Смирнов Василий. Открытие мира

   "Миша Император потерял!"
   Шурка подхватил кольцо, зажал в кулачке и со всех ног пустился бежать к дому.
   "Не отдам, не отдам! - твердил он себе, сжимая до боли в пальцах находку. - У него колец много, а у меня нет... И никому не покажу. Тятьке не покажу, мамке не покажу... а Катьке и Яшке покажу".
   Наверняка это было не простое кольцо, а волшебное, и совсем не Миши Императора, потому что как только Шурка стал обладателем кольца, так сразу все кругом переменилось и исполнились многие его желания. И ребята появились на улице, и грабельки, маленькие, ловкие, сделанные отцом из больших, сломанных, очутились прислоненными к удочкам за крыльцом, и Саша Пупа, умытый, причесанный, в кумачовой рубахе и бархатном жилете, окруженный мужиками, торжественно и важно топал к избе Афанасия Горева.
   Живо смекнул Шурка, по какому такому случаю движется это медленное, говорливое шествие мужиков. Нет, не кончилась тихвинская! Рано простился с ней Шурка. Еще гулять и гулять ему, глазеть и радоваться до самого вечера.
   Он завязал кольцо в носовой платок, сунул его под рубашку, где вчера хранился полтинник. Лежи, перстенек, не шевелись и не показывайся. Не расстанется с тобой Шурка, не разменяет на пятаки, не проиграет в вертушку, будь спокоен.
   Шурка присоединился к ребятам, и они, порхнув воробьиной стайкой, раньше мужиков очутились перед домом Горева.
   Питерщик стоял на крыльце, подбоченясь, засунув пальцы в кожаные кармашки удивительного пояса, покачивался от удовольствия на носках и заливался тихим смехом.
   - Не забыли... Ах, черти драные! Порядочек! - воскликнул Горев, когда мужики подошли к избе.
   Афанасий сбежал к ним, они окружили его галдящей оравой, подняли на руки, и вот уже питерщик, потеряв кепку, растрепанный, взлетает к макушкам берез.
   - Выше его! У-ух, легонький!
   - Будь здоров, Афанасий Сергеич!
   - С приездом тебя!
   - С праздником!
   - Раскошеливайся, брат, на похмелку!
   Став на ноги, Горев поблагодарил за почет и дал мужикам зелененькую бумажку.
   - Гулять так гулять! - весело сказал он, разыскивая кепку, улыбаясь и покусывая свои усы. - Славь остальных, братцы, не давай питерщикам спуску!
   И повел к избе бабки Ольги.
   Миша Император не вышел к мужикам. Бабка Ольга сказала, что ему недужится.
   - Ничего, мы тебя замест сынка покачаем, - ответил Ваня Дух, торопливо подступая к хозяйке.
   И, как ни отбивалась бабка, покачали ее мужики, поздравили с благополучным приездом сына из Питера, пожелали ему выздоровления, богатой да красивой невесты, а бабке - кучу внучат. Пришлось бабке Ольге бежать в избу за деньгами.
   Шурка видел, как в окошко из-за занавески выглянул Миша Император с повязанной полотенцем головой, когда его мамаша рассчитывалась с мужиками. Шурка потрогал напуск матроски и постарался на всякий случай отойти в сторону, чтобы не попасться, грехом, на глаза Мише Императору.
   Мимо шел с обеда пастух Сморчок. Мужики зазвали его с собой.
   - Погуляем немножко, Евсей Борисович, - сказал Горев, уважительно здороваясь.
   И Шурка впервые узнал, что у Сморчка есть короткое, звучное, как хлопок кнута, имя и есть, как у всех взрослых, отчество. Это его порядком удивило.
   - Зальем пожар... ты, поджигатель! - смеялись мужики.
   - Избави бог, - сказал Сморчок, присоединяясь к шествию. - Выпить отчего же, можно. Поджигать - нельзя.
   - Знаем. Мухи не обидишь, - подтвердили мужики. - Оттого и смешно на Быкова.
   - А мухи есть злющие, Евсей Борисович, - усмехнулся Горев, идя рядом с пастухом.
   - Ты, Афанас Сергеич, я погляжу, не переменился, - отвечал Сморчок, засовывая под мышку кнут. - Пять годков мы с тобой не видались ай больше? - Он ласково вскинул из-под дремучих бровей светлые глаза на питерщика и внушительно добавил: - Муха душу не трогает, не поганит. Душе я хозяин.
