Да, для раненых и для незнакомых мне попутчиков-офицеров я была просто списанной медсестричкой (уже в дороге узнала, что назначение мне – домой, в Союз), но очень скоро они поняли, кто я на самом деле. Когда в нашей машине убили автоматчика из роты сопровождения, я подобрала его оружие и высадила три рожка в наступавших, а потом уже во время нашей атаки, долбила из РПГ (Господи, откуда взялся этот гранотомет?) по боевым машинам духов. Мы прорвались тогда к знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале, и вышли к своим с минимальными потерями почти в назначенный срок, и майор, командовавший колонной (не помню его фамилию) даже представлял меня к какому-то ордену, но уже в Термезе (это наш узбекский городок на границе) я брякнула что-то лишнее, что-то не вполне цензурное об интернациональном долге, об афганоидах, о партии и правительстве, в общем что-то совсем неуместное по тем временам брякнула я важному московскому полковнику, и орден не состоялся. Да и насрать на него, на этот орден, я бы сейчас, пожалуй, и носить его не стала – высокую награду за кровавую бойню, устроенную преступным режимом… Разве в этом было дело? Разве Матвей погиб ради ордена? А ради чего вообще погиб Матвей и еще почти пятнадцать тысяч человек? Ради чего?..
Долго искала я по всем универмагам и валюткам Москвы подходящую краску, чтобы замазать седые пряди на этой бесстыдно рыжей шевелюре…
А над Тверской, тогда еще улицей Горького, кружились легкие пушистые снежинки, в витринах сверкали серебряные елки и разноцветные шарики, жратвы в обычных магазинах, как всегда не было, но оптимистичные "совки" получали на предприятиях праздничные заказы с сухой колбасой, икрой и красной рыбой, и торжественно готовились к встрече очередного, совсем не нового Нового Года. Правда уже прозвучало с самой высокой трибуны слово "перестройка", еще не всем понятное, но кто-то уже действительно ждал нового, чувствовал это новое, предвидел. Вот только у нас в Афгане никакой перестройки не было, и Горбачев нам казался просто очередным черненкой.
«С новым годом, уроды!»
Это строчка из стихотворения Ясеня. Как-нибудь я прочту его тебе. Сейчас? Ну, хорошо, только чуть попозже, ладно? Сначала дорасскажу эту печальную историю. Ведь тогда еще не было в моей жизни никакого Ясеня, просто мое настроение в том декабре уж слишком было созвучно его настроению за два года до этого, когда он и написал свое "Новогоднее-84"…
Деньги кончались быстро. Тем более, что я привыкла тратить их широко. Костя был в Японии. Виталий Иваныч с работой помочь отказался. Квартировалась я у Машкиного брата, и он мне прямо сказал, что в феврале, самое позднее в марте – от ворот поворот. Словом, жила я, как на вокзале, с той лишь разницей, что у меня даже чемоданов не было и билетов, и куда ехать я не представляла. Полная неопределенность. При наличии одной профессии (медсестра) и двух званий (старший сержант и мастер спорта международного класса). Да, еще английский язык (с примесью немецкого, дари и пушту) и черный пояс карате. Но это уже вообще не пришей кобыле хвост. И куда же я пошла со всем этим, как ты думаешь? Догадаться нетрудно. Ведь главная цель оставалась прежней – найти Машкиного убийцу.
