Скаландис Ант. Меч Тристана

   Добравшись до финала, он вспомнил. Ведь это Инсота, то есть, тьфу! — Изольда, то есть Маша читала ему наизусть в Мюррейском лесу свою любимую «Повесть о Трыщане» — сербский вариант легенды на старобелорусском языке, единственную версию, по которой оба они оставались живы. Не исключено, что оставались. Концовка-то открытая: «…и не известно, излечился от тех ран или умер, потому что только до сих пор о нем и написано». Но как же сумел он удержать этот чудной текст в памяти, слово в слово? Возможно ли такое? Уж не Машины ли мысли читает сейчас Иван? Ведь он увидел ее.
   Он увидел ее! Изольду, Машу, любимую. Она уже соскочила с корабля на берег и бежала прямо к нему. Не для того, чтобы вместе умереть, а для того, чтобы лечить его всеми доступными средствами.
   «К черту легенды и поэмы! — думала Маша. — Кроме той, единственной, где мы остаемся живы. „…И она пошла велми с веселым серцэм, а прышодшы почала его лечыти, што могучы“. Не хочу никакого Авалона и в двадцатый век не хочу, потому что все это — сказки для взрослых. Туда уже нет возврата. Я хочу просто жить, здесь и сейчас, с ним, с Тристаном. И я должна спасти его. Вот и все».
   — Тристан! Любимый! Ваня! Я с тобой! — кричала она, перекрывая рокот волн еще не совсем успокоившегося моря.
   А следом бежал тоже спрыгнувший на берег гигант Молдагог и торопился настигнуть королеву, чтобы закрыть своим телом от возможной опасности.
   Изольда Белорукая видела это все из окна башни. Лютая ненависть заставила ее взять со стены давно приготовленный лук и, вложив стрелу, натянуть тетиву до предела. Руки ее тряслись, однако холодная злоба медленно, но верно побеждала эту дрожь. Она еще сама не знала, кого мечтает убить первым — дорогого муженька или его корнуоллскую красавицу. Но Тристан, ползущий на четвереньках, был жалок, а Изольда — наоборот — непростительно хороша: легкая, стройная, сильная, перелетающая как чайка с камня на камень, и белое платье ее трепетало на ветру, словно тот злополучный парус, поднятый Молдагогом. Помимо воли своей прицелилась Белорукая в прекрасную златокудрую птицу и в последний момент увидала, что королева-то корнуоллская похожа на нее, как отражение в зеркале. И пальцы Белорукой сами собою разжались от удивления и ужаса.
   Две стрелы одновременно вонзились в прекрасную Изольду. В грудь — та, что прилетела сверху, из башни. В спину — та, что предназначалась Молдагогу, с тинтайольского корабля.
   Маша рухнула как подкошенная и успела подумать: «Обманул хитрый Мырддин, не будет никакого возвращения. Это просто смерть. Ведь я должна была в мир иной отойти сама, а они убили меня. Убили…»
   Она была еще жива и поползла к Тристану.
   А Белорукая, увидав из своей башни, что натворила, и окончательно обезумев, схватилась за веревку, сплетенную Тристаном из простыней, прыгнула в окно и попробовала, как он, спуститься вниз. Но уже через секунду поняла, что не сумеет сделать этого. И тогда она закричала громко и страшно и зачем-то стала раскачиваться, отталкиваясь ногами от стены и судорожно вцепившись в расползающийся на глазах узел. Наконец веревка лопнула, и еще одна Изольда подстреленной птицей полетела вниз.
   Ей так хотелось упасть рядом с Тристаном! Но ветер отнес ее в сторону. А падение было долгим-долгим. Так ей показалось. Во всяком случае, Белорукая еще успела рассмотреть, как, чертя кровавый след, Тристан полз к Изольде, а Изольда, тоже истекая кровью, тянулась к Тристану, и наконец их руки встретились, и тогда в небе громыхнуло, хлынул ливень сумасшедшей силы, и тела любовников, сцепившись кончиками пальцев, замерли навсегда под недобрыми холодными струями.