   - Хо-озяин! Смотри-ка на него! Над коровами, что ли? - потешались мужики.
   - Хозяин над собой, - сказал, не обижаясь, пастух. - А вы - нет?.. То-то же, травка-муравка! Пожелать надо - расцветет душа. Всем только пожелать.
   Все шло замечательно. Ребята носились от одной избы питерщика к другой, возвещая хозяевам о приближении мужиков.
   Обогнав ребят, подлетел Шурка к своему дому. Отец, босой, в старой, неподпоясанной рубахе, отбивал под навесом косу.
   - Тятя, мужики идут... качать! - запыхавшись, радостно сообщил Шурка.
   Отец швырнул косу, молоток и плюнул, поднимаясь с бревна.
   - Чтоб им сдохнуть, пьяницам проклятым!
   Он поспешно ушел в избу.
   Шурка не знал, куда ему деваться от стыда. Отец прятался от мужиков, чтобы не давать им денежек. Вот сию минуточку прибегут ребята, закричат под окнами, привалят веселой толпой мужики, а Шуркина мать, бессовестная, высунется из окна и скажет, что отца дома нет. А все видели и слышали, как он отбивал косу, догадаются, что он спрятался, потому что бедный и жадный, станут его просмеивать.
   Ох, срам какой! Задразнят Шурку ребята!
   Свист, хохот, крики приближались. Шурка кинулся под навес, забился в самый дальний угол, за гнилые доски.
   Ему было слышно, как топали на крыльце и стучались в дверь ребята, как, разговаривая и посмеиваясь, подходили мужики.
   - Миколай Лександрыч... питерское солнышко, выглянь! - закричал Саша Пупа.
   - Где он там? - спрашивал, смеясь, Горев. - Подавайте его сюда, мошенника!
   Шурка зажмурился, хотя ему и так ничего не было видно, зажал ладошками уши. Но крики и хохот лезли в уши. Шурка заплакал...
   Перстенек, родненький, ненаглядный, спаси и помилуй Шурку. Золотенький, с драгоценным камешком, сделай так, чтобы не было стыдно, чтобы батька раскошелился хоть на двугривенный, вышел к мужикам. Ты волшебный, ты все можешь сделать. Ну что тебе стоит?.. А Шурка, вот те крест, отплатит тебе: будет чистить каждый день толченым кирпичом и протирать тряпочкой, никому тебя не отдаст, в спичечный коробок положит и ваткой прикроет - живи, как в домушке... Перстенек, перстенек, сотвори чудо!
   Шурка плакал и гладил под рубашкой колечко.
   И чудо совершилось.
   У крыльца заревели, завозились мужики:
   - О-оп-ля! Ух, ты!
   - С приездом... здоров будь... чтоб счастье тебе привалило!
   Высунулся Шурка из-за досок и увидел лакированные, черно сиявшие голенища сапог. Голенища летали над головами мужиков, словно большие галки.
   Шурка вылез из-под навеса, подбежал к крыльцу, растолкал ребят, чтобы поближе быть к отцу. Тот, оправляя наспех надетый, измятый праздничный пиджак, кланялся мужикам.
   - Спасибо за честь, соседи, много благодарен. Вот извольте... от всей души.
   Отец, хмурясь и улыбаясь, сунул что-то в руку Саше Пупе.
   - Маловато, Лександрыч, - сказал Саша, похлопывая ладонью об ладонь. - Боже мой, прибавить надо!
   - Не при деньгах... потратился по хозяйству... Извинить прошу, оправдывался отец и опять кланялся.
   - Хватит тебе, Саша! Насобирал, чай, больше попа в церкви, загалдели нетерпеливо мужики. - Гони на станцию за вином! Бабы, жарь яишню на все село! Милости просим, Николай Александрыч, повеселиться с нами за компанию.
   - Ваши гости, ваши гости! - отвечал отец, переставая хмуриться.
   Спустя часа два на лужайке, у моста, где вчера Шурка кудесничал с "курой", гуляли мужики. Поодаль от лужайки, у лип, сгрудились бабы и ребята, наблюдая, как веселятся их мужья и отцы, заговляясь* перед сенокосом.
