Скаландис Ант. Меч Тристана

   Муж-однокурсник поступил с ней подло. Сначала заставил сделать аборт («Ты что, сдурела, мать, надо хоть универ закончить, на ноги встать, какой, на хрен, ребенок?!»). А потом, когда после жутко неудачной операции — ну бывает такое, все под Богом ходим! — оказалось, что у нее, вероятнее всего, уже никогда не будет детей, юный супруг Володя заявил буквально следующее: «Ты, конечно, красивая и умная баба, но зачем мне, извини, бесплодная жена?» Дело было, разумеется, в другом: Володя уже увлекся к тому времени другой красивой и умной бабой, а Машу он, собственно, никогда и не любил.
   Какая уж там любовь — так, полудетские сексуальные игры, закончившиеся по неопытности браком.
   Всех следующих своих мужчин Маша рассматривала не более как партнеров для поддержания общего здоровья. Она была теперь очень строга в выборе, очень осторожна в поведении и никогда не говорила о женитьбе. Цинизм становился нормой жизни. Ждала ли она своего принца? Да, в глубине души, на потаенном, почти инстинктивном уровне. Так его ждет, наверное, любая женщина, но сознательно Маша уже никого не ждала и никого не искала. Может, поэтому он и появился. Принц. Иван.
   Это была такая красивая, головокружительная, фантастическая любовь, что Маша думала о ней, как правило, на древнеирландском или старофранцузском, она это умела, а думать по-русски о любви казалось странным, потому что подобные чувства никак не вписывались в современную российскую действительность, где правила бал крутая братва во главе с Зигой Абдуллаевым. Как это было символично — переделать Зигфрида в Зигу! Маша мечтала жить в мире Зигфридов, а не Зиг. Она и жила в нем, уже давно, жила, по-страусиному прячась за стенами своей уютной норки.
   И вот пришел Иван, пришел из внешнего, чужого и страшного мира, к тому же он оказался представителем организации, казавшейся Маше средоточием всех зловещих сил, организации, имя которой КГБ. Но он пришел и стал своим, и примирил ее с внешним миром, и подарил счастье. Вот только основным свойством счастья во все века была мимолетность. Иван уехал в командировку, а оказалось — на фронт. Были письма. Потом перестали приходить.
   И она уже начала понимать почему, но только не хотела об этом думать и все глубже, глубже уходила в свой любимый, давно ушедший, но лично ею выстроенный заново древний красивый мир — мир скандинавских саг, поэзии скальдов и куртуазных французских романов, и этот мир был реальнее, чем душный непроходимый кошмар за окном, из которого, кажется, ушла теперь ее последняя надежда…
   В тот вечер в квартире внизу было подозрительно спокойно, и непривычная тишина даже мешала работать. Маша уже положила рядом с собой чистый лист бумаги, но никак не могла сосредоточиться, чтобы начать конспектировать статью. Оригинальное в ней как-то слишком уж тесно переплеталось с общеизвестным. «С чего начать?» — мучилась Маша. А тут еще этот назойливый голос из коридора. Странная манера — никогда он не стучит, а сразу начинает канючить, скулит, как щенок под дверью:
   — Маш, а, Маш!
   Она поднялась и открыла ему.
   — Ну что тебе, дядя Гош?
   — Сигареткой не угостишь?
   — Бери, но только одну. Видишь, всего четыре осталось, а мне еще работать всю ночь.
   Маша протянула ему действительно почти пустую пачку «Соверена». Она кривила душой. Был, был, конечно, неприкосновенный запас, но не угощать же этого люмпена аристократическими тонюсенькими палочками «Вог». Маша очень любила эти игрушечные сигаретки: вроде и смолишь одну за одной, а голова не болит. «Соверен» она тоже любила. Во-первых, за относительную дешевизну. Во-вторых, это были не «Мальборо» и не «Кент», которые в силу их несоразмерной популярности давно делались черт знает на каких подпольных фабриках, а вовсе не привозились из Америки. «Соверен» был настоящий, английский, его пока не подделывали. А в-третьих, подсознательно, должно быть, она выбрала эту марку за эффектное название и строгую красивую картинку — на средневековой золотой монете изображен был рыцарь, убивающий дракона.