Я пошла в КГБ. Прямо на Лубянку. Точнее, на Кузнецкий мост, туда, где принимали круглосуточно, туда, где каждый советский человек мог реализовать свое главное и священное право – право на донос. Владимира Резуна, то бишь Виктора Суворова я тогда еще не читала (его тогда еще никто не читал в этой стране) и не знала, что попроситься на работу в КГБ очень просто, а поступить туда с улицы практически невозможно. Выслушали меня внимательно, потом тщательно проверили все сведения, вызвали еще раз, подивились на мою невиданную судьбу, за что сажать – не придумали и психически больной не сочли, слава Богу. Но от помощи вежливо отказались. И я почувствовала: не потому, что вообще не берут они с улицы, а потому, что чутье у них на врагов. Поняли, гады, что хочу пролезть в их логово не во имя безопасности социалистического отечества, а во имя своих, тайных и совсем не разделяемых ими целей. Почуяли это и отстранили меня, не грубо, но твердо. И только один майор, прощаясь, объяснил доверительно и ласково:
– Ах, наивная вы девушка, да разве так нужно приходить в нашу организацию! Подумайте, если вы действительно хотите здесь работать. Есть другой, гораздо более надежный способ для таких, как вы. Потолкайтесь как-нибудь вечерком на пятачке между "Националем" и "Интуристом", поговорите с тамошними девочками, они вам все расскажут. Желаю удачи.
Я даже не сразу поняла, о чем это он. А когда поняла, оскорбилась ужасно. Но только в первый момент. Потом догадалась, что он говорил не в шутку. Потом решила, что это даже забавно. И наконец поняла, что приду туда обязательно, на этот обозначенный майором пятачок. Приду, потому что, для одинокой брошенной всеми девчонки, отставной спортсменки международного класса, фронтовой сестрички, профессиональной убийцы и верной подруги, поклявшейся отомстить, другого пути просто нет. Профессия вербованной валютной проститутки казалась не более чем изящным дополнением к моей безумной биографии. И было так.
– Папаша, ты меня узнаешь?
– Нет, доченька, иди домой, пожалуйста.
– А если повнимательнее взглянуть, папаша. Ты телевизор-то смотрел в последнее время?
"Папаша" подходит к черной "волге" с соответствующим очень крутым номером, около него тусуется мальчик в сером плаще поперек себя шире, за рулем скучает водила в звании не ниже капитана судя по возрасту. "Папаша" смотрит на меня еще раз и вдруг широко улыбается.
– Ты эта… Лозова, что ли?
– Так точно, товарищ полковник, извините если ошиблась! Не желаете ли провести вечер со знаменитой фигуристкой?
– Садись, фигуристка, у меня сегодня настроение хорошее. Поехали.
– Господин, можно вас на минутку, – теперь я говорю по-немецки, с акцентом, но весьма сносно, – вы были когда-нибудь в Дортмунде? Да? А три года назад? Ах, вы даже посещаете турниры по фигурному катанию. Тогда вы наверняка должны меня помнить.
Конечно, он не помнит меня, козел, но воспоминание о Дортмунде и мое спортивное прошлое добавляет романтики в наше знакомство. Романтики и полсотни марок.
– Лозова! – окликает меня кто-то.
Я оборачиваюсь равнодушно.
– Ты что, не Лозова?
– Нет, я – Лозова.
– Тогда какого хрена ты тут делаешь?
– Деньги зарабатываю.
– Ты что, с ума сошла?!
На нем дорогой плащ, в руках шикарный импортный дипломат, виски седые, вокруг глаз морщинки. Я его не узнаю. И хамлю:
– А ты кто такой?!
– А это важно? – парирует он с достоинством. – Я из Спорткомитета.
– Ну и что, – говорю я. – Для вас особая такса что ли?
– Дура, – говорит он. – Иди отсюда, до добра это дело не доведет.
– До добра? – я начинаю хохотать. – Дядя, я с вашим Спорткомитетом долго трахалась. Мне в этой системе даже денежку платили. Вот только здесь больше платят, понимаешь? Нет, не то чтобы очень много, но здесь платят, регулярно платят, понимаешь? В вашем гребаном Спорткомитете пенсий почему-то не выдают, а выступать на льду я больше не хочу, ты понимаешь, обрыдло мне все на вашем льду, понимаешь, мне в койке интереснее, дядя. Хочешь со мной вечерок провести? Я, правда, дорого беру. Но я очень не ординарна, дядя. Не хочешь? Жаль.
