда. Крещенным был – это да, суеверным был, а вот верующим… Разве что условно.
«Надо бы поплакать сейчас, – подумал Филипп отстраненно, запуская генератор. – И выпить водочки».
Но водки не было, а плакать он больше не мог.
Из оружия он взял с собой штатный тесак, пистолет, наручный нож «Рэндол» да саркисяновский гранатомет с полным боекомплектом. Карабин Филипп припрятал под поваленное дерево, решив, что таскать за собой «Дракона», годного ограниченное время, попросту глупо. Тем более, по мощности и скорострельности АГБ ничуть не хуже.
Опознавательные браслеты Генрика и Бородача он положил в ранец. Туда же опустил спальный мешок, самодельный котелок, аптечку со скудными остатками пластыря и сомы, пищевой НЗ. Флягу и тесак повесил на поясной ремень, пистолет – на законное место на бедре. Обоймы и последний пиропатрон растолкал по карманам. Нацепил на зажившую руку пульт Генрика, непонятно почему до сих пор работающий – правда, только в режимах хронометра и термометра.