   — Ой, спасибо, Машунь! — раскланялся дядя Гоша и отвалил.
   И Маша вдруг вспомнила, что сама даже забыла про сигареты — так спешила познакомиться с книжкой.
   Села к столу, чиркнула зажигалкой, с удовольствием вдохнула дым.
   «Так, на чем я там тормознулась? Ага, на цитате из ирландской саги „Изгнание сыновей Успеха“. Филологи хреновы! Вечно они ирландские скели сагами называют по аналогии с исландскими. Ну как без слова scel ввести понятия prim-scel, то есть „основное сказание“, и rem-scel, то есть „сказание предварительное“?.. Ну ладно. Что ей там не понравилось? Неточность перевода в очень важных словах гейса, своего рода табу или магического заклятия: „Позор и насмешка на твои уши, если не уведешь меня с собой!“ „Позор и насмешка“ сказано удивительно нелепо, по-русски куда как более складно и поэтично звучит традиционное „стыд и срам“».
   Маша поднялась, сняла с полочки чудесное лейпцигское издание прошлого века — «Ирландские тексты» с комментариями Виндиша, можно сказать, жемчужину своей коллекции, и отыскала нужное место. Убедилась в собственной правоте, а потом просто увлеклась — скель-то был коротенький — и дочитала до конца.
   Магия древних текстов поистине удивительна. Читая, Маша всегда начинала чувствовать себя участницей действия. Сейчас она была прекрасной девушкой Дейрдре, загадочно рожденной дочерью Федельмида, ясноглазой, с белокурыми кудрями и пурпурными щечками. «Зубы белы, как снег, губы красны, как кровь…» А имя-то какое! Для не знающих ирландского, конечно, странноватое имечко, и произнести-то нелегко, а вот для знающих — это же «нежная, хрупкая, трепетная». А каким неподдельным, сурово-простым и леденящим ужасом веет от заключительных строчек скеля: «В тот момент проезжали они мимо огромной скалы. Бросилась на нее Дейрдре вниз головою. Голова ударилась о камень и разбилась. И она умерла. Вот вам повесть об изгнании сыновей Успеха, и об изгнании Фергуса, и о смерти Найси, сына Успеха, и о смерти Дейрдре, дочери Федельмида».
   — …И она умерла, — повторила вдруг Маша вслух.
   И за секунду до того, что произошло после, с помощью какого-то фантастического прозрения она увидела, как древний кошмар выплескивается с пожелтевших страниц прямо к ней в комнату. Она посмотрела в лицо смерти, прежде чем та вошла к ней сквозь разломившийся с адским грохотом пол…
   И лицо у смерти было весьма симпатичное — мужественное, можно сказать, эталонно-мужское, смуглое, обветренное, доброе, чуточку грустное и с потрясающе чистыми, глубокими изумрудными ирландскими глазами…

* * *

   Когда представители ГУОП, МЧС, ФСБ и еще бог весть каких спецслужб, понаехавших на место экстраординарного события, — а для центра Москвы это был невиданный по силе взрыв — опрашивали свидетелей, чудом уцелевший дядя Гоша клялся и божился, что гражданка Изотова Мария Петровна находилась в своей комнате за пять минут до теракта. Однако тела ее, ну хотя бы фрагментов тела, на месте происшествия так и не было найдено. Впрочем, абдуллаевских останков тоже не обнаружили, но от него хотя бы запонки нашли и пуговицы, опять же Зигфрид был не один, так что ошметки жареной человечины все перемешались. И вообще искать человека, у которого, по одной из гипотез следствия, десять килограммов тротилового эквивалента разорвалось прямо в руках, никому не представлялось интересным. А вот гражданка Изотова сидела этажом выше, и от нее непременно должно было хоть что-то остаться. Однако же и Машу милиция разыскивать не собиралась — внесли в список жертв и успокоились. До нее ли было!
