– И с случае непринятия нашего условия Брусиловы стройными рядами и с сибрами в руках завоевывают мир, – альтер сиял.
– Постой, – сказала Ленка, – и что же, ты собираешься, прежде чем идти наверх, раскидать по всему миру неработающие сибры со своей копией?
– Во-первых, не только со своей, – изящно подправил я, – в каждом сибре я буду вдвоем с тобой, одному мне грустно. И во-вторых, зачем нам весь мир? Хватит одной Москвы.
– Ну и глупость получается. Москву оцепят и всех до одного выловят.
Мне сразу показалась наивной твоя идея о перехлестывании сибризации через границу.
– И напрасно. В Москве на каждом шагу границы. Ты забываешь, Малышка, про посольства.
Ленка прикусила нижнюю губу и ошарашенно молчала.
– Лихо, – сказала за нее Алена.
– Весьма, – согласился Альтер.
И тут Ленка словно проснулась:
– Ребята, да это же политический бандитизм!
– Чепуха, – возразил я.
– Да ты что, – накинулась на меня Ленка, – ты считаешь, это нормально, вот так со свиным рылом, да в калашный ряд?!
– И вообще, – вспыхнула Алена, – сибровики вы зарвавшиеся, этот ваш «убр» – это не шантаж!
– В каком-то смысле, да, – раздумчиво проговорил Альтер, – но я не вижу другого выхода.
– Да погоди ты с выходом, – обозлилась Ленка, – тут и входа-то никакого не видно. Ты что, значит, считаешь, что мы четверо, а юридически вообще только двое, имеем право решать судьбу человечества? Ты так считаешь?
– Да, я так считаю, – твердо сказал Альтер. Потом помолчал и добавил: – Виктор, ты, наконец, созрел для того, чтобы ответить этим женщинам? Колдун чертов!
И я понял, что созрел.
– Альтер, – сказал я. – Малышка. И ты, Аленка. Слушайте меня внимательно. Нам с вами ничего не надо решать. По той простой причине, что мы уже все решили задолго до появления Апельсина.
Изобилие нужно людям, и мы дадим им сибры. Ты спрашиваешь, вправе ли мы решать за всех. Думаю так: не больше и не меньше, чем любые другие ответственные или безответственные товарищи. Но Апельсин достался нам, и передоверять его кому-то просто неразумно. Что же касается, наших конкретных действий, то тут я полностью согласен с Альтером.
– Еще бы ты был с ним не согласен! – улыбнулась Ленка.
– Почему бы и нет? – возразил я. – Запросто могу не согласиться.
Альтер, скажи что-нибудь.
– Садись писать обращение к правительству, волшебник.
– Не согласен! – радостно закричал я. – Буду печатать сразу на машинке, и поэтому сначала пойду к соседке за этим замечательным устройством.
Встряска
… Машина – это всего лишь машина, а не волшебная палочка!
Дж. Браннер
А потом Альтер захотел курить.
– Ну что ж, – сказал я, – сгоняй за сигаретами.
– Послушай, брат мой апельсиновый, – ответил альтер, – ты что, создал меня в качестве мальчика на побугушках? Не пора ли и тебе проветриться.
И я согласился, что пора.
На улице было шумно. Интересно было на улице. Обыденно. Совсем не так, как будет очень скоро и уже навсегда. Проехал автобус, обдав меня ядовитыми газами. Прошла мимо плохо одетая женщина. Ветер гнал по пыльному асфальту окурки, спички, грязные бумажки, кусок мятой газеты. У винного отдела стояла очередь.
Я зашел в магазин и купил в штучном пачку «герцеговины флор», дороже ничего не было. Выйдя, я закурил и некоторое время постоял у входа, на приступочке, наблюдая угрюмую очередь в сакраментальный отдел. Очередь была страшненькая. Не вся, конечно, но в большей своей части. И я впервые задумался, с ужасом задумался, что станут делать с сибром люди. Вот эти, например, люди, которые сейчас обреченно, сосредоточенно и бессмысленно стоят в очереди за вином.
