Зарайский сумел лишь кивнуть – так он был ошарашен новым поворотом событий.
– Ну а теперь у нас есть несколько минут. Можешь задавать вопросы.
Олег растерялся. О чем спросить, о чем? Эх, если б сначала послушать, а потом разговаривать! Но так не бывает, это понятно…
– На этой кассете я найду ответ, кто и кого убил в этих краях девятнадцатого августа?
– Грамотно спрашиваешь, журналист, конкретно, – удивился Шайтан. – Полный ответ будет, если соединить то, что знаю я, с тем, что знают менты и гэбисты. Но из моей информации четко следует, что убили не здесь, не девятнадцатого и не того, чье убийство расследуют. И еще. Кассету послушать может и не доведется, всяко бывает – так ты запомни главное: труп, который здесь нашли – дело рук Золтана. Привезли его сюда гэбисты, а руководит всем этим делом Альберт Ларионов.
Зарайский поморщился. Фамилия Ларионова вогнала его в тоску. Это раньше было бы забавно услышать ее в подобном контексте, когда пошла мода на обвинение в коррупции всех подряд. В связях с мафией подозревали и Лужкова, и Шумейко, и Лобова. Теперь о таком уже никто читать не хочет. Ну, что ж, Шайтан, послушаем твои кассеты, подождем сигнала…
С шоссе свернул старенький "газон", крытый брезентом, и двинулся по проселку в их направлении. Зарайский автоматически отметил, что ехал он с другой стороны, значит Белку на остановке водитель не видел. Это могло быть важно, тем более, что Шайтан, как-то слишком пристально следил за грузовиком. Потом бандит неожиданно свистнул громко и коротко. Из-за угла вынырнул здоровенный детина, и Шайтан распорядился:
– Шкаф, поди глянь, кого это несет.
Шкаф пошел и тормознул машину метрах в пятидесяти от них. Перемолвился с водилой, потом обошел фургон и, очевидно даже слазил в кузов. Наконец еще издалека показал шефу жестом: все в порядке. И не торопясь, вразвалочку двинулся обратно. Машина меж тем развернулась и стала медленно подавать задом к сваленным кучей чурбакам. Шайтан встал и громко спросил:
– Кто это?
– Местные, – сказал Шкаф. – За дровами приехали.
И вдруг с неожиданным для своего веса проворством метнулся влево, к дому.
Шайтан и Зарайский невольно повернули головы в противоположную сторону. Но было поздно. Из фургона ударило две или три очереди сразу.
Потом подошел Шкаф и, аккуратно приставляя пистолет, выстрелил в голову каждому. Оружие тут же бросил.
Белка наблюдала за этой сценой, припав глазом к отверстию с рваными краями, и судорожно, ломая ногти, обколупывала последнюю краску с обшарпанной железной стены. В сгущающихся сумерках становилось все хуже видно с каждой минутой, но она все-таки разглядела, как верзила после контрольных выстрелов пошел к машине и тоже был сражен автоматной очередью. После чего грузовик быстро развернулся и стал выезжать на асфальт. В деревне отчаянно лаяли собаки, громко и тоскливо замычала корова, но ни один человек не вышел на улицу.
Фургон свернул в ее сторону, и в первый момент Белке захотелось бежать, бежать, петляя, как заяц. Но то ли она успела сообразить, то ли просто страх парализовал волю, во всяком случае, она лишь забилась в угол, вжалась в железную стенку остановки и замерла. Грузовик взревел за ее спиной и, затихая, скрылся за поворотом.