Он протянул мне бумажку в пятьдесят долларов вместе со своей визиткой и пояснил:
– Небольшая пенсия от Спорткомитета. И бросай это дело, подруга. Вспомнишь потом, что я был прав.
Я вспомнила. Потом. Конечно, он был прав. Но говорил тогда совсем не то, что думал. Я это почувствовала, но не поняла. И просто взяла пятьдесят долларов. Это были некислые деньги по тем временам. А визитку выбросила, кажется, в тот же день. Чего мне было ему звонить?
– Сестра, – окликает меня высокая крашеная блондинка.
С первого взгляда вижу: из наших. Отзываюсь:
– Чего надо, дорогая?
– Не на своем месте стоишь.
– Ты в этом уверена, сестра? – спрашиваю нагло, хотя подозреваю, что права она. Я еще новенькая и не все их законы изучила. Но один закон мне известен с детства: наглость города берет. Или по-другому, мягче: если сам себе не поможешь, никто тебе не поможет.
– Ты кому платишь-то, чува? – невозмутимо, но жестко спрашивает блондинка.
– То есть как это кому? Кэпу, естественно.
Кэп – это капитан Синюков, представитель ГУВД в "Интуристе".
– И все? – интересуется она с ядовитой улыбочкой.
– Все. Больше я никому здесь не должна.
– А это тебе сейчас ребята объяснят, кому ты должна.
Произносит она это лениво, небрежно, чуть ли не зевая. Так разговаривала обычно уличная шпана у нас в Свердловске перед очередной махаловкой стенка на стенку. И я, вспомнив детство и уловив нужный тон, отвечаю ей:
– Ну, пойдем выйдем, побалакаем с твоими корешами. Если чего должна – все заплачу.
И мы проходим в удивительно грязный и пустынный дворик одного из факультетов МГУ. Поразительно, как рядом с шикарными отелями (между прочим, до сих пор!) уживаются все эти помойки, кособокие гаражи и обшарпанные трансформаторные будки. Вот в таком пейзаже и встретили меня два рослых парня, упакованные по люксу и явно спортивного вида.
– Ну, и кто вы такие? – спросила я.
– Налоговая инспекция, – хохотнул тот, что выглядел постарше. – За первый месяц плата вперед – сотня баксов.
Я повернулась к давешней блондинке и с достоинством спросила:
– Сестра, это вот этим двум пидорам я должна что-то платить?
Пидоры дружно шагнули в мою сторону. Обиделись.
– Стоять, козлы вонючие! – крикнула я резко, и это подействовало, они остановились. – Я рэкетирам платить не собираюсь.
Очевидно, мальчики, занимавшиеся натуральным рэкетом, термина этого еще не знали (все-таки, учитывай, перестройка едва-едва началась) и на рэкетиров оскорбились сильнее, чем на козлов. Ну и потом стояла я перед ними совершенно вызывающе: миниатюрная фигуристочка, метр шестьдесят с прической, да еще после Афгана – кожа да кости, коротенькая кожаная курташка, очень узкая юбка и туфли на каблучках. А сумочка такая, что в ней и дамский пистолет с трудом поместится. В общем, по-моему, они меня даже не бить собирались, а просто схватить, поднять и подержать на весу, пока не приду в чувство. Так мне показалось по их движениям. Но мне не довелось узнать, что они собирались со мной делать. А им не довелось узнать, что сделала с ними я. Точнее, что, они потом разглядели, а вот как – этого даже Лизка (так звали блондинку) понять не успела.
Я сломала себе каблук на левой туфле, которая не сразу слетела с ноги, и слегка порвала юбку, выполняя классический удар в прыжке с разворота. Больше потерь с моей стороны не было, а у этих придурков на поверку оказалось три перелома конечностей и одно сотрясение мозга на двоих. Второго сотрясения, очевидно, не случилось по причине отсутствия мозгов у сотрясаемого.