Курил я редко, и потому с трех-четырех затяжек чувствовал обячно легкое головокружение. А тут выкурил целую сигарету – и ничего, кроме привкуса дыма во рту. Но задуматься над этим не успел, отбросил от себя, как и предыдущие невеселые мысли.
Мои сибровики накинулись на сигареты и, затопив комнату сизым колыханием тумана, принялись на перебой излагать свои последние идеи. Это была жутко детективная история о том, как нас будут держать под арестом, как будут вытягивать из нас имена сообщников и места, где спрятаны сибры, какую технику и химию применят к нам для этого, и о том, как мы все равно ничего не скажем, потому что раскидаем сибры таким образом, что сами не будем знать, где они. И все это была страшная чепуха. А потом альтер задал очень правильный вопрос:
– А куда ты, собственно, думаешь идти, Витек? В милицию или в Академию Наук?
– Да нет, – сказал я, – милиция нас сама найдет, если надо будет.
И академия подключится на соответствующем этапе. Идти надо выше, гораздо выше.
– Согласен. Но как? С парадного входа? Это то же самое, что в милицию. Даже хуже.
– Разумеется, не с парадного входа. Только через знакомых.
– А-а, ну это запросто! – сказал Альтер. – У меня как раз есть пяток знакомых в Политбюро. А у тебя?
– Ценю твое остроумие, но лучше давайте все вместе вспоминать.
– Ну… – предложила Ленка, – у Машки отец – начальник глака.
– На худой конец сойдет, – сказал я, – но слишком долгая получится цепочка. Хотелось бы… О! Ведь у Валерки дядя завотделом в ЦК.
– А кто-то тут недавно говорил, что Валерка противный, – лукаво заметил Альтер.
– Беру свои слова обратно, – улыбнулась Ленка.
Еще минут пятнадцать мы обсуждали подробности моего визита к Валеркиному дяде, а потом Альтер уже привычным жестом потянулся к пачке и случайно заметил, что осталось всего две сигареты.
– Уроды! Чуть не забыли размножить, – возмутился он.
И только тогда мы увидели, что в тарелке лежит пятнадцать(!) докуренных до фильтра бычков, а воздух в комнате не совсем прозрачен. И никто (!) ничего (!) не чувствовал.
– Приплыли, братишки, – сказал Альтер. – Зря мы косились на нашего волшебника. Ничем он от нас не отличается, кроме своих фокусов с сибром. Все мы теперь монстры братишки. Ни нож, ни огонь, ни яд нас не берет. Одно слово – монстры.
Сразу решили: предложить Артуру пять червонцев с одним и тем же номером, некрасиво. И перед встречей мы заехали в сберкассу, где я торжественно закрыл только что открытый счет, сняв с него свои бамовские семь сотен. Какими мелкими казались теперь наши давешние склоки из-за шести тысяч, теперь, когда я стал обладателем богатства, не поддающегося математической оценке. Но труд, затраченный мною там, не утратил своей ценности, не мог утратить, и потому мне очень хотелось, чтобы и деньги не пропали зря, хотелось успеть потратить их, пока они еще имеют какое-то значение в мире. Я с радостью отдал бы Артуру не пятьдесят, а пятьсот рублей, но стоило ли ваызывать подозрения?
Обидно было думать о деньгах. Обо многом обидно было думать. Как бывает обидно уезжать откуда-то, если сделал там не все, что хотел. Мы готовились уехать из целого мира. Навсегда. Как уезжают из прошлого в будущее. И кто мог оценить, все ли мы сделали, что могли, все ли успели. И казалось, можно еще что-то поправить, что-то изменить в уходящем мире, но на самом деле было уже слишком поздно. И мы поняли это с абсолютной, вакуумной ясностью именно теперь, когда вокруг был город, шумящий, разноголосый, пестрый, пахнущий горячим асфальтом, пылью, выхлопами автомобилей, дешевой парфюмерией и подгоревшей пищей, город, который так долго держал нас в своих каменных ручищах мертвой хваткой, именно теперь нам стало сладко до жути и жутко до сладчайшего восторга от того, что поменявшись с городом ролями, уже мы держали в руках его. И страну. И планету. И захватывало дух от этого ощущения.
