После третьего курса летом он попал на практику в Таджикистан. И почувствовал себя не просто в другой стране, он почувствовал себя в другом мире, в другой эпохе. Во-первых, горы. Не какие-нибудь там Крымские, а настоящие, со снежными шапками – Памир. Во-вторых, традиционная мусульманская культура, очень относительно задетая советской властью. Таджики, особенно в горных районах жили весьма оторванно от остального мира. Многие совершенно не говорили по-русски, и Сергей довольно быстро освоил в элементарных пределах таджикский вариант дари для общения с ними. А общение оказалось необычайно интересным для обеих сторон. Сергей и его друзья из столичного вуза были для горских таджиков как инопланетяне. Достаточно сказать, что в ауле жил человек, имевший прозвище Москвич лишь потому, что однажды побывал в столице. Со своей стороны московские ребята узнавали массу самых невероятных вещей о местной жизни.
Неизгладимое впечатление оставил рассказ одного старика об Афганистане. К нему оттуда через прозрачную горную границу (Сергей тогда впервые услышал о прозрачных границах) приходили родственники, и старик знал не из газет об Апрельской революции и начавшейся после нее резне. Оставалось еще восемь месяцев до того марта, когда Нур Мухаммед Тараки прилетит в Москву просить военной помощи у товарища Брежнева, и почти полтора года до того декабря, когда доблестная команда полковника Бояринова будет брать Дворец Амина, а потому в огромной стране, именуемой Советским Союзом, никто еще Афганистаном не интересовался. Здесь же для некоторых проблемы Кабула и Герата были вполне своими проблемами, и мудрый аксакал сказал Сергею:
– Будет большая война.
Сказал по-русски, очевидно, хотел подчеркнуть особую важность этого разговора.
– Где – здесь? – удивился Сергей.
– Здесь – вряд ли, но и нам всем достанется.
– Кому – таджикам?
– И-и-и-и, дорогой! Почему только таджикам? Всем, дорогой. И русским здорово достанется.
Не раз вспоминал после Малин пророческие слова старика. Вот ведь дед! Разведчиком не был, а такую агентурную сеть имел. И никакой мистики, никакого чуда предвидения – просто хорошие источники информации.
А потом из-за весьма характерной для Средней Азии антисанитарии Сергей подхватил болезнь Боткина. Перед самым отлетом в Москву. И по-настоящему скрутило его уже дома. Гепатит – штука страшная, ни на какую детскую скарлатину, ветрянку и корь не похожа. Пожалуй, именно тогда Сергей впервые задумался о смерти. Около месяца он находился в тяжелом состоянии, а потом еще месяца два еле таскал ноги. Вдобавок ко всему врачи посадили его на жестокую диету в течение целого года. Собственно после этого срока диета лишь слегка смягчалась, а вообще эскулапы обрекали на пожизненный отказ от спиртного и массы вкусных вещей. Разумеется, ни о каком спорте уже не могло быть и речи. В институте пришлось взять "академку". На лекарства, платных врачей и дорогие продукты из разрешенного списка уходила уйма денег. Сбережения таяли, маминой зарплаты не хватало, Катюха стала подрабатывать на почте – разносила письма в свои четырнадцать лет. Потом чуть не продали машину. Папины "жигули", отданные дяде Семену сразу после смерти Николая Федоровича, вернулись Сергею весной того года – двенадцатого апреля дядя Семен, как и обещал, пригнал машину – точно в день двадцатилетия. И Сергей еще только-только начал получать удовольствие от вождения. Он так не хотел лишаться автомобиля, что быстро нашел себе заработок – технические переводы. Причем один из знакомых отца, работавший непосредственно в ВИНИТИ подбрасывал ему не только переводы с английского, но и хорошо оплачиваемые переводы с арабского в основном по нефтедобывающей тематике и по холодильным агрегатам. Малин не был уверен, что работы египтян и йеменцев представляли серьезный интерес для отечественной науки, но уж это-то было точно не его дело. Главное – они начали как-то выкарабкиваться, и машину спасли.