Выскочив из своего укрытия, Белка ринулась туда, где лежал Олег и двое других. Зачем? Она не знала. У нее отчаянно кружилась голова, и на каких-нибудь ста пятидесяти метрах она дважды падала. Здесь не осталось живых. Что она хочет сделать? Здесь никому нельзя помочь. Она ждет, пока ее застанут возле трупов? Нет! У Олега был диктофон. Он мог что-то записать. Он мог записать все, вплоть до выстрелов. Какие силы, какие знания, какой опыт двигали ею в те минуты? По натянувшемуся проводку Белка догадалась, что диктофон лежит в сумке, вытащила, взглянула, пленка еще крутилась, выдернула из воротника микрофон, куртка была в крови, сумка была в крови, руки ее тоже сделались липкими, надо брать всю сумку, мало ли что там, милиции все это ни к чему… И еще – пистолет. Ба, да здесь два пистолета! Ага… вот из этого стрелял громила, убитый последним, а этот был в руке у второго, и он похоже, выстрелить не успел – такой пистолет гораздо лучше. Белка швырнула в сумку пистолет Шайтана и не оглядываясь бегом, скачками, понеслась к своей машине.
Она долго не могла повернуть ключ в замке зажигания, собственно, поначалу она не могла его вставить в замок – так тряслись руки.
Она выкурила подряд две сигареты, доехала до ближайшей речушки, вымыла руки, протерла от крови все, что было испачкано в машине, выбросила Олегову сумку, вынув из нее все нужное, еще раз вымыла руки, потом вернулась в машину, села за руль и вдруг в одно мгновение поняла, что нужно делать.
Может быть, было еще не поздно. Вряд ли в этих краях так быстро приезжает милиция. Может быть, ее еще даже не вызвали.
Страшно, ох как страшно было ехать назад! Но уезжать в Москву было просто губительно. Она остановила машину точно в том же месте, где пару часов назад ставил ее Олег, тщательно протерла сухой тряпкой баранку, ручку двери и ручку скоростей. Велико было искушение оставить ключи в замке зажигания – вот такой рассеянный великий журналист! – но в деревне Льгово было темно и тихо, и надо было использовать шанс, надо было, и Белка стиснула зубы и пошла.
Раньше она бы никогда не поверила, что способна на такое – расстегнуть молнию на кармане промокшей от крови куртки и бросить туда ключи.
Она плохо помнила, как вышла на дорогу и долгие девять километров шагала в кромешной темноте, чтобы, выйдя на Старицкое шоссе, ловить редкие ночные машины, рискуя попасть в еще более страшную историю. Только ей уже было все равно. Она должна была приехать в Москву еще ночью, и ради этого могла отдать все взятые с собой деньги – триста долларов и какие-то мелкие тыщи. А если придется, готова была и стрелять.
Стрелять не пришлось. И вполне хватило сотни долларов, чтобы в пятом часу утра переступить порог своей квартиры.
15
Горца подняли ночью и привезли на дачу Высокого Шефа в Успенское. Кроме двух сопровождающих в машине, никто не видел его лица, даже охрана у ворот, и Горец этому внутренне порадовался. Чем закончил Шайтан, который светился даже в Кремле, теперь вся братва знала конкретно.
А после того, как команда Кислого совместно с ребятами Горца ликвидировала Шайтана, стало известно, что этот бродяга не только имел оформленную на свое имя мощную трастовую компанию, чистенькую, исправно платящую налоги, но и собирал подписи – баллотироваться в Госдуму. И если б теперь ему башку не пробили, точно собрал бы и в Думу прошел однозначно, с его-то деньжищами. Может быть, это не понравилось Высокому Шефу?
Мираб Саркиев по кличке Горец был намного скромнее. Тюремный стаж имел небольшой, в девятнадцать лет сел за кражу по глупости, зато в перестройку сильно продвинулся в нелегальном бизнесе, стал признанным авторитетом и в девяносто первом был коронован вполне законно. Кто-то из стариков шипел, мол, "апельсин" ты, а не вор, но это с каждым годом имело все меньшее значение. Несколько лет подряд Горец был "основным" в Новгороде, потом перебрался в Москву и вот теперь ему поручали доделать то, чего не успел Шайтан – закончить формирование беспрецедентного по масштабам северо-западного объединения криминальных группировок и принять руководство им.
Высокий Шеф вышел из дома навстречу Горцу, и они вдвоем – охрана на почтительном расстоянии сзади – долго бродили по дорожкам парка.
