Страница:
И тогда, словно вспугнутая птица, Изольда ринулась наружу.
«Ненавижу, ненавижу, ненавижу! — стучало в мозгу неотвязно. — Кого? Ну конечно же ее, эту рыжую девку, подлую, гнусную предательницу, лгунью, безбожницу, развратницу…»
«Развратницу», — повторила про себя Изольда.
Развратница — это было ключевое слово в списке обвинений. Отчего же? Разве это самый страшный грех? И вдруг Изольда поняла. Она ведь, собственно, не ревновала. Любимого Тристана вообще простила сразу. Она сама виновата, она неправильно поговорила с ним, она обидела его и не попыталсь утешить, она самолично толкнула его в объятия Бригитты, а эта рыжая курва опоила ее славного героя и, по существу, изнасиловала.
«Ну, это уж тебя заносит, подруга, — прервала она излишне эмоциональный поток собственных мыслей. — Разве такого могучего во всех отношениях рыцаря можно изнасиловать? Его можно только очаровать, увлечь, совратить. Вот именно. Почему ж так легко удается Бригитте совращать мужчин? Почему?»
О, как долго шла к своей большой настоящей любви Мария! И с каким трудом дается теперь любовь Изольде! Небесная, земная, платоническая, плотская — все нелегко, путь к любви — сплошное преодоление себя. А эта бестия!.. Под Марка лечь? Пожалуйста, запросто! Тристана, едва ей знакомого, обласкать самым откровеннейшим и непристойным образом — ради Бога! А как легко еще раньше удавалось ей уводить с собою любого мужчину, любого юношу и удовлетворять их одними лишь пальцами и ртом, и постигать вершины разврата, сберегая при этом свою драгоценную девственность! Как легко!
А она, Маша-Изольда, именно этого всего и не умела. Ей хотелось, порою нестерпимо хотелось быть развратной, простой и бесстыдной, как кошка, но она всегда стеснялась слишком откровенных поз, слишком яркого света и всех этих буйных ласк губами и языком.
И все недополученное от нее Тристан получил теперь от Бригитты.
Нет, Изольда испытывала не ревность. Она тоже испытывала зависть. Жгучую и постыдную зависть, переходящую в лютую ненависть.
Но она прекрасно знала, что не умеет злиться подолгу. Поэтому, едва дойдя до своих покоев, поспешила призвать к себе двух рабов.
Уже перед самой лестницей наверх еще одна мысль догнала ее и ужалила, точно пчела: «А ведь Бригитта будет теперь для меня непобедимой соперницей. Во-первых, Тристан, познавший любовь земную, и оправдавший собственную измену моей неизбежной двойной жизнью, не станет отказывать себе в маленьких радостях время от времени. А во-вторых, Бригитта в низости своей (а раз уж началось падение, его теперь точно не остановить!) будет иметь возможность диктовать мне, хозяйке, условия. Ведь иначе, попробуй я только перечить ей, все, что известно Бригитте, станет известно Марку и его двору. Я буду изгнана с позором, а Тристан казнен. Или наоборот».
Она не могла вспомнить, как правильно, как было в истории. Да и бессмысленно теперь вспоминать. Жизнь ее катилась куда-то совсем не по легенде. Все красивые древние поэмы и романы уже не имели к этому кошмару никакого отношения. А жить было все-таки надо.
«Только не раскисай, королева!» — приказала она себе.
И тут вошли рабы. Огромные страшные мужики. Один косматый, заросший спутанными соломенными волосами, как огородное путало, а руки его, длиннющие и тоже по локоть в светлой шерсти, больше всего напоминали передние лапы гориллы-альбиноса. Второй был еще страшнее — губастый, кучерявый, с плоским, будто раздавленным носом и черный весь, как сапог, — мавр. То есть звали его тут мавром, но этнически это был явно какой-нибудь банту из Центральной Африки. В глазах у обоих таился оптимистический огонек полнейшего идиотизма и безусловная готовность за деньги и свободу исполнить любой приказ.
— Ну вот что, братва. («Братва» она сказала по-русски, этим допотопным киллерам было все равно, как к ним обращаются.) Завтра утром вы пойдете с моей служанкой Бригиттой в лес за целебными травами. Я прикажу ей, она умеет их собирать. А вы объясните девушке, что знаете особые места. И заведете ее так далеко, как только сможете… В общем, я хочу, чтобы она… больше никогда сюда не вернулась. Если сумеете выполнить все в точности, как я прошу, получите свободу, коней, оружие и новую одежду.
Изольда, конечно, недоговаривала. Ей было трудно произнести конкретные и самые страшные слова. В глубине души она надеялась даже перехитрить и саму себя, и Господа Бога. Она ведь на самом деле не желала смерти Бригитте. Уже не желала, потому что вспышка звериной ненависти естественным образом утихла. Ей теперь просто мечталось никогда больше не видеть соперницу, а лучше всего ничего и не знать о ней. Как она в реальной жизни представляла себе это, не хотелось даже думать.
И только рабы удалились, молча кивнув в знак полного понимания, на королеву вдруг обрушилась сильнейшая головная боль. Аж в глазах потемнело. Изольда, в панике перепутав назначение всех трав, выпила отвару девясила, потом еще какого-то зелья, и еще… Наконец боль отступила, и она уснула глубоким сном. И спала так крепко, что даже Марк не решился будить ее ни вечером, ни утром, а позволил отдохнуть почти до полудня следующего дня.
— Что это? — брезгливо осведомилась Изольда, еще не совсем очнувшаяся от тяжелого дневного сна.
— Это язык вашей служанки, — пояснило соломенное пугало. — Мы принесли его как доказательство. Ваша просьба исполнена в лучшем виде.
— Изуверы! — выдохнула Изольда Бог весть на каком языке и почувствовала, как рвотные спазмы сдавливают ей горло.
В эту секунду она была простой университетской девчонкой, которая про все подобные гадости читала только в книжках. И вот пожалуйста, по ее личному приказу удавили ее любимую — ну, пусть когда-то любимую — камеристку и запросто, как будто так и надо, притащили отрезанный язык, ожидая восторгов и благодарности.
«Держись, девочка, — сказала она себе, — то ли еще будет! Но если сейчас не вырвет, дальше все пойдет намного легче».
И она сумела преодолеть тошноту, и тут же ей захотелось знать подробности.
