— Не знаю, не пробовал, но с виду пожалуй что и так, — раздумчиво проговорил Иван. — Меня еще другое волнует. Ведь король Марк, очевидно, захочет иметь от тебя наследника. Иначе зачем ему вообще жениться? Так неужели ты…
   — Успокойся, — сказала Маша, — диагноз «бесплодие» поставили мне очень хорошие специалисты.
   — А если они все-таки ошиблись? А если «тамошние» болезни здесь напрочь пропадают? Я же в Корнуолл без гангрены явился!
   — Это другое, Ваня, совсем другое. Понимаешь, ни в одной версии легенды о Тристане не говорится ни слова о детях Изольды. С Марком ли, с Тристаном ли — никаких беременностей. Она, то есть я, наверняка бесплодна. Так что могу куролесить сколько угодно и с кем угодно. Понятно? Между прочим, венерических болезней у них здесь тоже пока нет. Полнейшее раздолье для свободной любви и секса!
   Иван вдруг почувствовал, как Машина рука игриво крадется вверх по его бедру.
   — Ванька-встанька, ты скотина! От этих разговоров я уже сама не своя.
   — А я, думаешь, чей?
   — Ты?! Думаю, что мой!
   И сплетаясь в объятиях, они начали раздевать друг друга.
* * *
   Вторая ночь любви получилась у них совершенно волшебной. Они не выпили ни глотка вина на этот раз, но были под утро в тысячу раз пьянее просто оттого, что за разом раз открывали друг в друге все новые и новые сокровища.
   Поверьте, этих восхитительных тайн им хватит вполне и на третью ночь, и еще на много-много ночей.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,
в которой любовью охвачены почти все герои, но некоторые из них охвачены также и другими чувствами, например, завистью и даже ненавистью

   Тинтайоль встречал его почти столь же пышно, как и в день победы над Моральтом. Хотя на самом-то деле многие при дворе Марка были не слишком приятно удивлены очередным волшебным возвращением неубиваемого Тристана. Да и сам король уже не проявлял так явно теплых отеческих чувств, какие обуревали его прежде: во-первых, Тристан окончательно возмужал, называть его мальчиком казалось теперь просто оскорбительным, а во-вторых, для Марка дороже родного племянника сделалась золотовласая красавица Изольда, которую полюбил он с первого взгляда.
   И потому, быть может, единственным существом, которое встретило Тристана в Тинтайоле с искренней радостью, была его любимая собака. Да и сам он только пятнистой, брылястой Луше по-настоящему и обрадовался.
   Тристан действительно был теперь совсем другим человеком. Юношескому восторгу, который тогда, по возвращении с острова Святого Самсунга, оказался сильнее усталости и свербящей боли глубоких ран, не было больше места в его сердце. Он улыбался, он поднимал свой кубок с игристым вином, он выдавал красивые стихотворные экспромты во славу короля и новой королевы Корнуолла — прекрасной белокурой Изольды, он играл им на арфе и роте и даже на самодельной гитаре, которую Изольда сберегла для него и вместе со своими вещами доставила в Тинтайоль, а потом по уже сложившейся традиции исполнял диковинные песни разных народов, радуя слух всех собравшихся в торжественной королевской зале.
   Но то был не его праздник, Тристан участвовал в общих свадебных игрищах, однако же был ото всех и от всего отдельно. Кажется, Марк даже почувствовал это, но ничего не сказал любимому племяннику. «Мало ли что, все-таки ж юному… да нет, теперь уже не юному, а молодому рыцарю довелось пройти очень трудный путь со многими битвами и ранениями. Мой мальчик просто устал», — думал Марк, про себя продолжая называть его мальчиком. Но главное, король был по-настоящему счастлив в день своего венчания и не хотел омрачать никакой печалью светлую радость брачного ритуала.
   Разумеется, новоиспеченная королева тоже была не в себе, но ей-то как раз приходилось намного легче, чем Тристану. Проще было играть свою роль — роль чужестранки, едва покинувшей родину, роль вчерашней юной принцессы, в одночасье расставшейся с отцом и матерью, со всеми дорогими ей людьми, оставившей за морем подруг, служанок, лошадей, собак, любимый замок с таким привычным, умиротворяющим видом из окошка на широкую реку и заливные луга. Молодая ирландка и не должна была вести себя иначе в Корнуолле в эти первые дни. Ее потерянность и грусть лишь умиляли старого Марка и вызывали в нем еще большую страсть и нежность.
