Скаландис Ант. Спроси у Ясеня

   — Нет, — проговорила я, — это как раз и есть любовь. Я тоже все это сейчас видела: море, звезды, Вселенную. Это любовь, Сережа. Нету ничего больше и выше любви. Нету.
   — Есть, — сказал он упрямо. — И я докажу тебе. Только не сейчас.
   — Хорошо, — улыбнулась я. — Дай мне зажигалку. Знаешь, что отвечает французская женщина на вопрос о трех самых приятных вещах на свете? Коньяк — до, сигарета — после. Ну, так ты дашь мне наконец зажигалку?
   Весь тот день мы провели в полной прострации, фланируя из душа в койку и обратно. Два раза завтракали (может быть, один из них был обедом), два раза включали телевизор («А вдруг мы сидим здесь уже много дней? Ты ощущаешь время?» — «Нет. Я даже готова поверить, что прошло уже много лет…»), один раз включали видюшник (какую-то эротику смотрели), много раз включали и выключали музыку. И ни разу не включали телефон. До семи вечера примерно. Потом Сергей прослушал десяток записей на автоответчике, выбрал из них две, которые требовали отзвониться срочно, но не успел набрать номер, как телефон зазвонил сам. Праздник кончился, начались будни.
   Мне тоже надо было позвонить, пока лишь одному человеку — Юре. Сам-то Хвастовский был теперь решительно не нужен, но встреча с мэтром… не хотелось совсем забывать о ней. И в то же время трудно было представить себе, как я снова появлюсь в полиграфе, на лекциях и семинарах, ведь это какая-то совсем другая жизнь. А та жизнь, из которой возник Сергей, теперь бесповоротно кончилась.
   Неужели мне больше не нужно будет спать с потными похотливыми толстяками из Кувейта и Ирака, с хамами-европейцами, считающими меня человеком второго сорта, с туповатыми офицерами всех дружественных и недружественных армий? Неужели не надо будет строчить доносов гнусному бледному Куницину и мечтать о новых звездочках на погонах для более свободного доступа к заветной информации? Неужели это ушло навсегда? Свыкнуться с такой мыслью было непросто. А про новую свою жизнь, какую-то уже совсем третью, я пока могла только догадываться. Сергей не успел рассказать ничего, и теперь, когда уже через час он должен был встретиться с кем-то на Октябрьской, затевать разговор на серьезную тему казалось неуместно. Он просто попросил:
   — Посиди дома.
   И уехал. А я просто легла спать, потому что опять ощутила жуткую усталость и страшное нежелание что-либо делать и о чем бы то ни было думать. На следующий день я перевезла к нему с «Академической» на «семерке» все самые необходимые свои вещи. Через неделю на «Ниссане» мы вывезли остальное, и я вернула хозяевам ключи, рассчитавшись с ними по конец месяца. А еще через неделю мы с Сережей отправились в загс. Свадьбу закатили в «Праге». Но народу было немного. С моей стороны вообще всех гостей удалось бы пересчитать по пальцам: подруга Лизка — свидетельница, Машкин брат Стас с девушкой Аней, Юра Хвастовский с женой, из бывшей сборной — Ленка Метелица да последний мой партнер Славик Грачев, конечно, великий Крайнов и чудом оказавшаяся в Москве Эмма Борисовна. Сергей позвал человек двадцать, причем восемь из них были иностранцами: три американца, два итальянца, француз с женой и один португалец — доктор Гомеш — из Анголы. С родней у него ситуация была чуточку получше, чем у меня: присутствовали сестра с приятелем, два дяди и две тети. А свидетелем был Сашка Курганов — боевой друг по Африке. Вот такая получилась свадьба. Странная, но веселая. Мы были счастливы тогда. Безумно счастливы. Двое моральных уродов, переживших лишения, кровь и ужас, двое причастных, нашедших друг друга, как платоновские половинки. Мы были безумно счастливы тогда.