— Что сказала вам моя служанка перед смертью?
— Пожалуйста. Я очень хорошо запомнил ее слова. И черный начал вещать, как исправный диктофон:
— Когда мы вместе покидали берега родной Ирландии, говорила она, когда хозяйка моя была еще не королевой Корнуолла, а принцессой ирландского двора, мы взяли с собой каждая по цветку на память и на счастье. Это были цветки ирландского бессмертника, каких много растет по нашим лугам. Королева сорвала алый, а я розовый. А в дороге случилось так, что принцесса потеряла цветок и очень печалилась, потому что потерять памятный бессмертник — это недобрый знак. И тогда я отдала Изольде свой цветок. Я не могла поступить иначе. Наверное, хозяйку мою обидело то, что цветок был не алым, как ей нравилось, а розовым. Вот единственное, в чем виновата я перед королевой Корнуолла — прекрасной белокурой Изольдой.
Врала Бригитта беззастенчиво и самозабвенно. А может, и не врала, может, просто не считала свой отчаянный любовный порыв виною перед Изольдой, точно так же как Изольда не считала себя виноватой перед Марком: муж — это муж, а любовь — это любовь. Не суди, да не судима будешь. Правильно? Не нами сказано. За что же обрекла она на смерть совсем юную девчонку, преданную ей во всем? Во всем, кроме того, над чем ни одна женщина не властна. Страсть сильнее чести. И уж, во всяком случае, предсмертные слова Бригитты не могли не тронуть Изольду. Напоминанием об этих сентиментальных девчачьих цветочках она окончательно добила свою хозяйку. Органическое неприятие всякого убийства москвичкой Машей соединилось с больной совестью ирландской принцессы, и у Изольды началась форменная истерика. Она отхлестала по щекам обоих стоявших перед ней в растерянности амбалов и, срываясь на визг, прокричала сквозь непрерывно льющиеся слезы:
— Что вы наделали, кровопийцы?! Вы убили мою любимую служанку!!! Лучшую подругу моей юности! Разве об этом просила я вас?!
И тогда соломенно-косматый тихо пробормотал:
— Как же вы переменчивы в своих решениях, леди Изольда! Честное слово, и не знаю, говорить ли вам правду…
— Какую правду? — встрепенулась Изольда.
— Говори, говори, — поддержал соломенного черный.
— Так знайте же, Бригитта жива.
— Без языка? — глупо спросила Изольда.
— С языком, — спокойно ответил раб.
— А это что за гадость?
— А это мы такого здоровенного зайца поймали…
— Сволочи, — буркнула Изольда себе под нос, кажется, по-русски и заревела.
Теперь — над невинно загубленным зайцем. Она уже ничего не соображала. Из нее словно разом выпустили весь воздух.
— Как же так получилось? — наконец произнесла королева, снова переходя на корнский, нашарила руками опору и опустилась на кровать. — Расскажите же, изверги!
Изверги рассказали. Они были всего лишь рабами. Они хотели свободы и всех обещанных наград, поэтому не скрывали ничего, ни одной мелочи, понимая, что оставшаяся в живых служанка все равно потом уличит их во лжи, а чувство стыда, очевидно, было незнакомо им.
Конечно, рыжая Бригитта сумела обольстить даже рабов, нанятых убить ее. Разжалобить этих уродов было бы задачей абсолютно нереальной. Разжалобить она могла хозяйку, потому и заставила черного выучить текст наизусть. Бригитта и на этот раз все рассчитала точно. Оставалось только понять, на какую же хитрость она пустилась, чтобы уговорить беспощадных костоломов сохранить ей жизнь. Все было очень просто. Никакая даже не хитрость, а элементарная и очень понятая любому договоренность.
Сначала она купила их томно произнесенной фразой:
— Ох, никогда еще с чернокожим не спала, а так хочется! Потом объяснила им разницу между насильственным половым актом и близостью с женщиной, которая отдается в охотку. Затем пообещала показать такую любовь, какой они еще никогда не видели. И показала. Наконец спросила их:
— Вам понравилось?
И получив утвердительный ответ, выдала инструкцию:
— Если хотите все повторить, ступайте к моей хозяйке и скажите, что убили меня, и передайте в точности каждое мое слово. И уж если тогда она не простит меня, решайте сами, как вам быть. А если простит, действуйте по ее приказу.
В общем, рабы вернулись бы к Бригитте в любом случае и жизнь оставили бы ей тоже по-любому. Им же так не терпелось вернуться! И так боялись они упустить свою сладкую добычу, что прикрутили Бригитту к дереву. Хитрая баба — не ровен час, убежит.
Изольда выслушала это все, велела светлому остаться, а черного послала в лес за Бригиттой.
И он привел служанку и оба раба были отпущены с обещанными наградами. А девушки долго плакали обнявшись. И хотя в какой-то момент Изольда вдруг снова почувствовала себя обманутой, главным было все-таки другое: тяжелый камень смертного греха судьба на этот раз сбросила с ее души.
«Неужели, — думал Тристан, — мне захочется этого когда-нибудь еще? Милая, милая Изольда! Бедная моя, как же тебе было тяжело застать нас вдвоем! Как я мог усомниться в твоей верности? Как я посмел мстить тебе так примитивно и грубо? Никогда, никогда не прощу себе этого!»
Так стенал он, лежа в затемненной комнате с влажным полотенцем на голове.
А потом было новое потрясение. Он узнал от Изольды обо всем, что произошло между нею и Бригиттой. И мир еще раз перевернулся в его голове. И душа стала рваться на части. Тристан уже не ведал, кого жалеет сильнее. Возможно, из чувства мужской солидарности сильнее всего он жалел короля Марка.
Ах, если бы убеленный сединами рыцарь узнал, что творится в стенах его добропорядочного замка! А ведь узнает, наверное, когда-нибудь. Слухами земля полнится.
Потом Изольда еще раз зашла к Тристану — пожаловаться на здоровье и предупредить, что тоже не выйдет к обеду. Всем баронам было объяснено, что они трое, включая Бригитту, отравились чем-то и заболели. И вот когда королева зашла, Тристан первым сказал ей по-русски:
— Прости.