   Пиршество по поводу величайшей в истории Корнуолла свадьбы катилось к концу. Уже у многих не хватало сил ни пить, ни есть, ни петь, ни танцевать. И наконец ночная тьма опустилась на Тинтайоль. Непроглядная тьма, без луны и звезд, потому как небо еще с вечера затянуло низкими, плотными тучами.
   Улучив момент, Тристан отозвал дядю в сторонку и как мужчина мужчине объяснил ему суть ирландского обычая, согласно которому суженая в первую брачную ночь отдается жениху при полностью погашенном свете, ведь стыдливость невесты — одна из главных добродетелей ее, а к тому же утрата девства — великое таинство, и как оно совершается, не должны видеть не только люди, но даже призраки ночи, по преданию, залетающие на огонек. Вот почему ни один факел не должен гореть в королевских покоях во время этого знаменательного события.
   Марк выслушал племянника, согласился, что ирландский обычай красив, и обещал не нарушать тех правил, каким намерена следовать его молодая жена.
   А потом, когда Марк и Изольда возлегли на брачное ложе, к ним в покои вступила Бригитта, внесла заветный кувшин с любовным напитком — сюрприз для короля — и подробно, стихами, как она это умела, обученная в действительности самими исландскими скальдами, рассказала Марку, для чего служит напиток и как его следует употреблять.
   И Марк был в восхищении от этой еще более красивой традиции и осушил половину кубка, и подивился возникшим у него ощущениям. Бригитта, впрочем, предупредила, что пить волшебное зелье нелегко, поэтому Марк не закашлялся, а только выпучил от неожиданности глаза, покраснел весь, как рак, но тут же расслабился и пришел буквально в неописуемый восторг. По телу его разлилось неземное, неведомое ему ранее блаженство.
   В кувшине, разумеется, был все тот же скотч, о чем теперь уже знала и Бригитта. Изольда, кстати, весь вечер активно подливала Марку самых лучших сортов игристого вина. Расчет оказался верен: виски стало последней каплей, переполнившей чашу. Король быстро сделался благостным и рассеянным. Он, правда, внимательно проследил, как Изольда глотнула из кубка следом за ним, и даже спросил, почему это Бригитта подает королеве второй кубок.
   — Так это же кубок с простым яблочным компотом, — пояснила служанка. — Мужчинам не полагается, а женщинам, сами понимаете, нелегко проглотить подобную огненную водицу не запивая.
   Марк рассмеялся, довольный собою. А Изольда, как научил ее Тристан (старый трюк, известный любому разведчику) незаметно выпустила в кубок с запивкой все, что успела набрать в рот из первого. Все-таки она побаивалась: вдруг капли на донышке еще способны действовать? А для Бригитты — существовало другое объяснение: накануне ответственнейшей операции по одурачиванию короля Марка ей просто нельзя было терять контроля над собой.
   И вот все выпито. Бригитта задувает факелы. Один, второй, третий… Изольда выпархивает из-под одеяла, на минуточку, по нужде, и возвращается, когда уже совсем темно в покоях, король берет ее (Ее ли? Ну а кого же еще?! Ну конечно, ее, королеву!), король страстен, король счастлив, супруга его кричит натуральным криком боли, и кровь течет по ее ногам, пачкая белоснежные простыни, а король ласкает свою любимую молодую жену и утешает ее, и никак не хочет отпустить, но потом все-таки забывается сном, и Бригитта выскальзывает из объятий, а Изольда, стоящая тут же, за их головами, ложится, и Бригитта, наскоро приведя себя в порядок, ходит вновь по просторным королевским покоям и зажигает факелы один за другим, один за другим…
   «О, черт! — думала Бригитта. — Разве так мечтала я потерять свою драгоценную девственность? Но чего не сделаешь, право, для любимой хозяйки! Однако после такого, может быть, я все-таки заслужила кое-чего приятного и для себя самой?..»
* * *
   Сильнейшая, небывалая гроза пролилась в ту ночь надо всем Корнуоллом, прогремела в облаках, просверкала ветвистыми молниями, прошумела в листве резкими порывами ветра. А наутро, когда выглянуло солнце и запели птицы, мир выглядел свежим, умытым, ласковым.