* * *

   Король Марк прибыл в Карэ через несколько часов. Дождь к тому времени уже прошел, море полностью успокоилось, и выглянуло солнце, чтобы горячими лучами обсушивать прибрежные скалы. Только кровь на камнях почему-то не высыхала. Королю рассказали, как именно умерли два самых любимых им человека, и он долго стоял над тем местом, где сомкнулись их пальцы, прислушиваясь к чему-то своему и боясь переступить через большие темные пятна. Лицо его сделалось совсем черным, а слезы не текли из глаз. Ему казалось, что он тоже умер, а мертвые не умеют плакать.
   Потом король ушел в замок и вместе с герцогом Хавалином и сыном его Кехейком выпил за упокой души умерших. И никого из своих подданных не велел Марк казнить за ту ошибочно и неточно выпущенную стрелу. Разве ж это стрела убила Изольду?

* * *

   Дочь Хавалина и сестру Кехейка — Изольду Белорукую похоронили отдельно, вдалеке от всех могил — ее сочли самоубийцей, нарушившей Римский Закон.
   А Изольду Белокурую и Тристана Лотианского велел король Марк зарыть в землю рядом, положить под стеною одной часовни, слева и справа от абсиды. И велел он сделать для жены богатый гроб из розовато-красного халцедона, а для племянника — не менее роскошный из зелено-голубого аквамарина. И все лучшие рыцари Арморики и Корнуолла провожали в последний путь самого знаменитого из сынов Логрии, и может быть, именно тогда они поняли, что Логрии больше нет.
   Ведь на эту погребальную церемонию, печальнейшую из всех, какие знал христианский мир, не прибыл король Артур, ибо он уже скрылся на загадочной барке в белом тумане Таинственного Моря, и ни один из Рыцарей Круглого Стола не пожаловал в Карэ, потому что сэр Бедуин сделался монахом, сэр Р. Эктор, сэр Боржч и сэр Обломур отправились паломниками в Святую Землю, а сэр Ланселот Озерный скончался в Пхастонбери от тоски по ушедшей из жизни Гвиневре за пару недель до смерти Тристана и Изольды. Все же остальные знаменитые ленники Артуровы и того раньше закончили дни свои в грозных сечах или от подлых ударов бывших друзей, а ныне коварных врагов.
   Не было больше Логрии.
   Однако не о том печалился Марк, ставший формально властителем всей Британии, но понимавший, что теперь не уберечь ему исконные земли бриттов и скоттов от набегавших с востока и все крепнущих полчищ англов и саксов. Не о том печалился старый король, стоя над могилами племянника своего и жены своей, расположенными по обе стороны от абсиды старинной часовни вблизи замка Карэ. Вся тоска его была в тот момент об утраченной любви. Ибо выше ее не было ничего на свете.

* * *

   Той же ночью из могилы Тристана вырос куст молодого зеленого орешника, а навстречу ему из могилы Изольды потянулись тонкие, нежные веточки козьей жимолости. К утру они обвились вокруг орешника тесно-тесно, а к вечеру — зацвели.
   — Это ли не чудо?! — говорили местные жители и гостившие в Карэ корнуоллские бароны.
   А потом кто-то срезал кусты. Под самый корень, с обеих могил. Набожные люди объясняли: негоже это, чтобы свежая могила такой буйной зеленью порастала. Но упрямый молодой орешник небывалого вида опять за один день и одну ночь вымахал аж до самой крыши алтаря, и вновь оплели его побеги жимолости из последнего ложа Белокурой Изольды. Так повторялось еще раз, и еще раз, а на третий король Марк, пришедший к могиле вместе с садовниками, сказал им:
   — Не трогайте эти кусты. Это души Тристана и Изольды. А души все равно невозможно убить.
   Набожные люди про себя решили, конечно, что старый король помутился с горя рассудком, но просьбу его уважили. Так и остались эти кусты живою аркой над двумя могилами, и, говорят, еще многие годы приходили на них любоваться и взрослые, и дети со всей Арморики, и моряки с кораблей, заходящих в гавань Карэ.

