– Вовсе я так не думаю! – крикнула я еще раз. – Я вообще никак не думаю! Я устала безумно! Мне все, все это надоело!
И я заплакала, упав ему на грудь. Натурально заплакала. От безнадежности. От страха. От одиночества.
Если вам в квартиру никогда не бросали гранату Ф-1, называемую в народе "лимонкой", а на фене, стало быть, "апельсином", очень трудно себе представить, как выглядит комната после взрыва. Некоторым, наверно, кажется необычайно интересным описать такое зрелище, но только не мне. Осталось ли что-нибудь неповрежденным? Ну, разумеется, осталось кое-что. Одно могу сказать наверняка: развлечения нам хватило надолго. Раскапывание ценных вещей и бумаг, ремонт, выбор обоев, покупка мебели, люстры, всей техники, да! – замена окон, естественно, включая рамы…
Вот в такой суете и закончилась весна девяносто второго.
Странная получилась весна. В эту пору все расцветать должно, просыпаться, тянуться к свету. А во мне как раз тогда все, что еще оставалось живого и теплого свернулось в клубочек, сжалось, забилось глубоко-глубоко и умерло.
Трудно сказать, что подействовало сильнее: собственные выводы, сделанные под дождем в той безумной пробке или разорвавшаяся граната-предупреждение – но я прекратила погоню за зловещей тенью Седого. Испугалась? Да нет, я как бы перестала понимать, зачем это нужно. Цель исчезла. Уже во второй раз и, мне казалось, в последний. Конечно, я ошибалась. Но вместе с целью странным образом исчез интерес к работе, к политике, к литературе, к живописи, к друзьям, вообще к людям. Наконец, я с грустью обнаружила, что исчезла и любовь к Сергею. Жить вместе с ним стало привычкой – вот и все. А зачем, ради чего? Опять непонятно.
Сергей работал как проклятый, лично мотался по тюрьмам и зонам, в общем совершенно задвинулся на своих ворах в законе.
– Погоди, воры еще будут сидеть у нас в правительстве, как минимум, в парламенте, – говорил он бывало с непонятной интонацией: то ли восторгаясь этим, то ли приходя в ужас.
А мне и про воров и про парламент было как-то совсем неинтересно.
– Может вы с Дедушкой меня уволите? – спросила я однажды.
– Дурочка, из Причастных не увольняют, – ласково объяснил Сергей.
– А что же делают?
– За предательство – в тюрьму пожизненно. А все остальное – прощают.
– Это Дедушка так придумал? Красиво.
Предавать их я не собиралась. Но я уже говорила "их", а не "нас" – вот что было печально. Кризис грозил затянуться, и в июне я снова отправилась в Непал. Анжей искренне порадовался мне. Нет, сексом мы заниматься не стали. Просто поговорили в очередной раз. С кем еще я могу так разговаривать? Я поняла, какое самое главное достоинство у этого гениального поляка: он умеет разговаривать с любым так, как человек только сам с собой разговаривает, и то не всегда: сто процентов честности и сто процентов понимания.
– Ты очень здорово продвинулась на пути к своей цели, – сказал Нанда. Тебе осталось совсем чуть-чуть. Но – помнишь? – поможет не логика. Ты догадаешься, где найти еще одно недостающее звено, но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня просто рано. Может быть, даже он убьет еще кого-нибудь, и этим выдаст себя, но вряд ли. Ведь тебе в любом случае поможет не логика.
– Пусть убивает. Мне все равно.
– Не говори так. Так нельзя говорить. Так говорят люди, которые не видели смерть вблизи. Может быть, ты слишком давно не видела смерть вблизи.
– Что это значит? – оторопела я.
– Не могу сказать наверняка, но думаю, единственное, чем ты сейчас сможешь заниматься – это война.
– Что?!
– Это не совет. Просто приглашение подумать.