А потом случилось чудо. Сенсей Рамазан привел акупунктурщика, то бишь иглоукалывателя. И двухмесячный курс нетрадиционного лечения сделал то, чего обыкновенные врачи не могли добиться уже полтора года, да и не добились бы вообще никогда. Рамазан, правда уверял, что помимо акупунктуры Сергею помогло карате, которое он по-настоящему надолго не бросал, а по ходу сеансов иглоукалывания начал тренироваться весьма активно. В общем новый восьмидесятый год он встретил уже здоровым человеком. Врач акупунктурщик разрешил и выпить и закусить по-человечески.
Вот только праздник получился невеселый: началась война в Афганистане. Мать не понимала, почему Сергей принимает так близко к сердцу эту войну, но переживала вместе с сыном. Мать вообще стала плохо понимать своего Сережу. Наступил олимпийский год, год Московской Олимпиады, а он совсем утратил интерес к спорту (если не считать карате), даже по телевизору ничего не смотрел.
Вообще это был короткий, но необычайно чумной период в жизни Малина. Тяжелая болезнь, мысли о смерти, нетрадиционное лечение и глубокое знакомство с восточными единоборствами развернули его мировоззрение целиком в сторону Востока. Ему вдруг почудилось, что Истина скрывается где-то там – в горах Тибета, в мифической стране Шамбале. Он прочел все что смог достать на русском и английском о буддизме, йоге, медитации, нирване и наконец неожиданно для самого себя пришел к тантризму. В Москве существовала, разумеется, тайно Тантрическая церковь – Тантра Сангха. Впрочем, довольно скоро Малин выяснил что это не настоящая Тантра Сангха. Гуру, проповедовавший идеи Раджниша – в действительности самозванец, никогда не бывавший в Индии и ни в какие таинства не посвященный, а молодые ребята и девчонки, собирающиеся у него, просто терпеть не могут советский образ жизни, бегут от него, огульно отвергая вместе с ним западную культуру, и занимаются они не столько изучением древнейшей и мудрейшей тантрической философии, сколько более поздними обрядами некоторых тантрических сект, а именно групповым сексом. Однако это тоже было оригинально и ново, и потому интересно.
А потом мать серьезно заболела, и увлечение восточными делами кончилось. На карате это, разумеется, не распространялось. С карате было уже слишком серьезно – Сергей вот-вот должен был получить черный пояс и право учить других, то есть гордое звание сенсея.
Матери было очень плохо. Врачи уверяли, что это не рак. Собственно, они просто не понимали, что это такое, а ей делалось все хуже. И в восемьдесят первом ее все-таки положили в онкологию.
Первого августа восьмидесятого Малину позвонил Гаврилыч:
– Ну что, дурик, видел Герда Вессига? А ведь мог прыгнуть выше него. Точно тебе говорю, мог. Получил бы сегодня олимпийское золото.
– Да ладно, Гаврилыч, ну его в баню, это золото. Не до него мне сейчас. Мать болеет. Я и телевизор-то не смотрю.
Тут Малин зачем-то соврал. Не мог он не смотреть прыжки в высоту на Московской Олимпиаде, тем более, что Игоря Паклина вообще знал лично. Но по большому счету ему действительно было не до легкой атлетики и вообще не до Олимпийских Игр. Не только из-за матери.
Неожиданная смерть Высоцкого, страшная толпа у Театра на Таганке и эти жуткие кощунственно праздничные милиционеры в белых рубашках, пытавшиеся разгонять тех, кто пришел проститься с народным любимцем – поэтом и актером.
Полная потеря интереса к геологии. Увлечение политикой и литературой. Решение поступать в Инъяз.
И он поступил туда. Без всякого блата. Первым языком выбрал почему-то итальянский. Вторым был английский.