– Суть проблемы сводится к следующему, – формулировал Ларионов. – На днях состоится ваша сходка, в частности, посвященная проблемам глобальной координации, ну, то есть всеобщего объединения усилий. Этим интересуются не только и не столько органы внутренних дел, сколько уже небезызвестная тебе служба РИСК. На сходке обязательно будут, как минимум два их агента. Твоя задача – узнать их и обезвредить.
– А если не удастся? – по-детски растерянно спросил Горец.
– Плохо, если не удастся. Утечка информации стоит сегодня дорого, а убирать всех подряд, как Шайтана – с кем тогда работать? Сумел же ты в Свердловске распознать Глызина.
– Какого Глызина? – не вспомнил Горец.
– Ну, Мосла, Мосла, которого вы так вовремя закололи. Он же из РИСКа был.
– Ах, Мосла! Так мне повезло тогда. Во-первых его срисовал кто-то на зоне, он же на Петровке работал, а во-вторых, когда Мосол неожиданно на волю дернул и по существу засветился, нам помог его же агент из ментуры, Корягиным, кажется, звали. И кто этого мента перекупил? Так я и не понял.
– Всех не перекупишь.
Ларионов загадочно улыбнулся. Пусть Горец думает, что это он перекупил. Эх, узнать бы правду! Да у кого? Разве что у Григорьева. Но он же хитрый, гад, никогда в жизни правду не говорил.
– Всех не перекупишь, – повторил он. – Придется тебе, Горец, самому их срисовывать. Задача архиважная. Ты же не дурак – придумаешь способ. Пункт второй. Необходимо удержать тверской регион от полного выхода из-под контроля. Сам понимаешь, как там теперь РУОП развернется с ФСБ на пару. Пусть все специальные люди лягут на дно или уедут. Проследи за этим. Группировку надо спасти – она будет на твоей совести.
"Ну, от такого довеска, – подумал Горец, – совесть моя не надорвется. Хуже другое. Хоть Высокий Шеф и говорит "спасибо", на самом деле сработали мы грязно. Журналиста убрали, может, и правильно, но тело бросили зря. Странно, что Шеф об этом не спрашивает".
И словно читая мысли Горца, Ларионов спросил:
– Откуда взялся этот репортер Заманский?
– Зарайский, – поправил Горец, – он сам вышел на Шайтана, по своим журналистским каналам.
– Здорово, – сказал Ларионов злобно, – скоро у них каналы будут лучше, чем у Лубянки. МВД-то они уже давно обскакали. Ну и что?
– Зарайский встречался с Шайтаном дважды, – рассказывал Горец. – При первой встрече я присутствовал. Были еще двое – Кузнец и Кандыба. Шайтан ничего не сказал журналисту. Ничего.
– А потом?
– Они больше не встречались.
– Ты уверен в этом?
– Обижаете, Шеф. Я же вел его все эти дни.
– Почему милиция не нашла у Зарайского никаких записей?
Похоже было, что этот вопрос очень сильно тревожит Высокого Шефа. Горца он самого тревожил, и требовалось сказать что-то весьма убедительное.
– Знаете, у меня сложилось впечатление, что этот репортер страсть какой ушлый. Он уже несколько лет про нас пишет, а братва всяких блокнотов и магнитофонов дюже боится, вот он и привык все в голове держать.
Странно, но ответ устроил Высокого Шефа.
– Хорошо, – сказал он. – Ты, братец, вот что, ты все-таки проведи расследование по этому поводу. В ментовские дела не суйся, свое, частное расследование проведи. Договорились? Но это уже, сам понимаешь, пункт третий. А главное, про первый не забывай.
От пункта первого у Горца аж голова разболелась, пока его везли назад и у перекрестка сдавали с рук на руки родной охране. Третий пункт тоже не давал вору покоя. С репортером-то Горец дважды лопухнулся. Никто не вел Зарайского в его поездке от Москвы до Льгова. Зачем? Это же не шпион – простой журналист. Ан, оказалось, непростой! И как их угораздило бросить тело? Ведь ни одна собака теперь не знает, кто обчистил убитого и было ли вообще что брать у него.