— Не говори ничего, не надо, — ответила Изольда тоже на родном. — Я уже простила тебя и всегда буду прощать. Ведь наша любовь навеки, она не такая, как у других, мы будем идти по жизни вместе до самой смерти, где бы ни оказались и что бы ни случилось с нами. Мы будем прощать друг друга за все. И все же, милый, давай постараемся как можно меньше причинять друг другу душевной боли, давай…
— Постой, Машка, — перебил ее Тристан. — Ты вроде и по-русски говоришь, а вроде и не по-русски. Словно со староирландского переводишь.
— С древнеирландского, — автоматически поправила Изольда.
— Машка, я так больше не могу! Давай рванем отсюда куда-нибудь. Иначе мы просто сойдем с ума. Что ж это за любовь такая, от которой одни мучения? Давай покличем этого Мырддина, может, он присоветует что. А, Машунь?..
— Нет, — сказала Мария неожиданно строго. — Успокойся, Ваня, ты просто устал, не говори больше ничего, в таком состоянии не стоит ничего говорить. Я люблю тебя, это самое главное. И если ты любишь меня, молчи сейчас, Ваня.
И она тихо-тихо, нежно-нежно поцеловала его в щеку. И он сказал только два слова:
— Хорошо, Маша. А потом добавил:
— Я тоже люблю тебя и верю тебе. Можно я посплю?
В общем, в какой-то момент и Тристану, и Изольде, и Бригитте показалось, что все у них опять отлично. Даже у поганых баронов типа Гордона или Денейлона подозрения нехорошие начали потихоньку рассеиваться: не на чем было ловить молодых любовников.
И вот однажды им стало уж слишком хорошо. В лесу, на небольшой поляне, во время охоты, судьба распорядилась остаться без свидетелей троим: Тристану, Изольде и Бригитте. Они соскочили с лошадей и носились друг за дружкою, как дети, в пятнашки играли. Тристан споткнулся вдруг, упал на спину и зацепил обеих девушек, увлекая за собой. Красавицы упали в его объятия и разом почувствовали, что их — всех троих сразу! — тянет друг к другу. Видать, капли-то со дна кувшина действовали все-таки!
Они поняли все по глазам, без слов. Молча поднялись, дрожа от сильного и пугающего чувства — предвкушения небывалой любви втроем. И наконец Изольда предложила:
— Расскажем ему?
Бригитта кивнула, облизнув влажные губы быстрым язычком.
И они рассказали.
Вот что узнал Тристан. Уже четыре дня девушки предаются по ночам радостям лесбийской любви. Озорница Бригитта давно мечтала перепробовать все на свете, в том числе и воспетую эллинкой Сафо однополую женскую любовь, а Изольда после чудовищной попытки убийства испытывала к любимой камеристке чувство неискупимой вины пополам с небывалой нежностью, переходящей в плотское влечение. В общем, этогоне могло не случиться, и новые ощущения понравились им сильнее, чем можно было ожидать, особенно Маше. Мягкая, теплая, тихая «розовая» страсть так расцветила ей унылое, мрачное и грубое существование в примитивном мире раннего средневековья, что она уже и не мыслила, как теперь сможет жить без таких удивительных ласк.
В общем, Тристан все понял и пришел в восторг от сделанного ему девушками безмолвного предложения. Похмелье его давно миновало, опять хотелось всего, хотелось нового, разного, острого. И уже в следующую ночь случилось у них то, что на языке целомудренных христиан именуется свальным грехом.
Они познали это и были счастливы.
Изольда потом сказала Тристану, когда они остались вдвоем:
— Помнишь, ты назвал себя менестрелем Тантрисом? Я тогда очень смеялась над этим прозвищем.
Звучит ведь как «тантрист». Знаешь, кто такие тантристы? Ну, если не знаешь, всерьез объяснять долго. Скажу только, что это такая как бы секта в Индии. И в числе прочего занимаются они культовым групповым сексом. Оправдал ты имечко свое.
— Культовым, говоришь? Значит, во славу Господа? — решил уточнить Тристан.
— Ну, у них там не совсем Господь Бог, в нашем понимании, но примерно так. Трахаются ребята прямо во храме.
— Что же, думаю, правы твои тантристы. По-моему, все, что приносит людям радость, — богоугодно. А мы все трое любим друг друга. Это такое счастье!
И они действительно были счастливы.
Но недолго.
Стоило ли удивляться, что именно Бригитта первой отказалась участвовать во все более раскованных сексуальных играх? Все-таки она была христианкой, а не буддисткой тантрического толка. Бригитта даже никогда не читала газету «СПИД-инфо», не листала «Икс-мэгэзин» и не смотрела итальянской порнухи с Илоной Сталлер. Вот так, безо всякой теоретической подготовки — и сразу группен-секс! Это было что-то запредельное для ирландской девушки десятого века, воспитанной в раннекатолическом духе. А потому было ей знамение: явился во сне Святой Патрик, покровитель острова Эрин, и грозил вечным проклятием, если она не прекратит тотчас же навлекать на себя гнев Господний греховными действиями.
И она прекратила. В одночасье. Да так затосковала, бедняжка, что попросила у королевы отпустить ее в монастырь. Прекрасная Белокурая Изольда плакала, но она была все-таки добра и не смогла отказать любимой рыжей камеристке, с которой так много было связано в ее жизни.
И Бригитта ушла однажды в ненастный день, надвинув темный капюшон на свою огненную шевелюру, прошла по двору, вскочила на лошадь, и вскоре фигура ее потерялась в дождевом тумане.
Тристан грустно пошутил:
— Представляю, как быстро она обучит лесбиянству весь монастырь.
— Дурак ты, — сказала Изольда. — В древних текстах об этом ни слова нет.
— Зато Джованни Боккаччо напишет очень цветисто веков через пять.
— Через четыре, — автоматически поправила Изольда.
— Ну, через четыре. Вот вернемся в Москву и почитаем.
— В какую Москву? — встрепенулась Изольда.
— В нашу Москву, — сказал Тристан и посмотрел на любимую.
Ливень зарядил основательно, и было непонятно, это слезы или капли дождя стекают у Маши по щекам.
МЕЗОЛОГ
[1]ПЕРВЫЙ,
«Ненавижу, ненавижу, ненавижу! — стучало в мозгу неотвязно. — Кого? Ну конечно же ее, эту рыжую девку, подлую, гнусную предательницу, лгунью, безбожницу, развратницу…»
«Развратницу», — повторила про себя Изольда.