   Тристан поднялся ранехонько и по старой памяти отправился пасти свиней. Теперь это уже не входило в его обязанности, но вспомнить молодость было приятно. Он так и подумал: «Вспомнить молодость». В свои-то двадцать пять. Или сколько ему? Посчитать точно было теперь очень непросто. На войне год за три идет. А здесь? Когда в тебе одном два человека, две души, когда живешь в двух мирах одновременно, да еще с представителем третьего общаешься?.. Он ощущал себя пятидесятилетним стареющим героем, потому что было ему теперь от роду столько, сколько Тристану Лотианскому и Ивану Горюнову, вместе взятым.
   Все эти грустные мысли прокручивались в голове как-то необычайно легко, они были ностальгически светлыми и даже немножечко смешными. Да, именно так: светлые, печально-смешные мысли. Они походили на разбежавшихся по яркому зеленому лугу крепеньких, розовых, подрастающих поросят.
   А дядя нашего свинопаса отсыпался, разумеется, до полудня, даже еще дольше — до обеда.
   Обед по случаю замечательной погоды устроен был под открытым небом, в саду. И любимая жена Марка сидела по левую руку от него, а любимый племянник, как и раньше, — по правую. И дозволено ему было брать с тарелки короля. Ничего не изменилось в установленных некогда традициях. Разве что Тристану доверили теперь еще и роль личного телохранителя королевы, что характерно, безо всяких намеков с его стороны или со стороны Изольды. Четверо известных недоброжелателей были, казалось, окончательно посрамлены и уничтожены таким решением короля Марка. Очередное волшебное возвращение славного рыцаря из бывшей вражеской, а ныне дружественной державы лишило их всякой надежды на соперничество. Тристан становился все более и более недосягаем для конкурентов.
   Ах, разве могли они знать, какие козыри получат в свои руки уже совсем скоро?! Но еще полезнее было бы им узнать, куда заведут их всех эти самые козыри.
   А пока очередной этап смертной битвы (за любовь — одних и за власть — других) еще не начался. За праздничным столом все мило улыбались друг другу: бароны, разумеется, фальшиво и злобно, а Тристан с Изольдой — так даже вполне искренне. Влюбленные, нашедшие друг друга и тем счастливые, они сейчас любили всех на свете.
   Им, в сущности, хватало уже того, что они видят друг друга, едят за одним столом и спят под одной крышей. А ведь король по старой традиции приказал стелить Тристану в своих собственных покоях, и только в первую брачную ночь племянник спал отдельно — даже по валлийским и корнуоллским законам это считалось правильным, а уж с ирландскими-то строгостями и вовсе присутствие постороннего мужчины, сколь угодно близкого жениху, было абсолютно недопустимым.
   Одним словом, поначалу Маше и Ване понравилось в Тинтайоле. В их душах поселилась легкомысленная, наивная, почти детская уверенность: все будет хорошо. У них будет масса возможностей для тайных встреч. Ведь выше них в государстве — только король, и король искренне любит обоих, а значит, никогда ничего не заподозрит. А на остальных — наплевать. Впрочем, они готовы взять в союзники хоть весь королевский двор. А вот если кто-нибудь будет уж слишком рьяно выступать против королевы и ее личного телохранителя… Что ж, по отношению к таким господам они будут жестоки. В полном соответствии с местными законами. С волками жить — по-волчьи выть. И — вот удивительно — даже эти грядущие расправы казались романтичными, а уж сами тайные встречи заранее пленяли многообразием вариантов и острым, пряным, пьянящим вкусом запретного плода.
   Когда они впервые после своего «свадебного» морского путешествия, истосковавшись за полтора дня друг без друга сильнее, чем за всю предыдущую жизнь, уединились наконец в саду и губы их встретились в торопливом порывистом поцелуе, а тело прильнуло к телу, словно не замечая одежды, и руки блуждали по спинам, а ноги уже непроизвольно сплетались, почти переставая служить опорой, — и все это с оглядкой, с напряженным ожиданием в каждой томно звенящей мышце — вот тогда они оба и испытали сильнейшее, новое и ни с чем не сравнимое удовольствие — сладость греховной любви.
   А потом Тристан достал из-под одежды небольшой кувшинчик, в который были перелиты остатки скотча, и, расплескав сказочно прекрасную жидкость по трем кубкам, они выпили за свою удачу вместе с подошедшей Бригиттой, стоявшей до этого за кустами и оберегавшей их покой, если только можно назвать покоем этот щемяще-сладкий страх, этот всепоглощающий нежный трепет.