И все-таки это был совет. Нет, конечно, я сначала подумала. Я даже очень долго думала. Я вдруг решила мотануться в Индию, где не была ни разу в жизни, поездила по древним святыням, хлебнула экзотики, неожиданно для самой себя заинтересовавшись хоть чем-то, а заканчивая путешествие в Бомбее, который тогда еще не был Мумбаем, посетила оружейный магазин. И там, конечно, лежал мой любимый "Таурус" М44. И странный, очень странный продавец-индус предложил мне купить к нему две коробочки патронов: одну с обычными, а другую с серебряными пулями.
– С какими? – удивилась я, на всякий случай переспрашивая по-английски и требуя показать упаковку.
– Я вижу, мэм, вам пригодятся серебряные пули, – убежденно повторил он.
Может быть, этот индус был просто чудак, может быть, сумасшедший, а может быть…
Я бродила по улицам Бомбея, словно в бреду.
А в Москве оказалось жарче, чем в Индии и намного противнее.
Потом была Грузия.
Ясень не хотел, чтобы я туда ехала.
– Нам больше нечего делать в Грузии, – объяснял он. – В Грузии все кончилось январем, когда советские танки взяли Дом правительства в Тбилиси. И страшная война, которая идет там, больше уже никому не нужна. Разумеется, кроме тех, кто зарабатывает на ней деньги. Ты хочешь там заработать?
– Перестань, – сказала я. – Почему мы не вмешались?
– Ты начинаешь напоминать мне Балаша. – сказал Ясень. – В изложении Дедушки, разумеется. Почему не остановили Кастро? Почему не влезли в Никарагуа? Почему допустили к власти Пол Пота?
– Ну, а действительно, почему?
– По кочану, – сказал он. – И по кочерыжке. Так у нас в школе говорили.
– А у нас говорили "по коровьему уму".
– Ну, значит, по коровьему уму, – согласился Ясень.
Потом помолчал немного и добавил:
– Понимаешь, есть замечательные люди, которым просто противопоказано быть публичными политиками, тем более высокого ранга. Альенде, например.
– Или Сергей Малин, – съязвила я.
– Да, – кивнул он. – И Базотти туда же. Думаешь, Дедушка не может купить президентское кресло в какой-нибудь Аргентине? Легко. Но он трезво оценивает свои возможности и точно знает, для чего живет на свете. И я бы очень хотел, чтобы ты тоже знала это. Мы – служба контроля. И мы должны работать здесь, в России, просто работать. Это сложнее всего. А экспортом революции пусть занимаются бандиты, вроде Че Гевары.
– Слушай, ты мне чего, мораль, что ли, читаешь?! – Я вдруг так обозлилась, будто передо мной был не Ясень, а какой-нибудь полковник Генштаба Челобитников. – Я уже не девочка всякую херь выслушивать. "Великий гуманист" Базотти знает, зачем он живет на свете. Очень хорошо. А я не знаю и знать этого не хочу. Я давно перестала понимать, что мы здесь делаем. А ты перестал понимать меня. Тебе начхать на мои проблемы и на мою боль. Раньше ты не был таким. А когда упал самолет, ты плакал по дяде Семену и тете Лиде. Плевать тебе было на нашу девочку. Не перебивай, я знаю! Я больше не люблю твоего Базотти и вашу проклятую службу. Я не знаю, зачем она нужна. Поэтому еду в Грузию!
– Татьяна, да ты с ума сошла!
Чудно. Он никогда не звал меня Татьяной.
– Это вы все с ума посходили, древовидные, – возразила я чуть успокаиваясь, но тут же вновь накручивая себя. – То ты целуешься с генералами ГБ и ловишь воров в законе, то целуешься с ворами и ловишь генералов. Я уже ничего не понимаю, а там мне по крайней мере будет ясно, в кого надо стрелять. Я поеду прямо завтра.
– Не пущу, – сказал он жестко.