   В первые месяцы моя работа в службе ИКС была никакой — как бы просто вторая учеба. Ознакомившись с историей создания, современной структурой и основными задачами организации, я принялась за планомерное освоение теоретических основ диверсионно-разведывательной службы с индивидуальным преподавателем. Одновременно с этим я изучала языки — французский, итальянский и арабский, а также не меньше часа в день обязана была знакомиться с оперативной информацией, как правило, на английском, поступавшей от самых разных спецслужб мира на центральный компьютер службы ИКС в Колорадо, а оттуда по спутниковой связи передаваемой к нам в Москву. Для этой информационной накачки использовался тихий офис в одном из очень закрытых оборонных «ящиков» на Варшавском шоссе. По два часа через день мы с Сергеем проводили в спортивном зале, работая в спарринге, а раз в две недели — обязательно стрельбы на полигоне дивизии Дзержинского. Когда я все это успевала? Поразительно. К тому же мы читали «Детей Арбата» и все остальное, что начало тогда выходить и чего не читать было просто невозможно, и ходили в кино на «Покаяние», вообще ходили в кино и даже в театр, выезжали на пикники, завели собаку — прекрасную немецкую овчарку Астру… Господи, вот это было время!
   А все, чем занимался Сергей, перечислить просто немыслимо. Перед ним, как всегда, стояла одна главная задача — удержать мир от гибели. И он воспринимал ее без лишней романтики, не как мультяшный супергерой, а буднично, деловито, как простой пожарный или спасатель. Он выполнял работу на своем участке и, похоже, справлялся с ней.
   Моя же практическая задача, помимо учебы, состояла пока лишь в одном — искать людей. Эта задача неизменна и постоянна для любого сотрудника службы ИКС. Потому что достойных людей на свете мало, но мир держится только на том, что иногда им удается объединиться. Довольно мощная инфраструктура советского филиала службы ИКС уже действовала по всей территории страны, созданная Малиным и благословленная Горбачевым, но все в ней, даже самые отборные старшие офицеры, были исполнителями более или менее высокого ранга. Руководящий состав так называемых Причастных, то есть людей, полностью понимающих свои задачи и лично знакомых с Дедушкой, представляли по-прежнему только двое: Малин и я.
   Он оформил мне нормальный синий загранпаспорт уже в начале октября. Это было необходимо. Девочкой по всем загранкам я летала на основании какой-то общей бумажки, которую никогда в глаза не видела, а для поездки в Афган загранпаспорт не требовался, даже общегражданский был не нужен, хватало военного билета. Теперь — я это узнала чуть позже — у меня имелась возможность лететь в любую (ну, почти в любую) страну мира вообще без документов — просто по паролям, но это годилось в экстренном случае, потому-что необходимо было задействовать целую систему: военно-воздушные силы нескольких государств, диспетчерские службы, специальные наблюдательные посты, агентуру разведок — черт знает кого! Но это было дорого, и для рутинных поездок по планете сотрудники службы ИКС предпочитали самые обычные рейсы, оформление легальных паспортов и даже проставление туда виз. В общем, легендированные путешествия.
   Первое такое путешествие состоялось у меня десятого октября. И сразу в Майами, в штаб-квартиру службы Базотти. В аэропорту Кеннеди в Нью-Йорке, куда мы прилегли из Москвы, шел дождь, и мы примерно полчаса грустно смотрели через огромное стекло на мокрое летное поле и красивые белые лайнеры. Идти было никуда нельзя — рейс во Флориду должны были вот-вот объявить. Второй перелет показался ужасно утомительным, все время хотелось спать, но спать не получалось: уши как заложило в Нью-Йорке, так они и оставались забиты невидимой ватой до самой посадки — ужасно противное ощущение. Сергей сидел какой-то молчаливый, смурной. Я спросила, и он пожаловался на зубную боль. Потом я узнала: это его индивидуальная особенность — в самолете у него почти всегда начинали болеть зубы. Зато в Майами у нас сразу все прошло. Там было пронзительно синее глубокое небо, солнце, которое требовало тут же, в аэропорту, покупать темные очки, если ты по серости своей не взял их в дорогу, приятно обволакивающая жара, тропические запахи и пальмы, пальмы, пальмы. В общем, я почувствовала себя простой девчонкой, прилетевшей на черноморский курорт, чтобы купаться, загорать, лопать фрукты и клеить мальчиков. Однако эйфория быстро улетучилась, когда нам подали огромный черный «Форд-Бронкс», похожий на катафалк, и посадили назад, в пассажирский отсек с дымчатыми непрозрачными стеклами, то есть свет через них проходил, но ничего не было видно, и к тому же нас отделяла от водительской кабины, очевидно, не только глухая, но и пуленепробиваемая стенка. Если бы не Сергей, в такой ситуации я бы уже начала бить стекла, отнимать оружие у охраны и делать ноги, но сейчас старшим был он, поэтому я спросила:
   — Что, к Дедушке всегда так ездят?