   Может, ради таких мгновений они оба и прожили свои предыдущие жизни?
* * *
   Но уже через три ночи сквозь эйфорию бурной, неистовой страсти проглянули первые зыбкие очертания суровой и запутанной реальности.
   Лежа на своей холостяцкой койке и возбужденно-тревожно прислушиваясь к звукам, доносившимся с королевского ложа, Тристан вначале, как обычно, рисовал себе в воображении картины, одна бесстыднее другой, которые не вызывали в нем ревности, а только все более острое, яркое, неодолимое желание, но потом… До него донеслись стоны Изольды.
   Это не были стоны боли.
   И словно какая-то очень важная струнка лопнула в душе юного любовника. Да, он был стареющим героем, но любовником-то был юным, ранимым и неопытным. А потому в ту самую секунду ощутил очень болезненный укол прямо в сердце. И тогда, чтобы не закричать, Тристан вцепился зубами в подушку.
   Что-то вопиюще неправильное было во всем происходящем сейчас с ними. Какая это, к черту, высокая трагедия — это же просто жалкий фарс, комедия абсурда!
   Маша была не намного, но старше Ивана, а главное, она была опытнее. Она прожила жизнь, в смысле личную жизнь. У нее был муж, за которого сдуру выскочила еще на втором курсе, а на пятом уже развелась, и после было несколько, возможно много, мужчин. Иван одно время подозревал даже, что очень много. Эти мысли заводили, будоражили его, вызывая горьковато-упоительную мешанину чувств. Он даже не называл это ревностью, может, потому, что стыдился признаться в почти шизоидной ревности к незнакомым, а потому бесплотным для него призракам прошлого.
   Однажды он прочел у Фолкнера, как мужчина, раздевая женщину, вынужден мысленно снимать с ее тела всех предшествовавших ему мужчин, и этот образ надолго запечатлелся в юном мозгу. Но позднее он с некоторым удивлением понял, что никакие не мужчины беспокоят его на самом-то деле, а только лишь одно — ее опыт Ее богатый сексуальный опыт на фоне его бледных и однообразных воспоминаний о случайных связях со скучными девчонками. Такое было противно природе (в его представлении), ведь это как раз мужчина должен обучать женщину любви. (Почему? Что за глупость? А как же гетеры, например?!) Но тогда он так думал, искренне думал. И еще ни разу не раздев свою любимую в жизни, в мыслях все снимал и снимал с нее всех предыдущих мужчин, и мучил ее вопросами о них, и она пыталась уходить от ответов, пыталась что-то скрывать, но потом благодаря любви ли, из-за обиды ли, а может быть, просто в раздражении начинала рассказывать. И вдруг сама получала удовольствие от сумасшедших для молодой и в общем-то целомудренной женщины откровений. Да, она никого не любила раньше по-настоящему — теперь-то Маша хорошо понимала это, — но все-таки (к чему кривить душой?) с другими тоже получалось не так уж плохо, ей было что вспомнить. И в ее рассказах появлялись порой фантастически неприличные подробности. Вот они-то, глубоко интимные, пронзительно честные мелочи и растравляли душу Ивана сильнее всего.
   Все это был чистейшей воды мазохизм, но мазохизм целительный. Ведь это ревность в действительности не лечится, она лишь переходит во все более тяжелые формы и постепенно убивает любовь. Но у него-то была не ревность. У него была просто зависть. Он безумно завидовал ее опыту, однако, знакомясь с ним в подробностях, словно проигрывал внутренне все роли ее прежних кавалеров и небрежно отбрасывал их одну за другой как пройденный, отработанный материал. Он был совсем близок к полной победе над собой, и тут они расстались надолго.
   А теперь, когда уже здесь, на морском просторе, они постигли вдвоем этот непредставимый, запредельный, божественный экстаз слияния друг с другом и с вечностью, — теперь ему было просто смешно сравнивать себя с теми ее парнями, далекими-далекими, мелкими-мелкими, почти игрушечными человечками из другого мира, или, как сказал этот зеленоглазый маг, с другого уровня бытия.
   Может, потому он был так счастлив в те первые несколько дней — солнечных, зелено-голубых и ветреных?