– Не смеши. Это прозвучало бы сильно четыре года назад. А сегодня я стала тебе не нужна. Рекомендую вместо себя тоже вполне рыженькую Наташку – секретаршу Шишкина. По-моему, она в твоем вкусе. И потом Шишкин пробовал, а он известный специалист.
Ясень шумно вдохнул, выдохнул и наконец процедил сквозь зубы:
– А ты-то с кем там будешь трахаться? Им же не до того будет. Война все-таки.
Ну, вот уже и Сергей начал говорить мне гадости. Я-то – ладно, мне-то не привыкать. А он всегда сдерживался. Правда, сейчас он явно ревновал меня, и это было приятно.
– Там, в Грузии, – начала я, уже предвкушая победу в этой словесной дуэли, – я от души натрахаюсь с гранатометом, а убивая бандитов, буду всякий раз испытывать оргазм.
– Уходи, – сказал Ясень после этого.
И я ушла, правда еще спросила через плечо:
– Я не совершаю предательства?
– Нет, – буркнул он.
Мы впервые расставались с ним вот так. Впервые.
И был страшный год. И страшные люди, которые рвались к власти. И вообще весь мир был страшен, особенно, когда он сужался до одного города, до одной деревушки, до одного дома или танка. Рассказывать про Зугдиди или про Сухуми? Рассказывать про Батуми или про Грозный? Не знаю, ни про что я теперь рассказывать не хочу, теперь, когда все-все позади, и быльем поросло, словно уже и не три года прошло, а целых тридцать.
Я ведь не смогла остановиться. И из Грузии поехала снова в Карабах, а потом в Горный Бадахшан. И вот там я просто окунулась в прошлое. Собственно я так и не сумела поверить, что это Таджикистан, то есть территория еще совсем недавно нашей страны. Это был натуральный Афган: те же горы, те же "духи", на тех же языках говорят, из того же оружия долбят, и те же русские мальчики необстрелянные под пулями. И зачем, спрашивается, нужно было девять лет лить кровь, бомбить и рвать на части дикую страну, наконец, выводить оттуда войска? Зачем? Этого не знал никто. Даже Ясень, по-моему, не знал.
Мы снова начали встречаться. Обычно я приезжала в Москву, но один раз он добрался ко мне в Пяндж, очевидно, захотел вспомнить студенческую юность. В девяносто третьем Пяндж не накрывали ежедневными артобстрелами, и можно было спокойно погулять по горам.
Так вот, когда мы теперь встречались, и он и я любили, казалось, еще сильнее, чем в том медовом сентябре. Мы любили друг друга как-то совсем по-новому. К волшебному ощущению причастности добавилось теперь ни с чем не сравнимое чувство фронтового братства и дикая радость греховной страсти. Изменившие друг другу, изменившие себе, забывшие заповедь «не убий», разуверившиеся в Дедушке и не нашедшие Бога, потерявшие все святое в жизни, мы были грешниками из грешников, но мы не разучились любить друг друга, и значит, еще умели любить людей.
Московская заваруха девяносто третьего прошла мимо меня. Я-то воевала всерьез, а они там делили очередной кусок государственного пирога. Уже позднее я узнала, что помимо дележки пирога в те страшные дни в Москве пытались поставить на карту кое-что посерьезнее денег, а именно – судьбу страны и, стало быть, всего мира. Спасла, как всегда почти случайность, которая, если верить Горбовскому, была, конечно же, не случайностью, а четко продуманным шагом службы ИКС.
Я спросила Сергея уже в марте девяносто четвертого, когда радостный Жириновский выпускал на волю из Лефортова всех этих горе-путчистов:
– Так что, в окружении Ельцина были ваши люди?
– Конечно были, но пока ты говоришь «ваши», я не скажу, кто именно, – ответил Ясень.
– Ты темнишь, совсем как Дедушка про Андропова, – решила подколоть я.
– Как Дедушка про Чистякова, – странно подправил он.
Я насторожилась.
– Ага! Дедушка все-таки знал Чистякова лично?
– Теперь я полагаю, что да.