 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   Повесть о разом вспыхнувшей любви, об одержимости этой любовью, о смерти в один и тот же миг. Что ж, и тема эта, да и сюжет — вечны. И встречались мы с ними в литературе не раз. Любовь с первого взгляда… Она может вспыхнуть и в школе… Она, любовь, может вспыхнуть и на корабле, идущем по Ирландскому морю. И даже в кривом, скучном переулке, на который повертывают с Тверской.

Академик Николай Иосифович Конрад.

«Запад и Восток»

ГЛАВА ПЕРВАЯ,
по ходу которой один из трех величайших рыцарей острова Британии, Покоритель Врагов Тристан, сын Рыбалиня, вступает в единоборство с самым могучим воином острова Ирландии — Моральтом, однако поначалу герой наш никак не может понять, зачем же он вообще это делает

   — Приступим? — спросил Моральт. Тристан оглядывался на свою лодку, и ему очень не нравилось, что ветер прибивает ее обратно к берегу. Ведь он так эффектно отпихнул ногою челнок, спрыгивая на скалы! А Моральт проследил небрежно за направлением его взгляда и, кажется, истолковал по-своему растерянность молодого рыцаря.
   — Приступим? — повторил он.
   Тристану показалось, что он сейчас добавит: «Терпеть не могу трусов».
   Но Моральт сдержался, и Тристан ответил ему:
   — О достойнейший, может, мы все-таки отойдем чуть подальше в глубь острова? Так будет правильнее.
   Ни одной ладьи не было видно в море, тонкая полоска далекого берега терялась в тумане у горизонта, а в другую сторону простирались темные скалы пустынного острова Святого Самсунга, каковым скалам надлежало теперь полностью скрыть соперников от чьих угодно посторонних глаз. Не было тут никаких глаз, не было, но… порядок есть порядок.
   Моральт хмыкнул, недвусмысленно давая понять, что разгадал уловку Тристана, и двинулся, не оглядываясь, вверх по нагромождениям серых камней. Потом посмотрел на небо и проворчал, не слишком рассчитывая быть услышанным:
   — А ты, юнец, должно быть, любишь сражаться под дождем. Уж не в этом ли заключается твоя главная хитрость?
   Моральт хохотнул, и Тристан крикнул ему вдогонку:
   — Нет, достойнейший, мне абсолютно все равно, при какой погоде сразиться с тобою!
   Однако Тристан действительно тянул время. Но ждал он не дождя, а наступления сумерек, неожиданно ранних от низкой облачности. Если продержится до темноты, ему не будет равных, он знал это. Когда-то ему даже дали кличку — Котяра — за уникальное зрение. Когда-то.
   Очень-очень давно.
   Теперь приходилось рассчитывать на вновь полученные умения да еще на заговоренный меч. Не очень-то верил Тристан во все эти штучки. Но что-то такое с его мечом делали. Белобородые почтенные старики в темных длинных плащах колдовали, помнится, над его клинком, бормотали диковинные слова, брызгали чем-то, цветные дымки через трубочку пускали — и все это на полном серьезе. Так что исключить наличие волшебных свойств у своего древнего оружия он не мог. Меч был действительно заслуженный, по преданию, дрался им когда-то сам король Пендрагон, а уж то, что именно этим клинком Тристан гнал из Лотиана герцога Мурлона Злонравного, сомнений не вызывало никаких — события удержались в памяти относительно неплохо. Хм, в памяти…
   «Не отвлекайся, Котяра, — сказал себе Тристан. — Ведь если у них тут колдовские чары действуют без дураков, то и у Моральта клинок не простой — это тебе должно быть хорошо известно».