– Дай порулить, – попросил Горец Капитоныча.
Капитоныч знал: бугор любит садиться за руль, когда настроение плохое. Даст Бог, ни во что не врежется, а повеселее станет. БМВ водить – разве это работа? Машина сама едет. Ну, если, конечно, погоня или, скажем, по пересеченке на ней ехать приходится – тут, да, тут уже работа.
Так думал Капитоныч, глядя на улыбающегося рядом с ним хозяина. А хозяин гнал тачку почти по осевой, словно прокладывал дорогу самому президенту России, светил издалека встречным, совсем не уступая дороги, и голова у него уже не болела.
Он понял, что будет делать с этим РИСКом.
"Вычислять их там, разгадывать, мероприятия проводить… Да пошли они! Много чести. Возьмем в заложники какую-нибудь ихнюю бабу, лучше всего жену самого главного, охрану в случае чего постреляем – и все, они мне сами расскажут, ху из ху. А кого мне бояться? – спрашивал сам себя Горец. – Теперь-то кого мне бояться? Кого и зачем?"
16
Тимофей Редькин перекинул веревку через матрас на верхнем багажнике и сказал:
– Тяни сильнее. Вот так. Теперь держи крепко, я сейчас перехвачу.
И пошел вокруг машины. Алику было совсем худо. У него даже держать крепко не получалось – куда уж там сильнее тянуть. Накануне они уговорили почти два литра водки. Причем Маринка, жена Тимофея помогла им в этом очень слабо, Вера Афанасьевна и Верунчик не пили по определению (у одной сердце больное, другая – беременная), Никита – зять-спортсмен не пил по идейным соображениям, ну и наконец, тесть или, как называл его Тимофей "тесчим", потому что Маринке он был отчим, Петр Васильевич неожиданно ушел в ночь на свою синекуру. Это-то и сгубило двух приятелей – на компанию и поддержку тесчима Тимофей очень рассчитывал. Разумеется, он помнил, что на утро вести машину и не куда-нибудь, а на дачу – три часа за рулем, так что старался наливать Алику побольше, себе – поменьше. Но два литра – это все равно два литра, даже под хорошую закуску и как ты там не наливай, хоть по четверти рюмочки.
Поднялся-то Тимофей легко, уж больно пить хотелось. Сразу прошел на кухню, взял чайник и долго с наслаждением сосал из носика. Но теперь, после с трудом пропихнутого сквозь пересохший пищевод завтрака, стало ясно, что больше всего на свете хочется ему двух вещей: похмелиться и спать. Но похмелиться хочется даже сильнее, ведь без этого можно и не заснуть.
С некоторых пор Тимофей стал похмеляться всякий раз, если прилично выпивал вечером. Маринка такую практику жестоко осуждала, и принимать утреннюю дозу приходилось тайком. Потом зачастую она ловила его на запахе, и тогда Тимофей нагло уверял, что это с вечера такой сохраняется. В конце концов, не пойман – не вор. Главное – выпить незаметно. Доставать бутылку из холодильника так, чтобы никто не увидел, было практически нереально – на кухне с самого раннего утра кто-нибудь уже вертелся: теща, жена, дочка. Так что специальную заначку приходилось держать где-нибудь в шкафу или в углу за секретером, отчего жидкость, естественно, делалась теплой. А из теплых напитков "для утреннего декохта" идеально подходил только коньяк. Однако плохой коньяк новой посткоммунистической эры иногда случался пострашнее самогона, а на хороший не всегда имелись деньги. Так что чем только не приходилось похмеляться Тимофею: и различными странными бренди "Наполеон" неизвестного происхождения, и дешевыми джинами из пластиковых бутылок, и каким-то канадским виски, сделанным, очевидно, в Польше, если не в Малаховке… Лучше всего из доступных напитков была кристалловская старка. Не всегда удавалось ее купить, но она с неизменным успехом проскакивала по утрам, даже теплая.