Вопрос, на какие деньги жить, теперь уже не стоял. С осени он набрал группу по карате из детей академиков и партфункционеров, пользуясь старыми связями отца, и очень неплохо стал зарабатывать. К тому же, пока болел, перевел с английского практически для себя книжку одного малоизвестного негритянского автора из Южной Африки, случайно попавшую ему в руки, но вдруг понравившуюся. С помощью все тех же отцовских знакомых пристроил перевод в "Иностранку" и ждал теперь крупного гонорара. Что еще более ценно, он ждал новых заказов на переводы. Катюха же как раз закончила школу и с блеском поступила на журфак МГУ. Еще в восьмом классе она начала печататься в "Пионерской правде", а теперь ей светили постоянные публикации в "Московском комсомольце". В общем, дети окончательно выросли и готовы были помогать матери. Вот только никак не получалось помочь ей. Страшная, неумолимая болезнь иссушала уже не по дням, а по часам. Не помогали ни лекарства, ни связи на уровне Четвертого управления Минздрава, ни знахари-целители. Ничто не помогало.
Они похоронили мать в восемьдесят втором, в самом конце мая. Лето прошло в каком-то душном московском кошмаре. Ни Сергей, ни Катя не смогли поехать отдыхать. Не смогли позволить себе. Сергей отчаянно тренировался и с лихорадочной скоростью переводил какую-то муру для "Иностранки". Катюха рвалась корреспондентом в Афганистан. К счастью, ее не пустили. Очевидно, просто по возрасту.
Потом наступила осень. И на них внезапно свалился одногруппник Сергея по геологоразведочному – сомалиец итальянского происхождения Джованни. Он не хотел дорого платить за гостиницу и надеялся остановиться у Сергея, помня о его большой квартире в самом центре Москвы. Надежды сомалийца оправдались. Собственно, в институте они не были такими уж друзьями, но теперь нашлась уйма общих интересов, к тому же Джованни пришел в полнейший восторг от малинского итальянского, а Катя худо-бедно разговаривала с ним по-английски, так что он мог совсем не напрягаться, вспоминая нелюбимый русский. В общем, к моменту отъезда в свою Африку Джованни пообещал им обоим сделать приглашения и принять у себя, да не в Сомали, а под Неаполем, на вилле своего дяди, где он традиционно проводил каждый декабрь, включая рождественскую неделю.
Сергей не очень верил в эту авантюру (кто их, на фиг, выпустит за границу для частного визита в капстрану?!), но приглашение пришло невероятно быстро, и Сергей первым пошел узнавать свои права и обязанности. Начал, разумеется, с комитета ВЛКСМ. Секретарь, Рафик Хаматнуров удивленно поднял брови, присвистнул, помолчал с полминуты, покачиваясь на носках, и, наконец попросил прийти на следующий день сразу в партком. Был ли Рафик внештатным сотрудником Лубянки, Малин так и не узнал. Скорее всего – да, но разве стоило выяснять такую ерунду спустя годы? Тогда же очевидно было одно: с этим ведомством он знаком и неплохо. В парткоме помимо секретаря и его первого зама, Сергея поджидали еще двое в похожих костюмах и с похожими лицами. Не слишком скрывая свою профессиональную принадлежность, они сразу представились как лейтенант Зубарев и майор Потапов. Вначале Зубарев долго и нудно зачитывал статьи каких-то законов, из которых абсолютно невозможно было понять, можно-таки простому советскому человеку ехать за границу навестить друга или нельзя. Затем Потапов коротко и просто объяснил, что вопрос о гостевом выезде будет, конечно, рассмотрен, однако на бюро райкома его все равно зарубят без лишних объяснений, более того, общение с подозрительным иностранцем, разумеется, не пойдет Малину на плюс и, так или иначе, скажется на его дальнейшей учебе и карьере. Потом опять заговорил лейтенант. Он сообщил, что в принципе, можно оформить эту поездку как внеочередную языковую практику для студента Малина, причем довольно быстро и, ну, скажем, к началу декабря, подготовить все документы. И добавил:
– Правда, очень желательно чтобы такая поездка принесла пользу не только вам.
Сергей опять ничего не понял, и опять майор Потапов с пролетарской прямотой разъяснил: мы просим вас об услуге за услугу.
Бах! Словно взрыв в мозгу. Его же вербуют! И залепетал пересохшими враз губами:
– Какая услуга? Что я должен буду делать? Когда?
