Страница:
— Как вы его назвали? — не понял Иван.
— Оранжит. Надо же хоть как-то называть.
— И что же, — поинтересовалась Изольда, — этот оранжит, этот высший разум во Вселенной слушается вас?
— Не слушается, — уточнил Мырддин, — а слушает. Разницу чувствуете?
— Обижаешь, начальник! — кривляясь, проворчал Иван. — Маша-то у нас филолог.
И они все заулыбались. Кроме Зиги. Этот после демонстрации магических фокусов окончательно сник и только все курил сигареты — одну от одной, благо слабенькие. «Соверен» мырддинский на этот раз опять оказался с пониженным содержанием никотина.
— Ну хорошо, Мырддин, — заговорила Маша после паузы. — Это все лирика. А по существу? Мне все-таки очень хочется понять: мы на той же земле живем, где и жили, только на десять веков раньше, или…
— Или, Маша, или.
— Параллельные миры? Так это, кажется, у фантастов называлось? Скучища…
— Конечно, скучища! — с энтузиазмом подхватил Мырддин. — А нам-то как это все надоело — вы себе и представить не можете! Думаете, пудрил я вам мозги все это время? Думаете, раз параллельные миры, то от событий в одном с другим ничего сделаться не может? Не тут-то было! Нет, конечно, от двух-трех неправильных слов здесь ваш двадцатый век не развалится, все будет, как было, но… Есть маленькое «но». Проблема возвращения. Экспериментируя с историей, вот как сейчас, например, мы создаем копии нашего мира и работаем в них. В случае той или иной неудачи копия продолжает жить своей жизнью, их уже очень много таких болтается во Вселенной без всякой надежды пересечься. А вот в случае успешного завершения эксперимента… как бы это попроще? Копия вновь сливаетсяс оригиналом. Для вас это и будет моментом возвращения домой, который теперь уже совсем не за горами. Поняли что-нибудь?
— Я, например, все понял, — неожиданно громко напомнил о себе Зига.
— Вообще-то трендеть команды не было, — ласково так заметил Мырддин на хорошо понятном для Зиги полублатном языке. — На первый раз прощаю.
Абдуллаев не стал ввязываться в перепалку, он и в прежней жизни всегда очень тонко чувствовал, чья гиря в данный момент перетягивает, а безумство храбрых, которому некоторые поют песню, было изначально чуждо ему.
— Я так разумею, мессир, — начал Иван высокопарно, — ваши слова следует понимать как приглашение к последнему акту нашей пьесы.
И с чего это он вдруг обратился к Мырддину в таком красивом старофранцузском варианте? Булгакова, что ли, вспомнил? А вообще-то у них здесь, особенно на континенте — в Арморике, Аквитании, Наварре, — обращение «мессир» было обычным при разговоре с рыцарем. Вот только Мырддин-то — совсем не рыцарь.
— Да, мои дорогие, — объявил добрый волшебник, — по сути дела, вам остается теперь только умереть. Однако умереть следует изящно и правильно. У меня все. Можно задавать вопросы. Всем, даже Зигфриду Конопатычу Жилину.
— Вопрос номер один, — объявил Зига, не реагируя на очередную подколку. — Почему мне позволили все это выслушать? Обычно так откровенничают только со стопроцентными покойниками. Вопрос номер два. Я по какой легенде должен теперь доигрывать последний акт? Маша мне накануне поведала, что как Сигурд Отважный я действительно давно помер согласно всем эддам, шмеддам и прочим басням. А про герцога Жилина исторической и литературной науке в лице гражданки Изотовой известно крайне мало. И вопрос номер три. Я тоже должен умереть, чтобы вернуться назад?
— А вы хотите вернуться в свое время? — поинтересовался Мырддин.
Зига задумался, но только на секунду и выпалил так торопливо, словно чувствовал: потом ему уже не дадут сказать:
— Конечно, хочу! Устал я здесь торчать. Устал, мужик, сил нет, как устал, вытащи, миленький!..
— Хорошо, — молвил Мырддин. — Тогда отвечаю на все вопросы сразу. Чтобы вернуться, ты, разумеется, должен умереть в этом мире. Умереть тебе надлежит очень скоро. Если угодно, прямо сейчас. И легенда неплохая на эту тему есть. Маша Изотова, конечно, великий филолог, но и она не все легенды знает. Есть такой печальный ирландский скель «Смерть герцога Жилена»: «И тогда мудрейшие филиды назначили Жилену встретиться на Багряной Поляне с Дрестаном, сыном Таллуха, и влюбленной в него прекрасной Исодцой, незаконной дочерью Финна МакХуммала и женою корнуэльского короля Марха. И встретились они, и сели на древние пни, служившие плахами, которые еще Святого Самсунга помнили. И тогда из лесу вышел к ним известный колдун Мирдин и предложил герцогу яд. „Спасибо тебе, — сказал Жилен. — Я ждал этого часа, ибо жизнь больше мне не мила“. И протянул он руку, чтобы взять яд…»
— На, возьми, — Мырддин протянул Зиге маленький темный пузырек. — Час настал.
И Зига Абдуллаев, словно в трансе, принял из рук Мырддина яд, снял пробку, поднес к лицу, понюхал. Обвел глазами собравшихся, словно прощаясь, и уж совсем было собрался глотнуть, да вдруг точно проснулся.
— Шалишь, старик, — произнес он страшным голосом. — Шалишь. Думали избавиться от меня таким простым способом? Не выйдет! Да, я действительно вернусь в свой век и в свой мир! Да, действительно после смерти в мире этом, но я сам выберу свой час. Сам, без вашей помощи. Мне еще очень многое хочется сделать здесь. Я уже побывал в Камелоте. Я уже говорил с Мордредом. И я знаю, что он умрет на днях, а следом умрет Артур, и не станет Логрии, не станет вашего легендарного королевства. Но во главе англов и саксов в Британию войду я. И Ричардом Львиное Сердце тоже буду я!..
«Остапа несло», — подумал Иван. Он уже познакомился с идеями герцога Зеленогурского там, в Польше, и теперь ему было скучно выслушивать эти бредни вторично. Поэтому Иван решил не дожидаться указании чародея и самолично сворачивать утомительное мероприятие. Он громко свистнул, подавая условный сигнал Курнебралу. А в ответ ему неожиданно раздалась тихая трель малиновки из кустов. Курнебрал такого не умел — это Перинис обучился однажды. «Ё-моё! Откуда же он здесь? Мырддин ведь никому не велел подходить ближе чем на полет стрелы. Слуги вконец распустились!»