   Верховодил на лужайке Саша Пупа.
   - Жи-ве-ом! - голосил он, приплясывая босыми ногами. - И жить будем. А смерть придет - помирать будем!
   Афанасий Горев подсел к Матвею Сибиряку, и под липами очень скоро стало известно, что Горев уступил переселенцу свою избу.
   - Куда торопишься, Афанасий Сергеич? - спрашивали мужики. - Продать не купить, успеется. Аль надумал спокинуть деревню навсегда?
   - Жениться хочу, - отшучивался Горев. - Может, какая рябая в дом примет.
   - От такого сокола которая откажется? Ни в жизнь!
   - Э-эх, разбередил ты нам опять ретивое - и укатишь! Бессовестно, брат.
   Шутки, смех, выкрики не умолкали на лужайке. Один Никита Аладьин, по обыкновению, не пил вина, не курил, почти не разговаривал. Уронив тяжелую голову на плечо, улыбаясь в нитяную бороду, он глядел на мужиков. Вдруг он поднял голову, откинулся на траву - и песня полилась свободно, как вода сама собой льется через край переполненной бадейки.
   Когда я на почте служил ямщиком,
   Был молод, имел я силенку...
   Афанасий Горев, крякнув, трезво вскочил на ноги, тонко поддержал:
   И кре-епко же, братцы, в селенье одно-ом
   Лю-би-ил я в ту пору девчо-онку-у...
   И все мужики, бросая разговоры, выпивку, закуску, повели-затянули ладно и грустно песню.
   Сзади Шурки тихо вздыхали бабы. Катька, сунув, палец в рот, пожималась, словно от холода.
   Закрыли-ися... ка-а-арие... о-очи...
   Налейте, нале-ейте ско-ре-е вина,
   Расска-азывать больше нет мо-о-чи...
   плакал-заливался Афанасий Горев, обняв колени и уронив голову на плечо, как Никита Аладьин.
   Шурку передернуло, точно от мороза. Он схватил Катьку за горячую руку и долго не выпускал. Катька щурила зеленые глаза, доверчиво прижималась плечиком.
   А на лужайке уже плясал вприсядку Саша Пупа.
   Э-эх, лапти, лапти мои,
   Лапото... лапоточки мои!
   Ни гугу! Замолчи!
   Ничего не говори!
   Иэ-эх, ну-у... тпру-у!
   Хороша, смешна была песня, но еще лучше - пляска. Живот не мешал Саше выделывать уморительные коленца. Выгнув руки кренделями, уперев их в бока, он катался и подскакивал на лужайке мячиком, выбрасывая ноги в стороны, так что сверкали голые пятки.
   - Ух! Ух! Бо-же мой... У-у-ух!
   Матвей Сибиряк на радостях ударил себя звонко по коленям ладонями, как досками.
   - Н-ну, берегись!
   И пошел мелко строчить, переплетая ногами. Саша, запыхавшись, отполз на карачках в сторону, чтобы не мешать.
   Точно с неба, упала в руки Горева балалайка. Он рванул "Барыню ".
   - Бабы, помогите мужикам! - крикнул он, оборачиваясь к липам.
   - Вино пить что-то не звали помогать! Поздновато, милые, вспомнили! со смехом откликнулись позади Шурки бабьи голоса.
   - Четвертную ставлю, красавицы!
   - Сперва поставь - поглядим.
   - Натощак косточки не шевелятся!
   Но уже выталкивали бабы дородную Солину молодуху, славившуюся пляской, и та, немного поломавшись, как бы нехотя поплыла навстречу Матвею Сибиряку, а потом отпрянула, топнула полусапожками и пошла разделывать, выплясывать, поводя плечами.
   И, глядя на все это, Шурка решил, что, должно быть, хорошо обдумали мужики ночью с Горевым, как жить дальше, и оттого теперь веселятся, радуются.
   - Как весело, правда? - сказал Шурка шепотом Катьке. - Я бы тоже поплясал. А ты?
   - И я бы поплясала.
   - А у меня чего есть! Дорогое-предорогое, - похвастался Шурка, хлопая себя выразительно по напуску матроски.
   - Неужто опять полтинник?
   - Еще получше.
   - Покажи!