– Не торопитесь, товарищ Малин, вот вам адрес, приходите завтра, к четырем. А товарищ Кизилов, – майор кивнул на партсекретаря, – полностью нас поддерживает и хочет вам помочь. Правда, товарищ Кизилов?
Уже в дверях майор окликнул Малина. Непривычно, по имени отчеству:
– Да, Сергей Николаевич, а вы читали такую книжку… Господи, всегда забываю этого автора. Как же его… А! Джордж Оруэлл "Восемьдесят четвертый год".
– Нет, – едва слышно выговорил Малин. – Не читал.
– А любопытная, между прочим, книжица… Ну, ладно, идите.
"Вот и все, – думал Сергей, – закуривая взятую у кого-то сигарету, хотя вообще-то не курил. – Вот и все. Мечты сбываются, но совсем не так, как нам хотелось бы. Совсем не так. О, Боже, как противно, когда тебе не оставляют выбора! Либо ты для нас сделай работку, либо мы тебя пустим в "разработку". И как он это изящно про Оруэлла ввернул! Неужели все знают? Или это обычный блеф? А какая, впрочем, разница? За что посадить всегда найдут. Успокойся. Бегать от них глупо, просто бессмысленно. Вперед, Малин, начинай свою гэбэшную карьеру! Ты же сам этого хотел. Майор тебе не понравился? Так он и не должен нравиться. Ты что на нем жениться собрался? Ты идешь на войну. Выше нос, Малин. Вперед: на Лубянку и дальше – в солнечную Италию!"
Но идти ему пришлось не на Лубянку. В тот момент он ведь даже на адрес не посмотрел, а это оказалась простая квартира на Ордынке. Была ли это квартира Потапова, или Зубарева, или просто конспиративная квартира, он так и не узнал, но встретили они его снова вдвоем. И за чашкой чая очень спокойно объяснили, что пока его задача будет предельно скромной: запомнить телефон и адрес в Неаполе, встретиться с тамошним агентом-итальянцем, передать маленький пластиковый контейнер и все. Ну, а попутно позондировать – очень осторожно! – этого Джованни на предмет дальнейшего использования. По приезде написать отчетец. Подробный. Обо всем. И если Сергею в Италии понравится, ему организуют следующую поездку – по линии института или по линии Союза писателей, неважно. В общем, дальше ему самому решать. Остается он студентом Инъяза, никаких погон ему никто пока не вешает. Подписку о неразглашении государственной тайны – дать придется. А в остальном – живи, как жил. Впрочем, если все пройдет гладко, могут взять его в разведшколу. Языки там дают получше, чем в Инъязе, а переводами литературными он может продолжать заниматься, даже должен. Ведь разведчик – это всегда вторая профессия. Это, строго говоря, вообще не профессия – это призвание, это – стиль жизни. Вот такой, примерно, шел разговор. Были, конечно, и вопросы.
– А Катю можно взять с собой?
– Конечно, можно, даже нужно. У вас простой гостевой визит.
– А если обыск на границе?
– Досмотр? Это смотря где. На нашей – звоните нам. А на итальянской – валяйте дурака: я не я, и контейнер не моя. Но досмотра не будет. НЕ БУДЕТ. Не накручивайте себя.
– А если срочная информация?
– Передавать только через того же агента. К советскому посольству в Риме – близко не подходить. Желательно вообще никаких контактов с советскими на территории Италии.
В общем, Сергея увлекла эта игра. Вдруг показалось, что это просто еще одно хобби, которое тоже можно будет бросить в любой момент. А еще он вспомнил Свифта, и Лоуренса Аравийского, и даже Тютчева. Поэт-разведчик – это было так красиво. И только уже на улице его вдруг словно обожгло: он подумал о Пятом управлении КГБ и о спецпсихушках. Все смешалось у него в голове.