   И вдруг — как удар в спину из-за угла — этот стон в ночи. Король Марк, его действительно любимый дядя — красивый, сильный, достойный во всех отношениях мужчина — в один печальный миг перестал быть номинальной фигурой в их с Изольдой отношениях. Король Марк был здесь и сейчас, король Марк был живым и значимым. Он безжалостно вторгся в их любовь и сделался ее участником. И беспечные детские игры кончились. Дафниса и Хлои из них не получилось. Снова начиналась борьба. Смертельная борьба. С самим собой. С Машей. Со всем миром. Борьба между долгом и совестью. Между честью и любовью.
* * *
   Сразу же, утром, улучив момент, Тристан спросил ее прямо, без предисловий, желая застигнуть врасплох:
   — Тебе было хорошо с ним?
   — С кем? — Она тянула время.
   — С Марком.
   — Ах, вот ты о чем! (Она тянула время!)
   — Это ужасно глупо, — улыбнулась Изольда.
   — Что именно? — растерялся он.
   — Ревновать меня. Неужели ты еще не понял, что чувство, возникшее между нами, совершенно иное, чем…
   — Да, но…
   — И никаких «но»! Неужели ты еще не понял, глупенький: бывает людская любовь, а бывает божественная. Или — как там у Ремарка? — любовь небесная и любовь земная.
   — Ты считаешь, действительно бывает? — спросил Тристан ошарашено.
   — Ну конечно!
   И не желая продолжать этот разговор, она одарила его стремительным и жарким поцелуем. Небесным поцелуем.
   Но, Боже мой! Откуда он мог знать, какими поцелуями одаривает она теперь короля Марка? Боже, неужто он никогда не сумеет выбросить это из головы? Любовь небесная и любовь земная…
   О, греховная плоть человеческая! Как ты сильна! Можно пройти миры, прикоснуться к чуду, можно самому творить чудеса, став почти Богом, — и вдруг обнаружить, что греховная плоть твоя по-прежнему с тобой, и она для тебя дороже всего на свете, и никуда тебе не деться от нее!
* * *
   Они очень вовремя закончили разговор, потому что вошел Марк вместе с племянником своим Андролом, и навстречу им выпорхнула из глубины королевских покоев Бригитта, и стало ясно, что она подслушивала разговор Тристана и Изольды.
   Тристан начал лихорадочно вспоминать, на каком же языке они говорили, и вспомнил — на современном английском (во идиотизм-то!) — потому Бригитта если что и поняла, так не более двух-трех слов, однако интонации…
   Очень скоро сделалось ясно, что интонации выдали любовников с головой, размолвка их была совершенно прозрачна для королевской камеристки. Тристан, впрочем, весь день ходил как неприкаянный, да и Изольда дулась на него. Слепой бы не увидел. Но Бригитта увидела раньше всех.
   Правильно говорят: «Милые бранятся — только тешатся». Однако пока они бранятся, кое-кто может очень удачно использовать это для себя. Бригитта решила быть последовательной. Раз уж однажды пустилась на обман любимой хозяйки ради своей безумной страсти, значит, можно и повторить эксперимент. Теперь она все рассчитала точно. Она тоже слыхала от филидов острова Эрин о страшной силе даже совсем крохотных капель любовного зелья, о магическом влиянии их на юных девушек, а в особенности — на мужчин. И потому свято верила: Тристан может и будет принадлежать ей. Или напрасно прослыла она в родной Ирландии обольстительницей и самой коварной обманщицей мужчин?
   С давних пор припасала Бригитта для особого случая бочонок непростого шведского пива с добавлением сока буйного краснолистника. Пиво было знатное на вкус, золотисто-прозрачное, пенное — не чета ирландскому или уэльскому, а сок краснолистника действовал на всех одинаково грубо и просто — вызывал сильное плотское желание как у мужей, так и у жен их. Да, тот любовный напиток, что варила королева Айсидора из тридцати восьми трав по особой колдовской методике, одаривал людей любовью небесной, а значит, вечной, любовью, которая сильнее смерти и потому сама смертью становится. А пиво с буйным красноватым соком предлагало им простую земную радость на одну ночь или на столько ночей, на сколько хотелось растянуть эту радость, повторяя возлияния вновь и вновь.
   Тристан был мрачен, и Бригитта просто предложила ему выпить хорошего пива, пообещав невиданный вкус и забвение всех печалей. Тристан рассеянно и робко улыбнулся. Он был тронут. Он даже не почувствовал подвоха. Он был как будто далеко отсюда. И преданность Бригитты своей хозяйке не вызывала у него ни малейших сомнений. А тот невозможный, тот сумасшедший эпизод на море и тем более еще раньше, в бане, — все это забылось как дурной сон, потому что было до того, ведь все, что было до того, казалось теперь просто нереальным. Бригитта повела его на скотный двор. В пустом сарае, заваленном свежим сеном, стоял чудесный аромат, и здесь же, в специальной бадье с родниковой водою, припрятан был заветный бочонок. Бригитта вынула пробку и шепнула:
   — Попробуй.