Развратница — это было ключевое слово в списке обвинений. Отчего же? Разве это самый страшный грех? И вдруг Изольда поняла. Она ведь, собственно, не ревновала. Любимого Тристана вообще простила сразу. Она сама виновата, она неправильно поговорила с ним, она обидела его и не попыталсь утешить, она самолично толкнула его в объятия Бригитты, а эта рыжая курва опоила ее славного героя и, по существу, изнасиловала.
«Ну, это уж тебя заносит, подруга, — прервала она излишне эмоциональный поток собственных мыслей. — Разве такого могучего во всех отношениях рыцаря можно изнасиловать? Его можно только очаровать, увлечь, совратить. Вот именно. Почему ж так легко удается Бригитте совращать мужчин? Почему?»
О, как долго шла к своей большой настоящей любви Мария! И с каким трудом дается теперь любовь Изольде! Небесная, земная, платоническая, плотская — все нелегко, путь к любви — сплошное преодоление себя. А эта бестия!.. Под Марка лечь? Пожалуйста, запросто! Тристана, едва ей знакомого, обласкать самым откровеннейшим и непристойным образом — ради Бога! А как легко еще раньше удавалось ей уводить с собою любого мужчину, любого юношу и удовлетворять их одними лишь пальцами и ртом, и постигать вершины разврата, сберегая при этом свою драгоценную девственность! Как легко!
А она, Маша-Изольда, именно этого всего и не умела. Ей хотелось, порою нестерпимо хотелось быть развратной, простой и бесстыдной, как кошка, но она всегда стеснялась слишком откровенных поз, слишком яркого света и всех этих буйных ласк губами и языком.
И все недополученное от нее Тристан получил теперь от Бригитты.
Нет, Изольда испытывала не ревность. Она тоже испытывала зависть. Жгучую и постыдную зависть, переходящую в лютую ненависть.
Но она прекрасно знала, что не умеет злиться подолгу. Поэтому, едва дойдя до своих покоев, поспешила призвать к себе двух рабов.
Уже перед самой лестницей наверх еще одна мысль догнала ее и ужалила, точно пчела: «А ведь Бригитта будет теперь для меня непобедимой соперницей. Во-первых, Тристан, познавший любовь земную, и оправдавший собственную измену моей неизбежной двойной жизнью, не станет отказывать себе в маленьких радостях время от времени. А во-вторых, Бригитта в низости своей (а раз уж началось падение, его теперь точно не остановить!) будет иметь возможность диктовать мне, хозяйке, условия. Ведь иначе, попробуй я только перечить ей, все, что известно Бригитте, станет известно Марку и его двору. Я буду изгнана с позором, а Тристан казнен. Или наоборот».
Она не могла вспомнить, как правильно, как было в истории. Да и бессмысленно теперь вспоминать. Жизнь ее катилась куда-то совсем не по легенде. Все красивые древние поэмы и романы уже не имели к этому кошмару никакого отношения. А жить было все-таки надо.
«Только не раскисай, королева!» — приказала она себе.
И тут вошли рабы. Огромные страшные мужики. Один косматый, заросший спутанными соломенными волосами, как огородное путало, а руки его, длиннющие и тоже по локоть в светлой шерсти, больше всего напоминали передние лапы гориллы-альбиноса. Второй был еще страшнее — губастый, кучерявый, с плоским, будто раздавленным носом и черный весь, как сапог, — мавр. То есть звали его тут мавром, но этнически это был явно какой-нибудь банту из Центральной Африки. В глазах у обоих таился оптимистический огонек полнейшего идиотизма и безусловная готовность за деньги и свободу исполнить любой приказ.
— Ну вот что, братва. («Братва» она сказала по-русски, этим допотопным киллерам было все равно, как к ним обращаются.) Завтра утром вы пойдете с моей служанкой Бригиттой в лес за целебными травами. Я прикажу ей, она умеет их собирать. А вы объясните девушке, что знаете особые места. И заведете ее так далеко, как только сможете… В общем, я хочу, чтобы она… больше никогда сюда не вернулась. Если сумеете выполнить все в точности, как я прошу, получите свободу, коней, оружие и новую одежду.
Изольда, конечно, недоговаривала. Ей было трудно произнести конкретные и самые страшные слова. В глубине души она надеялась даже перехитрить и саму себя, и Господа Бога. Она ведь на самом деле не желала смерти Бригитте. Уже не желала, потому что вспышка звериной ненависти естественным образом утихла. Ей теперь просто мечталось никогда больше не видеть соперницу, а лучше всего ничего и не знать о ней. Как она в реальной жизни представляла себе это, не хотелось даже думать.
И только рабы удалились, молча кивнув в знак полного понимания, на королеву вдруг обрушилась сильнейшая головная боль. Аж в глазах потемнело. Изольда, в панике перепутав назначение всех трав, выпила отвару девясила, потом еще какого-то зелья, и еще… Наконец боль отступила, и она уснула глубоким сном. И спала так крепко, что даже Марк не решился будить ее ни вечером, ни утром, а позволил отдохнуть почти до полудня следующего дня.
* * *
Рабы к тому полудню уже вернулись. И черный бросил на стол перед Изольдой жуткий кусок плоти, шершавый, розовато-сиреневый, а на срезе бордово-красный.— Что это? — брезгливо осведомилась Изольда, еще не совсем очнувшаяся от тяжелого дневного сна.
— Это язык вашей служанки, — пояснило соломенное пугало. — Мы принесли его как доказательство. Ваша просьба исполнена в лучшем виде.
— Изуверы! — выдохнула Изольда Бог весть на каком языке и почувствовала, как рвотные спазмы сдавливают ей горло.
В эту секунду она была простой университетской девчонкой, которая про все подобные гадости читала только в книжках. И вот пожалуйста, по ее личному приказу удавили ее любимую — ну, пусть когда-то любимую — камеристку и запросто, как будто так и надо, притащили отрезанный язык, ожидая восторгов и благодарности.
«Держись, девочка, — сказала она себе, — то ли еще будет! Но если сейчас не вырвет, дальше все пойдет намного легче».
И она сумела преодолеть тошноту, и тут же ей захотелось знать подробности.
— Что сказала вам моя служанка перед смертью?