На этот раз в шкафу за ботиночными коробками ночевала как раз початая бутылка старки, да вот незадача – перед поездкой на машине Тимофей себе не позволял. Это было святое: если за руль – значит, ни капли. В дороге возможно всякое, и не дай Бог дыхнешь на гаишника, он на тебя все повесит при полной твоей невиновности.
И Тимофей страдал. Алик зачем-то страдал вместе с ним. Тимофей предложил ему поправить здоровье оставшейся грамулькой, а оставалось во второй бутылке добрых полстакана – как раз то, что надо. Но Алик гордо сказал, что водку по утрам не пьет, а вот проводит друзей на дачу и купит себе пива у метро.
– Ну, извини, старик, нет у меня пива. У меня от пива живот пучит, вот и не держу его дома.
– Ладно, ладно, – пробормотал Алик, – я потерплю. Ты давай еще вот здесь примотай.
Потом он отошел, поглядел со стороны, на сотворенную ими конструкцию – огромный матрас от старого дивана смотрелся на крыше Тимкиной белой "Нивы" как шляпка гриба – и вдруг объявил:
– Все мы неправильно сделали. Надо его мягким вниз класть. Иначе мы эту гадость никогда плотно не прикрутим.
– Мягким вниз? – автоматически переспросил Тимофей. – Ты прав.
Они распутали веревки, крехтя и матерясь перевернули тяжелый матрас и принялись все завязывать по новой. Страшно утомились и, не закончив, сели на ступеньки перекурить. Тут-то и вышла Маринка.
– Ребята, вы чего, обалдели?! Уже минут сорок этот несчастный матрас вяжете! А там еще барахла полно. Ты чего, хочешь, чтобы мы ночью приехали? Только водку жрать умеешь!
Тимофей с тоской посмотрел на Маринку, поднялся, выбросил длинный бычок и ничего не сказал.
Когда-то, очень давно они вместе учились в школе, потом вместе поступали в один институт – в Бауманский. И одновременно с этим регистрировали брак. Родители с обеих сторон не порадовались, но когда выяснилось, что Марина беременна, неожиданно подавляющим большинством голосов (при одном воздержавшемся – отце Тимофея) было решено рожать. Так решилась тогда их судьба и судьба Верунчика. Кто бы мог подумать, что брак окажется таким прочным, что Верунчик окажется зверушкой шустрой, пойдет по стопам мамочки и уже в тридцать шесть они будут готовиться стать бабушкой и дедушкой!
– Бред какой-то! – говорил накануне за рюмкой чая друг его Алик из Днепропетровска, внезапно свалившийся на семью Редькиных среди дня. – Тимка – и вдруг дед! Полная бредятина. Хотя бородищу ты и отпустил вполне дедовскую. А помнишь, как у нас на Южмаше горилку пили прямо в цеху?..
Вернулся с дежурства тесчим. Помог таскать тюки и коробки.
– Ну вот, вроде все и собрали, – сказал Тимофей Маринке. – И чего было шуметь?
– Ага, – буркнула Маринка, впрочем, уже остывая, – только времени скоро двенадцать.
"Действительно, – подумал Тимофей, – и надо было в такую рань вставать, чтобы в полдень уехать".
Он совсем разучился рано вставать и быстро собираться, с тех пор как перестал ходить на службу. А это случилось еще в девяносто втором. С легкой руки Гайдара (за которого, впрочем, Тимофей и теперь собирался голосовать) оборонка тогда резко начала загибаться, и кандидату наук, специалисту по ракетному топливу на сверхзакрытом средмашевском ящике стали платить меньше, чем курьеру в какой-нибудь аудиторской, прости, Господи, за непонятное слово, фирме.