   — Нет, — сказал Ясень. — Я хорошо знаю, где находится главный офис Фонда Би-Би-Эс. Но, видимо, сейчас нас везут не туда, а на какую-то конспиративную квартиру. Честно говоря, мне тоже не нравятся такие меры безопасности. Не то чтобы даже не нравятся — настораживают. Но очень может быть, это делается именно в наших интересах.
   Я не поняла тогда, что он имел в виду, а Сергей больше ничего не сказал, не мог говорить (вот это я как раз поняла), и добрых минут сорок мы ехали молча. В итоге он оказался прав. Двумя днями раньше у Дедушки случилось ЧП. Один из его охранников оказался агентом кубинской «Секуритады». Из него быстро вытрясли все, что могли, и поменяли на цэрэушника, попавшегося в Гуантанамо. Парень работал по прямому заданию Москвы, но был почему-то уверен, что внедрился в спецподразделение ЦРУ, спрятавшееся под крышей благопристойного Фонда Базотти. Сама по себе эта информация Дедушку порадовала (во какой он хитрый, даже КГБ запутал!), но несогласованность действий стратегов из ПГУ и новорожденного малинского главка, разумеется, расстроила. В общем, я поняла, что этой ерундой Сергею еще придется заниматься по возвращении в Москву. А пока по всей службе ИКС шли тотальные проверки по принципу «подозревается каждый», и потому двум угрюмым здоровякам, встретившим нас в аэропорту, не было сказано, кто мы такие, и высоких гостей транспортировали втемную, как просто каких-нибудь связных.
   Дедушка принял нас в кабинете размером со стадион. Своей любовью к просторным помещениям Базотти славился еще в довоенной Италии. Так что вначале я даже не сразу увидела небольшого сухощавого человека в роскошном старинном кресле с высокой спинкой. А когда мы подошли ближе и он поднялся из-за стола, чтобы пожать нам руки, я внутренне ахнула: невозможно было поверить, что этому человеку семьдесят девять лет. Подвижный, стройный, подтянутый, он был похож на футбольного тренера или инструктора по горным лыжам. Пышная почти черная шевелюра, смуглое, обветренное, изборожденное благородными морщинами лицо, белозубая улыбка, крепкая рука с гладкой кожей, четкий, уверенный голос, но главное — глаза. Раньше я только читала о таком — молодые глаза на старом лице. Весь его облик в целом тянул лет на шестьдесят, а глаза были, как у двадцатилетнего мальчишук, ну от силы этим ярко-голубым озорным огонькам было двадцать пять.
   — Фернандо Базотти, — представился он. Я представилась в ответ, и он заговорил со мной по-русски. На удивленный взгляд Малина объяснил:
   — Вот захотелось на старости лет выучить великий и могучий. А то помрешь и не успеешь всех, кого следует, грамотно послать по матушке.
   На это Сергей даже рот открыл от неожиданности, не сразу сообразив, что можно сказать.
   — Тургенева цитируете, Дедушка? Ну и ну!
   — Кого цитирую, не знаю, — честно признался Базотти. — Просто небольшая домашняя заготовка. Консультанты помогли. А ты уж, поди, успел подумать, что детство мое прошло в Одессе или в Архангельске, а я это от всех скрывал? Не надо, Ясень, не напрягайся так. Все в порядке.
   Это он говорил уже по-итальянски. И тогда Сергей произнес торжественно:
   — Я русский бы выучил только за то, что им разговаривал Ленин!
   Дедушка понял, улыбнулся, призадумался, наклонив голову набок, и сделался чем-то неуловимо похож на Ильича.
   — Вот как ты меня заклеймил, Ясень!
   — Да нет, — сказал Сергей, — это просто Маяковский, был у нас такой очень хороший поэт в начале века.
   — Ладно. — Дедушка словно подвел черту под этой темой. — В шахматишки сыграем?
   — Давайте, — тут же согласился Сергей.
   Обстановка была крайне эксцентрической. По не замеченному мной сигналу в кабинет вошла благообразная пожилая секретарша с очень южной внешностью, возможно, итальянка (Дедушка назвал ее Лаурой), и внесла старинную шахматную доску ручной работы с уже расставленными на ней фигурами. И Дедушка с Ясенем на самом деле начали играть. Причем это удивительным образом не мешало нашему весьма серьезному разговору втроем. Дела по просьбе Малина стали обсуждать на английском, чтобы всем троим полегче было. Подвели итог прошедшего месяца, наметили основные задачи на ближайшее будущее, при этом обменялись мнениями о политической ситуации у нас и вообще в мире, поспорили немного. Потом Дедушка как бы невзначай вспомнил, как придумал вместе с Балашем свою спецслужбу, как познакомился с Малиным, и после этого начал задавать вопросы мне. Почти все, что я рассказывала ему о себе, он должен был уже знать от Сергея, но, очевидно, ему хотелось послушать меня лично, как врачу или адвокату. В общем, этот тест и был, наверное, главным, ради чего мы приехали. Специального обряда посвящения не существовало, торжественных клятв — тоже, «корочек» сотрудникам службы ИКС по определению не дают, даже протокол исторического совещания не велся, так что никакого итогового документа или последнего аккорда не было, но я поняла, точнее, почувствовала: испытание пройдено успешно, я принята в Причастные на самом высоком уровне.
   Потом мы обедали в другом огромном кабинете. Там можно было с комфортом покормить батальон, но мы сидели втроем и говорили теперь уже о каких-то пустяках. Это был еще один не слишком оригинальный принцип Дедушки: за едой ни слова о делах. Потом нас отвезли в аэропорт на том же «катафалке». Доехали раза в три быстрее. Понятно: по дороге туда выявляли «хвост», на обратном пути это было излишне. Я чувствовала себя какой-то пришибленной и только у сверкающих дверей аэровокзала, в зеркальной чистоте которых отражались все те же пальмы, встрепенулась:
   — Ой, Сереж, а разве мы на пляж не мотанемся?
   — Сейчас некогда. — Тон его не допускал возражений. — Может, в Нью-Йорке, не знаю.
   Разумеется, ни на какой пляж мы и в Нью-Йорке не поехали. У нас там было часа два свободных. Дождь давно прошел, но и день прошел тоже — солнце садилось над «Большим Яблоком», и мы просто прогулялись по Бродвею, наблюдая, как одна за другой включаются рекламы, начинают светиться и мигать витрины, вывески и тихо расцветают фонари. Вспомнилось тогда, как в первый раз я попала в Америку. Сделалось грустно и хорошо.
   — Ну и как тебе Дедушка? — спросил Сергей.
   — Нормально, — сказала я. — Теперь я понимаю, почему ему все верят, почему все на него молятся. Он действительно похож на Бога. Но глаза-то у него дьявольские.
   — То есть? Ты не веришь ему?
   — Конечно, нет. Я вообще никому не верю.
   — И мне? — Он остановился и пристально посмотрел мне в глаза.
   — Дурачок! Ну при чем здесь ты? Тебе я, конечно, верю.
   — Ладно. Вернемся к Дедушке. Ты же понимаешь, без него мы пока никто.
   — Мне очень нравится это твое «пока», Сережа. Это должно стать самым главным для нас. Дедушка помог нам родиться. Большое ему спасибо, но мы не можем быть вечно при нем.
   — Да он и не будет жить вечно, — заметил Сергей.
   — Безусловно, — согласилась я, — однако он может пережить нас всех. Разве нет? Это же не человек, во всяком случае, не просто человек. Представляешь, я чуть не влюбилась в него. И уж, конечно, в прежней жизни я могла бы трахнуть его: как мужчина он еще очень, очень привлекателен.
   — Танюха, ты неисправима! А вот его… боюсь, уже давно подобные вещи не интересуют. Хотя, как знать… После встречи с гуру…
   — Каким гуру?
   — Ну, это нам с тобой еще предстоит. Дедушка просил не торопить события и не посвящать тебя в некоторые тайны раньше времени.
   — Ах, Дедушка просил… — обиженно протянула я.
   — Но так действительно нужно, — уверенно сказал Сергей. — Ты поймешь после, что я был прав. Наша смешная организация из двух человек просто обязана соблюдать правила той огромной и могучей структуры, в которую она пока входит. Я снова подчеркиваю: пока. Кстати, Дедушка как-то сказал мне, что ему уже не под силу контролировать Советский Союз, он был бы счастлив, если бы мы полностью взяли эту задачу на себя. Ему ведь не нужны подчиненные повсюду, ему нужны союзники, коалиция, некий всемирный совет, куда я и он войдем равноправными членами, понимаешь?
   — Понимаю, только верится с трудом.
   — Что ж, скептики — самые ценные люди в коллективе, — философски оценил Сергей мою реплику. Потом вдруг спросил: — Слушай, но ты вообще-то довольна, что мы слетали сюда?
   — Ага, — сказала я. — Правда, довольна. Я детство вспомнила. Полмира тогда объездили, а что видели? Лед, бортики, разрисованные рекламой, шумящие трибуны и табло. Иногда даже не успевали понять, на каком языке местные жители говорят. В автобусе кемаришь, за окнами огни, огни, и не разберешь, где это: в Литве, в Канаде, в Австрии, в Армении? Здорово было… И сейчас здорово, Сережка! Поехали домой коньяк пить!
   И наконец пришел день, когда я решилась подключить Ясеня к достижению своей цели. Не сразу, ох как не сразу я на это решилась. Уже в ноябре, когда прошел наш медовый месяц, я попросила его выслушать меня и рассказала о Машке и о Седом. Он понял все, и, конечно, мои проблемы сразу сделались нашими. Он даже на какое-то время впал в отчаяние от того, как безнадежно упущено время. Потом кинулся раскапывать это дело всерьез, не посвящая меня в детали по только ему ведомым причинам.
   Конечно, он быстро выяснил, что несчастный случай с Машкой был вполне целенаправленным убийством, и расстрел Чистяковых в Бразилии тоже оказался не ошибочным, а запланированным. Однако следы этих преступлений терялись за последовательными смертями исполнителей и методичным уничтожением архивов не только епецслужб, но и простых официальных учреждений.
   Лишь в декабре Сергей добрался наконец до большого человека на Лубянке, который мог что-то знать об той давней истории. Человек (некто Трофимов в звании генерал-майора) сказал с прямотой полевого командира, что нет повести печальнее на свете, чем повесть об убийстве Чистяковых. То есть более темной истории КГБ на сегодняшний день не знает. Ясень обалдел, заинтригованный. Потребовал доступа ко всем архивам Лубянки у высшего Политического руководства страны. Ему дали такой доступ. Но в архивах КГБ не было ничего (!) о смерти полковника Чистякова, его жены и тем более о смерти дочки, не было даже следов уничтожения. Ясень окончательно озверел и потребовал архивы соответствующего отдела ЦК КПСС. Ему сказали: остынь. Он позвонил Дедушке. Дедушка обещал разобраться. Возникла пауза, в ходе которой другой большой человек с Лубянки (генерал-лейтенант Имярек) доверительно поведал Ясеню, что давешний Трофимов, очевидно, просто неврастеник или что-то личное связывает его с Чистяковым, потому что историй, подобных той, в архивах КГБ можно грести огромной лопатой и, более того, известно немало случаев, когда уничтожались не только документы, но и следы уничтожения, включая живых и мертвых свидетелей (уничтожением мертвого свидетеля называется уничтожение могилы, всех документов о существовании человека и всех людей, которые его хорошо знали). Так что психовать бессмысленно — это болото никому уже осушить не удастся.
   Очень скоро пришел ответ от Дедушки. В трогательно совпадающем тоне. Мол, Ясень, перестань копаться в прошлом, наша задача — спасти настоящее и создать будущее. Попытки наказать всех палачей современной истории заведут нас слишком далеко, и мы просто погубим нами же задуманное дело. Но, если уж ты так хочешь знать, Ясень, сообщил ему Дедушка, Седой — это одна из внутригэбэшных кличек Андропова. Что ж, по законам сицилийской вендетты следует теперь вырезать всех ею потомков. Хочешь этим заняться? Ясень не хотел. И, что особенно интересно, я — тоже.
   Это было очень странное время. Время собирать камни. Я встречала очередной год безумного двадцатого века очередной год судьбоносной перестройки, бубнила про себя теперь уже хорошо известное мне малинское «С Hовым годом, уроды!» и чувствовала странную опустошенность и равнодушие ко всему. Радости опять не было.
   Первый новогодний праздник, встречаемый вместе с нашей счастливой семьей. В своей шикарной квартире с черной икрой и французским шампанским. Но с того самого восемьдесят третьего, когда под бой курантов я клялась всем богам отомстить за только что похороненную Машку, Новый год стал для меня кошмаром. В ночь на первое января принято подводить итоги и мечтать о будущем. Я мечтала только о мести, а итоги каждый раз были печальными. Пять лет я прошибала головой стену. Голова от этого удивительным образом окрепла, а стене, разумеется, ничего не сделалось. И вот теперь стена исчезла — не раскололась, не рассыпалась, просто исчезла. И там, за ней, не оказалось ничего: темнота, пустота, тишина и могильный холод. Ну и черт с ней, казалось бы, со стеной, повернуться и уйти, но ведь исчезла не просто стена — исчезла цель.
   Сергей видел, что со мной происходит. Он не давил, не пытался ни в чем меня убедить, он относился ко всему с пониманием и ждал. Ясень верил, что у нас теперь будет общая цель, что я преодолею все и вернусь к нормальной активной жизни. Он не угадал. Да, я вернулась к нормальной активной жизни. Но по-другому. По-своему. Я сказала: «Цель умерла — да здравствует цель!» Я не поверила Дедушке, не поверила Ясеню, я решила не верить никому. Нет, конечно, они не хотели меня обманывать, просто по большому счету им было все равно, они навели справки для очистки совести, получили первый попавшийся ответ и отмахнулись от меня. А ответ был неправильным, ответ подсунул им лично Седой, который, как я теперь понимала, был посильнее Ясеня и посильнее самого Дедушки.
   Я пришла к этой мысли даже еще чуть раньше Нового года ночью, с двадцать шестого на двадцать седьмое декабря, в канун своего дня рождения. Проснувшись по непонятной причине, я вдруг вспомнила с точностью до слова, до звука тот подслушанный у Чистяковых разговор. Анатолий Геннадиевич собирался звонить лично Андропову, да, именно Андропову, чтобы сообщить о Седом. Не сводились концы с концами. Объяснять все это не то что Дедушке, но и Ясеню было бесполезно. У меня же не было телефонной пленки, не было даже записи в блокноте пятилетней давности, а память человеческая — штука хитрая. Как часто она подбрасывает нам из прошлого именното что мы хотим вспомнить! Наверняка так и подумал бы Ясень.
   Но я-то помнила, я-то знала точно, какие слова сказал в тот вечер полковник Чистяков. И я поняла, что ничего для меня не изменилось. Ничего. Кроме моих возможностей, которые стали теперь неизмеримо больше. В ту ночь я почувствовала азарт охотничьей собаки. Я была уверена, что однажды настигну Седого, обязательно настигну. Лично я, без всякой помощи, тайно от всех выйду с ним один на один.
   Теперь я чувствовала себя резидентом непонятно кого в службе ИКС. Я, крайняя максималистка, обречена всю жизнь быть в оппозиции, обречена быть шпионом среди чужих и среди своих, быть двойным, тройным, четверным агентом-перевертышем и идти только к своей собственной цели. И от этого испытывать счастье.