Конечно, я тут же забыла про все кремлевские заварухи.
– Ты узнал что-то новое?!
– Да. Генерал Трофимов застрелился.
Я стала мучительно вспоминать, кто такой генерал Трофимов. Но Сергей уже пояснял:
– Это он один что-то знал об убийстве Чистяковых, но в восемьдесят седьмом отказался говорить, напустив жуткого тумана, ты должна помнить. Так вот, неделю назад Трофимов сам позвонил мне и предложил встретиться, чтобы "поболтать об одном старом деле, которое интересовало меня раньше". Он не назвал ни единого имени, ничего конкретного, а вечером того же дня застрелился. Я позвонил Дедушке и спросил про Трофимова и Чистякова, а Дедушка сказал буквально следующее: "Забудь про него. Трофимов был верным псом Андропова". И в голосе его отчетливо слышались ненависть и страх.
– Страх? – переспросила я удивленно.
– Сукой буду, – выдохнул Ясень. – Настоящий животный страх.
Я посмотрела на него грустно и после паузы сказала:
– Тебя, наверное, скоро "коронуют". Не знаю, как по части воровского кодекса, но лексикон ты уже хорошо усвоил.
– Клянусь, он чего-то боится, – подредактировал Ясень сам себя. – Ты права, Верба, против Дедушки кто-то играет по-крупному. И очень давно. Трофимов, конечно, не застрелился. Его убили. В твоей излюбленной терминологии мы можем назвать убийцу Седым. Дедушка, конечно, будет сам расследовать это дело. Оно для него настолько интимно, что даже меня он не хочет посвящать ни в какие подробности. Надеюсь, довольно скоро мы узнаем всю правду, а пока ясно одно: благодаря Машке Чистяковой тебе довелось прикоснуться к чему-то исключительно важному для самого Фернандо Базотти.
Ясень помолчал.
– Думаю, что с отцом Машки его связывает нечто очень давнее, еще из тех времен, когда он не только не был Дедушкой, но даже не учредил свой Фонд. Вот как мне кажется. А дальше думай сама. С чего ты, собственно, решила, что Анатолий Геннадиевич Чистяков – хороший человек? Помнишь, ты хотела убить их всех: от Куницина до Чебрикова, и Малин был где-то посередине? Ты сама мне рассказывала. Так разве полковник Чистяков не был посередине между стукачом Гинатуллиным и генсеком Андроповым?
"Не знаешь – спроси у Ясеня", – учил нас Тополь. Правильно учил, если бы только еще этот чумовой Ясень всякий раз отвечал, когда его спрашивают.
– Сережка, – зашептала я, – Сережка, какой же ты молодец! Что бы я делала без тебя, скотина ты небритая?! С твоей-то уникальной башкой можно любые горы свернуть. А ты сачковал так долго… Поехали в Москву. В декабре мне сделали дырку в плече. Это плохо. Везение кончилось. Я больше не хочу испытывать судьбу. Не хочу… А ты, значит, снова будешь помогать мне? И мы распутаем наше главное дело?
– Конечно, распутаем, – шептал он, – конечно…
Это было в Пяндже. На погранзаставе. Ночь была тихой, тихой, теплой, теплой и очень звездной. И мы точно знали, что здесь нас никто, никто не слушает.