А Артур сказал при встрече:
– Вы радио слушаете, алкоголики?
(Я вспомнил свой эксперимент с радиоприемником. Я скопировал его в работающем состоянии, обрезав сетевой шнут плоскостью экспо-камеры. Копия точная, рассуждал я, должен говорить. Но отсеченный от розетки приемник говорить отказался.)
– Нет, – ответил я. – А что?
– С полюсом третий день связи нет. Точнее, с обоими полюсами. В Антарктиде, говорят, то же самое. Станция Амундсен-Скотт молчит, как рыба.
– Погоди, – сказала Ленка, – ты не части так. С ребятами-то что?
– А этого никто не знает, – мрачно, почти зловеще произнес Артур.
– Сначала думали, что они просто не передали сводку, а теперь оказывается, что все передающие устройства вблизи полюсов не могут пробиться через какой-то загадочный экран. Так что у ребят, я думаю, все нормально. Однако никто не знамет, сколько провисит этот экран. А каково им там без связи! И погода паршивая: с воздуха никакой видимости…
Мы стояли у подножия бронзового Пушкина, и жаркий августовский вечер душил нас в своих объятиях. Медленно, очень медленно угасало небо. Я слушал Артура и сверхъестественным чутьем «апельсинового монстра» безошибочно, остро и страшно чуял недоброе. Ох, как не понравился мне этот экран! Экран, возникший точно в день моей встречи в лесу. И я уже чувствовал, я уже знал, что эти, там, «наверху» не ограничатся одними лишь радиопреградами. Что-то гораздо более ужасное ожидало нас впереди.
Ничего этого я не сказал. Но Ленка все поняла сама. И до дома, до самой двери, мы ехали молча.
На следующий день экран не пропал. И еще через день – тоже. Но переменилась погода, и были начаты поиски. За пять дней, прошедших от последней сводки, они не могли уйти дальше, чем на семьдесят-восемьдесят километров, и область поиска была таким образом довольно четко ограничена. Вертолеты тщательно прочесали пару тысяч квадратных километров. Поиск шел только визуальный, сигналов не ждали, потому что все передатчики, оказавшиеся под колпаком таинственной радиоблокады в момент ее появления, разом вышли из строя по столь же простой, сколь и загадочной причине: источники питания в них разрядились до нулевого напряжения на клеммах.
Где-то, занесенные снегом, лежали четверо. Теоретически они должны были быть живы, потому что у них был анаф. Но два квадратных метра на двух тысячах квадратных километров – это та самая пресловутая иголка в стоге сена. И все-таки иголку нашли. Только другую. На краю полыньи, затянутой молодым льдом, нашли их палатку. И рядом – два спецсосуда. Экспертизы не потребовалось, чтобы установить: их не использовали по назначению. Вот когда на полюсе стало некого искать. И безрезультатные поиски трупов прекратили довольно скоро.
Еще два дня после встречи с артуром ребята в нашем сознании, в наших надеждах были живы, и мы в эти дни много и плодотворно работали, заглушая новыми сногсшибательными впечатлениями тоску, тревогу и дурные предчувствия. Мы придумали и проведи массу потрясающих экспериментов, открыли кучу интереснейших закономерностей. Альтер все записывал в большую «амбарную тетрадь», пытался обобщать, систематизировать, объяснять. Я же решил дать литературное описание происшедшего и именно тогда начал свою книгу. Ленка и Алена помогали нам обоим.
А потом наступило страшное двадцать девятое августа.