Зига меж тем закончил свою трепотню каким-то яростным выкриком, напомнившим Ивану истеричные выступления национал-патриотов на митингах времен перестройки, швырнул флакон с ядом под ноги и, резко развернувшись, зашагал прочь.
Было что-то ужасно неправильное в его уходе. Но бежать вдогонку за герцогом, вызывать его на поединок или, не дай Бог, опять на что-нибудь уговаривать было бы еще неправильнее. Тристан (да, теперь уже Тристан) чувствовал это однозначно. В глазах Изольды застыло трагическое отчаяние. Очевидно, пообщавшись с Зигой в последние дни, она еще лучше Тристана прониклась ощущением надвигающейся катастрофы.
Жилин Зеленогурский, он же Сигурд Отважный, он же Абдулла Конопатый, уходил от них в голубоватую дымку осеннего вечера, с громким шуршанием загребая ботфортами палую листву и унося с собой навсегда надежду на возвращение домой. Как глупо!
Уходил он быстро, но почему-то не смог уйти далеко. Споткнулся, словно о невидимую ступеньку, и упал ничком в красные кленовые листья. Изольда сразу подбежала к нему, наклонилась, и только тут Тристан заметил, что из затылка Сигурда торчит длинная стрела с характерным корнуоллским оперением.
Не может быть! Они как будто все оглохли. Стрелы не летают так беззвучно!
Тристан оглянулся.
Из кустов, виновато пожимая плечами, вышел Перинис с большим луком в руках. А Изольда уже бежала обратно с непонятным выражением па лице. Рот ее был приоткрыт: то ли от страха, то ли от удивления, то ли от радости.
— Извините, миледи, я вашего польского языка не понимаю, — мямлил могучий слуга. — I1о мне показалось, вы желали смерти тому человеку, а он решил уйти от вас. Я был не прав, миледи?
«Во дурак! — подумал Тристан не без восторга. — Какая теперь разница — прав, не прав, — когда уже убил человека?»
А из-за спины вдруг послышались торжественно-вялые аплодисменты: четыре или пять размеренных хлопков. Все сразу вспомнили про Мырддина, повернулись кто где стоял и посмотрели на него.
«И когда герцог Жилен сделал вид, что пьет смертоносное зелье, — с напыщенной выразительностью процитировал волшебник, — а в действительности бросил наземь глиняный флакон и попытался спасаться бегством от бывших своих друзей, ставших теперь врагами, юный римлянин по имени Пенис, засевший в эту пору в кустах, натянул тугую тетиву своего лука и пустил стрелу точно в цель — в стриженый затылок герцога…»
— Что, действительно есть такая легенда? — удивилась Изольда.
— Теперь — есть, — улыбнулся Мырддин.
— Абсолютно, ваша честь! — рапортовал Тристан.
— Вот и прекрасно. Сюда едет сам король Марк, — забеспокоился старик почему-то. — Так что, Тристан, буквально десять минут, и ты исчезаешь. А я прямо сейчас ухожу. Пока, ребята, до скорой встречи!
— Погодите, Мырддин! — Тристан окликнул его. — А Зига вернется в двадцатый век?
— Вы считаете, стоит его туда возвращать?
— Упаси Господь! — выдохнула Изольда.
— Вот и я так же думаю, — согласился добрый волшебник.
— Ты разлюбила меня! — выдохнул он ошарашено.
— Это ты разлюбил меня, — возразила Изольда, нехотя высвобождаясь. — Ну действительно: тело точно такое же, как мое, теперь есть у тебя в Арморике. А душа… По-моему, душа моя уже отлетела куда-то на остров Авалон. Я безумно устала от всего, Ваня. Безумно устала.
Тристан снова обнял ее, прикоснулся губами к шее, начал нежно поглаживать по спине.
— Не надо, Ваня, не приставай, — попросила она жалобно. — У нас сегодня все равно ничего не получится.
— Потому что Мырддин сказал про десять минут? Да плевал я и на него, и на Марка, который едет сюда, и на все твои древние тексты!
— Да нет, Ваня, просто у меня настроение какое-то ужасное. Понимаешь? Я дура. Ну скажи мне, что я дура…
Изольда повторяла слово в слово то, что говорила ему много лет назад там, на море, между Ирландией и Корнуоллом, когда они выпили вместе Волшебного Напитка. Этот напиток, этот умопомрачительный скотч и победил тогда ужасное настроение Изольды. А теперь скотча не было. Мырддин, мерзавец, не оставил, а ведь мог, наверное. Скотина.
— Маша, — взмолился он, — но я не могу без тебя!
— Можешь, — цинично возразила она. — Два года мог и еще сможешь. Зачем ты врешь?
— Маша, все эти два года были сплошной ошибкой. Мне правда очень плохо без тебя. Да, у меня были женщины, но это такая ерунда! Это до такой степени не имеет никакого отношения к тебе, к нашей любви, как же ты не понимаешь?.. А Изольда Белорукая… Я действительно ни разу даже не прикоснулся к ней.
— Ну и дурак. Пожалел бы девочку.
Этим она добила его. Тристан открывал рот, как выброшенная на берег рыба, и наконец с трудом выговорил одно лишь слово:
— Маша!..
— Ну что? Что «Маша»? Канючишь тут, как последний придурок, двух слов в простоте сказать не можешь!
— Господи, Маша, откуда столько злости? За что, скажи, за что ты так обиделась на меня?
— Я не обиделась. — Она уже закусила удила. — Мне обижаться некогда. Я же тут трахаюсь со всеми подряд, живу в свое удовольствие…
— Маша, перестань, я же ни на минуту не верил тому, что о тебе говорят.
— А какая разница: верил — не верил, — откликнулась она неживым голосом. — Я же действительно трахаюсь тут почем зря. Вот с этим покойничком забавно было; с Мартой — замечательно, а главное, регулярно; с Бригиттой, разумеется, потом еще…
— Стоп! — перебил ее Тристан. — Сейчас ты начнешь врать. Не хочу.
А она действительно собиралась присочинить еще полдесятка любовников и любовниц, и теперь, когда он поймал ее за руку, как девчонку, таскающую у матери помаду, ей стало действительно обидно.
— Слушай, иди отсюда! А? — Губы ее дрожали, в глазах уже блестели слезы. — Уматывай в свою Арморику, трахайся там хоть с королевой Франции, только от меня отстань. Иди отсюда! Ты слышишь, или я сейчас позову Периниса.
Периниса звать не пришлось. Он как раз подошел сам.