   Но показать волшебное колечко Шурке не удалось. Расталкивая баб и ребят, на лужайку к мужикам выскочила Марья Бубенец, простоволосая, потная, часто дыша, словно сто верст без передышки пробежала.
   - Облопались! Глаза-то у вас где, пьяные хари? - затрещала она, плача и кидаясь на мужиков с поднятыми кулаками. - Дорвали-ись на даровщинку... пляшете? А коров чем кормить будем?.. Застлало бельма, ничего не видите. Ведь глебовские луг косят!
   Глава XXVIII
   БАРСКИЙ ЛУГ
   Позади - порывистое дыхание Катьки, тяжелый топот мужиков и баб, глухая злобная брань, крики. Шурка, не оглядываясь, мчит к Волге, обгоняет Кольку Сморчка и вырывается вперед.
   Вот картофельные ямы у дороги, прикрытые гнилыми горбылями, чтобы кто, грехом, не завалился. Вот и голубые от цветущего льна приречные полосы. Дорога обрывается под гору. Там, за старой изгородью, начинается Барский луг, широченный, убегающий к самой воде.
   Шурка выскочил к обрыву.
   Правду назвонила Марья Бубенец. Внизу, под горой, глебовские мужики, блестя кривыми лезвиями кос, бабы в нарядных, ярких кофтах и платках, как это полагается в сенокос, делили луг. У воды, на косьях в кольях, воткнутых по краям доставшихся делянок, висели шапки, фартуки, клочья травы. Мужики цепью шли поперек луга к воде, на эти вехи, прямо и высоко держа неподвижные головы, приминая ногами траву. За каждым торопилась по следу баба, мелко и часто тяпая траву пяткой косы. И ниточками тянулись через весь луг прокосы, деля разноцветье трав, осоку, кочки на ровные полосы.
   Прежде Шурка любил этот веселый, шумный час, жеребьевку, первый, чуть внятный шорох кос, дружную сутолоку баб, разодетых по-праздничному, сильные и торжественные взмахи мужичьих рук и сырой, медовый дух гороховины, иван-чая, прелый, горьковатый запах осоки и полыни. Все было необыкновенно радостно, легко, как-то не похоже на работу. Мужики и бабы, словно забавляясь, играли вперегонки, смеясь и подзадоривая друг дружку.
   Луг делили всегда вечером. А утром, когда Шурка с приятелями прибегал на гору, внизу темно-зелеными ровными валами лежала свежескошенная трава. Будто Волга за ночь расплеснула свои волны, они погуляли на просторе да так и застыли. Было жалко черно-белых чибисов, которые, плача, вились-кружились над лугом, не находя своих гнезд, и еще немножко жалко высокой, по пазуху Шурке, травы. Ее разбивали, разбрасывали косьями, и она, светлея, просыхала на солнышке. Траву ворочали граблями, а после обеда сгребали шумящее жаркое сено в копнушки. И приятно было ребячьей ватагой, наплескавшись-накупавшись в Волге досыта, до дрожи, осторожно пробираться по колкому скошенному лугу, чтобы не уколоть босых ног, стараясь ступать только на пятки или на скрюченные пальцы, и, все-таки занозив, обрезав ногу, хромать и не показывать вида, что больно. А потом валяться-кувыркаться в копнушках сена, вдыхая знойно-пряный аромат и визжа от щекотки, потому что всегда какая-нибудь проворная сухая травинка заползала под рубашку.
   Теперь ничего этого не будет. Чужие мальчишки и девчонки носились под горой по лугу.
   Шурка отыскал камень и швырнул его в глебовских ребят. Подбежали Катька, Колька Сморчок и остальные ребята и тоже стали кидать чем попало.
   Откуда-то взялся Олег Двухголовый с Тихонями. У Олега были полные карманы камней.
   - Вот они - лупи их! - заорал он, показывая рукой под гору. - Что же ты? - покосился он на Шурку.
   - Камней нету! - ответил Шурка сердито.
   - У меня много. Бери!
   Олег дал Шурке и Катьке полную пригоршню отличных плоских камешков. И Тихони дали по два черепочка. И все они, почему-то перестав быть врагами, принялись стращать глебовских мальчишек и девчонок и швыряться.
   Сельские мужики и бабы, гремя косами, бранясь, скатились под гору. Ребята кинулись за ними.