Я помню, как мы сидели а закиданной чинариками, задымленной, как палатка для окуривания, комнате и молча, тупо, озлобленно смотрели на компанию сибров в дальнем углу, а по радио, только что сообщившему о гибели отважной четверки, диктор спокойно читал все, что ему еще полагалось прочесть по программе последних известий. И все мое фантастическое могущесчтво казалось смешным и никчемным рядом с простой, грубой и вечной трагедией человеческой смерти.
Сибр был бессилен воскресить моих друзей, какую бы сумасшедшую программу я не попытался задать ему. Это было очевидно. И это было страшно. Потому что я хотел, чтобы они снова были живы. Потому что без них мне не нужны были никакие радости, никакая слава, никакая власть. Никакое светлое будущее. Все обесцветилось, все потеряло вкус. И даже пить не хотелось без них. И мы сидели, как в кошмаре, опустошенные, трезвые, и дышали дымом.
И, может быть, ужаснее всего было то, что на этот самый день у нас был намечен грандиозный и стратегически наиболее значимый эксперимент. Мы уже купили билеты, сдавать их было бы глупо, и Альтер с Аленой вылетели в Хабаровск, захватив с собой несколько сибров, в частности один с гештальтом живого мышонка. С этим мышонком нам просто повезло, мы его обнаружили накануне в ванне, куда он по дурости попал и откуда не мог выбраться. Вообще же эксперимент планировался с тараканом, и теплокровное животное – это был подарок судьбы. Из Хабаровска Альтер позвонил в Москву. Мы сверили часы, и в условленную минуту я отдал свои мысленные приказы. Расстояние, даже такое, оказалось не помехой. Сибры, послушные моей воле, росли, включались, выключались, утрачивали и обретали кнопки и, наконец, мелкий московский вредитель вильнул хвостиком и отправился гулять по дальневосточному краю.
А «крупный московский вредитель» – Виктор Брусилов валялся на диване и корчился от дикой, непредставимой, чудовищной головной боли.
Светка
Возможно, ее технике обольщения еще не доставало некоторого блеска, зато энтузиазма было хоть отбавляй… Действовала она быстро и неистово…
Л. дель Рэй
Вечером, часов около семи, я позвонил Светве. И ничего не стал объяснять ей. Не потому, что, как сказал Альтер, телефон может прослушиваться – не мог он тогда прослушиваться, – а просто потому, что по телефону Светка мне бы не поверила и весь эффект приглашения был бы разом сведен на нет.
– Светка, – сказал я ей, – приезжай к нам как можно скорей. Лучше на такси. Плачу я.
– К вам или к тебе? – спросила она.
– К нам, – сказал я. – Бросай любые дела. Это важнее всего.
Светка молчала. Она иногда обнаруживала невероятное для женщины умение быть нелюбопытной.
– Так ты приедешь?
– Да.
– И еще одно. Никто не должен знать о том, куда ты сейчас едешь.
Ты даешь мне слово?
– Да.
Что и говорить, Светка во время нашего диалога держалась еще эффектнее, чем я.
А звонок в дверь раздался примерно через час, и пружинящей изящной походкой покровительницы сердец и спортивных пьедесталов Светка шагнула в прихожую, модная шелковая кофточка и джинсы дразняще облегали ее тело, а линялый цвет ткани и естественная бахрома внизу штанин подчеркивали сияющую новизну ее кроссовок. Кроссовки были Светкиной слабостью. Она могла приобретать их бесконечно.
Мы плохо продумали встречу и вышли все одновременно: из кухни Альтер с Аленой, из комнаты – я и Ленка. Дверь открывал я.
– Салют! – сказала Светка. – Ой, ребята, да у вас тут группешник!
Вот это хохма, два тулупа в каскаде!
Светка любила пересыпать свою речь терминами фигурного катания, подобно тому, как старые моряки между фраз в разговоре влепляют названия частей корабля и звонкие морские команды.
Мы улыбнулись смущенно и все четверо нестройным хором ответили:
– Салют. Привет. Добрый вечер. Привет.