Глава девятая
Короткий, хоть и весьма болезненный приступ демокардии больная пережила. Ноги и руки слушались еще плоховато, но глаза уже смотрели строго вперед, а всеслышащее правое ухо держала старушка востро. Особенно хорошо помогли регулярные инъекции гэбэмилицина и партоцекамола, с параллельным применением мощной красноарминовой блокады. Голодание тоже отразилось на самочувствии благотворно. Так что кремлевские врачи не без оснований утверждали, что еще до конца текущего столетия полушария головного мозга больной сделаются идеально гладкими, а вместо сердца, переставшего биться от избытка лекарств, застучит… да нет же, не застучит, а заработает ровно, без перебоев отлично зарекомендовавший себя в прежние годы пламенный мотор. И может быть, больная даже вспомнит свое имя: Расея – так, кажется, ее величали. Но если не вспомнит, тоже не беда, ведь ей уже придумали новое, красивое такое – ССГБ (Союз социалистических государств-братьев)…
Фельетон с таким замечательным началом лег на стол высокопоставленного сотрудника КОСа (Комитета охраны социализма) Валерия Лобачева. Конечно, фельетон света не увидел. Не должна была больше видеть света и написавшая его журналистка Лиза Острикова. Все звали ее Лайза, потому что в институте она училась в те годы, когда модно было говорить на английском лучше, чем на родном и ставить в пример России западную культуру. Но после того, как в девяносто девятом опустился Новый Железный Занавес, стало как-то не актуально хвалить Америку и писать ядовитые политические фельетоны. Лайза этого не поняла, и объяснить ей простые азбучные истины взялся лично полковник Лобачев.
По ходу допросов молодой полковник сначала недоумевает, потом восхищается Лайзой и, наконец, влюбляется в нее.
Лобачев из тех, кто пришел в органы на последнем взлете романтического отношения к госбезопасности – в восемьдесят восьмом году, в перестройку. Тогда под водительством сурового романтика Крючкова он вел очень серьезную борьбу с организованной преступностью. В августе девяносто первого сразу решительно осудил своего шефа, и у Бакатина быстро стал майором. Организованной преступностью больше никто не занимался. Ну, а на торжественных похоронах демократии Валерий стоял у самых истоков новой структуры – КОСа. В генералитет пока не попал, но был начальником сверхсекретного Особого отдела.
Считавший сам себя жестоким, беспринципным, хитрым, изворотливым, Лобачев вдруг меняется на глазах. Впрочем, хитрость и изворотливость, кажется, нужны ему теперь больше, чем когда-либо.
На допросах он вынуждает Лайзу признать участие в крупном антипартийном заговоре, затем устраивает ей псевдопобег, в истинный смысл которого посвящено лишь высшее руководство КОСа и Партии. И наконец, Валерий внедряется в ряды заговорщиков под видом агента ЦРУ, якобы давно работающего в отечественных органах. Но никаких заговорщиков на самом деле нет – есть только свободолюбивая журналистка Лайза, и чтобы оправдать смысл начатой операции, полковник сам создает эту подпольную организацию и даже реально выходит на контакт с американской разведкой. Ведя эту двойную, тройную, возможно, четверную игру, он так увлекается, что, конечно, перестает в душе быть истинным косовцем и убежденным социалистом. Безусловной для него остается лишь любовь к Лайзе. А подпольная организация все ширится и активно действует по всей стране. Под неусыпным контролем КОСа, разумеется.
Меж тем сгущаются тучи в мировой политике. Новый Железный Занавес никого не устраивает, назревает Третья мировая война. К этому моменту проблема всеобщего и полного ядерного, а также химического разоружения полностью решена, благодаря небывалой активности Объединенной России. "Атомный зонтик" навсегда исчезает – мировая война вновь превращается в реальную угрозу.
Допущенный к самым высшим тайнам государства, полковник Лобачев узнает, что война действительно неизбежна, к ней готовятся, и уже названа дата. Причем независимо от того, кто нанесет первый удар, победит в войне Россия, точнее Оброссия, как ее теперь называют. На чем же основана такая параноидная уверенность военных стратегов. Оказывается, уже давно изобретено новейшее химико-биологическое оружие тотального действия, рядом с которым любая супербомба – просто детская игрушка. Однако применение этого оружия стало возможным лишь теперь, когда окончательно завершена реконструкция спецсооружений бывшего КГБ СССР в единую систему подземных городов, абсолютно изолированных от внешнего мира. Разведка докладывает, что страны НАТО обладают подобной же системой. Но схема вентиляционно-очистных сетей противника уже не является тайной для доблестных разведчиков КОСа, а подземное царство тех, кому принадлежит будущее, полностью автономно, для него вообще не нужна вентиляция. Вот почему неважно, кто нанесет первый удар. Все будет зависеть только от быстроты организованной эвакуации.