   Шурка видел, как Ваня Дух налетел на чужую бабу в клетчатой кофте, вырвал у нее старенькую косу-хлопушку, торопливо подставил колено, и хрясь! - косье надвое.
   - Будешь знать, ведьма, как чужое трогать! - прохрипел он, отталкивая от себя бабу и бросаясь к другой, в малиновом платке.
   Та, молодая, верткая, отскочила, выставила длинное лезвие косы, словно саблю.
   - Подойди, дьявол лохматый!.. Распорю пузо-то!
   Но сзади на нее набросилась Марья Бубенец, сорвала малиновый платок, вцепилась в волосы.
   - Батюшки... убива-ают! - истошно закричала молодуха, роняя косу.
   От воды бежали глебовские мужики.
   - Не пущай их на сухое место, топи в солоди! - ревел Саша Пупа, с треском выламывая из изгороди кол.
   - Бей ворье! Гони с луга! - потрясал Шуркин батька суковатым, неизвестно когда и где добытым поленом.
   - В Волгу!.. В Волгу сукиных сынов!
   Сельские мужики бросились навстречу глебовским. Бабы отстали, криком подбадривая своих мужей. Чужих мальчишек и девчонок как ветром сдуло с луга. Матери их, подобрав подолы, голосисто отругиваясь, отступали к Волге, под мужикову верную защиту.
   Шурка забрался на самую высокую, с хвостами дидельника, кочку, чтобы видней было, плясал и тоже что-то кричал. И Катька кричала. И Олег Двухголовый кричал.
   Озирая луг горящими глазами, Шурка все замечал.
   Вот бежит, пошатываясь, Саша Пупа, взвалив на плечо здоровенный кол, и кумачовая, сбившаяся назади рубаха огненным языком лижет ему спину, будто подгоняет. Матвей Сибиряк вышагивает журавлем и еще издали грозит пудовым кулачищем, а Шуркин отец крутит над головой полено. Шурке приятно, что глебовские мужики, рассыпавшиеся по лугу, замедляют бег и Андрей Шестипалый, в соломенной широкополой шляпе, с аршинной косой наперевес, вылетевший далеко вперед своих, начинает оглядываться назад, сбавляет ход и наконец идет шагом, грузно опираясь на косье. Те и другие, сближаясь, сплачиваются плечом к плечу, валят стеной на стену.
   Шурке тревожно и весело. Он страстно желает, чтобы хорошенько отлупцевали глебовских и поскорей прогнали с луга.
   Мужики остановились посредине луга, в вязком месте, называемом солодью. Узкая лента ржавой воды разделяет две стены. Ни сельские, ни глебовские не двигаются, не переходят воду. Но рев нарастает перекатами. От дальней заводи появляется на краю луга дядя Ося с удочками. Приложив ладонь к бескозырной фуражке, он стоит столбом.
   - Ну, что они там? Чего ждут? - волнуется Шурка, судорожно перебирая по кочке ногами.
   Он сует два пальца в рот, как учил его Яшка. И все ребята подхватывают пронзительный свист, подпрыгивая от нетерпения.
   - Э-эй!.. Э-э-эй! - слышится сзади.
   Ребята оглядываются.
   С горы по дороге торопливо спускаются Афанасий Горев с ивовым прутом, которым он стегает себя по голенищу, пастух Сморчок с намотанным кольцами через плечо и грудь кнутом и Никита Аладьин с пустыми руками.
   - Э-э-эй! - сердито кричит Горев и машет сельским мужикам, словно просит подождать его, не начинать драки. Ивовый прут нетерпеливо щелкает по сапогу. Ну, покажет он глебовским, всыплет досыта!
   Ребята бросаются следом за Горевым.
   Густая, высокая трава мешает Шурке бежать. Он задирает ноги, как дурачок Машенька, скачет прыжками, наблюдая за всем, что делается впереди.
   Над солодью стон стоит от брани. И вот в стене сельских мужиков будто кто окно прорубил. Огненным шаром катится через солодь Саша Пупа, ливень грязи косит по сторонам. От глебовских вихрем срывается навстречу соломенная шляпа, похожая на голову огромного подсолнуха.
   Черный кол Саши Пупы прочертил воздух... Нет, мимо! Увернулся Андрей Шестипалый - кол врезался в землю, переломился. Пламя кумачовой рубахи гаснет в солоди. Широкополая шляпа накрыла упавшего Сашу. Косье молотит цепом.
   - А-а-а!
   Стена сельских мужиков дрогнула, качнулась...
   В это мгновение резкий, как выстрел, удар кнута оглушает Шурку.
   - Ку-да-а? Сто-ой! - страшно орет, как на коров, Сморчок и опять громко стреляет кнутом.
   Афанасий Горев, меся сапогами чмокающую ржавчину, кидается к народу.
   - Черт вас побери, что вы делаете? - бешено, не своим голосом кричит он, расталкивая, растаскивая мужиков.
   И Никита Аладьин, уронив на плечо голову, молча разнимает драку.
   Вот тебе и подмога!.. Шурка застыл на одной ноге, цаплей, растерянно хлопая глазами.
   - Смотри, расходятся... Не будут драться, - с сожалением говорит Катька. - Испугались!
   - Кто? Наши?
   - Ну да.
   - И вовсе не испугались! - раздраженно бурчит Шурка. - Афанасия Горева послушались.
   - Зачем?
   - Почем я знаю... Отстань!
   - А я бы не послушался, - говорит, посапывая, Олег Двухголовый. - Я бы и ему морду набил, питерщику. Не суйся не в свое дело.
   - Бахвал! - сплевывает Шурка, презрительно поворачиваясь спиной. Он опять начинает ненавидеть Двухголового.
   Перемешавшись, сельские и глебовские мужики, мокрые, грязные, продолжая переругиваться, вылезают из солоди на сухое местечко. Саша Пупа отлеживается в траве. Из осоки колесом торчит край затоптанной соломенной шляпы. Валяется чей-то полный воды опорок.
   - Мало вас, леших, пороли урядники... мало! - громко и сердито говорил Горев, кружась среди мужиков и потрясая прутом. - Не прибавилось ума. Э-эх, люди! Стыдно!
   Сельские мужики виновато оправдывались:
   - Наш луг... Кому не обидно? Перекупили - богачи выискались!
   - А вам кто запрещал? - огрызались глебовские.
   - Кошелек, растакие суседи... Кошелек!
   - У нас скотина тоже от бескормицы дохнет.
   - Подыхайте с ней заодно! Чужое не трогайте!
   - Да какое же чужое, раз заплачено?
   - Запла-а-ачено? А сдачи не хошь - поленом?
   Брани и крику еще было много, но уже потянулись мужики за кисетами. И первый дымок, плывя паутиной в воздухе, известил ребят, что больше они ничего путного не увидят.
   Так бы и вышло. Но подбежали бабы и словно дров в огонь подбросили. Мужиков не стало слышно, а в ушах звону прибавилось.
   Марья Бубенец, поднимая мужа, плакала, будто и на самом деле ей жалко было Сашу. Голося, она бережно вытирала ему кровь и грязь с лица, а украдкой драла за волосы, шипела, совала под бока кулаками.
   Андрей Шестипалый, выуживая из воды шляпу, заметил это, хрипло рассмеялся.
   - Хорошенько его, хорошенько! - посоветовал он. - Чуть не убил меня, боров пьяный.
   Марья так и взвилась:
   - Сам ты боров поганый, урод несчастный! И жена - свинья, неряха... Знал господь, кого покарать. Я те добавлю, сатана, обломаю лишний коготь! Я те расчешу куделю!
   Шурка мигнуть не успел, как она повисла у Андрея на бороде. И давай возить, только клочья полетели.
   - Очумела... собака! - двинул Марью наотмашь глебовский верховод.
   - Да будет вам! - вмешался, подбегая, Сморчок. - Душа-то у вас есть?
   Шестипалый пощупал бороду, харкнул.
   - На! Погляди! - и ударом в зубы свалил Сморчка с ног.
   Ваня Дух, верно, только этого и ждал - бросился на выручку пастуху. За Шестипалого вступились глебовские, и пошла настоящая потасовка.
   Теперь Горев и Никита Аладьин ничего поделать не могли. Они лишь путались среди мужиков, мешали, и им попадало от чужих и своих. Защипались, зацарапались бабы, норовя побольше изодрать кофт и платков.