— Пожалуйста. Я очень хорошо запомнил ее слова. И черный начал вещать, как исправный диктофон:
— Когда мы вместе покидали берега родной Ирландии, говорила она, когда хозяйка моя была еще не королевой Корнуолла, а принцессой ирландского двора, мы взяли с собой каждая по цветку на память и на счастье. Это были цветки ирландского бессмертника, каких много растет по нашим лугам. Королева сорвала алый, а я розовый. А в дороге случилось так, что принцесса потеряла цветок и очень печалилась, потому что потерять памятный бессмертник — это недобрый знак. И тогда я отдала Изольде свой цветок. Я не могла поступить иначе. Наверное, хозяйку мою обидело то, что цветок был не алым, как ей нравилось, а розовым. Вот единственное, в чем виновата я перед королевой Корнуолла — прекрасной белокурой Изольдой.
Врала Бригитта беззастенчиво и самозабвенно. А может, и не врала, может, просто не считала свой отчаянный любовный порыв виною перед Изольдой, точно так же как Изольда не считала себя виноватой перед Марком: муж — это муж, а любовь — это любовь. Не суди, да не судима будешь. Правильно? Не нами сказано. За что же обрекла она на смерть совсем юную девчонку, преданную ей во всем? Во всем, кроме того, над чем ни одна женщина не властна. Страсть сильнее чести. И уж, во всяком случае, предсмертные слова Бригитты не могли не тронуть Изольду. Напоминанием об этих сентиментальных девчачьих цветочках она окончательно добила свою хозяйку. Органическое неприятие всякого убийства москвичкой Машей соединилось с больной совестью ирландской принцессы, и у Изольды началась форменная истерика. Она отхлестала по щекам обоих стоявших перед ней в растерянности амбалов и, срываясь на визг, прокричала сквозь непрерывно льющиеся слезы:
— Что вы наделали, кровопийцы?! Вы убили мою любимую служанку!!! Лучшую подругу моей юности! Разве об этом просила я вас?!
И тогда соломенно-косматый тихо пробормотал:
— Как же вы переменчивы в своих решениях, леди Изольда! Честное слово, и не знаю, говорить ли вам правду…
— Какую правду? — встрепенулась Изольда.
— Говори, говори, — поддержал соломенного черный.
— Так знайте же, Бригитта жива.
— Без языка? — глупо спросила Изольда.
— С языком, — спокойно ответил раб.
— А это что за гадость?
— А это мы такого здоровенного зайца поймали…
— Сволочи, — буркнула Изольда себе под нос, кажется, по-русски и заревела.
Теперь — над невинно загубленным зайцем. Она уже ничего не соображала. Из нее словно разом выпустили весь воздух.
— Как же так получилось? — наконец произнесла королева, снова переходя на корнский, нашарила руками опору и опустилась на кровать. — Расскажите же, изверги!
Изверги рассказали. Они были всего лишь рабами. Они хотели свободы и всех обещанных наград, поэтому не скрывали ничего, ни одной мелочи, понимая, что оставшаяся в живых служанка все равно потом уличит их во лжи, а чувство стыда, очевидно, было незнакомо им.
Конечно, рыжая Бригитта сумела обольстить даже рабов, нанятых убить ее. Разжалобить этих уродов было бы задачей абсолютно нереальной. Разжалобить она могла хозяйку, потому и заставила черного выучить текст наизусть. Бригитта и на этот раз все рассчитала точно. Оставалось только понять, на какую же хитрость она пустилась, чтобы уговорить беспощадных костоломов сохранить ей жизнь. Все было очень просто. Никакая даже не хитрость, а элементарная и очень понятая любому договоренность.
Сначала она купила их томно произнесенной фразой:
— Ох, никогда еще с чернокожим не спала, а так хочется! Потом объяснила им разницу между насильственным половым актом и близостью с женщиной, которая отдается в охотку. Затем пообещала показать такую любовь, какой они еще никогда не видели. И показала. Наконец спросила их:
— Вам понравилось?
И получив утвердительный ответ, выдала инструкцию:
— Если хотите все повторить, ступайте к моей хозяйке и скажите, что убили меня, и передайте в точности каждое мое слово. И уж если тогда она не простит меня, решайте сами, как вам быть. А если простит, действуйте по ее приказу.
В общем, рабы вернулись бы к Бригитте в любом случае и жизнь оставили бы ей тоже по-любому. Им же так не терпелось вернуться! И так боялись они упустить свою сладкую добычу, что прикрутили Бригитту к дереву. Хитрая баба — не ровен час, убежит.
Изольда выслушала это все, велела светлому остаться, а черного послала в лес за Бригиттой.
И он привел служанку и оба раба были отпущены с обещанными наградами. А девушки долго плакали обнявшись. И хотя в какой-то момент Изольда вдруг снова почувствовала себя обманутой, главным было все-таки другое: тяжелый камень смертного греха судьба на этот раз сбросила с ее души.
* * *
А у Тристана наутро случилось тяжелейшее похмелье. И не столько от хитромудрого шведского пива с ирландскими добавками, сколько от хитро-мудрой ирландской женщины с добавкою собственной душевной слабости. От секса тоже бывает похмелье, да еще какое! Ему было до тошноты неприятно вспоминать все их дикие, неуемные ласки.«Неужели, — думал Тристан, — мне захочется этого когда-нибудь еще? Милая, милая Изольда! Бедная моя, как же тебе было тяжело застать нас вдвоем! Как я мог усомниться в твоей верности? Как я посмел мстить тебе так примитивно и грубо? Никогда, никогда не прощу себе этого!»
Так стенал он, лежа в затемненной комнате с влажным полотенцем на голове.
А потом было новое потрясение. Он узнал от Изольды обо всем, что произошло между нею и Бригиттой. И мир еще раз перевернулся в его голове. И душа стала рваться на части. Тристан уже не ведал, кого жалеет сильнее. Возможно, из чувства мужской солидарности сильнее всего он жалел короля Марка.
Ах, если бы убеленный сединами рыцарь узнал, что творится в стенах его добропорядочного замка! А ведь узнает, наверное, когда-нибудь. Слухами земля полнится.
Потом Изольда еще раз зашла к Тристану — пожаловаться на здоровье и предупредить, что тоже не выйдет к обеду. Всем баронам было объяснено, что они трое, включая Бригитту, отравились чем-то и заболели. И вот когда королева зашла, Тристан первым сказал ей по-русски:
— Прости.