   Уже четверых доблестных рыцарей Корнуолла обезглавил этот ирландский громила, а ведь они были на добрых три ладони выше Тристана, да и в плечах пошире.
   «Черт, ну совсем не моя весовая категория», — думал Тристан.
   Он пробовал молиться, но невольно срывался в мыслях на ругань, чередуя все известные ему языки, а знал он их немало. Он еще выдаст вслух эту тираду, когда сойдется с Моральтом нос к носу, и Моральт, знающий дай Бог три наречия, кроме родного ирландского, обалдеет от завораживающей музыки чужой речи, но это будет после, после, а пока…
   Темнело медленно, ветер крепчал. Уж не забросило ли лодку Тристана на скалы? А впрочем, и хорошо. Особенно если лодка разобьется. Он ведь не должен возвращаться на ней ни в каком случае. И разбившаяся лодка — это перст Божий, Тристан отправится назад под алым ирландским парусом.
   «Двое живых приплыли сюда, но лишь один живой покинет этот остров!» Какие искусственные слова! Неужели он сам произнес их в ответ на оскорбление Моральта? Впрочем, на древнеирландском прозвучала фраза не только эффектно, но и вполне обыденно, зато теперь, когда он мысленно перевел ее…
   Или порывы норд-оста кажутся злее лишь потому, что они поднялись на открытое ровное пространство? Наверное, красиво смотрятся сейчас со стороны два мрачных рыцаря в посверкивающих доспехах. Как на сцене, как на арене цирка. 1де же вы, зрители? Тристан знал, что зрители есть, точнее, будут, точнее, он чувствовал это, точнее… Да ничего тут невозможно было объяснить, не то чтобы точнее, а вообще элементарно внятным образом. Зрители-то были потусторонними, но именно поэтому он и не смел обмануть их ожиданий.
   Моральт остановился шагах в тридцати от Тристана, вынул из ножен меч, поднял его, осенив весь остров крестным знамением, приложил клинок к шлему и чуть заметно поклонился в сторону противника. Юный рыцарь повторил все эти ритуальные движения и добавил к ним некоторые свои, малопонятные Моральту и явно озадачившие его. Впрочем, Моральт был не из тех, кого можно надолго озадачить.
   Ирландский гигант переложил меч в левую руку, в правую взял коротенькое копье и пошел на Тристана, медленно, но заметно наращивая скорость.
   Пора было сходиться. Не предварять же поединок позорным бегством! В общепринятом здесь понимании любое, даже самое хитрое отступление — это бегство. Оставим хитрости на потом, они у него всегда в запасе, а начинать надо с более примитивных вещей. Вперед!
   В какой-то момент Тристану показалось, что Моральт будет наращивать и наращивать скорость, и уже не сможет остановиться, не сможет даже повернуть, как носорог, и, значит, надо только удачно выбрать позицию и заставить врага врезаться в скалу, чтобы он сам, сам разбился в лепешку!..
   Но нет, Моральт оказался действительно опытным бойцом: он знал, что такое искусство уворачиваться и что такое искусство настигать, тяжелый, он был еще и ловок. Поэтому неистовый танец Тристана, тычущего копьем в пустоту, напоминал не столько пируэты охотника на носорогов, сколько отчаянные вероники начинающего торреро, оказавшегося один на один с самым свирепым и хитрым быком.
   Они поймали друг друга одновременно, оба копья хрустнули о доспехи, как сухие тонкие веточки, однако Моральт устоял, а Тристан от удара рухнул. Чудовищной силы был удар, и, с грохотом прокатившись по камням, молодой рыцарь ощутил резкую боль под ребром. Уж не перелом ли? Вскочил как ошпаренный. (Привычка — вторая натура.) Однако Моральт в рыцарском своем благородстве не нападал на лежачего. Выжидал.