   Шурке стало не по себе, жутко. И оттого, что верх брали трезвые глебовские мужики; и оттого, что пропал в свалке отец со своим поленом; и, главное, оттого, что разъяренные мужики, как он теперь догадывался, хотели не просто поколотить сторону и прогнать с луга, а определенно собирались биться насмерть. Это уже была не драка, а что-то другое, похожее на побоище, про которое рассказывали сказки, где кости трещат, головы с плеч валятся. Слушать про это интересно, а смотреть - страшно.
   И Шурка заревел отчаянно, стал звать отца. Глядя на него, заревела Катька. И даже Олег Двухголовый рожу скривил. Чужие девчонки и мальчишки, появившиеся рядом, подхватили плач, принялись слезно кликать своих отцов и мамок:
   - Ой, тятенька-а!.. Ой, ма-аменька-а!..
   Ребята от слез ничего не видели, и оттого им становилось еще страшнее.
   Конец побоища был неожиданный и совершенно непонятный.
   Внезапно появился управляющий Платон Кузьмич на сером рысаке, в двуколке, с дядей Родей за кучера.
   И не стало на лугу двух стен. Одна мертвая стена выросла перед двуколкой.
   У Андрея Шестипалого из носа текла ручьем кровь. Он, сморкаясь, размазывал ее по бороде рукавом. Ваня Дух, порыжев от грязи, в разорванном пиджаке, злобно сверлил одним глазом: второй глаз у него закрылся. Вспухла правая полосатая щека у Шуркиного отца. Глебовский веселый мужичонка, тот, что вчера шлялся на гулянье с деревянной игрушечной лошадкой, обеими руками держался за голову. Матвей Сибиряк, разорвав зубами подол рубахи, перевязывал лоскутом распоротую косой ладонь.
   Было так тихо, что слышал Шурка, как переступал, засекая подковами, жеребец и слабо покашливал, отплевываясь кровью, Сморчок.
   - Что у вас тут такое? - строго спросил управляющий, грузно вставая с сиденья.
   - Свадьба! - насмешливо отозвался кто-то из мужиков.
   - Что-о? - грозно переспросил Платон Кузьмич, дрогнув отвислыми бритыми щеками.
   Он едва не опрокинул двуколку, переваливаясь через ее край, и пошел медведем на народ.
   Все расступились, образуя улицу, и в конце ее, на виду, оказался питерщик, с поломанным прутиком в кулаке. Расставив ноги в грязных сапогах, почернев, в сбившейся на затылок кепчонке, Горев торчал из травы корягой.
   И, словно боясь споткнуться, не дошел до него Платон Кузьмич.
   - Ты кто такой? Я тебя не знаю, - отрывисто сказал он, насупясь.
   - Неужели? - удивился Афанасий Сергеевич, покачав кепочкой с пуговкой. - Экая беда! - сказал он огорченно. - Видать, я память вам маленько отшиб... когда в пятом году ненароком заехал по уху. Извините, дело прошлое.
   Шепот, не то смешок пролетел по народу. Поубавился в стене проход до узкого переулка. Шурка, конечно, вскинулся глазами на мясисто-желтые уши Платона Кузьмича. Уши розовели, розовели, потом стали красными и словно еще крупнее.
   - Гм-м... Опять ты здесь?! - изумленно протянул управляющий и пожевал губами. Оглянулся назад, на двуколку, обвел избитых мужиков и баб крутым взглядом из-под серых бровей и вскипел: - Это ты стравил их, негодяй?
   - Я?!
   Горев шагнул и поднял обломок прута. И столько ненависти было в его перекошенном лице, что Шурке опять стало страшно.
   - Вот что, господин управляющий... уезжайте-ка подобру-поздорову, тихо посоветовал Афанасий Сергеевич, доламывая прут. - Уж мы как-нибудь тут сами поладим.
   - Очень хо-ро-шо-с! - прорычал Платон Кузьмич, дергаясь мешками щек, повернулся, и снова переулок раздвинулся перед ним просторной улицей.
   Он медленно шел к двуколке, и за сутулой спиной его пустое место сразу зарастало бабами и мужиками.
   Собираясь уезжать, управляющий погрозил пальцем.
   - Не допущу!.. Кого слушаетесь? Ну, пеняйте на себя... Не продаю луга! Сам буду косить... Сам!
   Все, что произошло дальше, мелькнуло перед Шуркой как во сне - будто было и не было.
   Мужиков и баб плеснуло к двуколке.