Он шел сквозь холодный накрапывающий дождик, сквозь липкую мутную темноту неосвещенного переулка и в пятый, в пятнадцатый раз тупо повторял свое нелепое четверостишие:
И будут ежики скакать,
Поэты все уйдут в охранку,
Алмазы станут выпекать,
А булки отдавать в огранку…
Катюхе он ничего не сказал. Это было первое испытание на соблюдение конспирации. И пока он решил играть по правилам. Они оба успели собрать характеристики, получить рекомендации, пройти райком, оформить паспорта и визы – успели все до декабря. Совершенно не было ощущения, что им кто-то помогает. Билеты заказали на двенадцатое число. А пятого Катя поскользнулась и сломала ногу. Сергей, продолжая играть роль, сказал, что, значит, он тоже никуда не поедет. Катя плакала, но умоляла его ехать:– Ты что, дурак?! Ты полный идиот! – говорила она. – Ведь такого шанса больше никогда не представится.
Она и не догадывалась даже, насколько была права. Кто ж мог знать, какой именно шанс представлялся Сергею. Этого не знал даже майор Потапов. Еще никто, никто в целом свете не знал, куда заведет Сергея Малина Катина сломанная нога.
Шесть лет спустя, когда они уже вместе работали в Службе ИКС, Сергей любил повторять:
– Какое счастье, что ты тогда сломала ногу!
– Дурак! – неизменно отвечала Катюха. – Тебе бы такое счастье.
"Наверняка она вспомнила этот шутливый диалог теперь, в девяносто пятом, когда Верба или, может быть, Тополь сообщили ей о смерти брата. Наверняка", – подумал я, отложив огромную папку малинского досье.
Собственно, никакое это было не досье – скорее литературный архив, собрание разрозненных мемуаров, написанных самим Ясенем, Катей, Тополем, Вербой, Кедром и какими-то пока не известными мне Александром Кургановым, Алексеем Ивлевым, а также еще целой компанией древовидных личностей. Все эти материалы с грифом "top secret" предоставили мне в штаб-квартире Британской службы внутренней безопасности МИ-5, и я читал их, не вынося из служебного помещения каждый день по нескольку часов, чтобы как можно лучше вжиться в образ моего героя.
А вот как заканчивался тот фрагмент биографии Малина:
«Пожить вместе с больной Катей приехала Лидия Михайловна – жена дяди Семена. У них не было своих детей, и тетя Лида любила Катюху как родную дочку. А дядя Семен отвез Сергея в Шереметьево на своей машине».
Дальше, приписанные рукой Вербы (под небрежными синими строчками стояла ее полная подпись – очевидно, так у них было принято) следовали две не до конца понятные мне фразы:
«Они ехали по Ленинградке, а где-то совсем рядом, может быть, за ними, а может быть, впереди мчалась навстречу смерти в такой же, как у дяди Семена, "пятерке" Машка Чистякова. Я никогда не могла понять, что это должно было значить, но по времени два события совпадали с потрясающей и роковой точностью».
Глава одиннадцатая
БОЛЕЗНЬ ОКАЗАЛАСЬ ЗАРАЗНОЙ
Кофе я попросил принести в кабинет, потому что ровно в десять ждал звонка из Москвы (ночью в отель пришел факс, предупредивший меня об этом). Я знал, что звонить будет Верба, и ощущал теперь крайнее возбуждение и нетерпение. Сколько я ее не видел? Сутки с небольшим и тринадцать лет до того. Сколько мы были знакомы? Целую вечность. И теперь мне было плохо без нее, плохо! Никогда и ни по кому я не тосковал так сильно. Боже! А я ведь любил ее тогда, в юности. Ну, ладно, любил, не любил – чувство было сильное и совершенно особенное. Чистякова и Лозова – как две половинки одного целого. Но Машу-то я любил всерьез, более чем, а вот Татьяну… В Татьяне я тоже любил Машу. Да, именно так – роль дублера. Но, конечно, уже и тогда я не мог не чувствовать в ней личность, не замечать ее собственного, удивительного, не похожего на Машино обаяния. Теперь о н а полюбила меня. И тоже как дублера. Теперь она любила во мне Сергея Малина. Но! Она же знала меня еще при жизни Ясеня. Они же все наверняка вели за мной наблюдение. Она знала меня, она читала мой роман. Я тоже для нее личность (личность!) – не просто двойник… Вот сумасшедший дом-то! Вот где Фрейд пополам с Кафкой и Борхесом. Жуткий психологический сюр с мистикой и убийствами. Страшно? Еще как! Но сильнее – сладкая тоска, томительная радость ожидания. Верба, Танюшка, когда же я услышу твой голос?!