* * *

   Собака Луша тоже приходила на могилу Тристана. Но недолго. В тот же день, когда Марк распорядился не трогать более терновник, Луша улеглась мордой на аквамариновую плиту и отказалась вечером идти домой. Доезжачий герцога Хавалина не стал насильно уводить пятнистую суку на псарню, и наутро нашли ее в той же позе, но уже остывшей.
   А волшебная собачка Лоло-ци-Ци, самовольно приплывшая в Арморику на одном из корнуоллских судов, повадилась часами сидеть на могиле Изольды Белокурой. Хавалин велел изловить ее и посадить в клетку, что и исполнили с удивительной легкостью его псари. Да только собачка эта дьявольская исчезла из клетки в ту самую ночь, когда на могиле Тристана издохла его любимая ищейка, а волшебный терновник зеленел и цвел, потому что король Марк не велел его больше трогать. Но, что особенно интересно, клетка, из которой сбежала Лоло, осталась целой и невредимой и ни один замочек на ней не пострадал.

На этом заканчивается

третья часть новейшего скеля

о Тристане и Изольде.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
внеплановая и сверхсюжетная, посвященная почти без исключения загробной жизни, она же

 

ЭПИЛОГ ПЕРВЫЙ,
который начинается как явный РЕМ-СКЕЛЬ, то есть история о короле Артуре и Рыцарях Круглого Стола, однако затем в повествование ненавязчиво, но мощно вторгается ПРИМ-СКЕЛЬ, то есть история любви наших главных героев

   Проклятый «плимут» восемьдесят девятого года опять заглох в самый неподходящий момент. Хватило одного взгляда под капот, чтобы понять: без посторонней помощи он теперь не заведется. Друзья давно подсмеивались над привычкой Джона Смита ездить на всяком старье. Конечно, если бы для него это имело какое-то значение, он нашел бы деньги и на последнюю модель спортивного восьмицилиндрового «понтиака», да только совсем это было не важно. И Смит сожалел сейчас лишь об одном: ведь мог же купить какой-нибудь простенький джип, тот же нестареющий «рэнглер». Для его путешествия по Северному Уэльсу определенно требовался внедорожник. «Плимут» элементарно не выдержал крутых подъемов, колдобин и бесконечной тряски по каменному крошеву.
   Темнело. Тащиться куда-то на ночь глядя явно не имело смысла — он уже добрых два часа ехал, не наблюдая по сторонам абсолютно никаких признаков жилья. Удивительно дикое место! Раньше ему и в голову не приходило, что в конце двадцатого века можно найти такое в его родной Великобритании.
   Почему-то ужасно не хотелось спать в машине, а под открытым небом… Не то чтобы холодно, а неуютно как-то — в этакой глуши. Пока тьма еще не накрыла окончательно скучный серый верещатник, протянувшийся до самого горизонта, и унылые холмы со скальными выходами кое-где, Смит взял ружье и решил прогуляться по окрестностям. Ему хотелось поискать какой-нибудь удобный грот, закрытый от посторонних глаз. Не зверей же диких бояться в самом деле! Реальную опасность представляют только люди. От них и собирался он спрятаться на ночь в уютную естественную пещеру, каких уже немало попадалось ему по пути.
   Но та пещера, к которой Смит вышел, мало походила на естественную — слишком уж правильную форму имел красивый сводчатый вход в нее.
   «Интересно, — подумал Джон, — сколько веков этой загадочной постройке?»
   Несомненно, тесаные каменные своды были изъедены эрозией и покрылись мхом. Впрочем, внутри Смита ждало разочарование: ни очага, ни надгробных плит, ни каменной скамьи — ничего, напоминавшего о древней цивилизации кельтов, бриттов, а то и римлян. Археолог из него был никакой, и о возрасте грота в скале он бы не взялся судить, однако дыхание седой старины, необъяснимая романтическая прелесть древней эпохи ощущались в этом таинственном месте очень сильно. Уходить не хотелось. И когда глаза Джона пообвыклись в темноте, он разглядел в самой глубине пещеры черный провал большой норы. Странный провал. Смит приблизился, наклонился, непроизвольно сжимая ружье покрепче и нашаривая пальцами спусковой крючок. Внутри было тихо. Если это и служило входом в чью-то берлогу, то зверь покинул ее давно. Или…
   Что-то вдруг насторожило Смита. Ага! Из черной дыры веяло теплом, вот только запах был не звериный, нет — отчетливый запах человеческого жилья. Ну, это уж точно мерещится. Просто там, внизу, какой-нибудь теплый источник. Эка невидаль! Он наклонился ниже, прислушиваясь, и фактически просунулся в нору по пояс. Источник… Источник журчать должен. А этот не журчал, этот тихо, уютно посапывал где-то достаточно глубоко. Значит, все-таки зверь?..
   Испугаться Джон Смит не успел. Ноги его странным образом подкосились, и в мгновение ока потеряв всякое представление о том, где верх, а где низ, он, выронив ружье, полетел в нору. Падение было скорым и мягким. На какие-то шкуры, что ли. И еще показалось, будто кто-то поддержал его в воздухе, даже перевернул в удобном направлении. А главное, почти шоковое ощущение: заложило уши, как в самолете при посадке.
   Проанализировать все свои чувства досконально он опять же не успел, так как в окружавшем его абсолютном мраке внезапно возникла светящаяся точка. Собственно, не так уж и внезапно — казалось, она была тут всегда. Да и не точка это никакая, а лампочка, то есть нет — факел. Да, да, именно факел.
   Тусклый свет коптящего пламени позволял различить и человека, державшего его в полусогнутой руке, и большой медный колокол, висящий прямо перед лицом Смита, и в глубине — много лежащих фигур, огромных и поблескивающих металлом, как роботы из фантастического боевика.
   Смит дернулся, даже не от испуга, а так — от общего обалдения — и неловко задел головою колокол. Раздалось низкое утробное гудение, колокол качнулся, и Смит понял, что в следующую секунду произойдет нечто ужасное. Подсознательно он выбросил вперед руку, поймал язык и предотвратил громкий звон в этом сонном мрачном подземелье. Но и от тихого гуда, ставшего следствием удара в колокол его бестолковой головой, кое-кто все-таки проснулся.