— Леди. Сэр. Вынужден прервать ваш разговор. Кортеж короля Артура в минуте отсюда. Прощайте, сэр Тристан.
И благородный рыцарь, ломая ветки, как дремучий медведь, быстро скрылся в густом ольшанике.
А когда королевский кортеж возвращался лесной дорогой в замок, из кустов колючего терновника вдруг послышалась дивная птичья трель. И все невольно остановились. Это было чудо, ведь по осени птицы не поют так звонко и радостно. Остановилось все шествие: фурьеры и конюшие, повара и кравчие, капелланы и псари, сокольничьи и доезжачие, наконец, придворные дамы и их пажи, рыцари и бароны — все заслушались дивной песней.
А Изольда, конечно, поняла, чей голос раздается из терновника, и даже знаменитый роман Маккалоу вспомнила. И улыбнулась выдумке Тристана. Впервые после их размолвки улыбнулась. И заметила на дороге брошенную явно не случайно ветвь орешника, символически обвитую побегом козьей жимолости. И зазвучали в памяти замечательные строки Марии Французской:
Она не ошиблась. У основания ветка была обстругана с четырех сторон и имела квадратное сечение. Такие штуки у древних ирландцев назывались «бастун», их использовали вместо пергамента для передачи информации. Тристан и послание свое написал огамом — древним ирландским алфавитом, этакими зарубками типа шумерской клинописи. А смысл послания был предельно прост — многократно повторенное «Я люблю тебя!».
Сердце Изольды оттаяло, она так и уехала в замок с улыбкой на лице. Тристан видел это сквозь густой терновник и радовался, и загорался надеждой, и уже не мог остановиться — ему захотелось во что бы то ни стало увидеть Изольду еще раз в этот свой приезд, нет, не просто увидеть, ему захотелось услышать от нее добрые слова после тех многих злых, которыми она осыпала его в лесу, возле Красной Поляны.
Ах, Тристан, удовлетворился бы ты просто улыбкой, тем более что она была так хороша!..
В неистовой своей страсти Тристан наскоро переоделся нищим и после вечерней службы во храме Тинтайоля подкараулил Изольду у церковных ворот. Он стоял просящим подаяния и, как только прекрасная королева вышла, стал навязчиво вертеться возле самых ног ее, жалобно скуля, словно побитая собака. Но королева вышла вместе с мужем, и сразу узнала в убогом чудаке Тристана, и испугалась безмерно, что и Марк узнает его, и сделала вид, что ей неприятно. А нищий настаивал, нищий что-то просил, не денег, нет, взгляда, слова, возможно, касания королевской руки. И Изольде действительно стало неприятно, ей стало не по себе, она кликнула стражу и велела прогнать наглого попрошайку. И тогда Тристана пинками и тычками под хохот и улюлюканье толпы вытолкали с главной площади Тинтайоля.
А с моря дули холодные ветры, напоминая о скором приближении зимы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
— Оранжит. Надо же хоть как-то называть.
— И что же, — поинтересовалась Изольда, — этот оранжит, этот высший разум во Вселенной слушается вас?
— Не слушается, — уточнил Мырддин, — а слушает. Разницу чувствуете?
— Обижаешь, начальник! — кривляясь, проворчал Иван. — Маша-то у нас филолог.
И они все заулыбались. Кроме Зиги. Этот после демонстрации магических фокусов окончательно сник и только все курил сигареты — одну от одной, благо слабенькие. «Соверен» мырддинский на этот раз опять оказался с пониженным содержанием никотина.
— Ну хорошо, Мырддин, — заговорила Маша после паузы. — Это все лирика. А по существу? Мне все-таки очень хочется понять: мы на той же земле живем, где и жили, только на десять веков раньше, или…
— Или, Маша, или.
— Параллельные миры? Так это, кажется, у фантастов называлось? Скучища…
— Конечно, скучища! — с энтузиазмом подхватил Мырддин. — А нам-то как это все надоело — вы себе и представить не можете! Думаете, пудрил я вам мозги все это время? Думаете, раз параллельные миры, то от событий в одном с другим ничего сделаться не может? Не тут-то было! Нет, конечно, от двух-трех неправильных слов здесь ваш двадцатый век не развалится, все будет, как было, но… Есть маленькое «но». Проблема возвращения. Экспериментируя с историей, вот как сейчас, например, мы создаем копии нашего мира и работаем в них. В случае той или иной неудачи копия продолжает жить своей жизнью, их уже очень много таких болтается во Вселенной без всякой надежды пересечься. А вот в случае успешного завершения эксперимента… как бы это попроще? Копия вновь сливаетсяс оригиналом. Для вас это и будет моментом возвращения домой, который теперь уже совсем не за горами. Поняли что-нибудь?
— Я, например, все понял, — неожиданно громко напомнил о себе Зига.
— Вообще-то трендеть команды не было, — ласково так заметил Мырддин на хорошо понятном для Зиги полублатном языке. — На первый раз прощаю.
Абдуллаев не стал ввязываться в перепалку, он и в прежней жизни всегда очень тонко чувствовал, чья гиря в данный момент перетягивает, а безумство храбрых, которому некоторые поют песню, было изначально чуждо ему.
— Я так разумею, мессир, — начал Иван высокопарно, — ваши слова следует понимать как приглашение к последнему акту нашей пьесы.
И с чего это он вдруг обратился к Мырддину в таком красивом старофранцузском варианте? Булгакова, что ли, вспомнил? А вообще-то у них здесь, особенно на континенте — в Арморике, Аквитании, Наварре, — обращение «мессир» было обычным при разговоре с рыцарем. Вот только Мырддин-то — совсем не рыцарь.
— Да, мои дорогие, — объявил добрый волшебник, — по сути дела, вам остается теперь только умереть. Однако умереть следует изящно и правильно. У меня все. Можно задавать вопросы. Всем, даже Зигфриду Конопатычу Жилину.
— Вопрос номер один, — объявил Зига, не реагируя на очередную подколку. — Почему мне позволили все это выслушать? Обычно так откровенничают только со стопроцентными покойниками. Вопрос номер два. Я по какой легенде должен теперь доигрывать последний акт? Маша мне накануне поведала, что как Сигурд Отважный я действительно давно помер согласно всем эддам, шмеддам и прочим басням. А про герцога Жилина исторической и литературной науке в лице гражданки Изотовой известно крайне мало. И вопрос номер три. Я тоже должен умереть, чтобы вернуться назад?
— А вы хотите вернуться в свое время? — поинтересовался Мырддин.
Зига задумался, но только на секунду и выпалил так торопливо, словно чувствовал: потом ему уже не дадут сказать:
— Конечно, хочу! Устал я здесь торчать. Устал, мужик, сил нет, как устал, вытащи, миленький!..
— Хорошо, — молвил Мырддин. — Тогда отвечаю на все вопросы сразу. Чтобы вернуться, ты, разумеется, должен умереть в этом мире. Умереть тебе надлежит очень скоро. Если угодно, прямо сейчас. И легенда неплохая на эту тему есть. Маша Изотова, конечно, великий филолог, но и она не все легенды знает. Есть такой печальный ирландский скель «Смерть герцога Жилена»: «И тогда мудрейшие филиды назначили Жилену встретиться на Багряной Поляне с Дрестаном, сыном Таллуха, и влюбленной в него прекрасной Исодцой, незаконной дочерью Финна МакХуммала и женою корнуэльского короля Марха. И встретились они, и сели на древние пни, служившие плахами, которые еще Святого Самсунга помнили. И тогда из лесу вышел к ним известный колдун Мирдин и предложил герцогу яд. „Спасибо тебе, — сказал Жилен. — Я ждал этого часа, ибо жизнь больше мне не мила“. И протянул он руку, чтобы взять яд…»
— На, возьми, — Мырддин протянул Зиге маленький темный пузырек. — Час настал.
И Зига Абдуллаев, словно в трансе, принял из рук Мырддина яд, снял пробку, поднес к лицу, понюхал. Обвел глазами собравшихся, словно прощаясь, и уж совсем было собрался глотнуть, да вдруг точно проснулся.
— Шалишь, старик, — произнес он страшным голосом. — Шалишь. Думали избавиться от меня таким простым способом? Не выйдет! Да, я действительно вернусь в свой век и в свой мир! Да, действительно после смерти в мире этом, но я сам выберу свой час. Сам, без вашей помощи. Мне еще очень многое хочется сделать здесь. Я уже побывал в Камелоте. Я уже говорил с Мордредом. И я знаю, что он умрет на днях, а следом умрет Артур, и не станет Логрии, не станет вашего легендарного королевства. Но во главе англов и саксов в Британию войду я. И Ричардом Львиное Сердце тоже буду я!..
«Остапа несло», — подумал Иван. Он уже познакомился с идеями герцога Зеленогурского там, в Польше, и теперь ему было скучно выслушивать эти бредни вторично. Поэтому Иван решил не дожидаться указании чародея и самолично сворачивать утомительное мероприятие. Он громко свистнул, подавая условный сигнал Курнебралу. А в ответ ему неожиданно раздалась тихая трель малиновки из кустов. Курнебрал такого не умел — это Перинис обучился однажды. «Ё-моё! Откуда же он здесь? Мырддин ведь никому не велел подходить ближе чем на полет стрелы. Слуги вконец распустились!»
Зига меж тем закончил свою трепотню каким-то яростным выкриком, напомнившим Ивану истеричные выступления национал-патриотов на митингах времен перестройки, швырнул флакон с ядом под ноги и, резко развернувшись, зашагал прочь.
Было что-то ужасно неправильное в его уходе. Но бежать вдогонку за герцогом, вызывать его на поединок или, не дай Бог, опять на что-нибудь уговаривать было бы еще неправильнее. Тристан (да, теперь уже Тристан) чувствовал это однозначно. В глазах Изольды застыло трагическое отчаяние. Очевидно, пообщавшись с Зигой в последние дни, она еще лучше Тристана прониклась ощущением надвигающейся катастрофы.
Жилин Зеленогурский, он же Сигурд Отважный, он же Абдулла Конопатый, уходил от них в голубоватую дымку осеннего вечера, с громким шуршанием загребая ботфортами палую листву и унося с собой навсегда надежду на возвращение домой. Как глупо!
Уходил он быстро, но почему-то не смог уйти далеко. Споткнулся, словно о невидимую ступеньку, и упал ничком в красные кленовые листья. Изольда сразу подбежала к нему, наклонилась, и только тут Тристан заметил, что из затылка Сигурда торчит длинная стрела с характерным корнуоллским оперением.
Не может быть! Они как будто все оглохли. Стрелы не летают так беззвучно!
Тристан оглянулся.
Из кустов, виновато пожимая плечами, вышел Перинис с большим луком в руках. А Изольда уже бежала обратно с непонятным выражением па лице. Рот ее был приоткрыт: то ли от страха, то ли от удивления, то ли от радости.
— Извините, миледи, я вашего польского языка не понимаю, — мямлил могучий слуга. — I1о мне показалось, вы желали смерти тому человеку, а он решил уйти от вас. Я был не прав, миледи?
«Во дурак! — подумал Тристан не без восторга. — Какая теперь разница — прав, не прав, — когда уже убил человека?»
А из-за спины вдруг послышались торжественно-вялые аплодисменты: четыре или пять размеренных хлопков. Все сразу вспомнили про Мырддина, повернулись кто где стоял и посмотрели на него.
«И когда герцог Жилен сделал вид, что пьет смертоносное зелье, — с напыщенной выразительностью процитировал волшебник, — а в действительности бросил наземь глиняный флакон и попытался спасаться бегством от бывших своих друзей, ставших теперь врагами, юный римлянин по имени Пенис, засевший в эту пору в кустах, натянул тугую тетиву своего лука и пустил стрелу точно в цель — в стриженый затылок герцога…»
— Что, действительно есть такая легенда? — удивилась Изольда.
— Теперь — есть, — улыбнулся Мырддин.
* * *
— У вас осталось десять минут, — объяснил Мырддин, — и только для разговора. Никаких нежностей, слишком много свидетелей. А говорить можете на «польском». Все понятно?— Абсолютно, ваша честь! — рапортовал Тристан.
— Вот и прекрасно. Сюда едет сам король Марк, — забеспокоился старик почему-то. — Так что, Тристан, буквально десять минут, и ты исчезаешь. А я прямо сейчас ухожу. Пока, ребята, до скорой встречи!
— Погодите, Мырддин! — Тристан окликнул его. — А Зига вернется в двадцатый век?
— Вы считаете, стоит его туда возвращать?
— Упаси Господь! — выдохнула Изольда.
— Вот и я так же думаю, — согласился добрый волшебник.
* * *
Тристан прижал Изольду к себе крепко-крепко и поймал ее губы, едва они остались вдвоем. Это было очень приятно — после такой-то разлуки! Но Изольда не отвечала ему, как прежде. Она просто позволила обнять себя, разрешила поцеловать в губы, покорно приоткрыв их навстречу пылкому языку Тристана.— Ты разлюбила меня! — выдохнул он ошарашено.