В дверь постучали, и симпатичная девица внесла мой кофе. Здесь, в штаб-квартире МИ-5, где мне выделили кабинет для работы, все сотрудницы были удивительно молодые и симпатичные (или мне так казалось под настроение?). Я молча кивнул, не было желания напрягаться для возможного разговора по-английски.
Накануне я почти весь день просидел над малинским "досье". А кроме этого была коротенькая прогулка по набережной Темзы на восходе солнца, завтрак, ланч, обед, чай перед сном, небольшая тренировка, правильнее даже сказать, разминка в спортивном зале вечером и полтора часа занятий языком, в ходе которых я лишь с грустью убедился, что перезабыл даже то, что знал, и общаться с людьми пока не способен. В общем голова гудела от новых впечатлений, а сердце ныло от давно позабытого чувства почти пушкинской светлой грусти.
Ровно в десять по Гринвичу ожил факс на моем столе. В нелепом своем нетерпении я даже нажал кнопку "старт", забыв, что аппарат с ночи стоит в автоматическом режиме, – он недовольно пискнул, но потом мирно зажужжал и из щели медленными толчками полезла полоска тонкой бумаги. Я не мог ждать – я начал читать сразу. Вместо обычной шапки с номером отправителя шла строчка: "Обратный адрес по каналам связи не передается". Ниже безо всякого обращения начинался собственно текст:
"Я не смогу позвонить тебе в десять – неоткуда будет. Поэтому сейчас, рано утром, пишу это письмо прямо в компьютер, чтобы он потом отправил его тебе в условленное время. Учи язык. Больше по-русски не получишь от меня ни слова. Не увлекайся джином "Бифитер", виски "Чивас Ригал" и водкой "Тэнкирэй". Кофе тоже не увлекайся. Лучше – чай. Осваивай каратэ. Приедешь – займемся спаррингом. Скучаю без тебя. Целую в носик. (Или куда ты хочешь, чтобы я тебя целовала?)"
Подписи не было и дальше шел совершенно хулиганский стишок по-английски:
"She fucks the fax
and faxes fuckness,
this fucking fact
is fake and sharkness".
И приписка: "Это тебе, чтобы учился переводить".
Заканчивалось послание словами: "Спустись на первый этаж, там, в пятом кабинете тебя ждет письмо. Чао."
В общем, Татьянин факс сам по себе информации не содержал практически никакой, но она точно почувствовала: именно такой легкий треп не о чем и был необходим мне в тот момент. От информации и так уже голова пухла. Впрочем, позднее я понял: просто Верба отправила факс по открытому каналу и элементарно боялась перехвата. Отсутствие конкретных имен, названий и фактов было не стремлением пожалеть меня, а естественной профессиональной осторожностью. Но я все равно не обиделся: сквозь дурашливые строчки на свернувшемся в рулончик листке просвечивала искренняя Танюшкина нежность. Это было на уровне ощущения, а не логики или знаний, и тут я ошибиться не мог.
Сразу попробовал перевести четверостишие, зарифмовав по-русски. Получилось что-то вроде:
Она трахнула факс
И послала по факсу
Этот гребаный факт
И огромную кляксу.
Игра слов получилась намного слабее оригинала, и вообще без матюгов звучало плохо. Я плюнул на это дело и отправился на первый этаж.
В пятом кабинете (а это оказалась экспедиция) мне действительно передали письмо, доставленное спецпочтой. Там были всевозможные инструкции для меня (на русском языке); программа моей учебы и работы на ближайшую неделю, подписанная Тополем (тоже на русском); два загадочных листочка арабской вязи с приколотой к ним просьбой передать господину Сидни Чемберу, моему лондонскому куратору и целая папка документов на английском, предваряемых ядовитой запиской Кедра: "Дорогой друг мой Ясень, все эти доклады, справки и протоколы будут крайне интересны для тебя. Более того, ознакомиться с ними в срочном порядке просто необходимо, но, веришь ли, какая-то скотина уволокла у меня подшивку с русскоязычными оригиналами документов. Как только найду – вышлю. С коммунистическим приветом отправитель сего – Ванька (то есть тьфу – Женька!) Жуков. Адрес отправителя – на деревню дедушке."