— Не говори ничего, не надо, — ответила Изольда тоже на родном. — Я уже простила тебя и всегда буду прощать. Ведь наша любовь навеки, она не такая, как у других, мы будем идти по жизни вместе до самой смерти, где бы ни оказались и что бы ни случилось с нами. Мы будем прощать друг друга за все. И все же, милый, давай постараемся как можно меньше причинять друг другу душевной боли, давай…
— Постой, Машка, — перебил ее Тристан. — Ты вроде и по-русски говоришь, а вроде и не по-русски. Словно со староирландского переводишь.
— С древнеирландского, — автоматически поправила Изольда.
— Машка, я так больше не могу! Давай рванем отсюда куда-нибудь. Иначе мы просто сойдем с ума. Что ж это за любовь такая, от которой одни мучения? Давай покличем этого Мырддина, может, он присоветует что. А, Машунь?..
— Нет, — сказала Мария неожиданно строго. — Успокойся, Ваня, ты просто устал, не говори больше ничего, в таком состоянии не стоит ничего говорить. Я люблю тебя, это самое главное. И если ты любишь меня, молчи сейчас, Ваня.
И она тихо-тихо, нежно-нежно поцеловала его в щеку. И он сказал только два слова:
— Хорошо, Маша. А потом добавил:
— Я тоже люблю тебя и верю тебе. Можно я посплю?
* * *
Несколько следующих дней они приходили в себя. Изольда снова спала на королевском ложе, а занимались ли они любовью, история умалчивает. Бригитта была сама любезность и исполнительность, и королева стала с нею ласкова, как никогда. Тристан же отчаянно и самозабвенно занимался всеми видами спорта, доступными историческому периоду середины десятого века. И занимался не только с молодыми баронами, стремящимися как можно скорее выбиться в рыцари, но и… с Бригиттой, изъявившей желание освоить некоторые мужские навыки, в частности стрельбу из лука и рукопашный бой, а крепкими мышцами и выносливостью природа ирландскую девушку не обделила. Это были очень приятные занятия, безо всякого секса, кстати, так — с легким налетом эротики.В общем, в какой-то момент и Тристану, и Изольде, и Бригитте показалось, что все у них опять отлично. Даже у поганых баронов типа Гордона или Денейлона подозрения нехорошие начали потихоньку рассеиваться: не на чем было ловить молодых любовников.
И вот однажды им стало уж слишком хорошо. В лесу, на небольшой поляне, во время охоты, судьба распорядилась остаться без свидетелей троим: Тристану, Изольде и Бригитте. Они соскочили с лошадей и носились друг за дружкою, как дети, в пятнашки играли. Тристан споткнулся вдруг, упал на спину и зацепил обеих девушек, увлекая за собой. Красавицы упали в его объятия и разом почувствовали, что их — всех троих сразу! — тянет друг к другу. Видать, капли-то со дна кувшина действовали все-таки!
Они поняли все по глазам, без слов. Молча поднялись, дрожа от сильного и пугающего чувства — предвкушения небывалой любви втроем. И наконец Изольда предложила:
— Расскажем ему?
Бригитта кивнула, облизнув влажные губы быстрым язычком.
И они рассказали.
Вот что узнал Тристан. Уже четыре дня девушки предаются по ночам радостям лесбийской любви. Озорница Бригитта давно мечтала перепробовать все на свете, в том числе и воспетую эллинкой Сафо однополую женскую любовь, а Изольда после чудовищной попытки убийства испытывала к любимой камеристке чувство неискупимой вины пополам с небывалой нежностью, переходящей в плотское влечение. В общем, этогоне могло не случиться, и новые ощущения понравились им сильнее, чем можно было ожидать, особенно Маше. Мягкая, теплая, тихая «розовая» страсть так расцветила ей унылое, мрачное и грубое существование в примитивном мире раннего средневековья, что она уже и не мыслила, как теперь сможет жить без таких удивительных ласк.
В общем, Тристан все понял и пришел в восторг от сделанного ему девушками безмолвного предложения. Похмелье его давно миновало, опять хотелось всего, хотелось нового, разного, острого. И уже в следующую ночь случилось у них то, что на языке целомудренных христиан именуется свальным грехом.
Они познали это и были счастливы.
Изольда потом сказала Тристану, когда они остались вдвоем:
— Помнишь, ты назвал себя менестрелем Тантрисом? Я тогда очень смеялась над этим прозвищем.
Звучит ведь как «тантрист». Знаешь, кто такие тантристы? Ну, если не знаешь, всерьез объяснять долго. Скажу только, что это такая как бы секта в Индии. И в числе прочего занимаются они культовым групповым сексом. Оправдал ты имечко свое.
— Культовым, говоришь? Значит, во славу Господа? — решил уточнить Тристан.
— Ну, у них там не совсем Господь Бог, в нашем понимании, но примерно так. Трахаются ребята прямо во храме.
— Что же, думаю, правы твои тантристы. По-моему, все, что приносит людям радость, — богоугодно. А мы все трое любим друг друга. Это такое счастье!
И они действительно были счастливы.
Но недолго.
Стоило ли удивляться, что именно Бригитта первой отказалась участвовать во все более раскованных сексуальных играх? Все-таки она была христианкой, а не буддисткой тантрического толка. Бригитта даже никогда не читала газету «СПИД-инфо», не листала «Икс-мэгэзин» и не смотрела итальянской порнухи с Илоной Сталлер. Вот так, безо всякой теоретической подготовки — и сразу группен-секс! Это было что-то запредельное для ирландской девушки десятого века, воспитанной в раннекатолическом духе. А потому было ей знамение: явился во сне Святой Патрик, покровитель острова Эрин, и грозил вечным проклятием, если она не прекратит тотчас же навлекать на себя гнев Господний греховными действиями.
И она прекратила. В одночасье. Да так затосковала, бедняжка, что попросила у королевы отпустить ее в монастырь. Прекрасная Белокурая Изольда плакала, но она была все-таки добра и не смогла отказать любимой рыжей камеристке, с которой так много было связано в ее жизни.
И Бригитта ушла однажды в ненастный день, надвинув темный капюшон на свою огненную шевелюру, прошла по двору, вскочила на лошадь, и вскоре фигура ее потерялась в дождевом тумане.