И Светка перестала улыбаться. Она даже сделала шаг назад, но, почувствовав спиной дверь, почему-то вдруг успокоилась. Я успел заметить, как расширились и вновь стали маленькими ее зрачки.
– А чего это вы все такие одинаковые?
– Вот именно, – сказал я, – чего это.
Помнится, я подумал тогда, как правильно мы остановили свой выбор на ней. Светка – удивительный человек. Не скажу, что всю нашу сногсшибательную информацию о наступлении коммунизма в ближайшие две недели она переварила с олимнийским спокойствием, но реакция ее была примерно такой же, как если бы ей предложили за так несколько пар японских кроссовок или сольный концерт в Мэдисон-Сквэр-Гардене. Для нее это было сопоставимо. И то и другое – радость. Просто радость, чистая, детская, ничем не омраченная. И только, когда мы перешли к делу, Светка начала что-то понимать.
Конечно, ей было далеко до высоких рассуждений о судьбах мира, которыми мы без передыху занимались последние пять дней, но тревога наша ей передалась.
– Так значит, может появиться еще одна Светка Зайцева? Е-мое, тодес с перекруткой!
– Может появиться, – подтвердил я, – но не должна. А должен появиться труп.
– Труп? То-о-оже хорошо, – сказала она. – У вас выпить есть чего?
– Коньяк? Шампанское? – любезно предложил Альтер.
– Коньяк. И пожалуйста, французский, раз вы такие богатенькие.
– Французского нет, – грустно сказал Альтер.
– Врешь, – возразила Ленка. – Есть французский.
– Откуда?
– Ты в бутылку из-под «мартеля» ничего не наливал?
Альтер уже понял и кинулся на кухню. А я действительно не только не наливал ничего в ту «историческую» бутылку, но и плотно закрыл пробку, так что на донышке сохранилось достаточно благородного напитка.
В то время мы еще не разучились наслаждаться зрелищем работающего сибра, ну а Светкин восторг при виде множащихся бутылок и кроссовок (по ее просьбе мы еще и кроссовки в экспо-камеру подпихнули) мог быть сравним разве что с ликованием резвящегося полугодовалого щенка.
После первой рюмки все посерьезнели. После второй начались яростные споры о принципах работы сибра и возможных последствиях опыта. Третью рюмку пили только мы с Альтером и Светка. Четвертую – одна Светка. И пятую тоже только она. После шестой Светка решила снять джинсы.
– Зачем? – спросила Алена.
– Ну, а что ж я туда в штанах полезу? – обезоруживающе глупо, вопросом на вопрос ответила Светка.
– Все, – тихо сказал Альтер, – накрылся наш эксперимент.
– Ерунда, – возразил я.
Светка выдвинула новый аргумент:
– Зачем размножать старые драные штаны? Хорошо бы снять с трупа совсем новенькие джинсики. Дор-р-рожка «серпантин».
– Снять с трупа? – ошалело спросил Альтер.
– Ну не выбрасывать же?
И на этот вопрос мы не нашлись, что ответить. Потом я глотнул из бутылки и сказал:
– Дать тебе новые штаны?
Впрочем, никаких новых штанов у нас не было. Разговор был совершенно идиотский, и меня не покидало ощущение, что все мы сходим с ума. Надо было как-то заканчивать этот безумный диспут.
– Снимай, – сказал я, – снимай свои дурацкие джинсы, золотце ты мое.
Ладно бы сказать такое спьяну, но я был совершенно трезв.
Моя Малышка откинулась на диване, чтобы видеть меня за спиной Светки, и я был сражен таким знакомым мне властным прищуром любимых глаз и гневным полыханием серого огня в них. И еще я увидел, как точно таким же взглядом смотрит на Альтера Алена.
Тошно мне стало, ох, как тошно!