Короче, они лежали под ржавой стенкой гаража, а я, войдя в раж и страшно матерясь по-афгански, объяснила насмерть перепуганной Лизке, что убью в этом районе всех, включая опера Синюкова и его гэбэшного куратора, если еще хоть одна сволочь потребует от меня денег.
В общем после этого случая среди своих меня сильно зауважали, начали ласково звать "наша Афгани" и даже взяли за правило приглашать на местные разборки с погаными клиентами, нерадивыми сутенерами и шальным заезжим рэкетом.
Но был и другой результат у этой махаловки в университетском дворике. Буквально на следующий день меня вызвали в кабинет к Кэпу. И кого же я там увидела? Ну, конечно, дорогого своего "спорткомитетчика" с седыми висками.
– Что ж, здравствуй, Лозова, – сказал он многозначительно.
– Что ж, здравствуй, Куницин, – откликнулась я издевательским тоном, благо запомнила его фамилию с визитки.
Чего мне было терять?
– Зачем нарываешься, Лозова?
– На что нарываюсь?
– На серьезные проблемы. Ты фильмы про разведчиков любишь?
– Ах вот оно что! Значит, теперь ваша контора Спорткомитетом называется?
– Красиво отвечаешь, Лозова. Хочешь у нас работать? Раньше ведь хотела.
– Не спорю, хотела. Только в "семерку" работать не пойду. Там за вредность мало доплачивают, а работа – собачья.
– Два ноль в твою пользу, Лозова. Где поднатаскалась, в Афгане или здесь? Где структуру органов узнала?
– Так я тебе и раскололась, гражданин начальник, меня на понт не возьмешь!
Синюков, который в присутствии Куницина буквально сидел по стойке смирно, от моего развязного тона и совершенно непозволительных реплик, дурел, ну просто как таракан от дихлофоса. Наш безумный диалог с матерым гэбэшником, казалось, вогнал его в транс, ставший прямым результатом решения непосильной проблемы: сумасшедшая я или суперагент всех разведок мира.
– Лозова, я сдаюсь, – сказал Куницин. – Теперь слушай меня внимательно. Работать будешь на ПГУ, конкретно на восьмой отдел.
Я закатила глаза и принялась кусать нижнюю губу, с понтом, мучительно вспоминаю специфику восьмого отдела, хотя структуру Первого главного управления никогда на самом деле не знала.
– Арабский Восток, – подсказал Куницин, – Палестина, Египет, Иран, Афганистан, Пакистан – твои любимые края. Будешь работать с этой клиентурой. В первую очередь. Связь через меня по телефону. Об остальном, включая финансы, договоримся при следующей встрече. Ну, ты согласна, Лозова?
– Господи, ну, конечно!
Моя с трудом скрываемая радость убедила его.
"Ах, если б ты знал, подполковник Куницин,/Какую змею ты пригрел на груди, – думала я, от восторга переходя на стихи: – /Весной возвращаются блудные птицы /На родину. Что же их ждет впереди?.."
Сбылась мечта идиотки.
– Мужик, хочешь отсосу?
Удивительно, что чем богаче были клиенты, тем больше они любили эту фамильярщину и похабщину.
Мужик согласился сразу. Приехали мы с ним в очень шикарную квартиру, и оказался он крупным военспецом из Бельгии. Очевидно ему не объясняли, что все советские люди работают на КГБ, и в постели после изрядной дозы выпитого он начал рассказывать о своей работе. В общем, встречались мы с ним не однажды. И информация текла, естественно в Пятый отдел, по территориальному признаку, но славу приносила все равно нашему, Восьмому. А арабы мне попадались все какие-то вялые, бесцветные. Курочка по зернышку с них что-то клевала, но это все был детский лепет рядом с моим Шарлем, рядом с моей первой главной вербовкой, на которой я поднялась, благодаря которой и получила в конечном счете офицерское звание и "скромную" офицерскую зарплату в восемьсот рублей.