Тристан грустно пошутил:
— Представляю, как быстро она обучит лесбиянству весь монастырь.
— Дурак ты, — сказала Изольда. — В древних текстах об этом ни слова нет.
— Зато Джованни Боккаччо напишет очень цветисто веков через пять.
— Через четыре, — автоматически поправила Изольда.
— Ну, через четыре. Вот вернемся в Москву и почитаем.
— В какую Москву? — встрепенулась Изольда.
— В нашу Москву, — сказал Тристан и посмотрел на любимую.
Ливень зарядил основательно, и было непонятно, это слезы или капли дождя стекают у Маши по щекам.
На этом заканчивается
первая часть новейшего скеля
о Тристане и Изольде.
МЕЗОЛОГ
[1]ПЕРВЫЙ,
или
ПРИМ-СКЕЛЬ пополам с РЕМ-СКЕЛЕМ
Они бежали вдвоем по лугу, и было им очень хорошо. Потом упали в траву и стали молча смотреть на небо. Ни о чем не надо было говорить. Ветер легонько шевелил траву и приносил издалека запах можжевеловой хвои и цветущего хмеля. Над головой покачивались высокие былинки, метелки вереска и конского щавеля, а совсем близко, если чуть повернуть голову, пестрели яркими пятнышками веселые желто-лиловые башенки. Маша приподнялась на локтях и увидела, что их вокруг много-много. Как будто она оказалась вдруг посреди моря, катящего издалека свои лимонно-фиалковые волны.
— Ты помнишь, как называются эти цветы? — спросила она.
— По-латыни? Melampyrum nemorosum.
— Ни фига себе! Тоже красиво. А по-нашему-то как, помнишь?
— Конечно, помню, — кивнул он. — Марьянник, или иван-да-марья. Семейство норичниковых.
— Каких-каких? Слушай, кто тебя ботанике учил? Ведь не в школе же такое дают.
— Разумеется, не в школе. Это один местный знахарь…
— Стоп! — Она словно проснулась. — Мы с тобой говорим по-русски. А местный знахарь — это кто?
— Знахарь был эринский. Кажется, он называл себя Кухулином.
— Слушай, а где мы? — встревожилась она еще сильнее.
— Мы? На совершенно замечательном летнем лугу. Среди цветочков.
— Я тебя серьезно спрашиваю. — Она надула губки.
— А меня остальное не интересует. Главное, что мы вместе, погода отличная и нам хорошо вдвоем.
— Ой! — новый всплеск удивления. — Что это за хламида на мне?
— Это блио, — пояснил он, — верхняя одежда типа плаща, равно мужская и женская.
— Да хоть в каком мы веке?
— А вот это тем более не важно! — улыбнулся он. — Расскажи мне лучше, что тебе снилось сегодня.
— Расскажу. — Она прикрыла глаза и задумчиво покивала. — Представляешь, такая ахинея!
— Рассказывай, рассказывай. Сны — всегда ахинея.
— Ну так вот. Привиделось мне, будто к нам сюда, в лес, нагрянул Марк вместе с этими бородатыми здоровяками, ну, Рыцарями Круглого Стола. А мы с тобой как будто в лесу жили, — пояснила она, и он вздрогнул от этого «как будто», но ничего не сказал, а продолжал слушать. — Окружили нас, и Марк начал выступать, мол, как же тебе не стыдно, Тристан, ты, мой любимый племянник, позоришь меня перед всей Логрией и лично перед товарищем Артуром, увел у меня жену, понимаешь, да и увел-то черт знает куда: ни печки, ни бани, ни постели нормальной, живете, понимаешь, в какой-то пещере, как бомжи, прости Господи!
А ты все это слушаешь, склонив голову набок, улыбаешься, а потом этаким высоким штилем отвечаешь:
Ну а пока вы вот таким образом переругиваетесь, начинается уже полная чума. Рыцари разбредаются кто куда. Персиваль пришел с двумя симпатичными девушками, обеих зовут Валентинами, и вот теперь, отойдя в сторонку и приобняв своих подружек огромными ручищами, уэльский рыцарь как бы невзначай поглаживает и сжимает перси Валь. Говен скрывается за кустом по нужде. Жиркотлет решает перекусить с дороги. Колл, сын Коллвреви, сняв шлем с Мордреда Коварного, начинает тесать кол на его голове, при этом морда последнего становится совершенно «ред», то есть красной, однако коварный рыцарь невозмутимо достает из пачки «беломорину», выстукивает мундштук и закуривает. Наконец, самый высокий из всех — Куй Длинный — начинает откровенно клеиться к Бригитте, которая тоже оказывается здесь, с нами. Куй поет ей всякие дурацкие, полупохабные песенки, Бригитта хихикает, строит глазки, и я понимаю, что это наш лучший шанс.
«Слушай ты, Куй в блио, — говорю я, — хочешь, отдам тебе эту девушку?»
«Конечно, хочу! — вскидывается Куй Длинный. — Так хочу эту девушку — кушать не могу! До того хочу ее — аж челюсть свело!»
«Хорошо, — говорю я, — тогда уведи отсюда всех своих болванов вместе с королем Марком. Они мне надоели».
«Слушаюсь, мэм!»
Он вскакивает и кричит зычно:
«Господа! По коням! И немедленно уматываем отсюда. Я обо всем договорился».
«О чем, о чем ты договорился?» — растерянно поворачивается к Кую король Марк, прерывая свою очередную обвинительную тираду.
«А вот о чем. Ты же сам сказал, старина Марк, что драться с соперником не хочешь. Некрасиво это. Мы, конечно, твои вассалы, но как можно защищать рыцаря, отказавшегося публично от поединка? Ты хочешь, чтобы мы просто повязали Тристана Лотианского и увезли куда подальше, а ты бы уволок с собой Изольду Белокурую? Нет, это дело неправедное и недоброе. Во-первых, Тристан нас всех поуродует — его же победить нельзя, это любому ребенку известно. А во-вторых, видит Бог, уж слишком велики его заслуги перед Логрией. Неужели ты забыл об этом, старина Марк?»
«Нет, не забыл, — отвечает Марк. — Но ты так и не сказал. Куй, о чем же вы договорились».
«Верно, не сказал. Так ты слушай, старик. Все гениальное — просто!»