   А может, он просто смеялся над щенком, не считал для себя возможным торопить схватку, растягивал удовольствие? Да нет, не такой он дурак! По первому раунду должен был почувствовать, что в мастерстве Тристан не уступит, массы ему не хватает, да, но это еще не весь успех.
   — Тебе пока не поздно сдаться, безумец, моя ладья увезет нас обоих, — пробасил Моральт самодовольным тоном.
   — Поздно, Моральт Ирландский, поздно, — тихо произнес Тристан, первый раз не назвав его достойнейшим. — Слишком поздно. Скрестим же наши мечи!
   — Скрестим, безумец!
   Наверное, он и вправду был безумцем. Удары сыпались градом, да какие удары! Тристан успевал подставлять меч, но, во-первых, с каждым разом жесткость возводимых блоков падала, все-таки мышцы не железные, а во-вторых, каким-то шестым чувством ощутил он слабину своего клинка: искры сыпались на мокрые камни, звон становился все глуше, и наконец в один далеко не прекрасный момент он отчетливо услышал металлический треск, не скрежет, как полагается, а именно треск. Оказалось ли ирландское колдовство сильнее корнуоллского, думать было некогда. Ясно одно: законы физики действовали и в этом мире вполне исправно, и тело с большей скоростью движения имело больше шансов сохранить свою внутреннюю структуру. Это в равной мере касалось как мечей, так и их собственных кровью наполненных кожаных мешков с костями.
   Зловещий треск окончательно выбил Тристана из колеи, он стал пропускать удары. Уже не по шлему из вороненой стали и не по панцирю, а по незащищенным участкам тела: предплечье… голень… плечо… поясница… бедро… Бедро! Вот с бедром было хуже всего. Острие клинка вонзилось особенно глубоко, боль показалась особенно жгучей, и уродина Моральт захохотал как-то особенно злобно:
   — Тебе конец, Тристан! Меч мой смазан был специальною мазью, и раны от него не заживают. Я предупреждал тебя, безумец!
   «Предупреждал?! Спасибо. Вот только умирать-то мне нельзя, никак нельзя…»
   Тристан, конечно, не оставался в долгу: по рукам Моральта тоже струилась кровь, да и левую ногу он приволакивал, и все же силы гиганта были явно превосходящими.
   Теперь у молодого и легкого рыцаря остался только один шанс: совершить то, чего противник не ждет, к чему он не готов ни при каком раскладе. Только бы еще хватило здоровья на такой трюк.
   Тристан в очередной раз увернулся, отступил, примерился и, вложив все оставшиеся силы в этот удар, выбил ногой меч из руки Моральта. Хруст раздался знатный — очевидно, он сломал врагу кисть. Исполин взревел от боли, и в тот момент, когда Тристан, не хуже ирландца обученный благородству, уже отбрасывал в сторону свой клинок, обиженный громила, очевидно, посчитавший, что правила ведения боя нарушены теперь раз и навсегда (а может, он просто хотел жить?) — в общем, Моральт неожиданно подхватил оружие здоровой левой рукой и замахнулся. Но Тристан еще раз удивил опытного врага. Увернувшись от резкого выпада, он отскочил и сбросил с себя сначала шлем, а затем и нагрудный панцирь.
   — Ты решил сдаться?! — взревел Моральт. — Вот именно теперь ты решил сдаться?!
   И снимая шлем в благородном встречном порыве, ирландец добавил как-то обессилено и печально:
   — Все равно я убью тебя.
   На то, чтобы бросить меч, благородства его не хватило, да и не принято вроде было у них устраивать кулачные бои, не владели они этим в должной мере.
   Ладно. Пора.
   Первое — забыть про боль. Второе — сконцентрировать энергию. Третье — поймать противника на обманном ударе. Все это он напоминал себе, автоматически выполняя заученные давно и навсегда классические ката косики карате. Движения Тристана гипнотизировали ирландца, он следил за ними как завороженный. Левая рука судорожно сжимала рукоятку меча, а походка становилась все более неуклюжей. Моральт тоже выбирал момент.
