Впечатлительный юноша с неординарной фантазией, первый раз за границей и сразу в такой стране, задание КГБ, шпионские страсти, наконец удар по голове и уколы – все сходится. И наконец, если бы все это было на самом деле, неужели же КГБ(!) не вытрясло из него правду. Трудно было поверить, что у каких-то там макаронников психотропные препараты лучше, чем у Лубянки. Полная ерунда. Нет, амбал в ресторане, конечно, был, а вот дедушка с голубыми глазами – это уже глюк.
Стыдясь сам себя, Сергей задался целью разыскать в открытой печати упоминания о Фонде Базотти, ведь старик уверял, что это официальная организация. Но нигде, даже во вполне либеральных журналах и газетах пятидесятых-шестидесятых годов не было ничего ни о Базотти, ни о Фонде Би-би-эс. К зарубежным изданиям доступ был сильно ограничен, а главное повышенный интерес Малина к итальянской или американской периодике мог бы насторожить КГБ, и Сергей не рискнул приступать к подобным поискам. Попутно, по ходу своей основной работы, он пытался обнаружить хоть что-нибудь, но безуспешно. А уж задавать кому бы то ни было вопросы – это вообще исключалось. Произносить вслух имя Фернандо Базотти не позволял Сергею уже какой-то по-настоящему мистический ужас.
Словом, когда первого сентября восемьдесят третьего красные, окончательно обнаглев, грохнули южнокорейский "боинг", когда война в Афганистане со всей очевидностью начала претендовать на то, чтобы называться новой столетней войной, когда по кинотеатрам и баням Москвы железной метлой гуляли страшные проверки и еще более страшные слухи о них, а в магазинах повсюду стояла "андроповка" за четыре семьдесят (вместо самой дешевой "брежневской" по пять тридцать) – вот тогда Малин почувствовал, что «империя зла» не разрушается, а совсем наоборот крепнет день ото дня, и сделалось ему душно до безнадежности, как никогда. И дядя Семен впал в глубокий пессимизм, и Севка предрекал тысячелетний рейх с центром в Ленинграде (Почему в Ленинграде? Бред какой-то.) Только Катюха по молодости лет еще сохраняла некую живость и все рвалась что-то делать и о чем-то писать.
Какой уж тут, к черту, Базотти! Образ его, теперь не просто фантастичный, а можно сказать, фантасмагорический, гротескный, растворялся в памяти, делался зыбким, уходил в историю, но не в историю жизни, а в историю литературы – ненаписанной литературы, или в историю психиатрии – этакий доселе неизученный синдром Малина.
Прошло еще несколько месяцев. Легче не стало. Приближался Новый год. Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый. 1984. Жуть. Неужели прав все-таки Оруэлл, а не Базотти?
Вот когда он написал свое знаменитое "С Новым Годом, уроды!" Знаменитым оно стало позже, много позже… А тогда было только гадостное предчувствие.
Новый год наступил. И… ничего не случилось. Во всяком случае, никакой оруэлловщины. Даже наоборот – помер Андропов в качестве подарка к зимней Олимпиаде. И Сергей, тупо пялясь в экран телевизора на саночников и бобслеистов (ведь даже лыжников сочли недостаточно траурными, а уж хоккеистов и фигуристов – Боже упаси!) грустно размышлял, одновременно потягивая пиво: "Я придумал Базотти, или Базотти придумал меня – какая разница? В этой стране не будет тысячелетнего рейха – в этой стране будет тысячелетнее болото. Тихое, теплое и зловонное. Разумеется, засасывающее и, разумеется, ядовитое. Андропова сменили на Черненко, как меняют в патроне перегоревшую лампочку, а люстру оставили и вообще всю обстановку оставили, даже пыль смахнуть никто не догадался, да и зачем – лень, тем более что Андропов был лампочкой кварцевой, ультрафиолетовой, обжигающей, а этот новый старпер рассчитан ватт на пятнадцать, как для сортира в коммуналке, да и эти пятнадцать ватт светятся с недокалом." Легко-легко катились эти страшненькие мысли, как бобслей по сараевскому желобу.