Биохимическое средство, проникая повсюду и воздействуя на мозг разумных существ, превратит их в примитивных животных. По расчетам зоопсихологов, это озверевшее человечество самоуничтожится в течение одного-двух лет, не нанеся планете значительного экологического ущерба. Разумеется, понадобятся специально подготовленные отряды бойцов в костюмах высшей защиты для предотвращения на первом этапе глобальных катастроф, связанных с разрушением военных, промышленных и транспортных объектов. Внутренние ресурсы подземных городов рассчитаны на три года. А потом лучшие представители человечества выйдут на поверхность Земли и превратят ее в цветущий райский сад. Вот так.
Лобачев хотел спросить, по какому принципу будут отбирать "лучших людей", но тут же понял, что это наивный вопрос. Во-первых, их наверняка уже отобрали, а во-вторых, ясно же, по какому: по партийному, по классовому, по родственному. Лучшими людьми окажутся трусы, хапуги, убийцы и жополизы. Здорово. Просто великолепно. И он, Валерий Лобачев, останется жить среди них. На него уже выделен билет в будущее. Не в виде бумажки, разумеется. Подобные "билеты" материального выражения не имеют и иметь не могут. Но ему рассказали – значит, теперь он один из них.
Годы работы в КГБ научили Лобачева понятливости. Без дополнительных разъяснений он знал, что рассказывать об услышанном нельзя: его же не уполномочили выбирать "лучших людей". Значит, Лайзу туда никто не зовет. Несколько позже он узнал: проболтавшихся уничтожали сразу вместе с теми, кому они проболтались, не считаясь с количеством жертв, даже наоборот – уничтожали каждый раз чуточку больше людей, чем того требовала разумная необходимость. На всякий случай.
Валерий понял одно: оставаться жить в подземной империи он не хочет. Лучше умереть вместе с Лайзой.
Но и умирать, конечно, не хотелось. Вот когда возник план. Все-таки он был опытный контрразведчик, и все-таки у него была мощная агентурная сеть, хоть и продублированная вся штатными сотрудниками КОСа. Идея была проста, как все гениальное. Склонить руководство к тактике первого удара, и когда будет полностью закончена эвакуация, когда последний паразит Подземной империи задраит за собой герметичный люк, за какую-нибудь минуту до всеобщего уничтожения – взорвать биохимическую бомбу под землей. Сам Валерий должен был геройски вызваться в начальники наземной бригады по предотвращению катастроф – только так он спасет свою жизнь.
Времени у полковника Лобачева оставалось достаточно, чтобы тщательно продумать и подготовить операцию. Он задействовал тысячи людей, даже и не догадывавшихся об истинной своей роли. Он перехитрил всех. Заговор не раскрыли. И только одного не учел старый матерый контрразведчик: эвакуируясь, штатные сотрудники КОСа расстреливали каждый своего подопечного подпольщика. Казалось бы – зачем? Им все равно умирать через несколько часов. Но старая чекистская привычка к контрольному выстрелу в голову оказалась сильнее логики. И Лобачева попросили, прежде чем облачаться в защитный костюм, убить Лайзу. Разумеется, он убил не Лайзу, а тех двоих, которые просили. На сборном пункте не досчитались людей, и очень скоро за ними пришли. Времени осталось лишь на то, чтобы задействовать запасной вариант – подать условный сигнал американскому агенту. Уже через минуту в Лэнгли читали его шифровку, заблаговременно переправленную туда.
Правда о зловещих замыслах Москвы попала в западную прессу, а оттуда через радио в Оброссию. Конец света временно отложили. Скоротечная, но кровавая гражданская война вновь поставила все в России с ног на голову. Заболевание "демокардией" все-таки оказалось хроническим и неизлечимым.