   Пора. С диким воплем на всех языках сразу — от родного рубленого матюгона до витиеватых чеченских проклятий — Тристан, освободившийся от тяжелых доспехов и неподъемного меча, последовательно исполнил все необходимые движения, отмечая при этом уже полнейшую растерянность врага, и наконец птицей взлетел вперед и вверх, выворачивая правую ступню, в которую направил все, абсолютно все силы, еще остававшиеся в измученном организме.
   Чудовищный хруст стал ему наградой, а острейшая боль в пятке — скромной расплатой за нее, и, падая на четыре точки, ловя краем глаза медленно обрушивающуюся фигуру колосса, понимая, да, понимая, что выиграл, и расслабляясь, он все-таки потерял сознание и распластался под крупными тяжелыми каплями начинающегося дождя.

* * *

   Было совсем темно, и дождь перестал, когда он очнулся. Моральта, уже остывающего, Тристан нашел на ощупь. Нашарил голову гиганта — она была вся липкая от крови. Что он искал? Зачем? В чем хотел убедиться? Ага. Череп все-таки треснул. Швы разошлись. Забавно. Хорошее слово «забавно» в таком контексте. Еще забавнее, что думает он по-русски и постоянно вертится в голове идиотская фраза: «Моральт сей басни такова». В чем же заключается моральтэтой басни, придумать он не сумел, но имя побежденного рыцаря тоже забавляло. Должно быть, славился человек своими высокими моральными качествами, за что и назвали его так красиво…
   Безумно хотелось спать, и Тристан заснул.
   Розовый холодный рассвет разбудил его. И горячие пульсирующие раны. Особенно распухло бедро. Промыть морской водой? Бред. Да и вообще теперь уже поздно. Или нет? Он пополз к воде, наткнулся на свой меч, взял его в руку и внезапно ощутил прилив сил. Поднялся, поглядел на гигантский, ну прямо лошадиных размеров труп поверженного противника, призадумался и внимательно осмотрел свой меч. Что же там хрустнуло вчера? Ага. Вот оно. Кусочек сломавшегося, очевидно, о шлем лезвия держался на тоненькой перемычке. Тристан отломил его пальцами и бережно понес к лежащему недвижно Моральту.
   — Это мой подарок тебе, Моральт Ирландский, — сказал он вслух. — Нет, даже не так: это наша дань. Кроме вот такого маленького кусочка стали, Корнуолл ничего больше Ирландии не должен.
   И Тристан втиснул осколок меча в запекшуюся трещину на голове Моральта. Потом подумал, поднял сверкающий в рассветных лучах шлем врага, уложил на плоский камень и со всего размаху ударил мечом. Получилось. Пополам железяка не развалилась, но аккурат посередине лопнула. Все-таки неплохую сталь отливали британцы, нехилые клинки выковывали корнуоллские оружейники. Красиво получилось. Пусть теперь думают, что это он о чугунную голову Моральта свой меч сломал. А ведь подумают, обязательно подумают. Чудаки они необразованные.
   Так и рождаются легенды.
   Потом Тристан подошел к привязанной канатом ладье Моральта, нашел в ней кувшин с кисловатым пивом, полкруга сыра и краюху хлеба. Так себе завтрак, конечно, но все равно хорошо. Присел на камень. Вдалеке из воды вылезало огромное густокрасное солнце, такое же красное, как торжественно надувшийся парус на ладье Моральта. Своей лодки Тристан нигде не увидел. Значит, все-таки унесло в море. Сейчас вода была тихой, ветер дул со среднею силой, ровно и очень удачно — в сторону большой земли. Следовало поторопиться. Вот только тушу эту надо забрать. Не должно оставлять труп достойнейшего из ирландских рыцарей на пустынном острове.