Да, тихий получился год – восемьдесят четвертый, для страны – тихий, а для Сергея случилось в том году целых три взрыва, три перелома, три события.
Первое было в марте. В старой книжке, посвященной разоблачению венгерской контрреволюции пятьдесят шестого года, наткнулся он на имя Дьордя Балаша. Имя это стояло рядом с именем Имре Надя – главного врага социализма и всего прогрессивного человечества. Малин вздрогнул. Он мог бы поклясться, что никогда раньше не читал ничего о венгерских событиях, и никто, никто не рассказывал ему о Балаше. Значит, все-таки есть на свете Фернандо Базотти, раз существовал реально человек, чья фамилия дала вторую букву "би" в названии Фонда. Значит, все это по правде. Это был взрыв, настоящий взрыв, хотя потом Сергей не раз убеждал себя в том, что человеческий разум штука загадочная и выкидывает иногда фортели и почище: ложная память, память предков… и вообще Балаш у венгров – это почти как Иванов, можно и случайно придумать такую фамилию в горячечном бреду. Но рассуждения рассуждениями, а лед уже тронулся, господа присяжные заседатели, лед тронулся в малинской голове. Началась очередная оттепель, быть может, в самое неподходящее время, но началась. Он снова захотел жить и бороться. И он был готов ждать. Дождался, правда, другого.
Событие второе. Май. В свои неполные двадцать Катюха выклянчила-таки командировку в Афган. Ну, не совсем в Афган, в Кушку на самом деле, но среди журналистов ходили слухи, что граница там прозрачная, и с аккредитацией от министерства обороны можно попасть по ту сторону вполне официально. Скорее всего, это была трепотня, но Катюха проверить слухи не успела. Уже на второй день ее пытался изнасиловать обкурившийся русский солдат из инженерного батальона, и с тяжелым ножевым ранением груди Катюху доставили сначала в местный госпиталь, затем в Мары, а еще через четыре дня, когда прилетел Сергей – самолетом отправили в Москву. Подключили всех знакомых врачей и Катюха полностью восстановилась. Даже сумела избежать депрессии, которая обычно следует за навязчиво повторяющимися кошмарами. Кошмары были, а любовь к жизни осталась. Даже осталось желание рвануть еще куда-нибудь. Ну, что тут скажешь – молодость! А вот Сергей уже не чувствовал себя таким молодым. Когда много думаешь, стареешь гораздо быстрее. И он от случившегося просто озверел. Вдруг совершенно расхотелось читать, переводить, писать, на тренировках он сделался агрессивным, Рамазан едва справлялся с его эмоциями. Шахматы и гитара, как в былые времена, уже совершенно не успокаивали – хотелось только одного взять в руки оружие и стрелять, стрелять, стрелять… В кого? Зачем? Да в них же, в них, гадов, во врагов.
Только где он, этот Базотти, где его хваленая спецслужба? Сергей готов сражаться! Но прямо сегодня, сейчас. Иначе – перегорит, сопьется, сделается равнодушным… И он уже стал подумывать, а не пойти ли, наконец, на тихую улочку Веснина или на шумное Садовое кольцо, не ломануться ли, черт возьми, в одно из обозначенных посольств, а все пароли и свой шестизначный номер он ведь по-прежнему помнил назубок, как телефон любимой девушки.
Почему-то он придумал себе, что будет прорываться на территорию Америки на улице Чайковского в день Четвертого Июля. Глупость ужасная: почему именно в праздник? И вообще итальянское посольство, разумеется, охранялось гэбэшниками не так усердно…
К счастью, он не пошел никуда. Всесильный комитет словно видел ситуацию на ход вперед.