А Светка, не вставая, стянула свои сделавшиеся бледно-голубыми от времени штаны, потом поднялась, слегка покачнулась и, расстегивая на ходу кофточку, подошла к сибру. Он был заблаговременно выращен нами до необходимых размеров, и Светке оставалось только шагнуть в раскрытый зев экспо-камеры. Рисуясь, театрально, словно начиная испанский танец, она повернулась к нам вполоборота и щелкнула пальцами. Ленка раньше других поняла немудреный смысл этого движения и поднесла нашей отважной испытательнице рюмку «мартеля».
Выпили и мы с Альтером. Чисто автоматически я отметил, что две бутылки уже опорожнены, и мы наливаем из третьей.
А спектакль возле сибра продолжался. Очень картинно была опрокинута рюмка и не менее картинно, грациозным цыганским движением плеч сброшена кофточка. Даже гольфы Светка ухитрилась снять танцуя. Потом я закрыл глаза.
– Дурак, – сказала Ленка.
Быть может, она подумала, что это я изображаю восторг до потери сознания, но я ничего не изображал. Мне действительно не хотелось смотреть. На самом деле. И однажды уже было так, на той печальной памяти у Рюши Черного. Она тогда тоже «танцевала», и мне тоже было не до нее.
Светка – это был пройденный этап в моей биографии, на Светку у меня уже выработался иммунитет, и все же сексапильность ее казалась невероятной, сокрушительной, бьющей фонтаном, я буквально физически ощущал душную, обезоруживающую волну страсти, исходящую от ее тела. Разумеется, я предвидел что-то подобное, и даже Ленка предвидела, но, боже мой, кого еще из надежных людей смогли бы мы так легко уломать на наш кошмарный эксперимент?
– Ну, ладно, хорош раздеваться-то! Не за тем приглашали, – почти крикнул Альтер.
Я открыл глаза. Реплика была неожиданной. И я в который уж раз удивился, как сильно мы с Альтером отличаемся друг от друга: в моем мозгу этой фразы не было.
На Светку подействовало, и последняя спасительная деталь туалета осталась на ней, когда роскошное тело расположилось в камере в позе лотоса. Я уже ничего не соображал. Поэтому Альтер, стоящий ближе, пробежал пальцами по кнопкам. Потом все пятеро мы подошли к гиверу.
Неподвижная, как Будда под священным деревом бодхи в глубине его сидела Светка, Светка-гештальт, а живая смотрела на нее спокойно, даже насмешливо: ведь пока это была просто фотография – объемная, неверояно высокого качества, но все-таки фотография и даже не самая удачная. А потом Альтер нажал еще одну кнопку, и фигура в гивере шевельнулась. И, пока было еще не ясно, жива ли она, я поймал себя на мысли, что не хочу видеть ее мертвой, и это была нелапица и дикость. Нам не нужна была вторая Светка, а был нам нужен, до зарезу нужен безопасный сибр.
Прекрасное тело ледовой танцовщицы качнулось вперед и рухнуло к нашим ногам.
– Врача, – глупо вырвалось у кого-то, и ни один из нас даже не улыбнулся на это.
А Светка, приговаривая: «Вот это находочка для некрофила!», с циничным хладнокровием распутала ноги своей копии, потом положила по всем правилам, принятым для покойников и припала ухом к груди.
– Все. Отпрыгалась, – сказала она, поднимаясь с колен. – Поддержка «лассо» в два оборота!
И вдруг заревела в голос.
Так, жутким аккордом Светкиного плача, отчаянного, бабьего, визгливого плача открылся в нашей жизни очередной этап расплаты.
И мне подумалось вдруг, что это не просто расплата, что это голгофа, я ощутил себя мессией, не вполне добровольно, но с радостью несущим свой весьма модернизированный крест во имя еще более модернизированного спасения.
Я плохо помню, как мы уничтожали труп. Я внезапно почувствовал себя очень пьяным и все дальнейшее осталось в памяти в виде обрывков.
Завертывание тела в простыню. Ужасная нелепость. Но оказалось, что так всем привычнее. И потому легче. Светка в махровом халатике с дрожащей в руке рюмкой. Неожиданное шокирующее требование Альтера отрезать для исследования голову. И быстрое согласие всех, что это абсолютно логично: стоило ли начинать эксперимент, если не доводить его до конца, монотонное нытье Ленки: «Медика среди нас нету, нету медика…» И однообразные возражения Альтера: «И наплевать, наплевать, что нету, наплевать…» Разбитая бутылка.
Коньяк на полу. Кто это сделал? Гивер, забрызганный мозгами. Это, конечно, нейрохирургические опыты Альтера. «Ложечку дать? – шутит Алена. – Древние китайцы ели живой мозг. Рассказывают, вкусно.»
Пятка, торчащая из воронки питания. Никто не решается подпихнуть ее внутрь, а без этого система не срабатывает. Шальное веселье в глазах Светки, пьющей коньяк из отбитого донышка бутылки.
Внезапный возглас Альтера: «Нашел!» «Что ты нашел, придурок?» – это, кажется, я спрашиваю. «Закон Архимеда», – плоско шутит Алена.
«Оранжит в мозге!» – кричит Альтер. Оранжит в мозгу? Чушь собачья.
Ленку рвет над раковиной в ванной. От коньяка? От трупныйх дел?
Или от всего сразу? «Вот вам и ответ, могут ли монстры блевать», – говорит Альтер. Или не Альтер, а я. И не говорю, а думаю. Ленки ложатся вдвоем на нашем единственном диване. Пьяная Светка якобы понимающе хмыкает: «Дерзайте, девочки». Альтер штампует в сибре подушки. Их в комнате уже десятка два. Алена нагишом сидит в постели и очень неточно льет «мартель» себе в рот. Коньяк бежит струйками по груди, животу и большим желтым пятном расползается на пододеяльнике, Альтер, непоследовательно игнорируя гору сотворенных подушек, раздевается, ложится на голый линолеум и вопрошает в пространство: «Может ли монстр простудиться? Как вы полагаете, господа?» Лужи. Осколки. Кровь. Мозги. Ртутные капли зеромассы. Грязные тряпки. Шарики оранжита. Оранжит-то откуда, Господи? Ах, да, из мозгов. Мозги набекрень. Вам свешать мозгов набекрень два килограммчика? Что? Слишком много?
Предпочитаете мозги в стаканчиках? Ради Бога…
А потом снова полная ясность, до абсолютной, вакуумной прозрачности в мыслях.
Я постелил Светке в ванной, использовав саму ванну как ложе, а в качестве перины – альтеровы подушки. Потом мы вышли в кухню и закурили. Светка снова налила себе «мартеля», и я выплеснул его в окошко.
– Не пей больше, глупенькая, не надо. Ты на нас не равняйся. Мы же монстры. Мы теперь ведрами можем.
Но выпить хотелось ужасно. И мы откупорили шампанское. Я старался делать все тихо-тихо, потому что все остальные уже спали.
– Светик! – произнес я торжественно, чокаясь своей мятой кастрюлькой с ее эмалированной кружкой. – Свершилось величайшее событие. Я создал для людей универсальный сибр в безопасном исполнении.
– А трупов много будет?
– Много, – ответил я подумав. – Трупов будет изрядно.
– Плохо, – сказала Светка. Она была мрачнее тучи.
– Брось, глупышка, трупы – это мусор. О людях надо думать.
– Мусор, говоришь? А кого вы сварили сегодня в вашей адской машине? Там было мое тело. Мое! Понял? А не твое… Господи! Ну, почему я такая несчастная, Витька?
Я хорошо знал этот извечный ее вопрос, слишком хорошо, и чуть было не шепнул ей «Иди ко мне». А ей хватило этого «чуть». Она сделала шаг и прижалась к моей груди. И мне стало очень кисло. И очень сладко одновременно.
На ней был халатик, и, когда она грациознейшим движением медленно подняла длинную, стройную, тренированную ногу, распрямляя колено, дотянулась ею до выключателя и большим пальцем тихо, мягко погасила свет, я увидел, что кроме халатика, на ней нету уже ничего.