   Около часа провозился Тристан с нелегким делом, а потом тронулся в путь. Пока ворочал и укладывал мертвого, нашел на дне ладьи еще один мешок с провиантом. И было там вино, и яблоки, и солонина. Но лекарств никаких не было. Почему? Неужели Моральт рассчитывал победить так легко, что даже к ранениям не готовился?
   Впрочем, бедро Тристан себе перевязал, разорвав на лоскуты относительно чистую рубашку, а остальные раны рубцевались потихонечку сами, овеваемые легким морским бризом. Лодка шла хорошо, уверенно, берег приближался, солнце начало пригревать, и боль отступала. Возможно, под влиянием вина. Напиток этот оказывал и еще одно удивительное действие — будил воспоминания. После первого же глотка Тристан подробно, в ярких, выпуклых образах восстановил в памяти минувший день.

* * *

   Просторная зала с высокими стрельчатыми окнами, расшитые золотом парчовые кафтаны баронов, их потные от страха лица, печальные глаза короля Марка и самодовольный Моральт, стоящий в центре всеобщего внимания, расхорохорившийся, откровенно потешающийся надо всем Корнуоллом.
   — Я пришел к тебе с тем, король Марк, чтобы забрать всю дань, которую ты должен моему повелителю королю Гормону. А ты давно должен, Марк, и за то, что тянул так долго, ты отдашь нам еще тридцать юношей и тридцать девушек шестнадцати лет от роду и знатного происхождения. Отбери их сам, только хромых, увечных да убогих не предлагай, не возьму.
   Моральт улыбался, Моральт упивался собою.
   — Корабль мой стоит в пристани Тинтайоля, тебе известно это, и чем быстрее ты доставишь туда своих красавиц и красавцев, которые станут нашими рабами, тем добрее мы отнесемся к ним, да и к тебе, король Марк, когда приедем через год за следующей данью.
   — Да! — словно спохватился Моральт, буквально хрюкнув от смеха. — Я чуть не забыл спросить. Может, кто-то из твоих баронов — тебе нельзя, сам понимаешь, не положено — может быть, кто-то из них наконец готов доказать единоборством, что повелитель мой Гормон взимает эту дань не по праву. Кто из вас, господа корнуоллцы, желает сразиться со мною за свободу своей страны? Никто? Опять никто?! Фу, скукотища-то какая!
   Мертвая тишина повисла в зале.
   И Моральт вопросил второй раз и рассказал, где и как будет проходить поединок, если он все-таки найдет согласного. Он-то знал, что не найдет, он просто играл с ними, как кот с мышками, он был действительно огромен и страшен, как большой пушистый сибирский котяра среди мышей, и действительно уже четверым снес ранее головы, и те четверо, быть может, надеялись на чудо, а быть может, просто не хотели жить после таких оскорблений.
   Сегодня Моральт ждал новой жертвы, но втайне надеялся на капитуляцию и всеобщий позор. Второй вариант явно привлекал его больше. Возможно, немолодой уже вассал ирландского короля устал рубить головы благородным рыцарям Корнуолла, но скорее всего ему просто нравилось быть самым сильным, признанно сильным, и куражиться, куражиться так из года в год. Однако ритуал требовал задать вопрос в третий раз, и он задал его, задал особенно ядовито и гадко:
   — Выходит, доблестные бароны Корнуолла, себя вы любите сильнее, чем своих детей? Тогда бросайте жребий, кому из вас расставаться с сыновьями и дочерьми. Вы готовы? Я правильно понял: этот славный с виду край населен одними лишь рабами?
   И вот тогда в голове Тристана застучало вдруг на почти забытом языке: «Мы — не рабы, рабы — не мы». Азбука свободы. Да, да, еще вчера он почти ни слова не помнил по-русски. Да и зачем? Этот язык был здесь мертвым. Но теперь удивительные звукосочетания, всплывшие из немыслимых глубин памяти, разбудили его совесть, его достоинство, его скрытую силу. Азбука свободы.