Поиски работы были лихорадочными и не всегда удачными. Худред в православном издательстве (помогло почти детское увлечение рисованием); переводчик с английского плохих романов для другого издательства, которое со страшной скоростью и жуткими опечатками гнало в свет фантастику и детективы (там он получил кличку Мальчик-Тима-наборщик – так назвала его бухгалтерша, не понявшая, что Тимофей не просто набирал текст на компьютере, но и сам переводил его). Дома у него стоял старенький агрегат, самолично собранный из кусков еще в те времена, когда фирменная персоналка была диковинкой и предметом зависти. Так что в какой-то момент пришлось "мальчику Тиме" действительно поработать наборщиком, потом набор он перевесил на Маринку, а сам освоил верстку на "вентуре".
В конце девяносто третьего они даже зарегистрировали свою семейную фирму, но момент был выбран не слишком удачный – издательский бизнес как раз пошел на спад, платить налоги сделалось окончательно невыгодным и фирму в итоге пришлось похоронить. Знакомый с бизнесом еще со времен перестройки, Тимофей не унывал. "Продал же я однажды восемь тысяч веников! – любил повторять он. – Значит и теперь прорвемся". Это еще в девяностом ему предложили на реализацию веники по очень низкой цене, а он не поленился, нашел через знакомых теток на трех рынках и за каких-нибудь две недели вся партия товара ушла. В общем с этой операции они с Маринкой купили себе видюшник, а видюшник в девяностом году – это не как сейчас, когда его чуть ли не с пенсии можно купить, видюшник тогда на полмашины тянул.
Тимофей не унывал. Поработал грузчиком в мебельном магазине, потом – водителем у коммерческого директора там же, потом докатился до коммивояжера (много их развелось нынче, хотя большинство торговцев и слова такого не слыхивали). Тимофей разносил по Москве и втюхивал китайские карманные радиоприемнички, якобы работающие от солнечной батарейки. Продавались они неплохо, но, конечно, с вениками не сравнить. Эх-ма! Раньше все лучше было.
Тимофей завел движок и по старой водительской привычке поднял капот – проверить, все ли в порядке. Алик тоже с видом знатока осмотрел внутренности машины.
– Тормозухи долей, – сказал он, – видишь, уровень недостаточный.
– Не буду я ничего доливать, – ответил Тимофей. – Машине четырнадцать тысяч отроду, и тормоза работают, как звери.
Выскочила Маринка:
– Вот я так и знала! Боковинки от дивана забыл.
– Ну и куда я их теперь засуну?
Алик хотел посоветовать, куда засунуть боковинки, но увидел рядом Веру Афанасьевну и передумал.
Неделю назад они купили новую мягкую мебель, старые кресла отправились на помойку, а старый диван был демонтирован и подготовлен к отправке на дачу. Ну, и конечно, заодно была проведена генеральная уборка в квартире, в ходе которой обнаружилось немыслимое количество вещей самого разного характера, из тех что бросать жалко, а дома держать бессмысленно. Маринка с матерью вечно спорили из-за этого барахла. Вера Афанасьевна норовила убрать, припрятать на антресолях, сохранить любую мелочишку, а дочь рвалась выкинуть все, сбросить с корабля современности, как большевики в семнадцатом. Приобретение дачи в дальнем Подмосковье несколько сгладило эти противоречия, но Тимофей, разгружая горы хлама у крыльца весьма солидного дома, всякий раз прикидывал, на какое время еще хватит здешнего чердака и чулана. Конечно, заманчиво выбросить все старье и купить все новое, но на какие шиши?
Иногда он вообще переставал понимать, на что они живут. Перебиваясь мелкими (вроде бы) заработками, очень неплохо питаются, бытовую технику покупают и вот хапнули новую тачку и новую мебель. Впрочем, на последние две покупки – деньги известно откуда.
– Ну, что, с Богом? – произнес тесчим солидным своим полковничьим басом.
Он всегда так говорил, провожая их в путь. Сам же дачу терпеть не мог и был там всего раза два.
– Поехали, – вяло отозвался Тимофей.
– Ну, меня-то до метро подкинете? – спросил уже ошалевший от похмельного нетерпения Алик по пятому, наверное, разу.
– Мы тебя сейчас в помойку закинем, – несмешно пошутил Тимофей, – если еще раз спросишь.