— Это ты разлюбил меня, — возразила Изольда, нехотя высвобождаясь. — Ну действительно: тело точно такое же, как мое, теперь есть у тебя в Арморике. А душа… По-моему, душа моя уже отлетела куда-то на остров Авалон. Я безумно устала от всего, Ваня. Безумно устала.
Тристан снова обнял ее, прикоснулся губами к шее, начал нежно поглаживать по спине.
— Не надо, Ваня, не приставай, — попросила она жалобно. — У нас сегодня все равно ничего не получится.
— Потому что Мырддин сказал про десять минут? Да плевал я и на него, и на Марка, который едет сюда, и на все твои древние тексты!
— Да нет, Ваня, просто у меня настроение какое-то ужасное. Понимаешь? Я дура. Ну скажи мне, что я дура…
Изольда повторяла слово в слово то, что говорила ему много лет назад там, на море, между Ирландией и Корнуоллом, когда они выпили вместе Волшебного Напитка. Этот напиток, этот умопомрачительный скотч и победил тогда ужасное настроение Изольды. А теперь скотча не было. Мырддин, мерзавец, не оставил, а ведь мог, наверное. Скотина.
— Маша, — взмолился он, — но я не могу без тебя!
— Можешь, — цинично возразила она. — Два года мог и еще сможешь. Зачем ты врешь?
— Маша, все эти два года были сплошной ошибкой. Мне правда очень плохо без тебя. Да, у меня были женщины, но это такая ерунда! Это до такой степени не имеет никакого отношения к тебе, к нашей любви, как же ты не понимаешь?.. А Изольда Белорукая… Я действительно ни разу даже не прикоснулся к ней.
— Ну и дурак. Пожалел бы девочку.
Этим она добила его. Тристан открывал рот, как выброшенная на берег рыба, и наконец с трудом выговорил одно лишь слово:
— Маша!..
— Ну что? Что «Маша»? Канючишь тут, как последний придурок, двух слов в простоте сказать не можешь!
— Господи, Маша, откуда столько злости? За что, скажи, за что ты так обиделась на меня?
— Я не обиделась. — Она уже закусила удила. — Мне обижаться некогда. Я же тут трахаюсь со всеми подряд, живу в свое удовольствие…
— Маша, перестань, я же ни на минуту не верил тому, что о тебе говорят.
— А какая разница: верил — не верил, — откликнулась она неживым голосом. — Я же действительно трахаюсь тут почем зря. Вот с этим покойничком забавно было; с Мартой — замечательно, а главное, регулярно; с Бригиттой, разумеется, потом еще…
— Стоп! — перебил ее Тристан. — Сейчас ты начнешь врать. Не хочу.
А она действительно собиралась присочинить еще полдесятка любовников и любовниц, и теперь, когда он поймал ее за руку, как девчонку, таскающую у матери помаду, ей стало действительно обидно.
— Слушай, иди отсюда! А? — Губы ее дрожали, в глазах уже блестели слезы. — Уматывай в свою Арморику, трахайся там хоть с королевой Франции, только от меня отстань. Иди отсюда! Ты слышишь, или я сейчас позову Периниса.
Периниса звать не пришлось. Он как раз подошел сам.
— Леди. Сэр. Вынужден прервать ваш разговор. Кортеж короля Артура в минуте отсюда. Прощайте, сэр Тристан.
И благородный рыцарь, ломая ветки, как дремучий медведь, быстро скрылся в густом ольшанике.
* * *
Слезы Изольды оказались очень кстати для той легенды, которую она излагала мужу. Якобы, когда Мырддин уже скрылся в лесу, на нее внезапно набросился выскочивший из кустов господин весьма знатной наружности с явным намерением похитить и обесчестить. И она так испугалась, так испугалась… Спасибо верному Перинису — стрела его настигла обидчика вовремя. И Марк посмотрел на доблестного слугу таким многозначительным взглядом, что Перинис почувствовал: быть ему в самое ближайшее время оруженосцем одного из вассалов короля. А дальше… Кто знает, ведь он молод, силен! Сверкающие перспективы открывались перед совсем еще недавно нищим итальянцем.А когда королевский кортеж возвращался лесной дорогой в замок, из кустов колючего терновника вдруг послышалась дивная птичья трель. И все невольно остановились. Это было чудо, ведь по осени птицы не поют так звонко и радостно. Остановилось все шествие: фурьеры и конюшие, повара и кравчие, капелланы и псари, сокольничьи и доезжачие, наконец, придворные дамы и их пажи, рыцари и бароны — все заслушались дивной песней.
А Изольда, конечно, поняла, чей голос раздается из терновника, и даже знаменитый роман Маккалоу вспомнила. И улыбнулась выдумке Тристана. Впервые после их размолвки улыбнулась. И заметила на дороге брошенную явно не случайно ветвь орешника, символически обвитую побегом козьей жимолости. И зазвучали в памяти замечательные строки Марии Французской:
— Поднимите этот орешник с дороги, — попросила Изольда слуг, — и дайте мне.
…Побеги жимолости льнут
К орешнику в глуши лесной.
И если ветвь с его корой.
Прижавшись к ней, почти срослась, —
Легко им вместе, в добрый час!
Но разлучи их, и тогда
Обоим горькая беда:
Зачахнет вдруг орешник тот,
А с ним и жимолость умрет.
И так же сгинем мы, любя:
Ты — без меня, я — без тебя!
Она не ошиблась. У основания ветка была обстругана с четырех сторон и имела квадратное сечение. Такие штуки у древних ирландцев назывались «бастун», их использовали вместо пергамента для передачи информации. Тристан и послание свое написал огамом — древним ирландским алфавитом, этакими зарубками типа шумерской клинописи. А смысл послания был предельно прост — многократно повторенное «Я люблю тебя!».
Сердце Изольды оттаяло, она так и уехала в замок с улыбкой на лице. Тристан видел это сквозь густой терновник и радовался, и загорался надеждой, и уже не мог остановиться — ему захотелось во что бы то ни стало увидеть Изольду еще раз в этот свой приезд, нет, не просто увидеть, ему захотелось услышать от нее добрые слова после тех многих злых, которыми она осыпала его в лесу, возле Красной Поляны.
Ах, Тристан, удовлетворился бы ты просто улыбкой, тем более что она была так хороша!..
В неистовой своей страсти Тристан наскоро переоделся нищим и после вечерней службы во храме Тинтайоля подкараулил Изольду у церковных ворот. Он стоял просящим подаяния и, как только прекрасная королева вышла, стал навязчиво вертеться возле самых ног ее, жалобно скуля, словно побитая собака. Но королева вышла вместе с мужем, и сразу узнала в убогом чудаке Тристана, и испугалась безмерно, что и Марк узнает его, и сделала вид, что ей неприятно. А нищий настаивал, нищий что-то просил, не денег, нет, взгляда, слова, возможно, касания королевской руки. И Изольде действительно стало неприятно, ей стало не по себе, она кликнула стражу и велела прогнать наглого попрошайку. И тогда Тристана пинками и тычками под хохот и улюлюканье толпы вытолкали с главной площади Тинтайоля.
* * *
Так закончился этот безумный день, и Тристан напился тем же вечером в порту с моряками и отплыл в Арморику, и пил всю дорогу, и когда приплелся чуть живой в Карэ к Кехейку, тоже выпил с ним, и Кехейк как настоящий друг ни о чем не спрашивал.А с моря дули холодные ветры, напоминая о скором приближении зимы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ,
в которой наши герои еще сильнее, чем прежде, страдают друг без друга, из-за чего совершают массу нелепых поступков, но самую главную, можно сказать, роковую ошибку делает все-таки Тристан, а не Изольда, хоть и говорят повсеместно, что именно женщины являются источником зла
Изольда очень быстро поняла, что она натворила, и начала корить себя безудержно и безжалостно:
«Ах ты, взбалмошная баба! Тебе уже тридцать пять лет, а ведешь себя, как девчонка! Другие в твоем возрасте бабушками становятся, спокойно ведут домашнее хозяйство, правят страной, нянчат внуков, воспитывают юных баронесс, занимаются рукоделием, телевизор смотрят, на турниры ездят… Ну, что там еще? В общем, остепениться пора, а ты все куролесишь. Вот и сделала глупость и гадость несусветную — прогнала Тристана, ни разу не обняв, не поцеловав его, ни разу не уединившись с любимым. Да ты обезумела просто, подруга! Может, послать теперь гонца вслед Тристану? Да нет, пустое, не вернуть его на сей раз. Он тоже гордый, как сто китайцев. Встанет в позу и скажет: „Куда я поеду в этакую холодину? Зима на носу“. А ведь и правда, скоро зима. Ваня всегда тебе говорил, что очень не любит холод и снег. Господи, каково же ему было лежать там, в Грозном, раненому, морозной ночью на ледяном асфальте!..»
A Маша в детстве зиму очень любила: коньки, лыжи, санки, елки, подарки новогодние — сплошная сказка! И в юности продолжала любить. Коньки и лыжи — все это оставалось, а еще добавилось: «мороз и солнце, день чудесный», скрип снега под сапожками, румянец на щеках, искрящиеся снежинки и сладкие зимние поцелуи, как клубника в мороженом… С годами зима становилась все неприветливее, от холодов начинали болеть придатки и почки, руки мерзли в любых перчатках, даже в варежках, насморки мучили то и дело, долгие темные вечера утомляли, наводили тоску.
Теперь Изольда, да, уже Изольда, а не Маша, просто возненавидела зиму. Ей стало ясно, что до весны не удастся увидеть Тристана, и захотелось элементарно впасть в спячку. Вот только с кем? Интересный вопрос. Какие еще животные, кроме человека, ассоциируют сон и секс? Пожалуй, никакие. Но Изольда-то хорошо понимала, что не сумеет буквально проспать четыре месяца, ей необходимо забыться, ей требуется мягкое, ласковое, утешающее тепло. С кем было искать его? Не с королем же Марком. Ну, допустим, с Бригиттой.
Конечно, с Бригиттой было неплохо — уютно, привычно. Потом они даже освоили «групповые упражнения» втроем с Мартой. Еще веселее.
В лучшие моменты подобных соитий ей действительно удавалось забыть Тристана, как удавалось забывать его иногда, слушая по радио старые-старые песни — песни времен юности. Она в те годы была еще совсем девчонкой и не знала никакого Ивана Лотианского, и даже никаким средневековьем толком не интересовалась. Это было какое-то совершенно особенное время, вспоминаемое ею теперь с нежностью и трепетом. Так вспоминают свою малую родину или первую любовь. В общем, это была ностальгия, натуральная ностальгия — по родным местам, по прошлому, по детству — все одновременно. И потому чувство рождалось настолько сильное, настолько всеобъемлющее, что как бы стирало из памяти все и всех. Потом, когда музыка смолкала и окружающий мир возвращался, смыкаясь вокруг нее, Изольде даже делалось страшно. И стыдно перед Тристаном. Любовь к нему была все-таки настоящей, реальной, любовь была самой жизнью, а под действием мелодий она переселялась в мир иллюзий, и это была не жизнь, а опасный дурман, наркотик, убивающий ее, уносящий в никуда и навсегда.
Она начала элементарно бояться сумасшествия, она уже воображала себя Офелией и то ли бежала в отвлекающий, расслабляющий секс от дьявольских мелодий и мудреного искуса «волшебного колокольчика», то ли, наоборот, спасалась чистыми мечтами о прошлом от все более греховных безумств плотской любви. Она металась, она не знала, что хуже. Плохо было все.
Порою Изольда вновь ловила себя на том, что мечтает о близости с Перинисом. Глядя на стройного чернявого атлета, она чувствовала, как разгорающееся внутри тепло поднимается откуда-то снизу и лишает сил, лишает способности контролировать себя, она вздрагивала от случайных прикосновений и отводила взгляд, как влюбленная девочка-школьница. Перинис, по счастью, ничего не понимал и даже не замечал, во-первых, в силу своей природной простоты, а во-вторых, пиетет по отношению к хозяйке, королеве(!) был для него превыше всего, мысль о соитии с госпожой посетила его плебейскую голову лишь однажды, и то под действием колдовских чар Мырддина. Теперь он уже не помнил об этом.