А финальная сцена такова: Валерий и Лайза вдвоем в камере смертников перед расстрелом. "А как хотелось осуществить извечную мечту честных людей, – рассуждает Лобачев, – уничтожить именно тех, кто хочет войны, а остальным дать возможность жить в нормальном мире! Как это было красиво задумано!" "Красиво, – соглашается Лайза, – но наверно, ты все-таки не прав. Ведь там, в Подземной империи оставались и ни в чем не повинные дети… Может, поэтому ничего не получилось? Может, сам Бог был против нас?" "Может быть, – говорит Валерий, – может быть…"
– Ну, и как тебе? – спросил Тополь, когда я закончила читать и закрыла книгу.
– Неплохо, – честно признала я. – Добротная современная фантастика. Автор хорошо разбирается в политике, писать умеет, да и мыслит правильно. Только зачем я теряла время на все это? Ты же знаешь, мне последние вещи Стругацких до сих пор прочесть некогда.
– Время она теряла! – передразнил Тополь. – Да это же очумительный роман! Ты хоть задумалась, откуда он все это знает? Откуда такие точные описания спецсооружений в Московском метро?
– Ну, поехали, – улыбнулась я, – кто о чем, а вшивый – о бане! Ты просто мало читал фантастики. А я одно время увлекалась. Это же дежурная ситуация. Американцами сколько раз обыгранная. Писатель что-нибудь придумает, а туповатые сотрудники ФБР или АНБ давай пытать несчастного: откуда узнал? Кто проболтался? На кого работаешь? Уверяю тебя: ни на какую разведку этот фантаст… как его? – я посмотрела на обложку, – Разгонов не работает. Он просто писатель, прозаик. Умный он, и газеты читать умеет внимательно.
– Все у нас умные, – пробурчал Тополь недовольно, – а мне что-то слабо верится…
– Ну, замети его на Лубянку, – предложила я злобно, – гуманист ты наш, демократ и правозащитник. Ну, вызови в кабинет и учини допрос по всей форме.
– Уже, – сказал Тополь тихо.
– Что?! – не поверила я.
– В бывшем Втором главном управлении сегодня по почкам сразу не бьют, – успокоил Тополь. – А впрочем, дело не в этом. На вот, взгляни на фотографию нашего дорогого автора.
Нужно ли говорить, о чем я подумала в тот момент? Кто-то из нас сошел с ума: либо Ясень, ни с того ни с сего написавший фантастический роман, либо Горбовский, устроивший такую масштабную мистификацию, либо я.
А уже в следующую секунду – тихий взрыв в голове: так вот же кто стоял у Машкиной могилы! И сразу следом за ним – еще один: новое звено в цепи страшной тайны?! Я же не знала Разгонова, значит его не знала и Машка. Кто знал его? Полковник Чистяков? А может быть, сам Седой? Но что означает сходство с Ясенем? Незаконный сын одного из малинских родителей? Все! Стоп. Крыша едет… Слишком много вопросов. Ответы появились довольно скоро.
Так началась весной девяносто четвертого долгая, тщательная и очень сложная разработка агента-двойника ОО1, которому сразу дали кличку "Лайза".
Мы устроили тебе тогда медосмотр от райвоенкомата. Помнишь, какой ты был мрачный, когда не удалось ускользнуть от очередной повестки, потому что тебя поймали по телефону и пригрозили, что в случае неявки пришлют солдатиков с автоматами? А помнишь, как ты оживился и даже загорелся, когда сказали что могут направить на подготовку в Рязанскую дивизию спецназа ВДВ, а потом в Боснию? Вот уж романтик непроходимый, прирожденный авантюрист! Дома жена, ребенок, а он собрался за границу воевать – то ли за свободу братского народа Сербии, то ли за сербских бандитов. Много ты понимал тогда в Боснийском кризисе? Да ладно, я ж тебя в военкомате сама не видела, просто мне рассказывали.