   Он глотнул:
   — Ой, действительно здорово!
   И сама служанка глотнула.
   Сквозь щели в крыше пробивались два пыльных солнечных луча. Один падал на Тристана, и тот, прищурившись, отшагнул в сторону. Зачем? Да затем, чтобы лучше видеть девушку, потому что второй луч падал на ее почти оранжевые, червонным золотом сияющие локоны и бесстыжие, смеющиеся серо-зеленые глаза — дьявольски красиво!
   — Жарко-то как… — томно проговорила Бригитта и небрежно потянула за какой-то шнурок на своем платье.
   Образовалось этакое декольте, совсем несвойственное местной культурной традиции.
   Тристан шумно выдохнул, и она снова протянула ему бочонок.
   — Пей, оно холодное, а здесь на сеновале воздух так прогревается за день! Правда, здорово?
   Он уже со всем соглашался, отпив ароматной игристой жидкости на добрую кружку и глядя, как пьет Бригитта, а потом медленно обводит языком свои большие мокрые губы. Ему вдруг сделалось дивно как хорошо.
   Они теперь вырывали бочонок друг у друга, и когда девушка в очередной раз припала к отверстию, не сводя озорных глаз с лица Тристана, она как бы случайно облилась пивом и засмеялась. Заливисто, заразительно.
   — Ну вот, теперь уж точно платье снимать надо!
   — Снимай, — проговорил Тристан, не узнавая собственного голоса, а в следующую секунду он увидел свои руки, помогающие ей раздеваться. Руки были как будто совсем отдельно от него, но в этом и заключалась особая прелесть ситуации: сегодня ему не хотелось быть хозяином положения, сегодня ему хотелось отдаться. Отдаться могучей силе внезапно накатившей земной любви. Любовь небесная и любовь земная.
   «Ты сама толкнула меня к этому, Маша», — думал Тристан, а пальцы Бригитты уже снимали с него рубашку…
* * *
   Так вышло, что королеве Изольде срочно потребовалась ее камеристка, а кто-то из добрых людей видел, куда она пошла. Видели и Тристана с нею. Кому могло прийти в голову, что в этом следует усмотреть нечто нехорошее? Да и было ли в этом нехорошее, с точки зрения всех людей, не ведавших великой тайны Тристана и Изольды? Но у Изольды сердце ёкнуло, и к сараю пошла она совсем одна.
   Ворота оказались закрыты, однако в приотворенную калитку легко было зайти, не потревожив скрипучих петель. И она вошла. Она сразу услышала прерывистое дыхание и тихие стоны. Кто-то шевелился здесь, совсем рядом, за стогом сена, и стог легонько покачивался. Изольда сделала шаг, другой, третий и… перестала дышать: прямо перед нею, на расстоянии трех вытянутых рук, не более, освещенная яркими солнечными пятнами, сидела ее служанка. Ноги абсолютно голой Бригитты были раскорячены, как у лягушки, а руки, поднятые над головою, держали перевернутый бочонок, из которого явно иссякающей струйкой текло на юную высокую девичью грудь странное розоватое пиво. Тристан же, стоявший на четвереньках, допивал и долизывал это пиво уже не с груди, уже гораздо ниже, и Бригитта дрожала, ерзала и извивалась все сильнее, все конвульсивнее. Наконец она простонала:
   — О, ради Христа, иди, иди ко мне!..
   И Тристан едва ли не в прыжке резким толчком вошел в нее. Бригитта на мгновение замерла, как неживая, и приоткрыла глаза…
   Их взгляды встретились — взгляд королевы и ее камеристки. Ужас, животный страх смерти расширил зрачки ирландской девчонки, превращая зеленые кругляши радужной оболочки в черные, бездонные провалы, но уже в следующий миг невероятной силы оргазм накрыл все ее существо, и, закричав, Бригитта потеряла сознание. А Тристан, почуяв неладное, хотел оглянуться, но и его настигла столь мощная любовная судорога, что молодой рыцарь даже шеи повернуть не сумел, а повалился обессилено одним недвижным телом на другое.