Я вспомнила: столько же получали в Афгане майоры, иногда принимавшие командование полком, и то лишь после восемьдесят пятого года…
С кого я получала больше: с клиентов или с хозяев? Не помню. Честно, не помню. Тошнило меня и от тех и от других. А цель… Цель все еще была далеко, безумно далеко.
А прошел целый год. И снова летали пушистые снежинки над улицей Горького, и снова искрились в витринах неживые пластмассовые елки с металлическим блеском, которые так нравились всем нам в детстве… С Новым Годом…
С Новым Годом! Ни ласковый голос,
ни крик, от которого хрипнешь,
Не пробудит ни толики нового в этом болоте,
Разгуляйся по миру пурга ли,
убийства ли,
вирусный грипп ли –
С Новым Годом, уроды! Ну как вы паскудно живете!
Где вы видели новое? Мир безнадежно вторичен.
Мир устал от себя и давно уже к смерти готов.
С Новым Годом! Мы рвемся сквозь ужас бунтов и опричнин
В апокалипсис черно-кровавых грядущих годов.
С Новым Годом! Не с новым, а просто с Еще Одним Годом!
Как нелеп и кошмарен бессмысленный времяворот!
Четырем миллиардам наивных несчастных уродов
Я желаю удачи и счастья! Я – такой же урод.
Глава вторая
Моя ночная работа не могла быть единственной. Чем-то значимым хотелось наполнить и дни. Я вспомнила детские увлечения и, случайно познакомившись на одной из презентаций в Домжуре с художником Юрой (у нас был скоротечный, но красивый роман), надумала заняться всерьез книжной графикой. Юра провел со мной несколько занятий, и летом я поступила в Полиграфический институт. Даже отучилась там почти три курса. Одно время моих иллюстраций полно было в модных книжках, валявшихся на лотках по всей стране. Я очень быстро рисовала и действительно начала зарабатывать деньги картинками. Стало больше разъездов, что и заставило купить, наконец, машину – "семерку-жигули", подержанную, чтобы не выделяться среди братьев-художников, но хорошую – шестьдесят тысяч пробега в Германии. Начиналась какая-то совсем новая жизнь.
А Куницин не возражал против моих художеств. Даже наоборот – порадовался. А то он уже устал отмазывать меня от ментов в разных районах города по самым разным поводам. Я ведь жила без прописки и без трудовой книжки. Правда, был военный билет, который многое объяснял, а вот удостоверений афганца тогда еще никому не выдавали. В сентябре же я получила и трудовую, и студенческий билет – натуральные, "железные" документы прикрытия. А чуть раньше мне присвоили звание младшего лейтенанта. Формально я не могла стать офицером без высшего образования, но тут был какой-то особый случай. Почему? Для чего им понадобилось оформить меня в штат и выдать легендарную всесильную красную книжечку?
Книжечка давала право доступа в кое-какие внутренние помещения святая святых советского режима. Сделалась моя цель ближе? В сущности, да. Но с этой новой точки я еще лучше видела, как она далека, как недоступна. И это было, как в кошмаре, когда делаешь шаг из мрачного лабиринта, а вожделенная дверь – выход к свету, к свободе, к спасению лишь удаляется, делаешь еще шаг – она еще удаляется, и ты уже бежишь к ней со всех ног, а она все дальше, дальше, и уже нет сил бежать, и ты падаешь… и просыпаешься. Но просыпаются только ото сна. От жизни не просыпаются. От жизни умирают.
А я была уверена, что умирать просто не имею права. И я жила.
Когда в тот день я вышла из института на Садовое кольцо, солнце лупило во всю, осень выдалась теплой, как лето, и настроение было под стать погоде. Вдруг вспомнила: двадцать третье сентября – день осеннего равноденствия. Может быть, поэтому такое спокойствие в душе, такая уравновешенность?..