А последней каплей, переполнившей чашу терпения Изольды, оказался приезд в Тинтайоль Будинаса Литанского. Давний и самый верный друг Тристана стал вторым после Бригитты человеком, которому королева открылась полностью, поведав все о последнем осеннем визите любимого: об их размолвке, о трелях малиновки в кустах, о псевдонищем возле храма. Будинас понимал ее прекрасно, Будинас разделял ее горе, даже, утешая, прижимал к себе, как родную сестру, и ласково гладил по голове, не в силах смотреть более на горькие слезы королевы. Он вызвался поехать в Бретань и поговорить с Тристаном, он уверял, что на самом-то деле все уладится само собою, надо только набраться терпения, и снова предлагал свое посредничество в примирении и организации тайных встреч влюбленных. И королева была так тронута его участием, такой прониклась жгучей благодарностью к молодому и красивому барону, что в известный момент между ее головой, сердцем и тем центром, той чакрой внизу живота, от которой обычно поднимался сладкий, томительный и неодолимо прекрасный жар, случилось короткое замыкание. Изольда судорожно впилась пальцами в ягодицы Будинаса, приподнялась на носочках и, благо литанский рыцарь был не слишком высок, легко поймала жадным ртом его приоткрывшиеся в растерянности губы. Молодой барон был, разумеется, не каменным, и Изольда через шелк своего платья и тонкую венецианскую ткань его брюк сразу ощутила ответную реакцию мужской плоти, но уже через каких-нибудь пять секунд почувствовала она и другое — сильные руки мягко, тактично, даже ласково, но вместе с тем уверенно и твердо отодвинули ее.
— Не надо, Изольда, — прошептал Будинас. — Не надо, это безумие. Тебе просто очень плохо без Тристана. Я не смогу заменить его. И вообще мой принцип — никогда не предавать друзей. А такой поступок был бы настоящим предательством. Больше скажу, и тебе после нашей вымученной любви стало бы только тяжелее. Поверь мне, королева. Лучше я. просто еще подумаю, как помочь вам.
Конечно, он был прав, тысячу раз прав! И как он это точно сказал: вымученнаялюбовь. Как, не желая того, жестоко попал в самую болевую точку. Вся ее корявая жизнь, все ее тихие радости после размолвки с Тристаном были вымученными. Разве это достойно королевы Корнуолла и образованной молодой женщины двадцатого века — постоянно идти на поводу у своих плотских страстей, отдаваться им просто потому, что все другие удовольствия оказались недоступны?
«Боже, как низко я пала!»
Это манерное мелодраматическое восклицание, слышанное ею давно-давно (уж не в качестве ли названия какого-то полукомедийного фильма?), — это дурацкое восклицание звучало сейчас для Изольды как строчка из высокой трагедии — трагедии самой жизни.
В тот же вечер она выбросила из окна своей башни над морем волшебный колоколец фирмы «Панасоник», нарочно не выключив его, и голос Натальи Гулькиной, главной солистки «Миража», исполнявшей в тот момент (как будто специально!) супершлягер давнего, «догорюновского» восемьдесят девятого года, красиво удалялся, падая вниз, пока приемник не скрылся в сверкавших кровавым закатным светом ледяных волнах:
С одной греховной страстью было покончено. Оставалась вторая. Изольда уже придумала, что сделает.
Ложась в постель, она на голое тело нацепила монашескую власяницу — жуткую кусачую рубаху из грубой шерсти и конского волоса. О такой штуке рассказывала ей Бригитта, прошедшая через многие методы усмирения плоти в сарагосском монастыре. Рубашечка оказалась знатная. В первую ночь королева и заснуть не смогла, все ворочалась и ворочалась с боку на бок, из последних сил борясь с искушением сдернуть проклятую отшельническую одежду с отчаянно зудящего тела. Однако строго по канонам даже почесываться не полагалось. И она терпела. Она привыкала.
А король Марк, как настоящий любящий муж, все понял и не задавал вопросов. И тоже не спал, беседуя с женою всю ночь на отвлеченные темы.
Изольда поклялась перед Богом носить власяницу на теле, не снимая как минимум до весны. И носила. Даже мылась в ней. Нет, она не перестала замечать раздражающей тяжести и колкости грубой рубашки, она просто притерпелась к этим гадким ощущениям. Притерпелась настолько, что уже ближе к марту вдруг подумала, а не совершает ли она новый великий грех, не начала ли она получать удовольствие от этого самоистязания.
«Ах ты, взбалмошная баба! Тебе уже тридцать пять лет, а ведешь себя, как девчонка! Другие в твоем возрасте бабушками становятся, спокойно ведут домашнее хозяйство, правят страной, нянчат внуков, воспитывают юных баронесс, занимаются рукоделием, телевизор смотрят, на турниры ездят… Ну, что там еще? В общем, остепениться пора, а ты все куролесишь. Вот и сделала глупость и гадость несусветную — прогнала Тристана, ни разу не обняв, не поцеловав его, ни разу не уединившись с любимым. Да ты обезумела просто, подруга! Может, послать теперь гонца вслед Тристану? Да нет, пустое, не вернуть его на сей раз. Он тоже гордый, как сто китайцев. Встанет в позу и скажет: „Куда я поеду в этакую холодину? Зима на носу“. А ведь и правда, скоро зима. Ваня всегда тебе говорил, что очень не любит холод и снег. Господи, каково же ему было лежать там, в Грозном, раненому, морозной ночью на ледяном асфальте!..»
A Маша в детстве зиму очень любила: коньки, лыжи, санки, елки, подарки новогодние — сплошная сказка! И в юности продолжала любить. Коньки и лыжи — все это оставалось, а еще добавилось: «мороз и солнце, день чудесный», скрип снега под сапожками, румянец на щеках, искрящиеся снежинки и сладкие зимние поцелуи, как клубника в мороженом… С годами зима становилась все неприветливее, от холодов начинали болеть придатки и почки, руки мерзли в любых перчатках, даже в варежках, насморки мучили то и дело, долгие темные вечера утомляли, наводили тоску.
Теперь Изольда, да, уже Изольда, а не Маша, просто возненавидела зиму. Ей стало ясно, что до весны не удастся увидеть Тристана, и захотелось элементарно впасть в спячку. Вот только с кем? Интересный вопрос. Какие еще животные, кроме человека, ассоциируют сон и секс? Пожалуй, никакие. Но Изольда-то хорошо понимала, что не сумеет буквально проспать четыре месяца, ей необходимо забыться, ей требуется мягкое, ласковое, утешающее тепло. С кем было искать его? Не с королем же Марком. Ну, допустим, с Бригиттой.
Конечно, с Бригиттой было неплохо — уютно, привычно. Потом они даже освоили «групповые упражнения» втроем с Мартой. Еще веселее.