   Человек, державший факел, как показалось Смиту, испуганно шагнул назад, а в самом центре помещения приподнялся лежавший на каменном постаменте гигант. Никакой это был не робот — рыцарь это был в латах. Он сдвинул вверх забрало, выпростал из шлема широкую и длинную белую бороду и поинтересовался, недобро сверкнув глазами:
   — Кто это посмел потревожить сон короля Артура и других достославных рыцарей Логрии?
   Его английский страдал сильным акцентом непонятного характера и обилием архаизмов, но понимался в целом легко.
   Ситуация складывалась настолько нелепая, а магия обстановки была настолько сильна, что Джон Смит, считавший себя всю жизнь предельно трезвым, здравомыслящим человеком, вдруг сразу понял: перед ним настоящий король Артур и настоящие Рыцари Круглого Стола. Собственно, в детстве он ведь, конечно, читал все эти сказки. И даже, наверное, верил в них. Отчего же не поверить теперь? Ведь если подумать, кому может понадобиться такой масштабный розыгрыш? Или это сон?
   — Меня зовут Джон Смит, — жалобно признался Джон Смит. — Я не хотел. Я случайно.
   — Хорошо, сэр Джон, твоя правда, — мирно откликнулся Артур. — А все же ответь мне, раз уж сон мой нарушил. Кто сегодня правит островом Британией? Элизабет Тэтчер?
   — Господь с вами, сэр Артур! — охотно откликнулся Смит. — Видно, долго вы спали в последний раз. Уже и Джона Мэйджора переизбрать успели. Сегодня премьер у нас Энтони Блэр, от партии лейбористов.
   — Блэр, Блэр, — пожевал король незнакомое имя. — Энтони Блэр…
   Он как будто вспоминал что-то важное и забытое.
   — Нет, — решительно резюмировал Артур наконец. — Еще не пришло время. Хотя пробуждения нашего уже недолго осталось ждать, сэр Джон.
   — Что значит «недолго»? — рискнул спросить Смит.
   — А то и значит, — ответил король Артур как-то очень по-современному. — Ты сам, быть может, и не доживешь до Золотого Века Справедливости и Добра, а дети твои точно доживут. Радуйся этому. А сейчас — иди скорее. Если кто из моих рыцарей, не дай Бог, проснется, они же тебя в капусту порубают. Так уж они воспитаны. Давай поторапливайся.
   — Но как? — растерялся Смит.
   — Тебе помогут, — пробурчал король Артур, надвинул забрало и начал снова устраиваться поудобнее, готовясь к очередной многолетней спячке.
   Смит затравленно огляделся и увидал, что к нему приближается тот самый человек с факелом. Вид он имел тоже вполне рыцарский — высокий, широкоплечий, с мужественным лицом и светло-русой бородою, только доспехов не носил, но меч на поясе у него болтался. Высокий бородач молча показал свободной рукой наверх, специально отводя факел подальше, и Смит, обернувшись, разглядел высоко под потолком слабое пятно света — ту самую нору, через которую он сюда ввалился.
   — Делать ничего не надо, — пояснил человек с факелом добродушно, — просто смотри пристально-пристально на дневной свет, и окажешься там. Понял? Только минутку подожди, пожалуйста. Скажи мне, у вас там какой год?
   — Девяносто седьмой.
   — Ага. А какой здесь город ближайший?
   — Ближайший? Наверное, Рексем. Чуть подальше Честер, а там и до Ливерпуля недалеко. Извините, я на всякий случай объясняю, если вы не местный. Но только учтите, мой «плимут» заглох, так что подбросить вас я все равно не смогу, а пешком тут — ого-го!
   Внезапно послышалось глухое, невнятное, но явно недовольное ворчание короля Артура. И человек с факелом торопливо пробормотал:
   — Спасибо, я все понял…
   А Смит уже смотрел пристально-пристально вверх, не прошло и трех секунд, как неведомая теплая волна подхватила его и унесла к выходу, к дневному свету, в тысяча девятьсот девяносто седьмой год.
   — А я смогу так же? — спросил человек с факелом, обращаясь неизвестно к кому.
   Словно в ответ на его вопрос в подземелье вспыхнул яркий электрический свет и рыцари загрохотали доспехами. Снимая их, они отдувались и крякали.
   — Мужики, пивка дайте! Только из холодильника, пожалуйста! — взмолился кто-то, кажется, это был Персиваль.
   А Ланселот крикнул из дальнего угла:
   — Тристан! Слышишь меня, Тристан! Ты так не сможешь. Посмотри наверх.
   И Тристан, все еще с коптящим и дурно пахнущим факелом в левой руке, рассеянно оглянулся на крик, а потом перевел взгляд наверх и увидел, что не было там никакой норы, никакого хода в другой мир — только сплошной довольно низкий потолок из ноздреватого рыхлого пластика.

* * *

   Когда Тристан очнулся после смерти, он долго не мог понять, где он и что с ним. После Моздока и даже в Ирландском море было гораздо проще. Воспоминания, конечно, тоже путались, но по крайней мере вокруг все было понятно. Теперь же его долго-долго окружала кромешная тьма. Полная тьма, как будто он ослеп.
   «Ну и что? — спрашивал Тристан то ли себя, то ли некоего абстрактного Бога. — И сколько еще я буду так лежать?»
   Он бы и сам не объяснил, почему выбрал слово «лежать». Ощущение собственного тела было слишком зыбким, чтобы определить его положение в пространстве. Строго говоря, и насчет самого пространства никакой уверенности не было — оно могло запросто свернуться в точку. Просто последнее, что Тристан помнил конкретно и четко — это его скрюченная поза на каменистом берегу, и крики чаек, и жуткая боль, и окровавленные пальцы Изольды, такие же липкие, как его собственные, только почему-то очень холодные…
   Потом ничего этого не стало, и теперь он лежал (вот привязалось-то!) в абсолютном мраке.
   Вдруг из темноты начали вырастать золотистые радужные нити. Симпатичные такие. За них можно было уцепиться и вылезти на поверхность. Поверхность чего? Но это было совершенно ясно — за нити надо хвататься! Но едва он пытался сделать это своими невидимыми (несуществующими?) руками, нити куда-то исчезали. Так повторялось несколько раз, а затем все сразу удалось. Он почувствовал, как с другой стороны его тянут все сильнее, все увереннее, ему помогали, он даже знал кто, только боялся произнести вслух, потому что был счастлив, а счастье — так мимолетно! И тогда мрак исчез, все вокруг затопил яркий, светящийся, оранжевый туман…
   И все. Он сидел на берегу один, тихая вода плескала о камни, впереди клубился очень густой, но нормальный белый туман, и невозможно было разобрать, море перед ним или озеро. Далеко-далеко звучала приятная мелодия. Увертюра к опере Вагнера «Тристан и Изольда». Никогда он этой оперы не слышал, но сейчас узнал великую музыку и с любопытством оглянулся. За спиной, на расстоянии полмили, не меньше, возвышался дворец Дудаева в мятежной чеченской столице. Красивый, белый — такой, каким он был до самого первого штурма, до всех проклятых событий. Дворец был хорош, как на открытке, фоном ему служило ослепительно голубое, чистое, глубокое небо, вот только вокруг раскинулся не город Грозный. Что-то совсем другое было вокруг, и идти в ту сторону не хотелось.
   Почти возле самых ног Тристана в берег ткнулась легкая барка. Никого в ней не оказалось, и Тристан понял: это подают ему, как машину к подъезду. Он смело переступил через борт, и барка поплыла быстро-быстро, словно к днищу ее приделали мотор или дельфины под водой толкали носами. Он решил прилечь, смотреть все равно не на что — туман да туман, — и очень скоро лодка доставила его к другому берегу (а может, и к тому же самому — что он, следил?).
   Тристан спрыгнул на камни и увидел широкий грот. В него надо было войти, и он вошел. Пол гигантской пещеры плавно уходил вниз, в глубину скалы, и Тристан спускался до тех пор, пока не сделалось совсем темно. Тогда он остановился, и перед ним раскрылись двери. В огромной зале, словно на поле брани, лежали вповалку рыцари, много рыцарей, не меньше сотни, уж это точно. Некоторых он узнал, потому что они еще не улеглись, а ходили между спящими и задували последние факелы. Становилось все темнее и темнее. Подскочил откуда-то суетливый и бестолковый, как всегда, Куй Длинный и зашептал, словно заговорщик:
   — Держи факел, Тристан. Мы сейчас все ляжем, а ты стой тут. Войдешь, как только услышишь шум. Здесь появится незнакомый человек. Беседовать с ним будет Артур, а ты молчи, пока разговор не кончится. Когда же человек соберется уходить, объяснишь ему, как найти выход.
   — А как? — простодушно поинтересовался Тристан.
   — Смотри внимательно и сам все поймешь, — отмахнулся вредный Куй и скрылся во тьме.
   И ведь что удивительно, он и впрямь понял, где выход. Только не понял, почему потом не стало.

