Страница:
— Без чего обошлось? — переспросила я. Я его очень плохо слышала.
— Пожар не начался, слава Богу.
— А-а-а…
На меня вдруг накатило. Очень серьезно. Бывало и раньше. После Афгана это у многих бывает. Глюки. Но так как в тот раз, случилось впервые. Видела я все вокруг довольно четко, но это была четкость утреннего сна за какие-нибудь секунды до пробуждения. Глаза не открываешь, не хочется, а звуки реального мира настойчиво входят в твой сон и вытесняют его, выдавливают. Рома разговаривал со мной, но был уже где-то далеко, голос его звучал все тише, все отрывочнее, а вот нарастающий гул тяжелого бомбардировщика был здесь, рядом, почти над головой, и эхо близких разрывов осатанело металось между скал, а еще был крик человека, долго-долго падающего с уступа горы в пропасть.
Наверно, что-то не совсем обычное отразилось у меня на лице, потому что Роман взял меня под руку и быстро повел наверх. Я понимала, куда он ведет меня, но это была глупость, я знала, что все равно не успею увидеть взорванную квартиру. Да и кому это нужно — смотреть такой неприятный сон? Бомбардировщик впечатался в скалу, звук немыслимой силы ударил по ушам, на какую-то секунду сделалось абсолютно тихо, и в этой жуткой тишине я успела открыть глаза и увидеть не только черно-оранжевые клубы и потоки каменного крошева, но и человека, который как раз долетел до дна ущелья и лег там кучкой грязного тряпья на острых обломках… Все.
Потом был Ясень. Напряженный, нервный, готовый взорваться в любую минуту.
— Милицию можете сразу отпустить. Расследованием будет заниматься наш соответствующий отдел. Если я решу, что надо заниматься.
— Не получится, Сергей Николаевич, они уже протокол составили.
— Да? Ну, тогда пусть ко мне зайдет начальник. Пусть лично ко мне зайдет. Только не сейчас, а минут через двадцать. И еще, Леша, телефон принеси, пожалуйста, с кухни, здесь же ни черта не работает. После этого все, кроме Татьяны, временно свободны.
Мы закрылись в непострадавшей… ну, скажем так, почти не пострадавшей комнате, и Ясень быстро набрал номер по памяти.
— Кислый! — почти зарычал он. — Кто там хватает трубку?! Позовите Кислого. Это Малин. Кислый, ты что творишь, сволочь?!
— Это не я. Это Щеголь.
Я встала совсем близко и могда теперь слышать все ответы с той стороны.
— Какой, блядь, Щеголь?! — орал Сергей. — Это твой человек?
— Да, но он, конечно, брус шпановый и всегда чумовой был, любил бузу затереть. Второй раз, сученок, с папой не посоветовался. Мы тут еще кумекали над твоей ксивой, а он, падла, решил замастырить по-своему, «апельсин» тебе в очко залепил. Но мы же беспредела не потерпим, ты же нас знаешь, Малин. Так что, извини, конечно, но Щеголь потянул локш. Его закрыли уже, ну, то есть башку проломили.
— Да ты что! Куда так торопитесь?
— Закон, Малин. Закон уважать надо. В общем, отдыхает он в той же брике на Сретенке, во дворе за церковкой, между Печатниковым и бульваром. Понял, где, да? Расскажи мусорам, они его мигом срисуют. Все, Малин, дело не крути, ради Бога не крути — большая буза может начаться. Ты понял? А с меня причитается.
Я слушала это все, совершенно ошалев от неожиданности. Последний месяц мы с Сергеем занимались слишком разными делами, я знала, конечно, что у него там какие-то шуры-муры с ворами в законе, но от подробностей этих разработок была далека.
— Кто это? — выдохнула я наконец.
— Кислый? Вор в законе, уважаемый человек, очень крупный авторитет в Москве, мы с ним прекрасно друг друга понимаем. Но вот случаются накладки.
— Накладки? Ни хера себе! А при следующей неувязочке наш дом просто накроют ракетным ударом?
— Перестань. Он же знал, что меня нет в квартире. Это обычное бандитское запугивание.
— А то, что я стою в пробке на Варшавке, твой Щеголь тоже знал?! Я же должна была приехать на сорок минут раньше.
Ясень помолчал, вытер пот со лба, потом не слишком уверенно проговорил:
— Да нет, он бы убедился сначала, что в квартире пусто.
— Кто?! Этот шизнугый? Шпана брусовая?
— Брус шпановый, — автоматически поправил Ясень означает «молодой, подающий надежды вор»… То есть ты опять хочешь мне сказать, что ты заговоренная? Думаешь опять повезло?
— Да вовсе я так не думаю! — начала было я, но вдруг почувствовала, что совершенно не хочу рассказывать ему о чем я думаю на самом деле. Потому что на самом деле я знала: и Щеголь, и Кислый были исполнителями. Заказчиком опять выступал Седой. Вон как он быстро убрал этого гранатобросателя. Кто теперь что расскажет? От «уважаемого человека» двух слов в простоте не дождешься, будет своей феней и воровским законом голову морочить, к тому же он, вероятно, и не в курсе, кто управлял сегодня этим подающим надежды, даже наверняка Кислый не в курсе. А ведь все так прозрачно! Из-за переговоров с блатным миром «лимонками» средь бела дня не кидаются, а вот то, что я именно сегодня кое-что новенькое узнала и поняла о Седом, — это намного важнее всех кислых и сладких. По этому поводу можно и совсем квартиру спалить. Так что, рыжая, говори спасибо, ты сегодня дешево отделалась.
Ну а убивать меня он, конечно, не собирался. Убивать ему не интересно — это ж как дважды два. Вот Седой-то прекрасно знал, где я, в какой пробке стою и куда еду. Седой — это же не авторитет какой-нибудь, это же Седой…
Но ничего подобного Сергей от меня не услышал.
— Кончилось мое везение! — крикнула я. — Хватит об этом! Мне все, все надоело!
И я заплакала, упав ему на грудь. Натурально заплакала. От безнадежности. От страха. От одиночества.
Если вам в квартиру никогда не бросали гранату «Ф-1» называемую в народе «лимонкой», а на фене, стало быть, «апельсином», очень трудно себе представить, как выглядит комната после взрыва. Некоторым, наверно, кажется необычайно интересным описать такое зрелище, но только не мне. Осталось ли что-нибудь неповрежденным? ну разумеется, кое-что осталось. Одно могу сказать наверняка: развлечения нам хватило надолго. Раскапывание ценных вещей и бумаг, ремонт, выбор обоев, покупка мебели, люстры, всей техники… да! — замена окон, естественно, включая рамы…
Вот в такой суете и закончилась весна девяносто второго.
Странная получилась весна. В эту пору все расцветать должно, просыпаться, тянуться к свету. А во мне как раз тогда все, что еще оставалось живого и теплого, свернулось в клубочек, сжалось, забилось глубоко-глубоко и умерло.
Трудно сказать, что подействовало сильнее: собственные выводы, сделанные под дождем в той безумной пробке, или разорвавшаяся граната-предупреждение, но я прекратила погоню за зловещей тенью Седого. Испугалась? Да нет, я как бы перестала понимать, зачем это нужно. Цель исчезла. Уже во второй раз и, мне казалось, в последний. Конечно, я ошибалась. Но вместе с целью странным образом исчез интерес к работе, к политике, к литературе, к живописи, к друзьям, вообще к людям. Наконец я с грустью обнаружила, что исчезла и любовь к Сергею. Жить вместе с ним стало привычкой — вот и все. А зачем, ради чего? Опять непонятно.
Сергей работал как проклятый, лично мотался по тюрьмам и зонам — в общем, совершенно задвинулся на своих ворах в законе.
— Погоди, воры еще будут сидеть у нас в правительстве, как минимум, в парламенте, — говорил он, бывало, с непонятной интонацией: то ли восторгаясь этим, то ли приходя в ужас.
А мне и про воров, и про парламент было как-то совсем неинтересно.
— Может, вы с Дедушкой меня уволите? — спросила я однажды.
— Дурочка, из Причастных не увольняют, — ласково обьяснил Сергей.
— А что же делают?
— За предательство — в тюрьму пожизненно. А все остальное — прощают.
— Это Дедушка так придумал? Красиво.
Предавать их я не собиралась. Но я уже говорила «их» а не «нас» — вот что было печально. Кризис грозил затянуться, и в июне я снова отправилась в Непал. Анжей искренне порадовался мне. Нет, сексом мы заниматься не стали. Просто в очередной раз поговорили. С кем еще я могу так разговаривать? Я поняла, какое самое главное достоинство этого гениального поляка: он умеет разговаривать с любым так, как человек только сам с собой разговаривает, и то не всегда: сто процентов честности и сто процентов понимания.
— Ты очень здорово продвинулась на пути к своей цели, — сказал Нанда. — Тебе осталось совсем чуть-чуть. Но — помнишь? — поможет не логика. Ты догадаешься, где найти еще одно недостающее звено, но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня просто рано. Может быть, даже он убьет еще кого-нибудь и этим выдаст себя, но вряд ли. Ведь тебе в любом случае поможет не логика.
— Пусть убивает. Мне все равно.
— Не говори так. Так нельзя говорить. Так говорят люди, которые не видели смерть вблизи. Может, ты слишком давно не видела смерти вблизи.
— Что это значит? — оторопела я.
— Не могу сказать наверняка, но думаю, единственное, чем ты сейчас сможешь заниматься, — это война.
— Что?!
— Это не совет. Просто приглашение подумать.
И все-таки это был совет. Нет, конечно, я сначала подумала. Я даже очень долго думала. Я вдруг решила мотануться в Индию, где не была ни разу в жизни, поездила по древним святыням, хлебнула экзотики, неожиданно для самой себя заинтересовавшись хоть чем-то, а заканчивая путешествие в Бомбее, который тогда еще не был Мумбаем, посетила оружейный магазин. И там, конечно, лежал мой любимый «таурус-44 магнум». И странный, очень странный продавец-индус предложил мне купить к нему две коробочки патронов: одну с обычными, а другую с серебряными пулями.
— С какими? — удивилась я, на всякий случай переспрашивая и требуя показать упаковку.
— Я вижу, мэм, вам пригодятся серебряные пули, — убежденно повторил он.
Может, этот индус был просто чудак, может, сумашедший, а может… Я бродила по улицам Бомбея словно в бреду. А в Москве оказалось жарче, чем в Индии, и намного противнее.
Потом была Грузия.
Ясень не хотел, чтобы я туда ехала.
— Нам больше нечего делать в Грузии, — объяснял он. — В Грузии все кончилось январем, когда советские танки взяли Дом правительства в Тбилиси. Гамсахурдиа теперь живой труп, а страшная война, которая идет по всей стране, больше уже никому не нужна. Разумеется, кроме тех, кто зарабатывает на ней деньги. Ты хочешь там заработать?
— Перестань, —сказала я. — Просто Звиад — один из наших. Почему мы не помогли ему в январе?
— Он мог бы быть одним из наших, — поправил Ясень. — Но у него все равно ничего бы не получилось. Понимаешь, есть замечательные люди, которым просто противопоказано быть публичными политиками, тем более такого высокого ранга.
— Например, Сергей Малин, — съязвила я.
— Да, например, Сергей Малин. И даже Фернандо Базотги. Ты думаешь, Дедушке слабо купить президентское кресло в какой-нибудь Аргентине? Но он трезво оценивает свои возможности и точно знает, для чего живет на этом свете. И я бы очень хотел, чтобы ты тоже знала это. Мы — служба контроля. Мы, а не Звиад Гамсахурдиа. И мы здесь должны работать, просто работать. Это сложнее всего. А на подвиги пусть другие идут.
— Слушай, ты мне чего, мораль, что ли, читаешь?! — Я вдруг так обозлилась, будто передо мной был не Ясень, а какой-нибудь полковник Генштаба Челобитников. — Я уже не девочка всякую херню выслушивать. «Великий гуманист» Базотти знает, зачем он живет на этом свете очень хорошо. А я не знаю и знать не хочу. Я давно перестaлa понимать, что мы здесь делаем. А ты перестал понимать меня. Тебе начхать на мои проблемы и на мою боль. Раньше ты не был таким. А когда упал самолет, ты плакал по дяде Семену и тете Лиде. На нашу девочку тебе было наплевать. Не перебивай, я знаю. Я больше не люблю твоего Базотти и твою злоебучую службу контроля. Я не знаю зачем она нужна. Гамсахурдиа вон разогнал у себя КГБ, а ты со своим целуешься. Ну и целуйтесь здесь, а я хочу быть сегодня со Звиадом!
— Татьяна, ты с ума сошла!
Чудно! Он никогда не звал меня Татьяной.
— Это вы все с ума посходили, древовидные, — возразила я, чуть успокаиваясь, но тут же вновь накручивая себя. — То ты целуешься с генералами ГБ и ловишь воров в законе, то целуешься с ворами и ловишь генералов. Я уже ничего не понимаю, а там мне по крайней мере будет ясно, в кого стрелять. Я еду прямо завтра.
— Не пущу, — сказал он жестко.
— Не смеши. Это прозвучало бы сильно четыре года назад. А сегодня я стала тебе не нужна. Рекомендую вместо себя тоже вполне рыженькую Наташку — секретаршу Шишкина. По-моему, она в твоем вкусе. И потом Шишкин пробовал, а он известный специалист.
Ясень шумно вдохнул, выдохнул и наконец процедил сквозь зубы:
— А ты-то с кем там будешь трахаться? Им же не до того будет. Война все-таки.
Ну, вот уже и Сергей начал говорить мне гадости. Я-то ладно, мне-то не привыкать. А он всегда сдерживался. Правда, сейчас он явно ревновал меня, и это было приятно.
— Там, в Грузии, — начала я, уже предвкушая победу в этой словесной дуэли, — я от души натрахаюсь с гранатометом, а убивая боевиков «Мхедриони», буду всякий раз испытывать оргазм.
— Уходи, — сказал Ясень после этого.
И я ушла, правда, еще спросила через плечо:
— Я не совершаю предательства?
— Нет, — буркнул он.
Мы впервые расставались с ним вот так. Впервые.
И был страшный год. И страшные люди, которые рвались к власти. И вообще весь мир был страшен, особенно когда он сужался до одного города, до одной деревушки, до одного дома или танка. Рассказывать про Зугдиди или про Сухуми? Рассказывать про Батуми или про Грозный? Не знаю, ни про что я теперь рассказывать не хочу, теперь, когда все-все позади и быльем поросло, словно уже и не три года прошло, а целых тридцать.
Я ведь не смогла остановиться. И из Грузии поехала снова в Карабах, а потом в Горный Бадахшан. И вот там я просто окунулась в прошлое. Собственно, я так и не сумела поверить, что это Таджикистан, то есть территория еще совсем недавно нашей страны. Это был натуральный Афган: те же горы, те же «духи», на тех же языках говорят, из того же оружия долбят, и те же русские мальчики необстрелянные под пулями. И зачем, спрашивается, нужно было девять лет лить кровь, бомбить и рвать на части дикую страну, наконец, выводить оттуда войска? Зачем? Этого не знал никто. Даже Ясень, по-моему, не знал.
Мы снова начали встречаться. Обычно я приезжала в Москву, но один раз он добрался ко мне в Пяндж — очевидно, захотел вспомнить студенческую юность. В девяносто третьем Пяндж не накрывали ежедневными артобстрелами и можно было спокойно погулять по горам.
Так вот теперь и он, и я любили, казалось, еще сильнее чем в том медовом сентябре. Мы любили друг друга как-то совсем по-новому. К волшебному ощущению причастности добавилось ни с чем не сравнимое чувство фронтового братства и острый привкус греховной страсти.
Изменившие друг другу, изменившие себе, забывшие заповедь «не убий», разуверившиеся в Дедушке и не нашедшие Бога, потерявшие все святое в жизни, мы были грешниками из грешников, но мы не разучились любить друг друга, а значит, еще умели любить людей.
Московская заваруха девяносто третьего прошла мимо меня. Я-то воевала всерьез, а они там делили очередной кусок государственного пирога. Уже позднее я узнала, что помимо дележки пирога в те страшные дни в Москве пытались поставить на карту кое-что посерьезнее денег, а именно — судьбу страны и, стало быть, всего мира. Спасла как всегда, почти случайность, которая, если верить Горбовскому, была, конечно же, не случайностью, а четко продуманным шагом службы ИКС.
Я спросила Сергея уже в марте девяносто четвертого когда радостный Жириновский выпускал на волю из Лефортова все это фашистско-коммунистическое отребье:
— Так что, Дима Якубовский был одним из вас?
— Почти, — странно ответил Ясень и попытался перевести разговор на другую тему.
— Ты отвечаешь про Диму, совсем как Дедушка про Андропова, — решила подколоть я.
— Как Дедушка про Чистякова, — поправил он. Я насторожилась.
— Так Дедушка все-таки знал Чистякова лично?
— Теперь я полагаю, что да.
С помощью такого откровения Ясень, конечно, сумел увести разговор от Якубовского.
— Ты узнал что-то новое?!
— Да. Генерал Трофимов застрелился.
Я стала мучительно вспоминать, кто такой генерал Трофимов. Но Сергей уже пояснял:
— Это он один что-то знал тогда об убийстве Чистяковых, но в восемьдесят седьмом отказался говорить, напустив жуткого тумана, ты должна это помнить. Так вот, неделю назад он сам позвонил мне и предложил встретиться, чтобы «поболтать об одном старом деле, которое интересовало меня раньше». Он не назвал ни одного имени, ничего конкретного, а вечером того же дня застрелился. Я позвонил Дедушке и спросил про Трофимова и Чистякова, а Дедушка сказал буквально следующее: «Забудь про него. Трофимов был верным псом Андропова». И в голосе его отчетливо слышались ненависть и страх.
— Страх? — переспросила я удивленно.
— Бля буду, — выдохнул Ясень. — Настоящий животный страх.
Я посмотрела на него грустно и после паузы сказала:
— Тебя, наверное, скоро «коронуют». Не знаю, как по части воровского кодекса, но лексикон ты уже хорошо усвоил.
— Клянусь, он чего-то боится, — подредактировал Ясень самого себя. — Ты права. Верба, против Дедушки кто-то играет по-крупному. И очень давно. Трофимов, конечно, не застрелился. Его убили. В твоей излюбленной терминологии мы можем назвать убийцу Седым. Дедушка, конечно будет сам расследовать это дело. Оно для него настолько интимное, что даже меня он не хочет посвящать ни в какие подробности. Надеюсь, довольно скоро мы узнаем всю правду, а пока ясно одно: благодаря Машке Чистяковой тебе довелось прикоснуться к чему-то исключительно важному для самого Фернандо Базотти.
Ясень помолчал.
— Думаю, что с отцом Машки его связывает нечто очень давнее, еще из тех времен, когда он не только не был Дедушкой, но даже не учредил своего фонда. Вот как мне кажется. А дальше думай сама. С чего ты, собственно, решила, что Анатолий Геннадиевич Чистяков — хороший человек? Помнишь, ты хотела убить их всех: от Куницина до Чебрикова, и Малин был где-то посередине? Ты сама мне рассказывала. Так разве полковник Чистяков не был посередине между стукачом Гинатуллиным и Генсеком Андроповым? «Не знаешь — спроси у Ясеня», — учил нас Тополь. Правильно учил, если бы только еще этот чумовой Ясень всякий раз отвечал, когда его спрашивают.
— Сережка, — зашептала я, — Сережка, какой же ты молодец! Что бы я делала без тебя, скотина ты небритая! С твоей-то уникальной башкой можно любые горы свернуть. А ты сачковал так долго… Поехали в Москву. В декабре мне сделали дырку в плече. Это плохо. Везение действительно кончилось. Я больше не хочу испытывать судьбу. Не хочу… А ты, значит, снова будешь помогать мне? И мы распутаем наше главное дело?
— Конечно, распутаем, — шептал он, — конечно…
Это было в Пяндже. На погранзаставе. Ночь была тихой-тихой, теплой-теплой и очень звездной. И мы точно знали, что здесь нас никто не подслушивает.
Глава десятая
— Пожар не начался, слава Богу.
— А-а-а…
На меня вдруг накатило. Очень серьезно. Бывало и раньше. После Афгана это у многих бывает. Глюки. Но так как в тот раз, случилось впервые. Видела я все вокруг довольно четко, но это была четкость утреннего сна за какие-нибудь секунды до пробуждения. Глаза не открываешь, не хочется, а звуки реального мира настойчиво входят в твой сон и вытесняют его, выдавливают. Рома разговаривал со мной, но был уже где-то далеко, голос его звучал все тише, все отрывочнее, а вот нарастающий гул тяжелого бомбардировщика был здесь, рядом, почти над головой, и эхо близких разрывов осатанело металось между скал, а еще был крик человека, долго-долго падающего с уступа горы в пропасть.
Наверно, что-то не совсем обычное отразилось у меня на лице, потому что Роман взял меня под руку и быстро повел наверх. Я понимала, куда он ведет меня, но это была глупость, я знала, что все равно не успею увидеть взорванную квартиру. Да и кому это нужно — смотреть такой неприятный сон? Бомбардировщик впечатался в скалу, звук немыслимой силы ударил по ушам, на какую-то секунду сделалось абсолютно тихо, и в этой жуткой тишине я успела открыть глаза и увидеть не только черно-оранжевые клубы и потоки каменного крошева, но и человека, который как раз долетел до дна ущелья и лег там кучкой грязного тряпья на острых обломках… Все.
Потом был Ясень. Напряженный, нервный, готовый взорваться в любую минуту.
— Милицию можете сразу отпустить. Расследованием будет заниматься наш соответствующий отдел. Если я решу, что надо заниматься.
— Не получится, Сергей Николаевич, они уже протокол составили.
— Да? Ну, тогда пусть ко мне зайдет начальник. Пусть лично ко мне зайдет. Только не сейчас, а минут через двадцать. И еще, Леша, телефон принеси, пожалуйста, с кухни, здесь же ни черта не работает. После этого все, кроме Татьяны, временно свободны.
Мы закрылись в непострадавшей… ну, скажем так, почти не пострадавшей комнате, и Ясень быстро набрал номер по памяти.
— Кислый! — почти зарычал он. — Кто там хватает трубку?! Позовите Кислого. Это Малин. Кислый, ты что творишь, сволочь?!
— Это не я. Это Щеголь.
Я встала совсем близко и могда теперь слышать все ответы с той стороны.
— Какой, блядь, Щеголь?! — орал Сергей. — Это твой человек?
— Да, но он, конечно, брус шпановый и всегда чумовой был, любил бузу затереть. Второй раз, сученок, с папой не посоветовался. Мы тут еще кумекали над твоей ксивой, а он, падла, решил замастырить по-своему, «апельсин» тебе в очко залепил. Но мы же беспредела не потерпим, ты же нас знаешь, Малин. Так что, извини, конечно, но Щеголь потянул локш. Его закрыли уже, ну, то есть башку проломили.
— Да ты что! Куда так торопитесь?
— Закон, Малин. Закон уважать надо. В общем, отдыхает он в той же брике на Сретенке, во дворе за церковкой, между Печатниковым и бульваром. Понял, где, да? Расскажи мусорам, они его мигом срисуют. Все, Малин, дело не крути, ради Бога не крути — большая буза может начаться. Ты понял? А с меня причитается.
Я слушала это все, совершенно ошалев от неожиданности. Последний месяц мы с Сергеем занимались слишком разными делами, я знала, конечно, что у него там какие-то шуры-муры с ворами в законе, но от подробностей этих разработок была далека.
— Кто это? — выдохнула я наконец.
— Кислый? Вор в законе, уважаемый человек, очень крупный авторитет в Москве, мы с ним прекрасно друг друга понимаем. Но вот случаются накладки.
— Накладки? Ни хера себе! А при следующей неувязочке наш дом просто накроют ракетным ударом?
— Перестань. Он же знал, что меня нет в квартире. Это обычное бандитское запугивание.
— А то, что я стою в пробке на Варшавке, твой Щеголь тоже знал?! Я же должна была приехать на сорок минут раньше.
Ясень помолчал, вытер пот со лба, потом не слишком уверенно проговорил:
— Да нет, он бы убедился сначала, что в квартире пусто.
— Кто?! Этот шизнугый? Шпана брусовая?
— Брус шпановый, — автоматически поправил Ясень означает «молодой, подающий надежды вор»… То есть ты опять хочешь мне сказать, что ты заговоренная? Думаешь опять повезло?
— Да вовсе я так не думаю! — начала было я, но вдруг почувствовала, что совершенно не хочу рассказывать ему о чем я думаю на самом деле. Потому что на самом деле я знала: и Щеголь, и Кислый были исполнителями. Заказчиком опять выступал Седой. Вон как он быстро убрал этого гранатобросателя. Кто теперь что расскажет? От «уважаемого человека» двух слов в простоте не дождешься, будет своей феней и воровским законом голову морочить, к тому же он, вероятно, и не в курсе, кто управлял сегодня этим подающим надежды, даже наверняка Кислый не в курсе. А ведь все так прозрачно! Из-за переговоров с блатным миром «лимонками» средь бела дня не кидаются, а вот то, что я именно сегодня кое-что новенькое узнала и поняла о Седом, — это намного важнее всех кислых и сладких. По этому поводу можно и совсем квартиру спалить. Так что, рыжая, говори спасибо, ты сегодня дешево отделалась.
Ну а убивать меня он, конечно, не собирался. Убивать ему не интересно — это ж как дважды два. Вот Седой-то прекрасно знал, где я, в какой пробке стою и куда еду. Седой — это же не авторитет какой-нибудь, это же Седой…
Но ничего подобного Сергей от меня не услышал.
— Кончилось мое везение! — крикнула я. — Хватит об этом! Мне все, все надоело!
И я заплакала, упав ему на грудь. Натурально заплакала. От безнадежности. От страха. От одиночества.
Если вам в квартиру никогда не бросали гранату «Ф-1» называемую в народе «лимонкой», а на фене, стало быть, «апельсином», очень трудно себе представить, как выглядит комната после взрыва. Некоторым, наверно, кажется необычайно интересным описать такое зрелище, но только не мне. Осталось ли что-нибудь неповрежденным? ну разумеется, кое-что осталось. Одно могу сказать наверняка: развлечения нам хватило надолго. Раскапывание ценных вещей и бумаг, ремонт, выбор обоев, покупка мебели, люстры, всей техники… да! — замена окон, естественно, включая рамы…
Вот в такой суете и закончилась весна девяносто второго.
Странная получилась весна. В эту пору все расцветать должно, просыпаться, тянуться к свету. А во мне как раз тогда все, что еще оставалось живого и теплого, свернулось в клубочек, сжалось, забилось глубоко-глубоко и умерло.
Трудно сказать, что подействовало сильнее: собственные выводы, сделанные под дождем в той безумной пробке, или разорвавшаяся граната-предупреждение, но я прекратила погоню за зловещей тенью Седого. Испугалась? Да нет, я как бы перестала понимать, зачем это нужно. Цель исчезла. Уже во второй раз и, мне казалось, в последний. Конечно, я ошибалась. Но вместе с целью странным образом исчез интерес к работе, к политике, к литературе, к живописи, к друзьям, вообще к людям. Наконец я с грустью обнаружила, что исчезла и любовь к Сергею. Жить вместе с ним стало привычкой — вот и все. А зачем, ради чего? Опять непонятно.
Сергей работал как проклятый, лично мотался по тюрьмам и зонам — в общем, совершенно задвинулся на своих ворах в законе.
— Погоди, воры еще будут сидеть у нас в правительстве, как минимум, в парламенте, — говорил он, бывало, с непонятной интонацией: то ли восторгаясь этим, то ли приходя в ужас.
А мне и про воров, и про парламент было как-то совсем неинтересно.
— Может, вы с Дедушкой меня уволите? — спросила я однажды.
— Дурочка, из Причастных не увольняют, — ласково обьяснил Сергей.
— А что же делают?
— За предательство — в тюрьму пожизненно. А все остальное — прощают.
— Это Дедушка так придумал? Красиво.
Предавать их я не собиралась. Но я уже говорила «их» а не «нас» — вот что было печально. Кризис грозил затянуться, и в июне я снова отправилась в Непал. Анжей искренне порадовался мне. Нет, сексом мы заниматься не стали. Просто в очередной раз поговорили. С кем еще я могу так разговаривать? Я поняла, какое самое главное достоинство этого гениального поляка: он умеет разговаривать с любым так, как человек только сам с собой разговаривает, и то не всегда: сто процентов честности и сто процентов понимания.
— Ты очень здорово продвинулась на пути к своей цели, — сказал Нанда. — Тебе осталось совсем чуть-чуть. Но — помнишь? — поможет не логика. Ты догадаешься, где найти еще одно недостающее звено, но это случится не сейчас, не сегодня. Сегодня просто рано. Может быть, даже он убьет еще кого-нибудь и этим выдаст себя, но вряд ли. Ведь тебе в любом случае поможет не логика.
— Пусть убивает. Мне все равно.
— Не говори так. Так нельзя говорить. Так говорят люди, которые не видели смерть вблизи. Может, ты слишком давно не видела смерти вблизи.
— Что это значит? — оторопела я.
— Не могу сказать наверняка, но думаю, единственное, чем ты сейчас сможешь заниматься, — это война.
— Что?!
— Это не совет. Просто приглашение подумать.
И все-таки это был совет. Нет, конечно, я сначала подумала. Я даже очень долго думала. Я вдруг решила мотануться в Индию, где не была ни разу в жизни, поездила по древним святыням, хлебнула экзотики, неожиданно для самой себя заинтересовавшись хоть чем-то, а заканчивая путешествие в Бомбее, который тогда еще не был Мумбаем, посетила оружейный магазин. И там, конечно, лежал мой любимый «таурус-44 магнум». И странный, очень странный продавец-индус предложил мне купить к нему две коробочки патронов: одну с обычными, а другую с серебряными пулями.
— С какими? — удивилась я, на всякий случай переспрашивая и требуя показать упаковку.
— Я вижу, мэм, вам пригодятся серебряные пули, — убежденно повторил он.
Может, этот индус был просто чудак, может, сумашедший, а может… Я бродила по улицам Бомбея словно в бреду. А в Москве оказалось жарче, чем в Индии, и намного противнее.
Потом была Грузия.
Ясень не хотел, чтобы я туда ехала.
— Нам больше нечего делать в Грузии, — объяснял он. — В Грузии все кончилось январем, когда советские танки взяли Дом правительства в Тбилиси. Гамсахурдиа теперь живой труп, а страшная война, которая идет по всей стране, больше уже никому не нужна. Разумеется, кроме тех, кто зарабатывает на ней деньги. Ты хочешь там заработать?
— Перестань, —сказала я. — Просто Звиад — один из наших. Почему мы не помогли ему в январе?
— Он мог бы быть одним из наших, — поправил Ясень. — Но у него все равно ничего бы не получилось. Понимаешь, есть замечательные люди, которым просто противопоказано быть публичными политиками, тем более такого высокого ранга.
— Например, Сергей Малин, — съязвила я.
— Да, например, Сергей Малин. И даже Фернандо Базотги. Ты думаешь, Дедушке слабо купить президентское кресло в какой-нибудь Аргентине? Но он трезво оценивает свои возможности и точно знает, для чего живет на этом свете. И я бы очень хотел, чтобы ты тоже знала это. Мы — служба контроля. Мы, а не Звиад Гамсахурдиа. И мы здесь должны работать, просто работать. Это сложнее всего. А на подвиги пусть другие идут.
— Слушай, ты мне чего, мораль, что ли, читаешь?! — Я вдруг так обозлилась, будто передо мной был не Ясень, а какой-нибудь полковник Генштаба Челобитников. — Я уже не девочка всякую херню выслушивать. «Великий гуманист» Базотти знает, зачем он живет на этом свете очень хорошо. А я не знаю и знать не хочу. Я давно перестaлa понимать, что мы здесь делаем. А ты перестал понимать меня. Тебе начхать на мои проблемы и на мою боль. Раньше ты не был таким. А когда упал самолет, ты плакал по дяде Семену и тете Лиде. На нашу девочку тебе было наплевать. Не перебивай, я знаю. Я больше не люблю твоего Базотти и твою злоебучую службу контроля. Я не знаю зачем она нужна. Гамсахурдиа вон разогнал у себя КГБ, а ты со своим целуешься. Ну и целуйтесь здесь, а я хочу быть сегодня со Звиадом!
— Татьяна, ты с ума сошла!
Чудно! Он никогда не звал меня Татьяной.
— Это вы все с ума посходили, древовидные, — возразила я, чуть успокаиваясь, но тут же вновь накручивая себя. — То ты целуешься с генералами ГБ и ловишь воров в законе, то целуешься с ворами и ловишь генералов. Я уже ничего не понимаю, а там мне по крайней мере будет ясно, в кого стрелять. Я еду прямо завтра.
— Не пущу, — сказал он жестко.
— Не смеши. Это прозвучало бы сильно четыре года назад. А сегодня я стала тебе не нужна. Рекомендую вместо себя тоже вполне рыженькую Наташку — секретаршу Шишкина. По-моему, она в твоем вкусе. И потом Шишкин пробовал, а он известный специалист.
Ясень шумно вдохнул, выдохнул и наконец процедил сквозь зубы:
— А ты-то с кем там будешь трахаться? Им же не до того будет. Война все-таки.
Ну, вот уже и Сергей начал говорить мне гадости. Я-то ладно, мне-то не привыкать. А он всегда сдерживался. Правда, сейчас он явно ревновал меня, и это было приятно.
— Там, в Грузии, — начала я, уже предвкушая победу в этой словесной дуэли, — я от души натрахаюсь с гранатометом, а убивая боевиков «Мхедриони», буду всякий раз испытывать оргазм.
— Уходи, — сказал Ясень после этого.
И я ушла, правда, еще спросила через плечо:
— Я не совершаю предательства?
— Нет, — буркнул он.
Мы впервые расставались с ним вот так. Впервые.
И был страшный год. И страшные люди, которые рвались к власти. И вообще весь мир был страшен, особенно когда он сужался до одного города, до одной деревушки, до одного дома или танка. Рассказывать про Зугдиди или про Сухуми? Рассказывать про Батуми или про Грозный? Не знаю, ни про что я теперь рассказывать не хочу, теперь, когда все-все позади и быльем поросло, словно уже и не три года прошло, а целых тридцать.
Я ведь не смогла остановиться. И из Грузии поехала снова в Карабах, а потом в Горный Бадахшан. И вот там я просто окунулась в прошлое. Собственно, я так и не сумела поверить, что это Таджикистан, то есть территория еще совсем недавно нашей страны. Это был натуральный Афган: те же горы, те же «духи», на тех же языках говорят, из того же оружия долбят, и те же русские мальчики необстрелянные под пулями. И зачем, спрашивается, нужно было девять лет лить кровь, бомбить и рвать на части дикую страну, наконец, выводить оттуда войска? Зачем? Этого не знал никто. Даже Ясень, по-моему, не знал.
Мы снова начали встречаться. Обычно я приезжала в Москву, но один раз он добрался ко мне в Пяндж — очевидно, захотел вспомнить студенческую юность. В девяносто третьем Пяндж не накрывали ежедневными артобстрелами и можно было спокойно погулять по горам.
Так вот теперь и он, и я любили, казалось, еще сильнее чем в том медовом сентябре. Мы любили друг друга как-то совсем по-новому. К волшебному ощущению причастности добавилось ни с чем не сравнимое чувство фронтового братства и острый привкус греховной страсти.
Изменившие друг другу, изменившие себе, забывшие заповедь «не убий», разуверившиеся в Дедушке и не нашедшие Бога, потерявшие все святое в жизни, мы были грешниками из грешников, но мы не разучились любить друг друга, а значит, еще умели любить людей.
Московская заваруха девяносто третьего прошла мимо меня. Я-то воевала всерьез, а они там делили очередной кусок государственного пирога. Уже позднее я узнала, что помимо дележки пирога в те страшные дни в Москве пытались поставить на карту кое-что посерьезнее денег, а именно — судьбу страны и, стало быть, всего мира. Спасла как всегда, почти случайность, которая, если верить Горбовскому, была, конечно же, не случайностью, а четко продуманным шагом службы ИКС.
Я спросила Сергея уже в марте девяносто четвертого когда радостный Жириновский выпускал на волю из Лефортова все это фашистско-коммунистическое отребье:
— Так что, Дима Якубовский был одним из вас?
— Почти, — странно ответил Ясень и попытался перевести разговор на другую тему.
— Ты отвечаешь про Диму, совсем как Дедушка про Андропова, — решила подколоть я.
— Как Дедушка про Чистякова, — поправил он. Я насторожилась.
— Так Дедушка все-таки знал Чистякова лично?
— Теперь я полагаю, что да.
С помощью такого откровения Ясень, конечно, сумел увести разговор от Якубовского.
— Ты узнал что-то новое?!
— Да. Генерал Трофимов застрелился.
Я стала мучительно вспоминать, кто такой генерал Трофимов. Но Сергей уже пояснял:
— Это он один что-то знал тогда об убийстве Чистяковых, но в восемьдесят седьмом отказался говорить, напустив жуткого тумана, ты должна это помнить. Так вот, неделю назад он сам позвонил мне и предложил встретиться, чтобы «поболтать об одном старом деле, которое интересовало меня раньше». Он не назвал ни одного имени, ничего конкретного, а вечером того же дня застрелился. Я позвонил Дедушке и спросил про Трофимова и Чистякова, а Дедушка сказал буквально следующее: «Забудь про него. Трофимов был верным псом Андропова». И в голосе его отчетливо слышались ненависть и страх.
— Страх? — переспросила я удивленно.
— Бля буду, — выдохнул Ясень. — Настоящий животный страх.
Я посмотрела на него грустно и после паузы сказала:
— Тебя, наверное, скоро «коронуют». Не знаю, как по части воровского кодекса, но лексикон ты уже хорошо усвоил.
— Клянусь, он чего-то боится, — подредактировал Ясень самого себя. — Ты права. Верба, против Дедушки кто-то играет по-крупному. И очень давно. Трофимов, конечно, не застрелился. Его убили. В твоей излюбленной терминологии мы можем назвать убийцу Седым. Дедушка, конечно будет сам расследовать это дело. Оно для него настолько интимное, что даже меня он не хочет посвящать ни в какие подробности. Надеюсь, довольно скоро мы узнаем всю правду, а пока ясно одно: благодаря Машке Чистяковой тебе довелось прикоснуться к чему-то исключительно важному для самого Фернандо Базотти.
Ясень помолчал.
— Думаю, что с отцом Машки его связывает нечто очень давнее, еще из тех времен, когда он не только не был Дедушкой, но даже не учредил своего фонда. Вот как мне кажется. А дальше думай сама. С чего ты, собственно, решила, что Анатолий Геннадиевич Чистяков — хороший человек? Помнишь, ты хотела убить их всех: от Куницина до Чебрикова, и Малин был где-то посередине? Ты сама мне рассказывала. Так разве полковник Чистяков не был посередине между стукачом Гинатуллиным и Генсеком Андроповым? «Не знаешь — спроси у Ясеня», — учил нас Тополь. Правильно учил, если бы только еще этот чумовой Ясень всякий раз отвечал, когда его спрашивают.
— Сережка, — зашептала я, — Сережка, какой же ты молодец! Что бы я делала без тебя, скотина ты небритая! С твоей-то уникальной башкой можно любые горы свернуть. А ты сачковал так долго… Поехали в Москву. В декабре мне сделали дырку в плече. Это плохо. Везение действительно кончилось. Я больше не хочу испытывать судьбу. Не хочу… А ты, значит, снова будешь помогать мне? И мы распутаем наше главное дело?
— Конечно, распутаем, — шептал он, — конечно…
Это было в Пяндже. На погранзаставе. Ночь была тихой-тихой, теплой-теплой и очень звездной. И мы точно знали, что здесь нас никто не подслушивает.
Глава десятая
Короткий, хоть и весьма болезненный приступ демокардии больная пережила. Ноги и руки слушались еще плоховато, но глаза уже смотрели строго вперед, а всеслышащее правое ухо держала старушка востро. Особенно хорошо помогли регулярные инъекции гэбэмилицина и партоцекамола с параллельным применением мощной красноарминовой блокады. Голодание тоже отразилось на самочувствии благотворно. Так что кремлевские врачи не без оснований утверждали, что еще до конца текущего столетия полушария головного мозга больной сделаются идеально гладкими, а вместо сердца, переставшего биться от избытка лекарств, застучит… да нет же, не застучит, а заработает ровно, без перебоев отлично зарекомендовавший себя в прежние годы пламенный мотор. И, может, больная даже вспомнит свое имя: Расея — так, кажется, ее величали. Но если не вспомнит, тоже не беда, ведь ей уже придумали новое, красивое такое — ССГБ (Союз социалистических государств-братьев).
Фельетон с таким замечательным началом лег на стол высокопоставленного сотрудника КОСа (Комитета охраны социализма) Валерия Лобачева. Конечно, фельетон света не увидел. Не должна была больше видеть света и написавшая его журналистка Лиза Острикова. Все звали ее Лайза, потому что в институте она училась в те годы, когда модно было говорить на английском лучше, чем на родном, и ставить в пример России западную культуру. Но после того, как в девяносто девятом опустился новый «железный занавес», стало как-то не актуально хвалить Америку и писать ядовитые политические фельетоны. Лайза этого не поняла, и объяснить ей простые азбучные истины взялся лично полковник Лобачев.
По ходу допросов молодой полковник сначала недоумевает, потом восхищается Лайзой и наконец влюбляется в нее.
Лобачев из тех, кто пришел в органы на последнем взлете романтического отношения к госбезопасности — в восемьдесят восьмом году, в перестройку. Тогда под водительством сурового романтика Крючкова он вел очень серьезную борьбу с организованной преступностью. В августе девяносто первого сразу решительно осудил своего шефа, и у Бакатина быстро стал майором. Организованной преступностью больше никто не занимался. Ну а на торжественных похоронах демократии Валерий стоял у самых истоков новой структуры — КОСа. В генералитет пока не попал, но был начальником сверхсекретного особого отдела.
Считавший сам себя жестоким, беспринципным, хитрым, изворотливым, Лобачев вдруг меняется на глазах. Впрочем, хитрость и изворотливость, кажется, нужны ему теперь больше, чем когда-либо.
На допросах он вынуждает Лайзу признать участие в крупном антипартийном заговоре, затем устраивает ей псевдопобег, в истинный смысл которого посвящено лишь высшее руководство КОСа и партии. И наконец Валерий внедряется в ряды заговорщиков под видом агента ЦРУ, якобы давно работающего в отечественных органах. Но никаких заговорщиков на самом деле нет — есть только свободолюбивая журналистка Лайза, и, чтобы оправдать смысл начатой операции, полковник сам создает эту подпольную организацию и даже реально выходит на контакт с американской разведкой. Ведя эту двойную, тройную, возможно, четверную игру, он так увлекается, что, конечно, перестает в душе быть истинным косовцем и убежденным социалистом. Безусловной для него остается лишь любовь к Лайзе. А подпольная организация все ширится и активно действует по всей стране. Под неусыпным контролем КОСа, разумеется.
Меж тем в мировой политике сгущаются тучи. Новый «железный занавес» никого-не устраивает, назревает третья мировая война. К этому моменту проблема всеобщего и полного ядерного, а также химического разоружения полностью решена благодаря небывалой активности Объединенной России. «Атомный зонтик» навсегда исчезает — мировая война вновь превращается в реальную угрозу.
Допущенный к самым высшим тайнам государства, полковник Лобачев узнает, что война действительно неизбежна, к ней готовятся и уже названа дата. Причем независимо от того, кто нанесет первый удар, победит в войне Россия, точнее — Оброссия, как ее теперь называют. На чем же основана такая параноидная уверенность военных стратегов? Оказывается, уже давно изобретено новейшее микобиодогическое оружие тотального действия, рядом с которым любая супербомба — просто детская игрушка. Однако применение этого оружия стало возможным лишь теперь, когда окончательно завершена реконструкция спецсооружений бывшего КГБ СССР в единую систему подземных городов, абсолютно изолированных от внешнего мира. Разведка докладывает, что страны НАТО обладают подобной же системой. Но схема вентиляционно-очистных сетей противника уже не является тайной для доблестных разведчиков КОСа, а подземное царство тех, кому принадлежит будущее, полностью автономно, для него вообще не нужна вентиляция. Вот почему неважно, кто нанесет первый удар. Все будет зависеть только от быстроты организованной эвакуации.
Биохимическое средство, проникая повсюду и воздействуя на мозг разумных существ, превратит их в примитивных животных. По расчетам зоопсихологов, это озверевшее человечество самоуничтожится в течение одного-двух лет, не нанеся планете значительного экологического ущерба. Разумеется, понадобятся специально подготовленные отряды бойцов в костюмах высшей защиты для предотвращения на первом этапе глобальных катастроф, связанных с разрушением военных, промышленных и транспортных объектов. Внутренние ресурсы подземных городов рассчитаны на три года. А потом лучшие представители человечества выйдут на поверхность земли и превратят ее в цветущий райский сад. Вот так.
Лобачев хотел спросить, по какому принципу будут отбирать «лучших людей», но тут же понял, что это наивный вопрос. Во-первых, их наверняка уже отобрали, а во-вторых, ясно же, по какому: по партийному, по классовому, по родственному. Лучшими людьми окажутся трусы, хапуги, убийцы и жополизы. Здорово! Просто великолепно. И он, Валерий Лобачев, останется жить среди них. На него уже выделен билет в будущее. Не в виде бумажки, разумеется. Подобные «билеты» материального выражения не имеют и иметь не могут. Но ему рассказали — значит теперь он один из них.
Годы работы в КГБ научили Лобачева понятливости. Без дополнительных разъяснений он знал, что рассказывать об услышанном нельзя: его же не уполномочили выбирать «лучших людей». Значит, Лайзу туда никто не зовет. Несколько позже он узнал: проболтавшихся уничтожали сразу вместе с теми, кому они проболтались, не считаясь с количеством жертв, даже наоборот — уничтожали каждый раз чуточку больше людей, чем того требовала разумная необходимость. На всякий случай.
Фельетон с таким замечательным началом лег на стол высокопоставленного сотрудника КОСа (Комитета охраны социализма) Валерия Лобачева. Конечно, фельетон света не увидел. Не должна была больше видеть света и написавшая его журналистка Лиза Острикова. Все звали ее Лайза, потому что в институте она училась в те годы, когда модно было говорить на английском лучше, чем на родном, и ставить в пример России западную культуру. Но после того, как в девяносто девятом опустился новый «железный занавес», стало как-то не актуально хвалить Америку и писать ядовитые политические фельетоны. Лайза этого не поняла, и объяснить ей простые азбучные истины взялся лично полковник Лобачев.
По ходу допросов молодой полковник сначала недоумевает, потом восхищается Лайзой и наконец влюбляется в нее.
Лобачев из тех, кто пришел в органы на последнем взлете романтического отношения к госбезопасности — в восемьдесят восьмом году, в перестройку. Тогда под водительством сурового романтика Крючкова он вел очень серьезную борьбу с организованной преступностью. В августе девяносто первого сразу решительно осудил своего шефа, и у Бакатина быстро стал майором. Организованной преступностью больше никто не занимался. Ну а на торжественных похоронах демократии Валерий стоял у самых истоков новой структуры — КОСа. В генералитет пока не попал, но был начальником сверхсекретного особого отдела.
Считавший сам себя жестоким, беспринципным, хитрым, изворотливым, Лобачев вдруг меняется на глазах. Впрочем, хитрость и изворотливость, кажется, нужны ему теперь больше, чем когда-либо.
На допросах он вынуждает Лайзу признать участие в крупном антипартийном заговоре, затем устраивает ей псевдопобег, в истинный смысл которого посвящено лишь высшее руководство КОСа и партии. И наконец Валерий внедряется в ряды заговорщиков под видом агента ЦРУ, якобы давно работающего в отечественных органах. Но никаких заговорщиков на самом деле нет — есть только свободолюбивая журналистка Лайза, и, чтобы оправдать смысл начатой операции, полковник сам создает эту подпольную организацию и даже реально выходит на контакт с американской разведкой. Ведя эту двойную, тройную, возможно, четверную игру, он так увлекается, что, конечно, перестает в душе быть истинным косовцем и убежденным социалистом. Безусловной для него остается лишь любовь к Лайзе. А подпольная организация все ширится и активно действует по всей стране. Под неусыпным контролем КОСа, разумеется.
Меж тем в мировой политике сгущаются тучи. Новый «железный занавес» никого-не устраивает, назревает третья мировая война. К этому моменту проблема всеобщего и полного ядерного, а также химического разоружения полностью решена благодаря небывалой активности Объединенной России. «Атомный зонтик» навсегда исчезает — мировая война вновь превращается в реальную угрозу.
Допущенный к самым высшим тайнам государства, полковник Лобачев узнает, что война действительно неизбежна, к ней готовятся и уже названа дата. Причем независимо от того, кто нанесет первый удар, победит в войне Россия, точнее — Оброссия, как ее теперь называют. На чем же основана такая параноидная уверенность военных стратегов? Оказывается, уже давно изобретено новейшее микобиодогическое оружие тотального действия, рядом с которым любая супербомба — просто детская игрушка. Однако применение этого оружия стало возможным лишь теперь, когда окончательно завершена реконструкция спецсооружений бывшего КГБ СССР в единую систему подземных городов, абсолютно изолированных от внешнего мира. Разведка докладывает, что страны НАТО обладают подобной же системой. Но схема вентиляционно-очистных сетей противника уже не является тайной для доблестных разведчиков КОСа, а подземное царство тех, кому принадлежит будущее, полностью автономно, для него вообще не нужна вентиляция. Вот почему неважно, кто нанесет первый удар. Все будет зависеть только от быстроты организованной эвакуации.
Биохимическое средство, проникая повсюду и воздействуя на мозг разумных существ, превратит их в примитивных животных. По расчетам зоопсихологов, это озверевшее человечество самоуничтожится в течение одного-двух лет, не нанеся планете значительного экологического ущерба. Разумеется, понадобятся специально подготовленные отряды бойцов в костюмах высшей защиты для предотвращения на первом этапе глобальных катастроф, связанных с разрушением военных, промышленных и транспортных объектов. Внутренние ресурсы подземных городов рассчитаны на три года. А потом лучшие представители человечества выйдут на поверхность земли и превратят ее в цветущий райский сад. Вот так.
Лобачев хотел спросить, по какому принципу будут отбирать «лучших людей», но тут же понял, что это наивный вопрос. Во-первых, их наверняка уже отобрали, а во-вторых, ясно же, по какому: по партийному, по классовому, по родственному. Лучшими людьми окажутся трусы, хапуги, убийцы и жополизы. Здорово! Просто великолепно. И он, Валерий Лобачев, останется жить среди них. На него уже выделен билет в будущее. Не в виде бумажки, разумеется. Подобные «билеты» материального выражения не имеют и иметь не могут. Но ему рассказали — значит теперь он один из них.
Годы работы в КГБ научили Лобачева понятливости. Без дополнительных разъяснений он знал, что рассказывать об услышанном нельзя: его же не уполномочили выбирать «лучших людей». Значит, Лайзу туда никто не зовет. Несколько позже он узнал: проболтавшихся уничтожали сразу вместе с теми, кому они проболтались, не считаясь с количеством жертв, даже наоборот — уничтожали каждый раз чуточку больше людей, чем того требовала разумная необходимость. На всякий случай.