В лучшие моменты подобных соитий ей действительно удавалось забыть Тристана, как удавалось забывать его иногда, слушая по радио старые-старые песни — песни времен юности. Она в те годы была еще совсем девчонкой и не знала никакого Ивана Лотианского, и даже никаким средневековьем толком не интересовалась. Это было какое-то совершенно особенное время, вспоминаемое ею теперь с нежностью и трепетом. Так вспоминают свою малую родину или первую любовь. В общем, это была ностальгия, натуральная ностальгия — по родным местам, по прошлому, по детству — все одновременно. И потому чувство рождалось настолько сильное, настолько всеобъемлющее, что как бы стирало из памяти все и всех. Потом, когда музыка смолкала и окружающий мир возвращался, смыкаясь вокруг нее, Изольде даже делалось страшно. И стыдно перед Тристаном. Любовь к нему была все-таки настоящей, реальной, любовь была самой жизнью, а под действием мелодий она переселялась в мир иллюзий, и это была не жизнь, а опасный дурман, наркотик, убивающий ее, уносящий в никуда и навсегда.
Она начала элементарно бояться сумасшествия, она уже воображала себя Офелией и то ли бежала в отвлекающий, расслабляющий секс от дьявольских мелодий и мудреного искуса «волшебного колокольчика», то ли, наоборот, спасалась чистыми мечтами о прошлом от все более греховных безумств плотской любви. Она металась, она не знала, что хуже. Плохо было все.
Порою Изольда вновь ловила себя на том, что мечтает о близости с Перинисом. Глядя на стройного чернявого атлета, она чувствовала, как разгорающееся внутри тепло поднимается откуда-то снизу и лишает сил, лишает способности контролировать себя, она вздрагивала от случайных прикосновений и отводила взгляд, как влюбленная девочка-школьница. Перинис, по счастью, ничего не понимал и даже не замечал, во-первых, в силу своей природной простоты, а во-вторых, пиетет по отношению к хозяйке, королеве(!) был для него превыше всего, мысль о соитии с госпожой посетила его плебейскую голову лишь однажды, и то под действием колдовских чар Мырддина. Теперь он уже не помнил об этом.
А последней каплей, переполнившей чашу терпения Изольды, оказался приезд в Тинтайоль Будинаса Литанского. Давний и самый верный друг Тристана стал вторым после Бригитты человеком, которому королева открылась полностью, поведав все о последнем осеннем визите любимого: об их размолвке, о трелях малиновки в кустах, о псевдонищем возле храма. Будинас понимал ее прекрасно, Будинас разделял ее горе, даже, утешая, прижимал к себе, как родную сестру, и ласково гладил по голове, не в силах смотреть более на горькие слезы королевы. Он вызвался поехать в Бретань и поговорить с Тристаном, он уверял, что на самом-то деле все уладится само собою, надо только набраться терпения, и снова предлагал свое посредничество в примирении и организации тайных встреч влюбленных. И королева была так тронута его участием, такой прониклась жгучей благодарностью к молодому и красивому барону, что в известный момент между ее головой, сердцем и тем центром, той чакрой внизу живота, от которой обычно поднимался сладкий, томительный и неодолимо прекрасный жар, случилось короткое замыкание. Изольда судорожно впилась пальцами в ягодицы Будинаса, приподнялась на носочках и, благо литанский рыцарь был не слишком высок, легко поймала жадным ртом его приоткрывшиеся в растерянности губы. Молодой барон был, разумеется, не каменным, и Изольда через шелк своего платья и тонкую венецианскую ткань его брюк сразу ощутила ответную реакцию мужской плоти, но уже через каких-нибудь пять секунд почувствовала она и другое — сильные руки мягко, тактично, даже ласково, но вместе с тем уверенно и твердо отодвинули ее.
— Не надо, Изольда, — прошептал Будинас. — Не надо, это безумие. Тебе просто очень плохо без Тристана. Я не смогу заменить его. И вообще мой принцип — никогда не предавать друзей. А такой поступок был бы настоящим предательством. Больше скажу, и тебе после нашей вымученной любви стало бы только тяжелее. Поверь мне, королева. Лучше я. просто еще подумаю, как помочь вам.
Конечно, он был прав, тысячу раз прав! И как он это точно сказал: вымученнаялюбовь. Как, не желая того, жестоко попал в самую болевую точку. Вся ее корявая жизнь, все ее тихие радости после размолвки с Тристаном были вымученными. Разве это достойно королевы Корнуолла и образованной молодой женщины двадцатого века — постоянно идти на поводу у своих плотских страстей, отдаваться им просто потому, что все другие удовольствия оказались недоступны?
«Боже, как низко я пала!»
Это манерное мелодраматическое восклицание, слышанное ею давно-давно (уж не в качестве ли названия какого-то полукомедийного фильма?), — это дурацкое восклицание звучало сейчас для Изольды как строчка из высокой трагедии — трагедии самой жизни.
В тот же вечер она выбросила из окна своей башни над морем волшебный колоколец фирмы «Панасоник», нарочно не выключив его, и голос Натальи Гулькиной, главной солистки «Миража», исполнявшей в тот момент (как будто специально!) супершлягер давнего, «догорюновского» восемьдесят девятого года, красиво удалялся, падая вниз, пока приемник не скрылся в сверкавших кровавым закатным светом ледяных волнах:
И мелодия стихла на точно продуманной ноте, словно какой-то вселенский режиссер именно так и задумал.
Музыка на-а-ас связала.
Тайною на-а-ашей стала.
Всем уговорам твержу я в ответ:
Нас не разлучат, нет!..
С одной греховной страстью было покончено. Оставалась вторая. Изольда уже придумала, что сделает.
Ложась в постель, она на голое тело нацепила монашескую власяницу — жуткую кусачую рубаху из грубой шерсти и конского волоса. О такой штуке рассказывала ей Бригитта, прошедшая через многие методы усмирения плоти в сарагосском монастыре. Рубашечка оказалась знатная. В первую ночь королева и заснуть не смогла, все ворочалась и ворочалась с боку на бок, из последних сил борясь с искушением сдернуть проклятую отшельническую одежду с отчаянно зудящего тела. Однако строго по канонам даже почесываться не полагалось. И она терпела. Она привыкала.
А король Марк, как настоящий любящий муж, все понял и не задавал вопросов. И тоже не спал, беседуя с женою всю ночь на отвлеченные темы.
Изольда поклялась перед Богом носить власяницу на теле, не снимая как минимум до весны. И носила. Даже мылась в ней. Нет, она не перестала замечать раздражающей тяжести и колкости грубой рубашки, она просто притерпелась к этим гадким ощущениям. Притерпелась настолько, что уже ближе к марту вдруг подумала, а не совершает ли она новый великий грех, не начала ли она получать удовольствие от этого самоистязания.