   Я поднялась с постели и вышла в кухню. Сергей крепко спал. Я открыла холодильник, достала водки и выпила, чокнувшись со своим отражением в темном стекле: «С наступающим тебя, Танечка!» Потом погасила свет и долго смотрела в грязно-бурое московское небо, по которому ветер тащил лохматые облака. И в разрывах этих угрюмых январских туч я вдруг увидела звезды. Стылые, зябкие, дрожащие. Из форточки тянуло морозной свежестью, и совершенно, совершенно не хотелось спать.

Глава пятая

   Хотя уже пять лет я не была спортсменкой, но зима по-прежнему ассоциировалась с турнирами, зима казалась не просто временем года, а сезоном. Я ничего не могла с собой поделать, я следила за всеми соревнованиями фигуристов — все-таки среди выступавших еще оставались те, кого я хорошо знала. Друзья? Да нет, не друзья, но с ними так тесно переплеталась моя прежняя жизнь, что было бы странно не интересоваться судьбой этих ребят, их успехами и неудачами. Даже в Афгане я всякий раз исхитрялась найти телевизор и, если не ловилась первая программа ЦТ, смотрела турниры по фигурному на любом языке по каналу «Евроспорт», по американским каналам (в Кандагаре на крыше штаба установили захваченную у пакистанцев спутниковую антенну), а один раз даже по турецкому телевидению — тут я ни слова перевести не смогла, и друзья мои офицеры были страшно разочарованы, они уж было подумали, что я говорю на всех языках мира. Я, правда, ребят утешила — сделала свой комментарий к чемпионату Европы на чистом русском с добавлением в необходимых местах, как теперь принято говорить, элементов ненормативной лексики. Восторг был полный.
   В декабре восемьдесят пятого, едва вернувшись, я чуть было не поехала в Лужники на очередные «Московские новости». Как я мечтала об этих Лужниках там!.. Там, на Южном Саланге, когда, выпустив из «РПГ» последнюю гранату, я лежала за большим камнем, оглушенная близким взрывом мины, и уже не ушами, не глазами, а шестым чувством, кожей ощущала приближение врага, и сжимала пустую трубу гранатомета, как лом, как кувалду, чтобы резко и неожиданно ударить ею по ногам, а потом по голове, забрать выпавший из рук «духа» маленький страшный «штайр» и превратить в решето поверженного противника, а потом еще двух других, чтобы клочья кровавой плоти летели вперемежку с грязными тряпками… Господи, о чем это я? Ах да! Вот, лежа за этим огромным камнем, я и вспомнила почему-то Лужники и сильно, безумно сильно, неудержимо захотела побывать там вновь. И тогда вдруг увидала с невозможной, запредельной ясностью, со всеми подробностями, словно это было какое-то путешествие во времени и пространстве, как сижу на трибуне в ложе «Б», на мне новехонький адидасовский костюм с буквами «СССР» белым по красному на спине, шубка ондатровая, пошитая для всех членов олимпийской сборной Лейк-Плэсида, и моднющие по тем временам огромные дутые трехцветные сапожки. Я сижу в первом ряду, ряд почти пустой, и вообще в секторе людей немного: все свои — спортсмены, тренеры, их друзья, несколько журналистов. Слева вход в ложу «Б» контролирует милиционер, а справа — товарищ из оргкомитета, Петруха его, кажется, зовут, и все знают, что он не только из оргкомитета но еще и из другого комитета, посерьезнее. Я сижу в первом ряду и, вытянув ноги, едва не касаюсь льда, потому что бортик напротив нашей ложи снят (смотреть мешает), и лед виден как бы на срезе, он многослойный, слои чередуются: темный, светлый, темный, светлый, как в праздничном пироге. Сквозь общий привычно убаюкивающий музыкально-шумовой фон Дворца спорта прорезаются четкие, почти торжественные голоса дикторов, сначала на русском, потом на английском, делается тише, очень тихо… и на лед выезжают Машка и Виктор, красивые, как боги, сверкающие золотом вышитых звезд на оранжевых костюмах и белизной счастливых улыбок, и тишина взрывается…