Тесчим строго сказал:
– На даче много не пей. Маринка говорит, там работы невпроворот. А приедете, мы с тобой тут вздрогнем. Хорошо?
– Хорошо, – согласился Тимофей. – Обязательно.
Странный был человек, этот его тесчим. Женился на Вере Афанасьевне, когда той было пятьдесят. Нет, Тимофей ничего не мог сказать – женщина она была хоть куда: красивая, представительная, породистая такая и всегда выглядела лет на десять моложе. Работала всю жизнь в аппарате министерства культуры, только когда пришел Губенко, поругалась с кем-то и до пенсии скромно дорабатывала в Некрасовской библиотеке. Там, в библиотеке и познакомилась с отставным полковником Чухановым на пять лет ее старше.
Муж Веры Афанасьевны, Маринкин отец умер в восемьдесят четвертым от лейкемии. Страшная это болезнь, и даже Тимофею вспоминать было жутко, как ходили они тогда все в больницу, обманывали его, говорили, что скоро поправится, а он кажется, чувствовал уже. Отличный был мужик Виктор Иванович – инженер-электрик, любитель преферанса, анекдотов и хорошей закуски, веселый такой, разговорчивый. С Тимофеем они всегда ладили.
Отставной полковник был совсем другим, но появился он вовремя. Когда Вера Афанасьевна уже не то чтобы тосковала по мужу, а скорее просто маялась от одиночества и непонимания молодыми. Что это было – любовь? Может быть. В свои тридцать Тимофей плохо представлял, что такое любовь после пятидесяти, но брак оказался прочным. Маринка, правда, относилась к отчиму настороженно, подозревала его во всех смертных грехах и в последнее время утверждала, что ходит он не вахтером сидеть в институт, а к любовнице. Все могло быть (тесчим – человек предельно скрытный), но Тимофея больше интересовало другое: откуда у Петра Василича деньги? Ну, хорошо, раньше была приличная полковничья пенсия – это понятно. А потом, после путча и всех реформ?
Когда оставшийся от Виктора Ивановича "жигуленок" развалился буквально на ходу и с дачи его приперли на веревке, чтобы продать на запчасти, кто сказал: "Вам нужна новая машина"? Тесчим. А Маринка и говорит: "Нам на новую пока не хватает, а развалюху брать не хочется". "Сколько не хватает?" – поинтересовался тесчим, и по тону вопроса было понятно, что любопытство у него не праздное. "Да штуки три не хватает, папа, – иногда, в минуту жизни трудную Маринка называла его "папой", и отчим оттаивал, становился не таким суровым. – Штуки три, папа, мы же "Ниву" хотим для дачи". В итоге он выдал на машину аж четыре штуки. Новенькими, хрустящими стодолларовыми бумажками. Номера подряд, а год выпуска – восемьдесят восьмой. Никогда больше Тимофей такой валюты не видел. А к тому же чувствовал: деньги у тесчима не последние. Что и подтвердилась при покупке мебели. "Откуда?" – мучил Тимофея проклятый вопрос. С полковничьей пенсии этаких бабок не насшибаешь, на синекуре не заработаешь.
Удивительно, что никто в семье, кажется, даже Вера Афанасьевна, не знал, в каких войсках дослужился Петр Васильевич до полковника, по каким городам и весям пролегал его ратный путь. Не любил он вспоминать прошлое, и Тимофей догадывался, что служил его тесчим не совсем в войсках, а в тех самых "органах", о которых говорить не принято. Пил Петр Василич, хоть и часто, но немного, и сильно разговорчивее от водки не становился. Однажды только поведал вдруг в связи с каким-то телерепортажем, что воевал в свое время в Эфиопии. Это было интересное откровение. Про Афган, про Египет, Никарагуа, про Анголу даже слышать приходилось, а вот то, что офицеры наши реально сражались в Эфиопии, было для Тимофея новостью, и оставалось только предположить что это эфиопы и озолотили тесчима на всю оставшуюся жизнь. Ну, и эфиоп их мать!