* * *

   Что-то по-прежнему не в порядке было с логикой в этом мире. В этом… В каком еще в «этом»? Ведь ты же, братец, на томсвете! Разве нет?
   Друзья Тристана по Камелоту не обращали ровно никакого внимания на его растерянность. Кто-то предложил пива «Гиннес» из маленькой рыжей бутылочки, кто-то спросил, не собирается ли он в тренажерный зал, кто-то звал вместе перекусить… Он даже не видел кто, потом начал присматриваться. Ивейн и Увейн увлеченно обсуждали достоинства рыбной ловли в озере Лох-Найси; Персиваль, нацепив наушники, прикрыл глаза и откровенно балдел под тяжелый рок, даже издалека были слышны басовые аккорды; Флягис потягивал из большой пластиковой бутылки с надписью по-русски очаковский джин-тоник; и все, все поголовно, свалив в углу пыльные, начавшие ржаветь доспехи, переодевались или уже переоделись в цветастые спортивные костюмы с эмблемами «Найк», «Риббок» и «Пума». Ну просто какая-то сборная по баскетболу, а не Рыцари Круглого Стола!
   Наконец Тристан снова нашел глазами Ланселота и в отчаянии обратился к нему:
   — Лэн, подойди ко мне!
   Господи, откуда же выскочила такая жаргонная кличка? Влияние обстановки, не иначе.
   Ланселот откликнулся:
   — Ты чего, как пыльным мешком трахнутый?
   — Лэн, ответь на один вопрос. Вы тоже все из двадцатого века?
   — Да ты что?! Никогда мы не жили в твоем дурацком веке и ни за какие коврижки жить в нем не будем. Лично я, честное слово, ни за что не соглашусь.
   — Ну а как же тогда все это? — Тристан беспомощно развел руками. — Вы же пользуетесь…
   — Приятель, — перебил его Ланселот. — Успокойся, оглядись, погуляй по этому миру. И ты все поймешь сам. Мы с тобою на Авалоне, или, как говорит этот чудак Мырддин, на Втором Уровне Бытия. А здесь возможно все: и десятый век, и двадцатый, и сто двадцать пятый…
   Тристан вздохнул и, вытирая со лба внезапно выступивший пот, спросил:
   — А Мырддин-то где?
   — Там где-то, в тренерской, — небрежно махнул Ланселот.
   И Тристан пошел в тренерскую.

* * *

   — Привет. Давай поговорим на свежем воздухе.
   Мырддин открыл малозаметную маленькую дверь в стене, и они сразу оказались на морском берегу.
   — Здорово! — сказал Тристан. — А распогодилось-то как!
   Тумана и след простыл, над синими водами сияло солнце, легкий теплый ветерок ерошил волосы.
   Мырддин посмотрел на Тристана долгим печальным взглядом и поинтересовался:
   — Относительно чего распогодилось?
   — Относительно всего! — обозлился Тристан. — Просто мне было грустно и плохо, а стало весело и хорошо.
   — И это правильно! — заметил Мырддин с интонацией и энтузиазмом Михаила Горбачева. — Послушай теперь меня, дружище. Во-первых, ты больше не Тристан. Скажем так, имеешь право не быть Тристаном. Во-вторых, здесь, на Авалоне, никаких ограничений материального порядка не существует. Ты можешь наслаждаться жизнью как угодно, где угодно и сколько угодно. Заметь: в этом мире все без исключения физически бессмертны. Ну а в-третьих, хочу лично от себя преподнести тебе небольшой сюрприз.
   Мырддин резким движением стряхнул просторный рукав своего летнего пиджака с левого запястья, словно собирался узнать, который час, но широкий черный браслет с экранчиком оказался не часами, а неким прибором связи, на котором он быстро набрал определенную комбинацию цифр. Не прошло и минуты, как в небе застрекотала вертушка.