Инструкции я быстро пробежал глазами, уточнил по программе Горбовского, что в первой половине дня у меня график достаточно вольный, "кедровые" документы не читая зашвырнул в ящик стола и, предупредив по телефону Чембера, решил пойти прогуляться. Я вдруг почувствовал необходимость развеяться перед новым и, очевидно, напряженным этапом обучения. Чембер дал добро до тринадцати ноль-ноль.
Я шел по Лондону и думал: "Господи, почему я не оказался здесь лет пятнадцать-двадцать назад? Вот был бы восторг! Настоящий Биг Бэн, настоящее Вестминстерское аббатство, Трафальгарская площадь, Колонна Нельсона – не на картинке, не в кино! Да у меня тогда от суздальских храмов дух захватывало, любил я в юности путешествия, архитектуру, экскурсии, музеи, все новое любил страшно… А теперь? Ну, Лондон. Ну, не последнее по значимости место на планете Земля. Ну, многие здесь учились. Теперь вот я учусь. Или не просто учусь? Может быть, это город перелома в судьбе? Город, где я стану другим? Или я стал другим раньше?..
Плавное течение этих грустных мыслей было внезапно нарушено появлением двух человек в такой непосредственной близости от меня, что их трудно было принять за случайных прохожих. Тем более, что один сказал по-английски "извините" и даже протянул в мою сторону руку, как бы пытаясь схватить за рукав. Все это я увидел боковым зрением. Уже наученный кое-чему, я, не оглядываясь, спокойно отметил, что правый чуть ближе ко мне, чем левый, и это в лишний раз свидетельствовало о встрече с профессионалами. Переулок оказался на удивление пустынный: впереди – никого, и сбоку, во всяком случае, в радиусе метров пяти – тоже. Решение созрело быстро.
Я не раз поражался после, как это я, не прошедший никаких спецназов и войн, а только школу спортивного самбо, да еще покушение на степуринской дороге и операцию "Золтан" – как это я дошел до такого. В первую очередь я сделал резкий скачок вправо, чтобы уйти от вытянутой руки нападавшего (может быть, он и не был нападавшим, но я должен был считать его таковым), потом с разворота, не примериваясь, почти в слепую, ударил его мыском ботинка в колено (причем, удачно!) и наконец, уже от души размахнувшись, опрокинул простым боксерским апперкотом в челюсть. Все да не все сделал я правильно. Второго упустил из вида. На какую-то секунду. Парировав его первый удар, от следующего я успел лишь слегка увернуться. В общем шею он мне не сломал (а ведь кажется собирался), но тяжелый кулак, опустившийся на мою голову, лишил четкой ориентации в пространстве, и даже желтоватый туман поплыл перед глазами. В таких случаях меня учили поглубже вздохнуть и быстро найти опору, лучше всего стенку, если возможно. Стенка была недалеко, но я бы все равно не успел к ней до следующего удара этого громилы, если б не внезапно пришедшее подкрепление. Возле нас резко затормозил черный вэн, то бишь микроавтобус по-нашему, боковая дверца отъехала в сторону со скоростью шторки фотоаппарата, кто-то, налетевший сзади, толкнул моего обидчика внутрь машины, и дверца с той же фантастической скоростью закрылась. Как в кино: был человек – нет человека. В следующую секунду я уже поймал спиной спасительную стенку дома и тупо наблюдал сквозь редеющий желтый туман, как двое теперь уже не торопясь, подняли поверженного мною противника, распахнули на этот раз задние двери и загрузили неподвижное тело в чрево страшного глотающего людей вэна с темными стеклами. Потом двое пошли ко мне. С чего я, собственно, решил, что это мои спасители. Охота продолжалась. Я принял боевую стойку и прохрипел, не слишком уверенный в уместности употребляемых слов: