Страница:
Считая Гитлера выскочкой и авантюристом, презирая его в душе за плебейское происхождение и военную необразованность (ефрейтор!), отпрыск старопрусского рода признавал в нем незаурядного руководителя, где непреклонной волей и энергией, где истерическим порывом, где тонкой демагогией умевшего увлечь толпу. И потом он, этого не зачеркнешь, обладал интуицией, изворотливостью, хитростью и не обременял себя моральными соображениями. Когда ты начинаешь большую войну, эти качества нелишни…
Генерал служил Гитлеру вполне лояльно – не будет этой лояльности, попадешь в гестапо, там и с генералами не церемонятся. Гестапо ему не нужно, ему нужно обеспечить карьеру, пока гремят пушки. Когда они стихнут, о настоящей карьере не мечтай. После кровопролитных боев в июне дивизии дали передохнуть, пополнили людьми и техникой, теперь в эшелоны, и на Восток. Предстоят новые бои и, к сожалению, новые потери. А за потери не жалуют. Генерал всегда старался избегать их, по крайней мере лишних. Во-первых, лилась немецкая кровь, а он же немец. Во-вторых (это могло быть и «во-первых»), крупные потери чреваты крупными неприятностями по службе. Побеждать следует без излишних потерь, он, командир пехотной дивизии, выучил назубок это правило. Однако кто-то из его офицеров и солдат в предстоящих боях будет зарыт в русскую землю, и над могилами забелеют березовые кресты с надетыми на них касками, подобных воинских кладбищ в России не так-то уж мало. Кто поручится, что и этот нашкодивший ефрейтор… как его?.. Ганс Бюхнер, дело которого на столе перед генералом, не упадет в ближайшем бою? Ефрейтора наказывать? Отдавать под суд? Нет. Отсидел на гауптвахте трое суток, и хватит. А там – в эшелон, а там – в бой. Генерал начертал в уголке бумаги резолюцию: «Дело прекратить», – захлопнул папку, откинулся в кресле, закурил сигару. «Гавана» успокаивала, возвращала бодрость и ясность мысли.
Выкурив полсигары, генерал опять подумал об этом обер-ефрейторе… как там его?.. Имя роли не играет. Обер-ефрейтора могут зарыть в землю в первом же бою, и гуманно будет пожалеть его. Двадцатидвухлетний, он уйдет в могилу, а генералу, который в два с лишним раза старше его, еще жить да жить. Вот какая логика. И вообще у каждого возраста свои прелести. Когда-то и он, юный, безумствовал, теперь же у него дети и внуки, у него положение, власть и обнадеживающие перспективы на будущее. Надо беречь себя, режим, режим прежде всего. Курить лишь полсигары, кофе пить чашечку – не больше, алкоголя – избегать, ложиться, вставать и принимать пищу строго по часам. Генерал вынул монокль, потер глаз и надменным кивком показал адъютанту на бумаги: убрать.
Предсказание генерал-лейтенанта сбылось: выгрузившись из эшелонов, дивизия походными колоннами двинулась к передовой, откуда-то прорвались русские танки – отступая, противник беспрерывно контратаковал, и не без успеха, батальон, в котором служил Ганс Бюхнер, изрядно потрепали, а сам обер-ефрейтор был ранен осколком в грудь навылет. И когда его товарищ, перевязывая рану, наклонился к нему, Бюхнер прохрипел: «Лоттхен, Лоттхен», – и это были последние, предсмертные слова.
А месяцем позже, в конце августа, в районе Киева на командный пункт дивизии налетели советские бомбардировщики, бомбы упали рядом с блиндажом генерал-лейтенанта, и его завалило бревнами. Саперы откопали, врачи и санитары положили безжизненное тело на носилки, погрузили в санитарную машину, отвезли в полевой госпиталь. Оттуда на самолете, присланном по указанию Гитлера, – в Берлин, в руки лучших медиков вермахта. Но и лучшие медики вермахта не смогли спасти генерал-лейтенанта. Если смерть обер ефрейтора прошла для Германии незамеченной, то смерть генерал-лейтенанта увенчал некролог в центральных газетах, Адольф Гитлер прислал в дивизию письменное соболезнование, его зачитали в полках. Тем же пакетом пришло распоряжение назначить начальника штаба новым командиром дивизии. И начальник штаба, не помышлявший о столь быстром выдвижении, был в тот день самым счастливым полковником в германских вооруженных силах, полковником, которому уже можно было заготавливать впрок генерал-майорские погоны.
Но все это было позже. А тогда, в середине июля, сотрудничавший с оккупационными властями человек по прозвищу Трость узнал от приятелей: насильник и убийца – да, убийца! – остался безнаказанным. И Трость понял, как ему надо поступить: однажды вечером к нему домой зашел незнакомый мужчина, которому он после взаимных прощупываний сказал: «Согласен». Проверявший в свое время благонадежность Трости гитлеровец просчитался вдвойне, втройне: Трость стал активно помогать подпольщикам. И он не хотел умирать, не отомстив сполна. Только отомстив, можно было, нужно было умереть.
29
Генерал служил Гитлеру вполне лояльно – не будет этой лояльности, попадешь в гестапо, там и с генералами не церемонятся. Гестапо ему не нужно, ему нужно обеспечить карьеру, пока гремят пушки. Когда они стихнут, о настоящей карьере не мечтай. После кровопролитных боев в июне дивизии дали передохнуть, пополнили людьми и техникой, теперь в эшелоны, и на Восток. Предстоят новые бои и, к сожалению, новые потери. А за потери не жалуют. Генерал всегда старался избегать их, по крайней мере лишних. Во-первых, лилась немецкая кровь, а он же немец. Во-вторых (это могло быть и «во-первых»), крупные потери чреваты крупными неприятностями по службе. Побеждать следует без излишних потерь, он, командир пехотной дивизии, выучил назубок это правило. Однако кто-то из его офицеров и солдат в предстоящих боях будет зарыт в русскую землю, и над могилами забелеют березовые кресты с надетыми на них касками, подобных воинских кладбищ в России не так-то уж мало. Кто поручится, что и этот нашкодивший ефрейтор… как его?.. Ганс Бюхнер, дело которого на столе перед генералом, не упадет в ближайшем бою? Ефрейтора наказывать? Отдавать под суд? Нет. Отсидел на гауптвахте трое суток, и хватит. А там – в эшелон, а там – в бой. Генерал начертал в уголке бумаги резолюцию: «Дело прекратить», – захлопнул папку, откинулся в кресле, закурил сигару. «Гавана» успокаивала, возвращала бодрость и ясность мысли.
Выкурив полсигары, генерал опять подумал об этом обер-ефрейторе… как там его?.. Имя роли не играет. Обер-ефрейтора могут зарыть в землю в первом же бою, и гуманно будет пожалеть его. Двадцатидвухлетний, он уйдет в могилу, а генералу, который в два с лишним раза старше его, еще жить да жить. Вот какая логика. И вообще у каждого возраста свои прелести. Когда-то и он, юный, безумствовал, теперь же у него дети и внуки, у него положение, власть и обнадеживающие перспективы на будущее. Надо беречь себя, режим, режим прежде всего. Курить лишь полсигары, кофе пить чашечку – не больше, алкоголя – избегать, ложиться, вставать и принимать пищу строго по часам. Генерал вынул монокль, потер глаз и надменным кивком показал адъютанту на бумаги: убрать.
Предсказание генерал-лейтенанта сбылось: выгрузившись из эшелонов, дивизия походными колоннами двинулась к передовой, откуда-то прорвались русские танки – отступая, противник беспрерывно контратаковал, и не без успеха, батальон, в котором служил Ганс Бюхнер, изрядно потрепали, а сам обер-ефрейтор был ранен осколком в грудь навылет. И когда его товарищ, перевязывая рану, наклонился к нему, Бюхнер прохрипел: «Лоттхен, Лоттхен», – и это были последние, предсмертные слова.
А месяцем позже, в конце августа, в районе Киева на командный пункт дивизии налетели советские бомбардировщики, бомбы упали рядом с блиндажом генерал-лейтенанта, и его завалило бревнами. Саперы откопали, врачи и санитары положили безжизненное тело на носилки, погрузили в санитарную машину, отвезли в полевой госпиталь. Оттуда на самолете, присланном по указанию Гитлера, – в Берлин, в руки лучших медиков вермахта. Но и лучшие медики вермахта не смогли спасти генерал-лейтенанта. Если смерть обер ефрейтора прошла для Германии незамеченной, то смерть генерал-лейтенанта увенчал некролог в центральных газетах, Адольф Гитлер прислал в дивизию письменное соболезнование, его зачитали в полках. Тем же пакетом пришло распоряжение назначить начальника штаба новым командиром дивизии. И начальник штаба, не помышлявший о столь быстром выдвижении, был в тот день самым счастливым полковником в германских вооруженных силах, полковником, которому уже можно было заготавливать впрок генерал-майорские погоны.
Но все это было позже. А тогда, в середине июля, сотрудничавший с оккупационными властями человек по прозвищу Трость узнал от приятелей: насильник и убийца – да, убийца! – остался безнаказанным. И Трость понял, как ему надо поступить: однажды вечером к нему домой зашел незнакомый мужчина, которому он после взаимных прощупываний сказал: «Согласен». Проверявший в свое время благонадежность Трости гитлеровец просчитался вдвойне, втройне: Трость стал активно помогать подпольщикам. И он не хотел умирать, не отомстив сполна. Только отомстив, можно было, нужно было умереть.
29
Октябрь, как и сентябрь, был переменчивым: то вёдро, то нудные, затяжные дожди, то теплынь, то прохватывающая до костей знобкость. Осень набирала разбег, но выдавались устойчивые своей погожестью дни, когда верилось: не скоро ноябрь, ну а про декабрь и слыхом не слыхивать. На три погожих дня пришлась подготовка к операции, а самое операцию проводили уже в ненастье: проливной и одновременно обложной дождь, грязь по колено, холодный ветер, мокрые, желтые, печальные листья сыплют сверху. Осень, как и война, набирала разбег… В эти дни в отряд снова приезжал Волощак, инструктировал Скворцова по предстоящей операции, и Скворцов уяснил окончательно: секретарь подпольного райкома партии – центральная фигура, связывающая городское подполье и партизан в лесах (то, что он координирует деятельность партизанских отрядов в районе и что у него свой отряд, быстро разрастающийся, было ясно и раньше). Но Скворцов не знал: операция строится на основе данных, добытых человеком по прозвищу Трость, и на основе пропусков и других документов, добытых опять же Тростью.
Скворцов знал, что операция будет экзаменом для участвующих в ней отрядов, в первую очередь – для командиров. Свой отряд впрямую подключать к операции Волощак не стал: недавно был бой, каратели потрепали, надо восстановить боеспособность. Поэтому было решено отряд держать в резерве, на случай неблагоприятного стечения обстоятельств. На себя Волощак взял общее руководство операцией… Все три дня Скворцов много работал: и с Волощаком, и со своими – с Новожиловым, Емельяновым, Федоруком, с командирами рот (взводы преобразовали в роты), и с командирами партизанских отрядов, которые вместе с ним проводят операцию. Иосиф Герасимович вызвал их в отряд к Скворцову, и они помудровали – первая совместная операция! Командиры отрядов не произвели на Скворцова большого впечатления, но по человечески понравились, душевные, компанейские, неунывающие ребята, один ровесник, из армейцев, старший лейтенант, другой постарше, из гражданских, бывший директор педтехникума.
Самочувствие было приличное, малярия отстала. И Лида вроде бы вовсе не замечала его. Начисто, категорически, бесповоротно… Быть может, остальные этого и не видели, но Скворцов-то видел, и самолюбие его было уколото. Да и душу будто кольнули, когда Лида прошла, не глянув на него. В другой раз глянула как на пустое место, уж лучше б совсем не глядела. Скворцов говорил себе: ну чего ты ершишься, опять со своим самолюбием, сам же хотел, чтоб оставила тебя. Никаких претензий нет. Ни к ней, ни к себе. Все решилось как надобно. А в груди иногда покалывает. Займись делами, выкинь все это из головы. Она молодая, она должна любить и полюбит еще кого-то, а ты не приспособлен для этого, ты приспособлен для одного – для войны, ну и занимайся войной, да получше. Хотя сказать, что воюет безупречно, не скажешь. Где она, мерка его командирских действий? Все это партизанство внове, никаких инструкций и уставов, своим умом доходим. В какой-то степени кустарщина, может, и прав тот капитан, Белозерский по фамилии, комбат, – не забылся. Ну и что? Громи оккупантов, приближай час победы. Когда-нибудь, возможно, и вскоре, высшее командование направит сюда парашютистов, десантников каких-нибудь, специально обученных, экипированных и вооруженных для действий в тылу врага. Тогда немецким захватчикам придется туго!
Отряд выступал вечером. Сек косой дождь, колеса подвод вязли в колеях, партизаны подталкивали подводы плечами, вытаскивали их из колдобин. Лошадей надо беречь. Выберутся на гравийную дорогу – усядутся на подводы, хотя под дождем и сидеть малоприятно. Топать, впрочем, еще хуже. Впереди двигалась разведка. Скворцов находился с третьей, штабной, подводой. Колонна подвод, то разрываясь, то смыкаясь, ползла меж мокрыми, словно отряхивающимися деревьями и кустами, и люди были промокшие. Вытаскивая ноги из грязюки, Скворцов шел справа от подводы, – в стареньких, разбитых сапогах показывать личный пример было не столь увлекательно. Глядя на него, не садились на подводу и Новожилов, и Федорук, и, уж конечно, Емельянов. На операцию отправилась вся отрядная верхушка, на хозяйстве остался Лобода. Бушевал Павло, требовал, чтоб и его взяли. Но кто-то, ж должен остаться из начальства, и Скворцов сказал Лободе: «Ты». Другие тоже хотят воевать, надо соблюдать какую-то очередность. В операции участвует подавляющее большинство личного состава отряда. И еще группа подрывников, которых прислал Волощак, будут рвать мост. Формально подчиняясь Скворцову, фактически они были от него независимы, и он считал это неправильным. Но переубедить Иосифа Герасимовича, если он в чем-то убежден, не просто.
Да, Павло остался на базе. Пусть передохнет, пусть остынет. А то больно горяч, больно крут в обращении с людьми. Однажды, когда Скворцов сделал ему замечание, стал оправдываться: «Война ж». – «Ты это брось, ты загибаешь», – сказал Скворцов. Лобода почему-то покорно согласился: «Загибаю». И спросил с улыбочкой: "Забыли, товарищ лейтенант? У краснодарской пацанвы клич был: «Бей своих, чтоб чужие боялись!» – «Не забыл. Но то было в шутку, а ты же целую базу подводишь, на войне, мол, иначе нельзя…» – «Я загибаю, товарищ командир отряда», – и эта застывшая на холодном волевом лице улыбка. Определенно: какой-то в Лободе перекос. А в июньских боях на границе дрался Павло отважно, да и ныне так же дерется. Что ж еще нужно от человека на войне? Нужно, чтобы он не утратил доброты к своим. А ты, лейтенант Скворцов, не утратил? Не знаю. То-то же, других судишь. Сужу, хотя понимаю: себя сперва суди, не раз это повторял. Ну и что, есть толк? Не знаю. Все-то ты: не знаю, не знаю, определенности в тебе стало меньше. Возможно…
Скворцов оступился в колдобину, набрал в сапоги жижи, чертыхнулся и услыхал возницу: «А ну к подводе, раз-два, взяли!» Подошел к подводе, потеснив кого-то, налег плечом на задок. Вдруг озарило воспоминание: так оттеснил кого-то, стрелявшего из амбразуры блокгауза, пулеметчика ли, автоматчика? Все в том же июне. Этот месяц врубился в память! Рядом натужно кряхтели, повозочный размахивал кнутом, лошади ржали, рвали постромки, разбрызгивали грязь и, наконец, выбрались на твердь.
Операция планировалась комбинированная: отряд Скворцова наносит главный удар – по железнодорожной станции в предместье, по казармам саперного батальона, два других отряда – вспомогательные, отвлекающие удары: один по полицейской комендатуре, второй по продфуражным и вещевым складам, в разгар всей этой катавасии подрывники взрывают мост через реку. Скворцов снова и снова, шаг за шагом, продумывал операцию, и у него неприятно холодело под сердцем – от предчувствия опасности и от сознания ответственности. На выходе из леса передние подводы задержались, за ними остановились и остальные. Пользуясь задержкой, Скворцов закурил и сразу загасил сигарету: сам же строжайше приказал не курить на марше! Шлепая по лужам, от передовых подвод подошли разведчики, старший доложил Скворцову: на гравийной дороге передвижение танковой колонны, идут также грузовики. Скворцов выслушал, помолчал. Переждать? Некогда. Да и вообще опасно лезть на гравий: одна колонна пройдет, а где гарантия, что второй не будет? Сталкиваться же лоб в лоб с танками не очень увлекательно.
Так, пешедралом, почти без роздыху, по сплошной грязи, в темноте, под непрерывным дождем, оставили за спиной километров двадцать и, полумертвые от усталости, вышли к железнодорожной насыпи. За насыпью, за деревьями, за покатым полем угадывалось городское предместье – объект их операции. Два часа спустя, перед рассветом, на его улицах загремят выстрелы и взрывы, и живущие в его домах люди будут разбужены: оккупанты и холуи услышат выстрелы и взрывы со страхом, честные люди – с радостью и надеждой. Силясь разглядеть в мороке подъездные пути, окраинные здания станции, Скворцов опять подумал об оккупантах и их холуях: первых он ненавидит люто, а вторых еще лютей – предатель хуже открытого врага.
Он распорядился отвести подводы подальше, в чащобу, а бойцов расположить на опушке, впритык к насыпи, – там было посуше и кустарник маскировал. Пока они отдыхали, перематывали портянки, покуривали в рукав, Скворцов отправил разведку во главе с самим Новожиловым к станции, подрывников – к мосту, что был где-то за поворотом. Прежде чем перейти насыпь и скатиться со своей группой в овраг, командир подрывников, маленький, юркий, в моряцком бушлате, сказал Скворцову:
– Товарищ командир отряда, пожелайте нам боевой удачи.
– Желаю! – И неожиданно для себя обнял подрывника за плечи, а тот обнял Скворцова. Стесняясь своего порыва, Скворцов отвернулся и уже не увидел, как подрывники – тень за тенью – пересекли насыпь и растворились в темноте, которая сгустившейся черной тучей клубилась над оврагом. Он присел на пенек, откинул полу шинели, достал пачку сигарет, но курить раздумал, сунул ее обратно в брючный карман.
Федорук остался при подводах, Емельянов переходил от бойца к бойцу, кидал шутки и советы, угощал куревом – поднимал политико-моральное состояние, и Скворцов был один. Напрягаясь, он всматривался туда, где лежало предместье, – тишина, лишь на станции голосит маневровый паровозик, его сиротливый гудок плывет в сыром воздухе и, отсырев, замирает в кустах. Потом и Скворцов отправился к партизанам, обошел ротных, еще раз проинструктировал, кто, где и как наступает. Вернулся к пеньку, на бугорок, с которого вновь понаблюдал за подъездными путями. Представил себе: здание вокзальчика, приземистые бараки саперного батальона светят расплывчатыми, мигающими огнями. Тишина, которая взорвется в четыре утра. Как когда-то… Только теперь все будет наоборот! А подрывников, умелых, квалифицированных, надо заиметь в отряде собственных. Если вести войну на рельсах, то как без них? Резон – создать взвод подрывников, быстренько обучить их под руководством опытного минера, позаимствовав его у Волощака: Иосиф Герасимович не откажет, для общей же пользы. И пусть набивают руку. А то мы плаваем в этих вопросах. Сперва и не различали разницы: рельсовая война или война на рельсах, считали – один черт. А на поверку: рельсовая война – разобрать пути, а что это дает? Немцы за несколько часов восстанавливали движение на таком участке, случалось же – это какая-то боковая, второстепенная, ветка, по которой и движения-то особого нету. Война на рельсах – это война против эшелонов, задача тут пустить под откос конкретный эшелон, конкретный! Разница коренная! Так говорили подрывники…
В канаве у насыпи – шаги, приглушенные голоса. Новожилов с разведчиками. Доложил: все нормально, два наших человека из местных на станции проведут партизан скрытно до водокачки, оттуда можно атаковать и казармы и станцию.
– Где проводники? – спросил Скворцов.
– Здесь они, – ответил Новожилов, и из-за спины его вышли двое в картузах и куртках, которые и в темноте казались промасленными. Было известно, что это проверенные, надежные, из подпольщиков, и все-таки Скворцов пристально вглядывался в их белеющие во тьме лица, прежде чем сказать:
– Ведите.
При полнейшей звуковой и световой маскировке отряд поротно перешел насыпь, но не поверху, а по автомобильному проезду, внизу, дальше двинулись кустарником, постепенно удаляясь от гнувшего дугу железнодорожного полотна, – проводники, с ними Новожилов и разведчики, чуть позади Скворцов и Емельянов. Ни звука! Однако Скворцову чудилось, что он слышит хриплое и мощное дыхание всего отряда.
Он поколебался, решая, где же его место в этом бою. Хотелось находиться в гуще, в атакующих цепях, но вразумлял себя: ты командир, ты должен командовать, а не строчить из автомата и швырять гранаты. Это ж не мелкая стычка, это целая операция. Но где разместить свой командный пункт? Видимо, поближе к станции, чтоб можно было непосредственно руководить боем, оперативно учитывая малейшее изменение обстановки. Он позавидовал Емельянову: комиссару что, иди в атакующей цепи, увлекая за собой, а ты сиди тут на отшибе. Но достало унылого юмора сказать: чему завидуешь, там же стреляют, и ты же командир, он комиссар, две большие разницы – по-одесски… Исходную позицию для атаки заняли без шума, хотя пришлось снимать часовых: одного у водокачки, второго у шлагбаума. Новожиловские ребята проделали это чисто, без выстрелов. Не зря тренировались в лагере. Новожилов и разведчиков гонял и Геннадия-военрука, ведавшего боевой подготовкой, заодно и себя гонял, тоже личный пример. Вот так бы чисто научились работать отрядные подрывники, сейчас кто во что горазд, не обходится без осечек и накладок…
Светящиеся стрелки трофейных швейцарских часиков показывали три сорок пять. Скворцов откинул все мысли, кроме единственной, – не пропустить, когда часы покажут четыре ноль-ноль. И не пропустил. Он поднял сигнальный пистолет, и в воздух взлетела красная ракета. Станковые пулеметы отряда – четыре против казарм, три против станции – враз ударили зажигательными по темным или кое-где светящимся окнам, и это было сигналом для общего начала операции. Через полминуты затрещали очереди, стали взрываться гранаты на западной окраине предместья – где склады, и на северной – где полиция. Ракета, описав дымную дугу, уже погасла, упала наземь, а Скворцов как будто все видел ее, дымно-кровавую, прочертившую мглистое, в тучах, небо. Прежней темноты не было: там и сям бело-желтое пламя разрывов, они не позволяли ночи сомкнуться, – следовали непрерывно. И тишины как не бывало: грохот взрывов, треск очередей, крики «ура» (готовя операцию, взвешивали: кричать, не кричать, решили – кричать, так сильней напугаем немцев, их паника – наш союзник). Скворцов, холодея от волнения, ловил это «ура», то слабевшее, то набиравшее крепость, и удалявшееся, удалявшееся от него.
Холодок волнения разливался в груди вдруг чем-то горячим, и подмывало вскочить, побежать вдогонку за атакующими, вместе с ними, родными, нажимая на спуск автомата и вопя «ура» разверстым ртом. Стало еще светлее: занялись пожары на станции, в казармах, на западе предместья и на севере – это радует, это прямо-таки праздничный фейерверк. Вон как полыхает! Ну что же ротные не докладывают? Кажется, вечность прошла. Но взглянул на часы, не поверил глазам: прошло пятнадцать минут! Как тянется время, стрелки как приклеились. Он брал из пачки сигарету, не докурив, бросал, закуривал новую. Иногда, не замечая этого, жевал ее, как сухарь, машинально выплевывал, и на щеках вспухали желваки. Хоть бы Емельянов воротился, рассказал бы, что там и как. Ну да, воротится комиссар, дожидайся, дорвался до боя и не помнит небось, что командир-то хочет кое-что знать. И Новожилов полез на штурм, хотя как начальнику штаба ему надо бы находиться при Скворцове. Правда, он еще и начальник разведки – передали ему разведку. Но все равно это партизанщина. Ей-богу, партизанщина! Скворцов нервничал, чувствовал это и еще откровенней нервничал.
Зарево росло, растекалось над предместьем, словно предутренний ветер раздувал пожары. Автоматная стрельба стала гуще – «шмайссеры». И у партизан и, понятно, у гитлеровцев. И гранаты гуще рвутся – гитлеровцы огрызаются активнее. А вот здесь уж точно гитлеровцы: рвутся мины. В уличном бою минометы? Что это даст? Когда-нибудь и в отряде будут свои минометы. И даже пушки. Среди партизан есть бывшие минометчики и артиллеристы, технику отобьем у врага. Как здорово было бы лупцануть по казармам из орудия!
Ко рву принесли первых раненых. Пока санитары отдыхали, Скворцов, наклоняясь над носилками, расспрашивал раненых о самочувствии и, конечно, о бое. Отвечали по-разному: самочувствие плохое, осколок, видать, раздробил кость; или – так, царапнуло пулей, крови, верно, много потерял, но до победы заживет; немец очухался, теснит, из крупнокалиберных пулеметов чешет, от мин спасу нет; или – уложили гадов порядочно, мечутся, как крысы, надо бить, пока они не очухались. Были и такие, что не могли ответить: стонут в беспамятстве или лежат, вытянувшись, как мертвые, по заострившимся бледным лицам перебегают блики огня.
Мины начали падать неподалеку от водонапорной башни. Скворцов распорядился нести раненых к лесу, к подводам. Хромая и морщась, приковылял Эдуард Новожилов, задымленный, заляпанный глиною, с разорванной брючиной. Скворцов спросил:
– Задело?
– Ерунда, – сказал Новожилов. – Перевязался индпакетом, и ваших нет.
– Обстановка? – спросил Скворцов.
– Я шел с первой ротой. Атаковали левую с краю казарму. Подожгли. Фрицы выскакивали – секли их из станкача, из автоматов. Окна забросали гранатами. Потом уже нас атаковали, с правого фланга – взвод охраны, с тяжелым пулеметом. Во время огневого боя гранатометчики подорвали два паровоза, стрелки, водокачку…
– Контратаку отбили?
– Отбили, товарищ командир! Подпустили поближе, взяли в клещи – и косоприцельным и гранатами… И ваших нет! Тут меня зацепило…
– Наши потери?
– Трудно сказать. Но есть и убитые.
– Их выносят?
– Согласно вашему приказу.
– Останешься за меня… Я поведу резерв.
– Есть, товарищ командир!
Они напрягали голоса, потому что бой, как и зарево, растекался вширь и доходил уже до башни. Ухали разрывы, посвистывали пули, – трассирующие очереди перекрещивались. Прибежал связной, мальчишка лет шестнадцати в шапке-ушанке и брезентовых сапожках: третья рота окружена, нужна помощь. Скворцов выслушал связного, поправил ремень автомата, скомандовал:
– Резервная группа-а! К бою! За мной!
Перед ним колыхалась шапка-ушанка с детскими, бантиком, тесемками на затылке – мальчишка-связной, у которого на ногах брезентовые, не по сезону, сапожки. У Скворцова не по сезону фуражка, холод простреливает ее насквозь, студит голову и подбородок, под которым пропущен ремешок, чтобы не слетела при беге, – холод что, пуля б не прострелила. Связной шагал ходко, но Скворцов наступал ему на пятки. Автомат колотил о грудь, указательный палец – на спусковом крючке: нажми, и очередь, фашисту не поздоровится, а ты дальше, вперед, в гущу схватки, автомат не подкачает, хотя он и немецкий. Связной и Скворцов – за ними цепочкой и остальные – дошли до полусгоревшей будки стрелочника, до расщепленного шлагбаума и, пригибаясь, побежали вдоль стены пакгауза. Стена вроде бы должна была их прикрывать, но откуда-то сверху, возможно, с какой-то крыши, безостановочными очередями поливал немецкий пулемет, пули щелкали о пакгауз, вот и приходилось пригибаться. Держались кучно, натыкаясь друг на друга, опасались отколоться, потеряться в ночи, в бою, в суматохе. Но такая скученность опасна: угодит мина – всех накроет, вот тебе и миномет в уличном бою. От пакгауза перебежали к длинному дощатому сараю, чадно дымившему, от сарая – к двухэтажному каменному дому начальника станции. Не доходя до его угла, связной сказал:
– Товарищ командир, за этим домом немаки. Они ишо вон там, за садом, и вон там, возле тупика, а посередке наши, по канавам. Куда ни сунься – немак стебает…
– А как же ты проскочил?
– Повезло. Один, по-пластунски… И то ишо стебали вослед, шапку продырявили…
Лишь бы голову не продырявили, а шапка – черт с ней. Скворцов выглянул из-за угла: связной не врал – от сада, тупика, сарая и дома, за которым они стояли, тянулись перекрестные трассирующие очереди. Своего рода огневой мешок. Скворцов наблюдал, и у него созревало решение: внезапно ударить здесь по немцам с тыла, ошеломить, пробиться к своим и, соединившись с ними, прорываться вместе к тупику. Проткнуть мешок этот и выскочить из него – маневр, требующий дерзости и быстроты, замешкаешься, запурхаешься – тоже окажешься в мешке. Скворцов сообщил свой замысел группе, предупредив: не отставать, быстрота – залог успеха, путь прокладываем автоматами и гранатами; и тут грохнуло так, что он запнулся на полуслове. Мост! Подрывники взорвали мост! За станцией, над речкой, там, где рвануло, – столб пламени и дыма. Взрыв поможет ему – немцы огорошены.
– Будешь со мной, – сказал он связному. – Не отставай… – Повернулся к группе: – Приготовились, ребята? Вперед! За мной! Ура-а! Смерть фашистам!
Скворцов знал, что операция будет экзаменом для участвующих в ней отрядов, в первую очередь – для командиров. Свой отряд впрямую подключать к операции Волощак не стал: недавно был бой, каратели потрепали, надо восстановить боеспособность. Поэтому было решено отряд держать в резерве, на случай неблагоприятного стечения обстоятельств. На себя Волощак взял общее руководство операцией… Все три дня Скворцов много работал: и с Волощаком, и со своими – с Новожиловым, Емельяновым, Федоруком, с командирами рот (взводы преобразовали в роты), и с командирами партизанских отрядов, которые вместе с ним проводят операцию. Иосиф Герасимович вызвал их в отряд к Скворцову, и они помудровали – первая совместная операция! Командиры отрядов не произвели на Скворцова большого впечатления, но по человечески понравились, душевные, компанейские, неунывающие ребята, один ровесник, из армейцев, старший лейтенант, другой постарше, из гражданских, бывший директор педтехникума.
Самочувствие было приличное, малярия отстала. И Лида вроде бы вовсе не замечала его. Начисто, категорически, бесповоротно… Быть может, остальные этого и не видели, но Скворцов-то видел, и самолюбие его было уколото. Да и душу будто кольнули, когда Лида прошла, не глянув на него. В другой раз глянула как на пустое место, уж лучше б совсем не глядела. Скворцов говорил себе: ну чего ты ершишься, опять со своим самолюбием, сам же хотел, чтоб оставила тебя. Никаких претензий нет. Ни к ней, ни к себе. Все решилось как надобно. А в груди иногда покалывает. Займись делами, выкинь все это из головы. Она молодая, она должна любить и полюбит еще кого-то, а ты не приспособлен для этого, ты приспособлен для одного – для войны, ну и занимайся войной, да получше. Хотя сказать, что воюет безупречно, не скажешь. Где она, мерка его командирских действий? Все это партизанство внове, никаких инструкций и уставов, своим умом доходим. В какой-то степени кустарщина, может, и прав тот капитан, Белозерский по фамилии, комбат, – не забылся. Ну и что? Громи оккупантов, приближай час победы. Когда-нибудь, возможно, и вскоре, высшее командование направит сюда парашютистов, десантников каких-нибудь, специально обученных, экипированных и вооруженных для действий в тылу врага. Тогда немецким захватчикам придется туго!
Отряд выступал вечером. Сек косой дождь, колеса подвод вязли в колеях, партизаны подталкивали подводы плечами, вытаскивали их из колдобин. Лошадей надо беречь. Выберутся на гравийную дорогу – усядутся на подводы, хотя под дождем и сидеть малоприятно. Топать, впрочем, еще хуже. Впереди двигалась разведка. Скворцов находился с третьей, штабной, подводой. Колонна подвод, то разрываясь, то смыкаясь, ползла меж мокрыми, словно отряхивающимися деревьями и кустами, и люди были промокшие. Вытаскивая ноги из грязюки, Скворцов шел справа от подводы, – в стареньких, разбитых сапогах показывать личный пример было не столь увлекательно. Глядя на него, не садились на подводу и Новожилов, и Федорук, и, уж конечно, Емельянов. На операцию отправилась вся отрядная верхушка, на хозяйстве остался Лобода. Бушевал Павло, требовал, чтоб и его взяли. Но кто-то, ж должен остаться из начальства, и Скворцов сказал Лободе: «Ты». Другие тоже хотят воевать, надо соблюдать какую-то очередность. В операции участвует подавляющее большинство личного состава отряда. И еще группа подрывников, которых прислал Волощак, будут рвать мост. Формально подчиняясь Скворцову, фактически они были от него независимы, и он считал это неправильным. Но переубедить Иосифа Герасимовича, если он в чем-то убежден, не просто.
Да, Павло остался на базе. Пусть передохнет, пусть остынет. А то больно горяч, больно крут в обращении с людьми. Однажды, когда Скворцов сделал ему замечание, стал оправдываться: «Война ж». – «Ты это брось, ты загибаешь», – сказал Скворцов. Лобода почему-то покорно согласился: «Загибаю». И спросил с улыбочкой: "Забыли, товарищ лейтенант? У краснодарской пацанвы клич был: «Бей своих, чтоб чужие боялись!» – «Не забыл. Но то было в шутку, а ты же целую базу подводишь, на войне, мол, иначе нельзя…» – «Я загибаю, товарищ командир отряда», – и эта застывшая на холодном волевом лице улыбка. Определенно: какой-то в Лободе перекос. А в июньских боях на границе дрался Павло отважно, да и ныне так же дерется. Что ж еще нужно от человека на войне? Нужно, чтобы он не утратил доброты к своим. А ты, лейтенант Скворцов, не утратил? Не знаю. То-то же, других судишь. Сужу, хотя понимаю: себя сперва суди, не раз это повторял. Ну и что, есть толк? Не знаю. Все-то ты: не знаю, не знаю, определенности в тебе стало меньше. Возможно…
Скворцов оступился в колдобину, набрал в сапоги жижи, чертыхнулся и услыхал возницу: «А ну к подводе, раз-два, взяли!» Подошел к подводе, потеснив кого-то, налег плечом на задок. Вдруг озарило воспоминание: так оттеснил кого-то, стрелявшего из амбразуры блокгауза, пулеметчика ли, автоматчика? Все в том же июне. Этот месяц врубился в память! Рядом натужно кряхтели, повозочный размахивал кнутом, лошади ржали, рвали постромки, разбрызгивали грязь и, наконец, выбрались на твердь.
Операция планировалась комбинированная: отряд Скворцова наносит главный удар – по железнодорожной станции в предместье, по казармам саперного батальона, два других отряда – вспомогательные, отвлекающие удары: один по полицейской комендатуре, второй по продфуражным и вещевым складам, в разгар всей этой катавасии подрывники взрывают мост через реку. Скворцов снова и снова, шаг за шагом, продумывал операцию, и у него неприятно холодело под сердцем – от предчувствия опасности и от сознания ответственности. На выходе из леса передние подводы задержались, за ними остановились и остальные. Пользуясь задержкой, Скворцов закурил и сразу загасил сигарету: сам же строжайше приказал не курить на марше! Шлепая по лужам, от передовых подвод подошли разведчики, старший доложил Скворцову: на гравийной дороге передвижение танковой колонны, идут также грузовики. Скворцов выслушал, помолчал. Переждать? Некогда. Да и вообще опасно лезть на гравий: одна колонна пройдет, а где гарантия, что второй не будет? Сталкиваться же лоб в лоб с танками не очень увлекательно.
Так, пешедралом, почти без роздыху, по сплошной грязи, в темноте, под непрерывным дождем, оставили за спиной километров двадцать и, полумертвые от усталости, вышли к железнодорожной насыпи. За насыпью, за деревьями, за покатым полем угадывалось городское предместье – объект их операции. Два часа спустя, перед рассветом, на его улицах загремят выстрелы и взрывы, и живущие в его домах люди будут разбужены: оккупанты и холуи услышат выстрелы и взрывы со страхом, честные люди – с радостью и надеждой. Силясь разглядеть в мороке подъездные пути, окраинные здания станции, Скворцов опять подумал об оккупантах и их холуях: первых он ненавидит люто, а вторых еще лютей – предатель хуже открытого врага.
Он распорядился отвести подводы подальше, в чащобу, а бойцов расположить на опушке, впритык к насыпи, – там было посуше и кустарник маскировал. Пока они отдыхали, перематывали портянки, покуривали в рукав, Скворцов отправил разведку во главе с самим Новожиловым к станции, подрывников – к мосту, что был где-то за поворотом. Прежде чем перейти насыпь и скатиться со своей группой в овраг, командир подрывников, маленький, юркий, в моряцком бушлате, сказал Скворцову:
– Товарищ командир отряда, пожелайте нам боевой удачи.
– Желаю! – И неожиданно для себя обнял подрывника за плечи, а тот обнял Скворцова. Стесняясь своего порыва, Скворцов отвернулся и уже не увидел, как подрывники – тень за тенью – пересекли насыпь и растворились в темноте, которая сгустившейся черной тучей клубилась над оврагом. Он присел на пенек, откинул полу шинели, достал пачку сигарет, но курить раздумал, сунул ее обратно в брючный карман.
Федорук остался при подводах, Емельянов переходил от бойца к бойцу, кидал шутки и советы, угощал куревом – поднимал политико-моральное состояние, и Скворцов был один. Напрягаясь, он всматривался туда, где лежало предместье, – тишина, лишь на станции голосит маневровый паровозик, его сиротливый гудок плывет в сыром воздухе и, отсырев, замирает в кустах. Потом и Скворцов отправился к партизанам, обошел ротных, еще раз проинструктировал, кто, где и как наступает. Вернулся к пеньку, на бугорок, с которого вновь понаблюдал за подъездными путями. Представил себе: здание вокзальчика, приземистые бараки саперного батальона светят расплывчатыми, мигающими огнями. Тишина, которая взорвется в четыре утра. Как когда-то… Только теперь все будет наоборот! А подрывников, умелых, квалифицированных, надо заиметь в отряде собственных. Если вести войну на рельсах, то как без них? Резон – создать взвод подрывников, быстренько обучить их под руководством опытного минера, позаимствовав его у Волощака: Иосиф Герасимович не откажет, для общей же пользы. И пусть набивают руку. А то мы плаваем в этих вопросах. Сперва и не различали разницы: рельсовая война или война на рельсах, считали – один черт. А на поверку: рельсовая война – разобрать пути, а что это дает? Немцы за несколько часов восстанавливали движение на таком участке, случалось же – это какая-то боковая, второстепенная, ветка, по которой и движения-то особого нету. Война на рельсах – это война против эшелонов, задача тут пустить под откос конкретный эшелон, конкретный! Разница коренная! Так говорили подрывники…
В канаве у насыпи – шаги, приглушенные голоса. Новожилов с разведчиками. Доложил: все нормально, два наших человека из местных на станции проведут партизан скрытно до водокачки, оттуда можно атаковать и казармы и станцию.
– Где проводники? – спросил Скворцов.
– Здесь они, – ответил Новожилов, и из-за спины его вышли двое в картузах и куртках, которые и в темноте казались промасленными. Было известно, что это проверенные, надежные, из подпольщиков, и все-таки Скворцов пристально вглядывался в их белеющие во тьме лица, прежде чем сказать:
– Ведите.
При полнейшей звуковой и световой маскировке отряд поротно перешел насыпь, но не поверху, а по автомобильному проезду, внизу, дальше двинулись кустарником, постепенно удаляясь от гнувшего дугу железнодорожного полотна, – проводники, с ними Новожилов и разведчики, чуть позади Скворцов и Емельянов. Ни звука! Однако Скворцову чудилось, что он слышит хриплое и мощное дыхание всего отряда.
Он поколебался, решая, где же его место в этом бою. Хотелось находиться в гуще, в атакующих цепях, но вразумлял себя: ты командир, ты должен командовать, а не строчить из автомата и швырять гранаты. Это ж не мелкая стычка, это целая операция. Но где разместить свой командный пункт? Видимо, поближе к станции, чтоб можно было непосредственно руководить боем, оперативно учитывая малейшее изменение обстановки. Он позавидовал Емельянову: комиссару что, иди в атакующей цепи, увлекая за собой, а ты сиди тут на отшибе. Но достало унылого юмора сказать: чему завидуешь, там же стреляют, и ты же командир, он комиссар, две большие разницы – по-одесски… Исходную позицию для атаки заняли без шума, хотя пришлось снимать часовых: одного у водокачки, второго у шлагбаума. Новожиловские ребята проделали это чисто, без выстрелов. Не зря тренировались в лагере. Новожилов и разведчиков гонял и Геннадия-военрука, ведавшего боевой подготовкой, заодно и себя гонял, тоже личный пример. Вот так бы чисто научились работать отрядные подрывники, сейчас кто во что горазд, не обходится без осечек и накладок…
Светящиеся стрелки трофейных швейцарских часиков показывали три сорок пять. Скворцов откинул все мысли, кроме единственной, – не пропустить, когда часы покажут четыре ноль-ноль. И не пропустил. Он поднял сигнальный пистолет, и в воздух взлетела красная ракета. Станковые пулеметы отряда – четыре против казарм, три против станции – враз ударили зажигательными по темным или кое-где светящимся окнам, и это было сигналом для общего начала операции. Через полминуты затрещали очереди, стали взрываться гранаты на западной окраине предместья – где склады, и на северной – где полиция. Ракета, описав дымную дугу, уже погасла, упала наземь, а Скворцов как будто все видел ее, дымно-кровавую, прочертившую мглистое, в тучах, небо. Прежней темноты не было: там и сям бело-желтое пламя разрывов, они не позволяли ночи сомкнуться, – следовали непрерывно. И тишины как не бывало: грохот взрывов, треск очередей, крики «ура» (готовя операцию, взвешивали: кричать, не кричать, решили – кричать, так сильней напугаем немцев, их паника – наш союзник). Скворцов, холодея от волнения, ловил это «ура», то слабевшее, то набиравшее крепость, и удалявшееся, удалявшееся от него.