Событие третье. Июнь. Закончен четвертый курс. Подошло время практики. Что же, опять в Италию? Или он теперь невыездной и будет сидеть в Москве? Фигу! Не то и не другое. Пришла повестка.
Он снова лицезрел майора Потапова. Пардон, подполковника Потапова. Теперь уже в кабинете, в Ясеневе и без Зубарева.
– Португальский знаете? – спросил Потапов неожиданно.
– Нет, – быстро ответил Малин.
– А испанский?
– Слегка. Читаю со словарем.
– Слушайте, Малин, что вы прибедняетесь? У вас английский, итальянский и французский – свободно. С вашими способностями вы по-португальски заговорите через три дня.
– Если надо будет, заговорю, конечно, – согласился Сергей.
– Вот и славно, – подполковник сделал паузу, и Малину подумалось, что он сейчас добавит нараспев, как в "Обыкновенном чуде": "Трам-пам-пам".
Но Потапов добавил другое:
– Поедете в Анголу.
Он не спросил, хочет ли Малин ехать, он просто сказал: поедете.
Но Малин хотел, даже очень хотел в тот момент и потому сразу выпалил:
– Когда?!
– В сентябре.
– Нормально. Катюха успеет поправиться…
Малин как бы разговаривал сам с собой, но Потапов откликнулся:
– Думаю, что да.
Тогда Сергей словно проснулся и спросил.
– Какое будет задание?
– А никакого, – улыбнулся ехидно подполковник Потапов. – Языковая практика. Вы же этим летом проходите месячные сборы и получаете офицерское звание. Так что призовет вас обычный райвоенкомат, по вашей специальности. Вы ведь кажется переводчик? А сюда я вас вызвал просто для того, что бы вы не вздумали потом увиливать от военной службы. Офицеры запаса известно у нас, какие: тысячу поводов придумают, чтобы закосить. У вас, Малин, это не по-лу-чит-ся. Курировать вас будет другое управление, по линии военной контрразведки. Все. Идите пока.
Оказалось, что не пока. Больше Малин никогда не видел подполковника Потапова. Лет пять спустя пытался из любопытства выяснить, где он. Оказалось, сидит резидентом на Филиппинах, ну, а потом, когда органы лихорадить начало после девяносто первого, следы Потапова так и затерялись где-то в Юго-восточной Азии.
В этом месте нумерация листов, подшитых к очередному тому малинского "досье" откровенно сбивалась и после пропуска к очередному листку была подколота записка на зеленоватой бумаге, написанная рукой самого Ясеня:
"Я очень люблю и уважаю своего боевого друга Сашку Курганова, но все, что он пишет об Анголе – это полная херня. Листы забрал. Выберу время, напишу сам и подложу сюда же. Все-таки, ядрена вошь, потомки читать будут!"
Подпись стояла дурашливая – "Ясен", как бы с кавказским акцентом и с намеком на второй смысл. Оставалось непонятным, написал-таки Сергей об Анголе или не успел. Я пометил себе выяснить этот вопрос у Вербы и двинулся дальше.
Когда еле живой, оборванный и голодный, он сошел на берег в торговом порту Неаполя, первым движением души было искать Фернандо Базотти тут же, сразу начав спрашивать о нем у местных грузчиков и полицейских, но Малин взял себя в руки, призадумался и понял, что ехать надо в Рим. Таможню он проскочил каким-то чудом. "Браунинг", который берег с Луанды, загнал мичману Пьетро за полсотни долларов вместе с патронами, и этот "мистер Грант" был теперь его НЗ, зашитый вместе с советским военным билетом под подкладкой итальянского матросского бушлата. Он решил что должен заработать еще немного денег, и из последних сил таскал какие-то мешки, очевидно с левым грузом, за паршивые тридцать тысяч лир. Груз официальный возили карами, и там ловить было нечего. Наконец, он позавтракал в портовой пиццерии, выпил дешевого красного вина и в тот же день автостопом добрался до Рима. Старинный дворец на Пьяцца Фарнезе, куда его направил некий радушный итальянец, оказался посольством Франции. После чего, поплутав в узких улочках, он дважды (или трижды?) переходил по мостам Тибр и безумно долго шлепал по роскошной Вия дель Корсо, прежде чем другой радушный итальянец, наконец, объяснил ему, куда надо идти.
Карабинер у посольства Соединенных Штатов осматривал его крайне подозрительно, и боясь совершить роковую ошибку, Сергей не только велел передать по начальству слишком давно заученный и уже казавшийся полной бессмыслицей пароль, но и предъявил охраннику свои советские документы, пояснив на отличном итальянском свою причастность не просто к советской армии, но к КГБ и даже ГРУ. Последнее было легким преувеличением. Трудно сказать, что произвело на офицера самое сильное впечатление, однако он связался с кем-то по телефону, и уже через две минуты Малина вышла встречать целая делегация. Причем один из американцев даже приветствовал его по-русски.
Господи, каким грязным, каким не соответствующим чувствовал он себя на этих чистых лестницах, в этом светлом просторном кабинете!
– Пожалуйста, ваш шестизначный номер, – пропела очаровательная девушка, ну прямо Орнелла Мутти, сидящая на высоком крутящемся стульчике возле некоего подобия телевизора или осциллографа на большой подставке и огромного телефонного аппарата. Он еще не знал тогда, что это называется компьютер и факс. Обстановка была жутко непривычная, но свой номер Сергей вспомнил мгновенно, собственно он его никогда и не забывал. Проверка в компьютере заняла какие-то секунды, девушка заулыбалась еще лучезарнее. Солидный, убеленный сединами господин, явно старший по положению среди встречавших (как выяснилось потом, это был помощник посла по национальной безопасности) чуть не встал по стойке смирно, поворачиваясь к Сергею и буквально вытягиваясь в струнку.
Раздался сигнал зуммера. Девушка подала ему трубку радиотелефона.
– How are you? – по-дружески приветствовал его голос по ту сторону… хотелось сказать, провода, но провода не было. Может быть, по ту сторону океана?
– Дедушка обещал помочь, – проговорил Сергей вдруг задрожавшим голосом и почему-то по-итальянски, потом решил повторить по-английски, но от полноты чувств неожиданно для самого себя перешел на родной. Все вокруг заулыбались по-доброму, а он почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза. Совершенно ни к месту (или к месту?) вспомнились строчки из Маяковского: "Если бы выставить в музее плачущего большевика…" А потом все поплыло у него перед глазами, ноги вмиг ослабели и он чуть не потерял сознания.
Его отпаивали бренди с лимоном, когда на связь вышел Дедушка. При разговоре присутствовал только помощник посла.
И Дедушка не просто вышел на связь, но даже появился на экране (телевизора или компьютера, Малин тогда не понял) и ласково спросил:
– Что случилось сынок?
– Я удрал из Анголы. Я дезертир, военный преступник, мне, наверно, грозит расстрел.
– Это решаемая проблема, сынок. Ты хочешь стать невозвращенцем?
– Да вовсе нет! Я как раз хочу стать возвращенцем, по-русски такого слова не существует, оно звучит противоестественно, но я хочу, страшно хочу вернуться.
– И эта проблема, в принципе, решаемая, – улыбнулся Дедушка.
– Но есть одна не решаемая, – грустно сказал Малин.
– Это какая же? – Базотти удивленно поднял брови.
– Наверно, теперь я буду не нужен вам
– Почему? – озадаченно спросил Дедушка.
– Потому что я больше не хочу убивать. Да и не смогу, наверное.
Фернандо Базотти примерно полминуты, не проронив ни одного слова изучал Малина внимательным скорбным взглядом. Сергей только теперь заметил, направленный на него глазок видеокамеры.
– Это как раз то, что нам нужно. Не убий – наш главный принцип. Мы все не хотим убивать. Большинство – так же, как ты, – потому что больше уже не могут, а некоторые просто потому, что с самого начала не хотели.
– И что же, вам удается никогда никого не убивать?
– Ну, нет, конечно. Для спецслужбы это невозможно. У нас бывают убийства в бою и при захватах, при обороне объектов и при самозащите, иногда в исключительных случаях (когда больше ничего нельзя сделать) у нас бывают даже политические убийства слишком хорошо охраняемых лиц, но у нас никогда не бывает казней, не бывает устранения нежелательных свидетелей, сведения счетов, терактов со случайными жертвами и убийств для устрашения.
– А что же вы делаете с врагами? – не поверил Малин.
– У нас хорошие тюрьмы, сынок. Очень хорошие. Из них еще никто не убегал. Но об этом мы поговорим, когда ты прилетишь сюда. Ладно? До скорой встречи во Флориде.
Базотти кивнул, и экран погас.
– У вас до самолета еще четыре часа, мистер Малин, – сообщил помощник посла. – Вас сейчас отвезут в отель, где вы сможете принять душ, переодеться, пообедать и отдохнуть. О'кей?
Должно быть только в этот момент Сергей наконец, понял, что у него начинается еще одна новая жизнь. Третья, пятая, восьмая? Он уже сбился со счета. И все-таки настолько новая, пожалуй, впервые.
Потом была Флорида, и школа в Лэнгли, и стажировка в Лондоне, и командировка в Сальвадор с обкаткой полученных навыков в условиях, приближенных к боевым, настолько приближенных, что Сергею чуть не снесли голову мачете, и на память о той истории остался у него большой, грубый рубец на шее. Было знакомство с лучшими библиотеками, архивами и музеями мира, и присутствие на сверхсекретном совместном совещании руководства ЦРУ и Якудзы – японской мафии или спецслужбы (кто бы знал, как ее правильней называть – нет у нее прямых аналогов ни в Америке, ни в Европе), и было высшее элитное образование на курсах спецподготовки в "Мидраше" под Тель-Авивом, и было несколько недель отдыха на Сицилии и на Гавайях, когда можно было спокойно подумать о многом, взвесить все за и против, спланировать дальнейшую учебу и работу, поговорить с Дедушкой по телефону и лично с его лучшими сотрудниками и друзьями, отдыхавшими вместе с Малиным.
Подходил к концу тысяча девятьсот восемьдесят шестой.
Уже второй год на родине Сергея генсек Горбачев размахивал со всех трибун так называемыми перестроечными лозунгами, и конечно, Малин следил за событиями в Союзе, но борьба с алкоголизмом методом вырубания виноградников, приведшая только к появлению "петли Горбачева", традиционные партийные чистки и отмывание мафиозных денег по первой модели хозрасчета не слишком вдохновляли его. И вспомнив однажды придуманное сравнение, Сергей сформулировал для себя: в том же сортире еще раз заменили лампочку – теперь она была яркая, отлично сделанная, похоже, импортная, и вроде бы вполне безопасная. Дальних целей Горбачева Сергей не разглядел, как и большинство людей на планете, а Дедушка, очевидно, с умыслом, не допускал Малина к той секретной информации, которая могла бы пролить свет на стратегические планы нового советского лидера. Дедушка ждал, когда Сергей догадается сам.
И Сергей догадался.
Он читал какой-то доклад Горбачева, по-видимому, к очередной годовщине Октябрьской революции – он не запомнил точно, ведь в самом докладе ничего особенного не было, но удивительным образом между строк Малин вычитал там смертный приговор коммунизму. И мгновенно пробежав по логической цепочке, он самым естественным образом уперся в потрясающую мысль. Сидел он тогда в лаборатории Научного Центра Би-би-эс, в Колорадо, Дедушка как раз находился тут же, и Малин ворвался в кабинет Спрингера, как ошпаренный с газетой "Правда" в руках.
– Я понял! – проговорил он от полноты чувств перейдя на заговорщицкий шепот. – Мы должны делать ставку персонально на Горбачева. Именно он поможет нам создать филиал Службы ИКС в Москве!
Дедушка улыбнулся своей знаменитой загадочной улыбкой. Он уже больше года думал об этом.
В феврале восемьдесят седьмого года Малин был назначен руководителем советского филиала службы ИКС и вернулся в Москву. Он получил звание полковника КГБ, солидную должность и кабинет на Лубянке с полагающимися по рангу аппаратами спецсвязи. Соответствующий приказ в архивах хранился. Но все это была мишура, ширма, отмазка. Не существовало ровным счетом никаких документальных подтверждений создания советского подразделения Международной службы контроля. И тем более ни одна живая душа не смогла бы ответить на вопрос, как удалось уговорить самолюбивого и самоуверенного Горбачева поделиться неведомо с кем таким огромным куском собственной власти.
Глава тринадцатая
ПОРА ТОПОЛИНОГО ПУХА
Тополь ввалился ко мне в кабинет ранним сентябрьским утром. Вместо девушки, приносящей кофе. И, не поздоровавшись, сообщил:
– Я приехал.
Сообщил по-английски. Мне это сильно не понравилось, и так же по-английски, очень по-английски, я спросил:
– Плохие новости?
– Весьма, – ответил Тополь. – Может быть, ты нальешь мне кофе?
– Кофе еще не принесли. Есть виски. "Чивас Ригал".
Наш диалог стал напоминать бездарный текст из какого-нибудь американского боевика, и Тополь решил разрушить его нестандартной фразой:
– А "боржоми" у тебя есть?
– Ты чо? С дуба рухнул? Откуда в Лондоне "боржоми"? – выдал я еще более нестандартную фразу на чистом русском.
– Жаль. Виски я люблю пить с "боржоми". А так – лучше коньяку.
Он достал свою традиционную фляжку, и я почувствовал, что дело совсем плохо. Тополь категорически осуждал тех, кто пьет по утрам в рабочее время – для этого, считал он, требовались исключительные причины. И было ужасно, что уже второй раз за очень короткое время нашего знакомства такие причины у Лени Горбовского возникали.
– Что случилось?
Он не ответил. Плюхнулся в кресло, задрав чуть ли не выше головы свои острые коленки кузнечика, хлебнул из горлышка, жестом попросил у меня стакан и наконец, глубокомысленно произнес:
– Пора тополиного пуха.
Я вспомнил, что в Москве пора тополиного пуха наступает где-то в июне и спросил:
– В Лондоне?
– При чем здесь Лондон? – раздраженно сказал Тополь. – Во всем мире. Я просто имею ввиду, что скоро от меня останется только пух. Да перья.
– И от Вербы? – поинтересовался я, демонстративно вступая в сугубо шуточный разговор.
– От Вербы тоже. Разве она не пушистая?
– Да, – сказал я, – верба – это такие маленькие пушистые комочки, очень трогательные, а листья ее еще больше похожи на перья, чем листья тополя… Тополь, ты с ума сошел? О чем мы говорим?
– Мы говорим о том, что наступает полный абзац. На тонких ножках. Убили Дуба.
– Какого Дуба? (Я чуть было не спросил, не подпоручик ли это из "Похождений бравого солдата Швейка", но вовремя сдержал себя: шутки кончились.)
– Дуб-дубок, самый удивительный парень в нашей команде, – говорил Тополь. – Никто не хотел брать такую кличку, а он сразу предложил ее для себя. Отличное, мощное, красивое дерево. Какой дурак придумал, что это символ тупости. Все деревья прекрасны, но дуб – это еще и символ долголетия, надежности, символ власти, своего рода царь деревьев. Дуб, Валерка Гладков дважды завоевывал чемпионский титул по вольной борьбе, потом закончил юрфак МГУ, работал адвокатом, потом его ГРУ завербовало, воевал в Египте и Эфиопии, сотрудничал с "Моссад", иврит, арабский и амхарский – свободно, в нашей службе – с девяносто первого года. А в девяносто втором в Судане его чуть не укокошили. Чудом спасся. И пустил тогда крылатую фразу: "Причастных убивают дважды." Мол, мы особенный народ, уникально живучий. Глызин любил эти слова повторять, Осокорь. Тоже однажды выползал из клинической… И вот теперь убили сволочи Валерку, в секторе Газа убили…
– Кто? Кто убил?!
– Не знаю, в том-то и дело, что не знаю. Как говорится в официальных сообщениях, никто пока не взял на себя ответственность за эту акцию.
И пробьет этот час,
Пуля выберет нас,
А убийц никогда не поймают.
Хоть арабский «Хамас»,
Хоть гэбэшный спецназ –
Они все без ошибок стреляют…
Это Ясень написал пару лет назад. Не знаю я, кто нас так жестоко мочит. Знал бы, давно уже сели за стол переговоров. Но с кем? Дедушка и тот не знает. Дедушка, по-моему, просто в панике, а в добавок еще и в маразме. Объявляет общий сбор по сверхсекретному каналу в то время, когда наши самые тайные операции становятся достоянием гласности. Пора уже не прятаться по углам, а занимать круговую оборону. Пора понять, наконец, кто против нас играет…
– Лично я чем дальше, тем все меньше и меньше понимаю происходящее, – сообщил Тополь после паузы. – Я прирожденный исполнитель, может быть, и очень хороший, но исполнитель. А они меня сделали генерал-лейтенантом, а теперь вообще прочат в главнокомандующие всей службой РИСК. Выбрали. При общем молчаливом согласии и на основании возраста и опыта. А причем здесь возраст? И какой я им, к черту, генерал?! Какой я им командующий. Я же ни хрена понять не могу без Ясеня. Знаешь, когда у нас возникали сложные проблемы или кто-нибудь умничая, а то и от отчаяния задавал вопрос типа "Что делать?", "С чего начать?" или "В чем смысл жизни?", ему говорили: "Спроси у Ясеня". Это уже поговорка такая была. И теперь они взяли моду говорить "Спроси у Тополя". Но Ясень-то действительно отвечал на эти вопросы, как Лев Толстой в Ясной Поляне, а я что? Я только могу "забросать осеннею листвой", как поется в песне. Я же элементарных вещей понять не способен. Эх, Михаил, Михаил… Кажется, я так и не объяснил тебе, что у нас вообще происходит.
– Скажу больше, – скромно заметил я, – ты даже не успел толком объяснить мне, кто вы такие и чем занимаетесь.
– Правда? – удивился Тополь. И добавил невпопад: – В октябре. В октябре намечен общий сбор. Дата будет уточняться.
– Очень хорошо. Я должен там присутствовать?
– Разумеется.
– Очень хорошо. Я там буду. Но чем же вы все-таки занимались все это время? С момента создания вашей доблестной службы ИКС или РИСК. В чем, кстати, разница?
– ИКС – это международная служба Базотти, а РИСК – наш российский филиал. Ясень название придумал. Ему нравилось, что одновременно и российская и интернациональная. И аббревиатура красивая.
– Понятно. Ты не уходи от главного вопроса.
– Чем мы занимались? – переспросил Тополь. – Мы делали историю, парень. Понимаешь? Мы делали историю.
– Правда? Тогда извини, скажу откровенно: поганую вы историю сделали.
Я был категоричен.
– Ох, ни черта ты не понимаешь, парень. Да если б не мы – все, абсолютно все было бы по-другому: перестройка, путчи, войны…