И тут Куй Длинный поет ему такой енглин:
— Ты помнишь, как называются эти цветы? — спросила она.
— По-латыни? Melampyrum nemorosum.
— Ни фига себе! Тоже красиво. А по-нашему-то как, помнишь?
— Конечно, помню, — кивнул он. — Марьянник, или иван-да-марья. Семейство норичниковых.
— Каких-каких? Слушай, кто тебя ботанике учил? Ведь не в школе же такое дают.
— Разумеется, не в школе. Это один местный знахарь…
— Стоп! — Она словно проснулась. — Мы с тобой говорим по-русски. А местный знахарь — это кто?
— Знахарь был эринский. Кажется, он называл себя Кухулином.
— Слушай, а где мы? — встревожилась она еще сильнее.
— Мы? На совершенно замечательном летнем лугу. Среди цветочков.
— Я тебя серьезно спрашиваю. — Она надула губки.
— А меня остальное не интересует. Главное, что мы вместе, погода отличная и нам хорошо вдвоем.
— Ой! — новый всплеск удивления. — Что это за хламида на мне?
— Это блио, — пояснил он, — верхняя одежда типа плаща, равно мужская и женская.
— Да хоть в каком мы веке?
— А вот это тем более не важно! — улыбнулся он. — Расскажи мне лучше, что тебе снилось сегодня.
— Расскажу. — Она прикрыла глаза и задумчиво покивала. — Представляешь, такая ахинея!
— Рассказывай, рассказывай. Сны — всегда ахинея.
— Ну так вот. Привиделось мне, будто к нам сюда, в лес, нагрянул Марк вместе с этими бородатыми здоровяками, ну, Рыцарями Круглого Стола. А мы с тобой как будто в лесу жили, — пояснила она, и он вздрогнул от этого «как будто», но ничего не сказал, а продолжал слушать. — Окружили нас, и Марк начал выступать, мол, как же тебе не стыдно, Тристан, ты, мой любимый племянник, позоришь меня перед всей Логрией и лично перед товарищем Артуром, увел у меня жену, понимаешь, да и увел-то черт знает куда: ни печки, ни бани, ни постели нормальной, живете, понимаешь, в какой-то пещере, как бомжи, прости Господи!
А ты все это слушаешь, склонив голову набок, улыбаешься, а потом этаким высоким штилем отвечаешь:
А Марк опять в сварливом таком тоне, мол, как тебе не стыдно со старым дядей, можно сказать, почти с отцом, разговаривать как с мальчишкой, я тебе, мол, не пацан из-за какой-то бабы стихи сочинять и спортивные соревнования устраивать. В конце концов это жена моя, Богом данная и вполне легитимно мне принадлежащая, так что верни, говорит, Изольду — и баста!
Нет, мой король,
не уводил твоей жены я!
Ты сам же и изгнал ее тогда
из замка вон
и за пределы Корнуолла.
А потому, коли теперь вернуть
ее желаешь искренне и страстно,
на это сможешь право получить
лишь в честном поединке — не иначе.
И я готов с тобой сразиться, дядя!
Ведь позабыли мы давным-давно
о дружбе, о любви и общей крови…
Ну а пока вы вот таким образом переругиваетесь, начинается уже полная чума. Рыцари разбредаются кто куда. Персиваль пришел с двумя симпатичными девушками, обеих зовут Валентинами, и вот теперь, отойдя в сторонку и приобняв своих подружек огромными ручищами, уэльский рыцарь как бы невзначай поглаживает и сжимает перси Валь. Говен скрывается за кустом по нужде. Жиркотлет решает перекусить с дороги. Колл, сын Коллвреви, сняв шлем с Мордреда Коварного, начинает тесать кол на его голове, при этом морда последнего становится совершенно «ред», то есть красной, однако коварный рыцарь невозмутимо достает из пачки «беломорину», выстукивает мундштук и закуривает. Наконец, самый высокий из всех — Куй Длинный — начинает откровенно клеиться к Бригитте, которая тоже оказывается здесь, с нами. Куй поет ей всякие дурацкие, полупохабные песенки, Бригитта хихикает, строит глазки, и я понимаю, что это наш лучший шанс.
«Слушай ты, Куй в блио, — говорю я, — хочешь, отдам тебе эту девушку?»
«Конечно, хочу! — вскидывается Куй Длинный. — Так хочу эту девушку — кушать не могу! До того хочу ее — аж челюсть свело!»
«Хорошо, — говорю я, — тогда уведи отсюда всех своих болванов вместе с королем Марком. Они мне надоели».
«Слушаюсь, мэм!»
Он вскакивает и кричит зычно:
«Господа! По коням! И немедленно уматываем отсюда. Я обо всем договорился».
«О чем, о чем ты договорился?» — растерянно поворачивается к Кую король Марк, прерывая свою очередную обвинительную тираду.
«А вот о чем. Ты же сам сказал, старина Марк, что драться с соперником не хочешь. Некрасиво это. Мы, конечно, твои вассалы, но как можно защищать рыцаря, отказавшегося публично от поединка? Ты хочешь, чтобы мы просто повязали Тристана Лотианского и увезли куда подальше, а ты бы уволок с собой Изольду Белокурую? Нет, это дело неправедное и недоброе. Во-первых, Тристан нас всех поуродует — его же победить нельзя, это любому ребенку известно. А во-вторых, видит Бог, уж слишком велики его заслуги перед Логрией. Неужели ты забыл об этом, старина Марк?»
«Нет, не забыл, — отвечает Марк. — Но ты так и не сказал. Куй, о чем же вы договорились».
«Верно, не сказал. Так ты слушай, старик. Все гениальное — просто!»
И тут Куй Длинный поет ему такой енглин:
Рыцари хохочут в восторге. Из-за деревьев со всех сторон косяком идут менестрели, барды и жонглеры с труверами, их скрипки и арфы звучат все торжественнее, я понимаю вдруг, что это «Свадебный марш» Мендельсона, и тогда из бочек с вином, которые уже стоят повсюду, с громкими хлопками вылетают пробки, и начинается всеобщая пьянка, буйная и неостановимая, как горный сель…
Мир — народам,
приюты — уродам,
земля — крестьянам.
Изольды — Тристанам!
А мне, чтоб не было лютой обиды,
достанутся прелести юной Бригитты!