Холодок волнения разливался в груди вдруг чем-то горячим, и подмывало вскочить, побежать вдогонку за атакующими, вместе с ними, родными, нажимая на спуск автомата и вопя «ура» разверстым ртом. Стало еще светлее: занялись пожары на станции, в казармах, на западе предместья и на севере – это радует, это прямо-таки праздничный фейерверк. Вон как полыхает! Ну что же ротные не докладывают? Кажется, вечность прошла. Но взглянул на часы, не поверил глазам: прошло пятнадцать минут! Как тянется время, стрелки как приклеились. Он брал из пачки сигарету, не докурив, бросал, закуривал новую. Иногда, не замечая этого, жевал ее, как сухарь, машинально выплевывал, и на щеках вспухали желваки. Хоть бы Емельянов воротился, рассказал бы, что там и как. Ну да, воротится комиссар, дожидайся, дорвался до боя и не помнит небось, что командир-то хочет кое-что знать. И Новожилов полез на штурм, хотя как начальнику штаба ему надо бы находиться при Скворцове. Правда, он еще и начальник разведки – передали ему разведку. Но все равно это партизанщина. Ей-богу, партизанщина! Скворцов нервничал, чувствовал это и еще откровенней нервничал.
Зарево росло, растекалось над предместьем, словно предутренний ветер раздувал пожары. Автоматная стрельба стала гуще – «шмайссеры». И у партизан и, понятно, у гитлеровцев. И гранаты гуще рвутся – гитлеровцы огрызаются активнее. А вот здесь уж точно гитлеровцы: рвутся мины. В уличном бою минометы? Что это даст? Когда-нибудь и в отряде будут свои минометы. И даже пушки. Среди партизан есть бывшие минометчики и артиллеристы, технику отобьем у врага. Как здорово было бы лупцануть по казармам из орудия!
Ко рву принесли первых раненых. Пока санитары отдыхали, Скворцов, наклоняясь над носилками, расспрашивал раненых о самочувствии и, конечно, о бое. Отвечали по-разному: самочувствие плохое, осколок, видать, раздробил кость; или – так, царапнуло пулей, крови, верно, много потерял, но до победы заживет; немец очухался, теснит, из крупнокалиберных пулеметов чешет, от мин спасу нет; или – уложили гадов порядочно, мечутся, как крысы, надо бить, пока они не очухались. Были и такие, что не могли ответить: стонут в беспамятстве или лежат, вытянувшись, как мертвые, по заострившимся бледным лицам перебегают блики огня.
Мины начали падать неподалеку от водонапорной башни. Скворцов распорядился нести раненых к лесу, к подводам. Хромая и морщась, приковылял Эдуард Новожилов, задымленный, заляпанный глиною, с разорванной брючиной. Скворцов спросил:
– Задело?
– Ерунда, – сказал Новожилов. – Перевязался индпакетом, и ваших нет.
– Обстановка? – спросил Скворцов.
– Я шел с первой ротой. Атаковали левую с краю казарму. Подожгли. Фрицы выскакивали – секли их из станкача, из автоматов. Окна забросали гранатами. Потом уже нас атаковали, с правого фланга – взвод охраны, с тяжелым пулеметом. Во время огневого боя гранатометчики подорвали два паровоза, стрелки, водокачку…
– Контратаку отбили?
– Отбили, товарищ командир! Подпустили поближе, взяли в клещи – и косоприцельным и гранатами… И ваших нет! Тут меня зацепило…
– Наши потери?
– Трудно сказать. Но есть и убитые.
– Их выносят?
– Согласно вашему приказу.
– Останешься за меня… Я поведу резерв.
– Есть, товарищ командир!
Они напрягали голоса, потому что бой, как и зарево, растекался вширь и доходил уже до башни. Ухали разрывы, посвистывали пули, – трассирующие очереди перекрещивались. Прибежал связной, мальчишка лет шестнадцати в шапке-ушанке и брезентовых сапожках: третья рота окружена, нужна помощь. Скворцов выслушал связного, поправил ремень автомата, скомандовал:
– Резервная группа-а! К бою! За мной!
Перед ним колыхалась шапка-ушанка с детскими, бантиком, тесемками на затылке – мальчишка-связной, у которого на ногах брезентовые, не по сезону, сапожки. У Скворцова не по сезону фуражка, холод простреливает ее насквозь, студит голову и подбородок, под которым пропущен ремешок, чтобы не слетела при беге, – холод что, пуля б не прострелила. Связной шагал ходко, но Скворцов наступал ему на пятки. Автомат колотил о грудь, указательный палец – на спусковом крючке: нажми, и очередь, фашисту не поздоровится, а ты дальше, вперед, в гущу схватки, автомат не подкачает, хотя он и немецкий. Связной и Скворцов – за ними цепочкой и остальные – дошли до полусгоревшей будки стрелочника, до расщепленного шлагбаума и, пригибаясь, побежали вдоль стены пакгауза. Стена вроде бы должна была их прикрывать, но откуда-то сверху, возможно, с какой-то крыши, безостановочными очередями поливал немецкий пулемет, пули щелкали о пакгауз, вот и приходилось пригибаться. Держались кучно, натыкаясь друг на друга, опасались отколоться, потеряться в ночи, в бою, в суматохе. Но такая скученность опасна: угодит мина – всех накроет, вот тебе и миномет в уличном бою. От пакгауза перебежали к длинному дощатому сараю, чадно дымившему, от сарая – к двухэтажному каменному дому начальника станции. Не доходя до его угла, связной сказал:
– Товарищ командир, за этим домом немаки. Они ишо вон там, за садом, и вон там, возле тупика, а посередке наши, по канавам. Куда ни сунься – немак стебает…
– А как же ты проскочил?
– Повезло. Один, по-пластунски… И то ишо стебали вослед, шапку продырявили…
Лишь бы голову не продырявили, а шапка – черт с ней. Скворцов выглянул из-за угла: связной не врал – от сада, тупика, сарая и дома, за которым они стояли, тянулись перекрестные трассирующие очереди. Своего рода огневой мешок. Скворцов наблюдал, и у него созревало решение: внезапно ударить здесь по немцам с тыла, ошеломить, пробиться к своим и, соединившись с ними, прорываться вместе к тупику. Проткнуть мешок этот и выскочить из него – маневр, требующий дерзости и быстроты, замешкаешься, запурхаешься – тоже окажешься в мешке. Скворцов сообщил свой замысел группе, предупредив: не отставать, быстрота – залог успеха, путь прокладываем автоматами и гранатами; и тут грохнуло так, что он запнулся на полуслове. Мост! Подрывники взорвали мост! За станцией, над речкой, там, где рвануло, – столб пламени и дыма. Взрыв поможет ему – немцы огорошены.
– Будешь со мной, – сказал он связному. – Не отставай… – Повернулся к группе: – Приготовились, ребята? Вперед! За мной! Ура-а! Смерть фашистам!