Накануне Юрка обещал познакомить с каким-то мэтром, сводить в его мастерскую. Встречу назначили на завтра, сегодняшний вечер остался свободным, и я решила "откатать обязательную программу". До "Интуриста" прошла пешком через весь центр и теперь не торопясь прогуливалась, наблюдая за происходящим.
И тут мне повезло, да так, как, пожалуй, еще ни разу. Из центрального входа с развевающимися на ветру полами белого плаща почти выбежал эффектный смуглый брюнет и, споткнувшись на лестнице, выронил бумажник. Я подобрала упавший предмет с проворностью голодного пса и рванулась за рассеянным красавчиком. Он спешил к отъезжающей машине, но сам никуда не уезжал. Он просто передал что-то, сказал несколько слов по-итальянски, наклонившись к окошку, и повернулся, чтобы идти обратно в гостиницу. Я стояла перед ним. У меня было плохо с итальянским, поэтому я объяснила ему все по-английски. Он понял. Он благодарил с невероятной экспрессией и предлагал мне в награду какие-то доллары, рубли и даже итальянские лиры. Гордая советская девушка, я отказалась от всего этого. И тогда он предложил пойти в ресторан – отметить счастливое знакомство. На это гордая советская девушка согласилась, не сразу, конечно, а поломавшись ровно столько, чтобы не упустить шанс.
За полтора года работы я многому научилась. И применяла теперь свою излюбленную тактику. Держать клиента в постоянном напряжении, запутывать его, интриговать – кто я: простая русская девчонка, мечтающая выйти замуж за иностранца, но всего и всех стесняющаяся; бесстыдная профессиональная проститутка, хитро не говорящая о деньгах поначалу; или же, наконец, хладнокровный и коварный агент КГБ. Я научилась вести себя неопределенно, проявляя черты и совершая поступки, свойственные то одному, то другому из придуманных персонажей. Интересно, что помимо всего прочего такое загадочное поведение еще и возбуждало мужчин особенно сильно.
Красавец Бернардо из Неаполя понравился мне чисто внешне и я решила про себя, что трахну его обязательно. Сначала, конечно, выясню, не интересен ли он мне как специалист, а потом все равно трахну. Просто со специалистов, то есть с источников денег не берут. В некоторых случаях деньги брать можно (разговорчивость источника иногда совершенно не зависит от того, спит ли он с проституткой или с искренне влюбившейся в него девушкой), но все-таки это дурной тон – брать деньги с источника, рвачество это, и до добра не доведет.
С Бернардо мы щебетали, как птички. Он говорил сто слов в минуту, и я старалась соответствовать. Это был идеальный вариант разговора для начального прощупывания: много слов ни о чем и два-три наводящих вопроса, опять много слов ни о чем, два-три вопроса по существу, в ответ шутки, недомолвки, каламбуры. Минут через двадцать из всей этой трескотни стало ясно, что денег с него я брать не буду (городок под Неаполем, куда он ездил на работу, неважно кем, был известен любому разведчику), и сердце забилось в радостном предвкушении: попался, попался! Да еще и потрахаюсь без денег, как приличная девушка. К тому же он был атлет, красавец и явно горячий, темпераментный южный мужчина – ну, прямо Сильвестр Сталлоне!
В общем, я тащилась или, как стало модно говорить чуть позднее, отъезжала. Это было то, ради чего я и жила в последнее время. Я искренне считала, что такие случаи компенсируют мне скуку, тоску, боль, омерзение и все остальные прелести моей мучительно нелепой жизни. Цель ведет, цель удерживает на ногах, но что-то ведь должно еще и подпитывать силы. Этот Бернардо был высококалорийным питанием. И даже чуточку более того. Наверно, изумительно вкусный вермут "Мартини бьянко" (которого тогда еще не продавали в Новоарбатском гастрономе) ударил мне в голову, потому что я помню промелькнувшую мысль: "А что? Плюнуть на все, выйти замуж и уехать в Италию!"
И вот в этот эйфорически-романтический момент кто-то сзади уверенно положил мне руку на плечо.
Первым желанием было захватить эту руку и бросить наглеца через стол. Но этого я делать, конечно, не стала – все-таки не Дикий Запад – да и легкость руки бывает обманчивой. Что, если там громила килограммов на сто двадцать?
"Мент, – подумала я в следующую секунду. – Прислали новичка и забыли проинструктировать."
Настало время оглянуться. Я сделала это спокойно, небрежно и вежливо. Не дай Бог показать свой страх или, того хуже, кинуться качать права.
У него было невзрачное (по сравнению с Бернардо), а точнее неброское, но удивительно интеллигентное лицо, добрая хорошая улыбка и совершенно потрясающие глаза, глубокие, как два маленьких окошка в другую вселенную, в них было просто опасно смотреть. Вот тебе и мент! Ну и формы на нем, конечно, не было. Обычный костюм. Слишком обычный.
"Из наших", – успела подумать я, прежде чем он произнес:
– Девушка, можно вас на минутку? – ласково так, неторопливо, словно на танец приглашал.
Я все еще смотрела в его глаза, и жуткий холодок пробежал у меня по спине, словно и впрямь я увидела нечто, чего смертным видеть не полагается.
– Yeah, yeah, of course, – пробормотала я, забыв перейти на русский, и торопливо извинившись перед итальянцем, пошла с этим странным типом.
Была какая-то чудовищная несообразность во всем его внешнем облике. Ну, как если бы Тэда Нили, игравшего Христа в знаменитой рок-опере и еще не вышедшего из роли, попросили бы, наскоро смазав грим и переодевшись в форму полицейского, поучаствовать в маленькой сценке – арест девушки в ресторане… Собственно, а с чего я решила, что это арест?!
Последняя мысль отрезвила меня. Мы уже вышли из зала. Я резко остановилась и заявила развязным тоном:
– Гражданин начальник, а я никуда не пойду!
– А никуда и не надо идти. Постой здесь. Поговорим.
– Слушай, отвяжись, а? Ну, некогда мне сейчас, – попробовала я давить на жалость.
А он заговорил еще более странно:
– Нет, Таня, именно сейчас ты все бросишь и уйдешь отсюда. Уйдешь навсегда. Таня Лозова, опомнись! Чем ты занимаешься? Я уже второй месяц ищу тебя, как идиот, а ты, оказывается, в кабаке шлюхой работаешь. Таня, проснись!
"Господи, – подумала я, – неужели сумасшедший поклонник? Вроде вымерли они уже".
И тон мой переменился.
– Да ты кто такой?! Иди отсюда, а то я сейчас кричать буду. Все. Разговор окончен.
И я решительно повернулась.
Ловкость с которой он остановил меня, взяв за локоть аккуратно, но жестко, вновь заставила задуматься о его профессии. Но мне уже надоело задумываться. Я без предупреждений резко с разворота ударила его мыском правой ноги под коленную чашечку. Любой другой от такого тычка разжал бы руку и, может быть, даже упал. Этот лишь застонал, сжав мой локоть еще крепче.
– Дурища, я же из милиции.
– Ты?! Из милиции?! А ну-ка ксиву покажи! – озверела я.
Он вынул книжечку. Я прочла. Не помню, какое там было звание, но корочки оказались настоящие.
Что ж, все прочие возможности были теперь исчерпаны. Свободной рукой, я открыла сумочку и выцарапала заветный пропуск, который не весть зачем потащила в тот день с собой.
– Смотри, мусор! – я вся кипела. – И передай своему шефу, чтобы точнее согласовывал с нами свои действия. Чуть вербовку мне не завалил, идиот, – буркнула я в довесок уже явно лишнее, но вряд ли в тот момент кто-то записывал мои слова.
Молодой человек с глазами Христа вздохнул тяжко и извлек из другого кармана еще один документ, говоря при этом: