Страница:
Во время учебы и пребывания в Америке Джоб проникся ненавистью к коммунистическому учению и всему, связанному с коммунизмом, поэтому было вполне естественно, что после возвращения в Африку он тут же записался в родезийскую армию, а уже через год получил офицерский чин.
После войны, когда по договору страна перешла в руки Роберта Мугабе и его народной демократии, Джоб подготовился и с отличием сдал экзамен на право занимать пост госслужащего, поскольку именно госслужба и политика сулили самый быстрый путь к богатству и власти.
Однако он был заклеймен «продавшимся», поскольку воевал не на той стороне — на проигравшей стороне. Кроме того, он был матабелом, в то время как у власти находились представители племени шонов. Так что все двери для него оказались закрыты. Злой, как черт, и разочарованный он явился к Шону.
— Черт возьми, Джоб, да ты просто чересчур хорош для любой работы, которую я мог бы предложить тебе в охотничьей фирме.
— Я согласен на что угодно: готов быть следопытом, свежевальщиком, ружьеносцем, кем угодно, — настаивал Джоб.
Так они и стали охотиться вместе — точно так же, как раньше воевали, и через год Шон сделал его одним из директоров «Сафари Кортни». И они всегда называли эти свои тихие вечера, когда неторопливо потягивали виски у лагерного костра, «советами директоров».
Джоб страшно любил в разных обстоятельствах играть совершенно разные роли. Перед клиентами, приехавшими на сафари, он обычно входил в образ, который называл «негр с плантации», называя Шона бвана или нкози, и вел себя как типичный представитель ушедшей колониальной эпохи.
— Кончай выдрючиваться, Джоб. Ты же унижаешь себя, — пытался было поначалу протестовать Шон.
— Но ведь клиенты ожидают именно этого, — урезонивал его Джоб. — Старина, ведь мы продаем им иллюзию. Они приезжают сюда изображать крутых парней и строить из себя Эрнестов Хемингуэев. А если они узнают, что у меня ученая степень по истории и политологии, то это их отпугнет. — И Шон, хоть и с неохотой, вынужден был смириться.
Когда они бывали вдвоем — как сейчас, — Джоб переходил в образ, который называл «хомо сапиенс», и становился умным, проницательным, образованным человеком, которым на самом деле и являлся. В своих разговорах они легко переходили с синдебеле на английский, поскольку свободно владели родными языками друг друга, и им обоим было с этими языками так же комфортно, как и в обществе друг друга.
— Слушай, Шон, да не переживай ты так из-за этой концессии. Во-первых, ничего еще не случилось, а если и случится, то мы что-нибудь придумаем.
— Может, прямо сейчас и придумаешь? Свежая мысль сейчас бы ой как не повредила.
— Ну, например, мы могли бы попробовать получить другую концессию — скажем, в тех местах, где все еще заправляет моя семья. Где-нибудь в Матетси или даже на реке Гвай — это вообще мои родные места.
— Ничего не выйдет, — покачал головой Шон. — После нынешнего фиаско на мне навеки поставлено клеймо.
— А мы подадим прошение от моего имени, — предложил Джоб и злорадно усмехнулся. — Тогда я смогу назначить тебя одним из директоров, и ты сможешь называть меня бвана.
Они рассмеялись, настроение Шона немного улучшилось, и когда он наконец ушел от костра и в темноте пошел обратно в лагерь, он впервые за последние несколько дней почувствовал прилив оптимизма. Только Джобу удавалось так ободрять его.
Когда он подошел к палатке, под деревьями мелькнула чья-то бледная тень, и он резко остановился. Потом до его слуха донеслось позвякивание серебряного колье, и он понял, что девочка, должно быть, специально дожидается его.
— Мы можем переговорить? — негромко спросила Клодия.
— Валяйте, — разрешил он. И почему его всегда так раздражает это типично американское «переговорить» вместо нормального «поговорить»?
— Прошу заранее простить меня, если я не очень хорошо справлюсь, — начала она. Он промолчал. — Я хотела извиниться.
— В таком случае вы извиняетесь не перед тем, кем нужно. У меня по-прежнему две ноги.
Она вздрогнула, и голос ее задрожал.
— Неужели вы настолько безжалостны, а? — Она высоко подняла голову. — Впрочем, вы, наверное, правы, иного я и не заслуживаю. Я и в самом деле была идиоткой. Мне казалось, что я все знаю, но, как выяснилось, знаю я очень мало, и по своему неведению я причинила людям много горя. Я понимаю, что извинениями горю не поможешь, но, поверьте, мне действительно страшно жаль, что так вышло.
— Просто мы с вами выходцы из совершенно разных миров и у нас нет абсолютно ничего общего: ни мыслей, ни чувств. Нам нечего и надеяться когда-нибудь понять друг друга и уж тем более подружиться. Тем не менее я понимаю, чего вам стоило признать свою вину.
— Значит, перемирие, да? — спросила она.
— Ладно, перемирие. — Он протянул руку, и она пожала ее. Кожа ее была нежной, как розовый лепесток, ладонь продолговатая и прохладная, но рукопожатие оказалось не по-женски крепким.
— Спокойной ночи, — сказала она, отпустила наконец его руку и направилась к своей палатке.
Он следил за тем, как она идет к себе. Луна лишь два дня назад пошла на убыль, и белое платье Клодии выглядело в лунном свете, как полупрозрачный клуб тумана. В нем явственно просматривалось великолепное тело, длинные, стройные ноги и изящные руки.
Наблюдая за ней, он вдруг почувствовал, что восхищается ее присутствием духа и что она в первый раз со дня их знакомства по-настоящему нравится ему.
* * *
* * *
* * *
После войны, когда по договору страна перешла в руки Роберта Мугабе и его народной демократии, Джоб подготовился и с отличием сдал экзамен на право занимать пост госслужащего, поскольку именно госслужба и политика сулили самый быстрый путь к богатству и власти.
Однако он был заклеймен «продавшимся», поскольку воевал не на той стороне — на проигравшей стороне. Кроме того, он был матабелом, в то время как у власти находились представители племени шонов. Так что все двери для него оказались закрыты. Злой, как черт, и разочарованный он явился к Шону.
— Черт возьми, Джоб, да ты просто чересчур хорош для любой работы, которую я мог бы предложить тебе в охотничьей фирме.
— Я согласен на что угодно: готов быть следопытом, свежевальщиком, ружьеносцем, кем угодно, — настаивал Джоб.
Так они и стали охотиться вместе — точно так же, как раньше воевали, и через год Шон сделал его одним из директоров «Сафари Кортни». И они всегда называли эти свои тихие вечера, когда неторопливо потягивали виски у лагерного костра, «советами директоров».
Джоб страшно любил в разных обстоятельствах играть совершенно разные роли. Перед клиентами, приехавшими на сафари, он обычно входил в образ, который называл «негр с плантации», называя Шона бвана или нкози, и вел себя как типичный представитель ушедшей колониальной эпохи.
— Кончай выдрючиваться, Джоб. Ты же унижаешь себя, — пытался было поначалу протестовать Шон.
— Но ведь клиенты ожидают именно этого, — урезонивал его Джоб. — Старина, ведь мы продаем им иллюзию. Они приезжают сюда изображать крутых парней и строить из себя Эрнестов Хемингуэев. А если они узнают, что у меня ученая степень по истории и политологии, то это их отпугнет. — И Шон, хоть и с неохотой, вынужден был смириться.
Когда они бывали вдвоем — как сейчас, — Джоб переходил в образ, который называл «хомо сапиенс», и становился умным, проницательным, образованным человеком, которым на самом деле и являлся. В своих разговорах они легко переходили с синдебеле на английский, поскольку свободно владели родными языками друг друга, и им обоим было с этими языками так же комфортно, как и в обществе друг друга.
— Слушай, Шон, да не переживай ты так из-за этой концессии. Во-первых, ничего еще не случилось, а если и случится, то мы что-нибудь придумаем.
— Может, прямо сейчас и придумаешь? Свежая мысль сейчас бы ой как не повредила.
— Ну, например, мы могли бы попробовать получить другую концессию — скажем, в тех местах, где все еще заправляет моя семья. Где-нибудь в Матетси или даже на реке Гвай — это вообще мои родные места.
— Ничего не выйдет, — покачал головой Шон. — После нынешнего фиаско на мне навеки поставлено клеймо.
— А мы подадим прошение от моего имени, — предложил Джоб и злорадно усмехнулся. — Тогда я смогу назначить тебя одним из директоров, и ты сможешь называть меня бвана.
Они рассмеялись, настроение Шона немного улучшилось, и когда он наконец ушел от костра и в темноте пошел обратно в лагерь, он впервые за последние несколько дней почувствовал прилив оптимизма. Только Джобу удавалось так ободрять его.
Когда он подошел к палатке, под деревьями мелькнула чья-то бледная тень, и он резко остановился. Потом до его слуха донеслось позвякивание серебряного колье, и он понял, что девочка, должно быть, специально дожидается его.
— Мы можем переговорить? — негромко спросила Клодия.
— Валяйте, — разрешил он. И почему его всегда так раздражает это типично американское «переговорить» вместо нормального «поговорить»?
— Прошу заранее простить меня, если я не очень хорошо справлюсь, — начала она. Он промолчал. — Я хотела извиниться.
— В таком случае вы извиняетесь не перед тем, кем нужно. У меня по-прежнему две ноги.
Она вздрогнула, и голос ее задрожал.
— Неужели вы настолько безжалостны, а? — Она высоко подняла голову. — Впрочем, вы, наверное, правы, иного я и не заслуживаю. Я и в самом деле была идиоткой. Мне казалось, что я все знаю, но, как выяснилось, знаю я очень мало, и по своему неведению я причинила людям много горя. Я понимаю, что извинениями горю не поможешь, но, поверьте, мне действительно страшно жаль, что так вышло.
— Просто мы с вами выходцы из совершенно разных миров и у нас нет абсолютно ничего общего: ни мыслей, ни чувств. Нам нечего и надеяться когда-нибудь понять друг друга и уж тем более подружиться. Тем не менее я понимаю, чего вам стоило признать свою вину.
— Значит, перемирие, да? — спросила она.
— Ладно, перемирие. — Он протянул руку, и она пожала ее. Кожа ее была нежной, как розовый лепесток, ладонь продолговатая и прохладная, но рукопожатие оказалось не по-женски крепким.
— Спокойной ночи, — сказала она, отпустила наконец его руку и направилась к своей палатке.
Он следил за тем, как она идет к себе. Луна лишь два дня назад пошла на убыль, и белое платье Клодии выглядело в лунном свете, как полупрозрачный клуб тумана. В нем явственно просматривалось великолепное тело, длинные, стройные ноги и изящные руки.
Наблюдая за ней, он вдруг почувствовал, что восхищается ее присутствием духа и что она в первый раз со дня их знакомства по-настоящему нравится ему.
* * *
Шон, как всегда, спал тревожным сном охотника и солдата. Природные звуки буша ничуть его не беспокоили — даже вопли стаи гиен, кружащих вокруг хорошо укрепленного навеса для добычи, где хранились львиные шкуры.
Однако стоило лучику света коснуться брезента его палатки, он мгновенно проснулся и тут же потянулся за фонарем и ружьем, прислоненным к изголовью его койки.
— Кто там? — негромко спросил он.
— Это я, Джоб.
Шон бросил взгляд на свой «ролекс». Светящиеся стрелки показывали три часа ночи.
— Ну, входи. В чем дело?
— В лагерь вернулся один из следопытов, которых мы оставили у реки. Он бегом пробежал двадцать миль.
Шон вдруг почувствовал, как по спине у него побежали мурашки, и тут же сел.
— Ну и?.. — нетерпеливо спросил он.
— Вчера вечером на закате Тукутела наконец покинул Национальный парк и пересек реку.
— Это точно?
— Абсолютно. Они хорошо его рассмотрели. Это Тукутела-Сердитый, и на нем нет никакого ошейника.
— Где Матату? — Шон резко встал и потянулся за штанами. В этот момент от входа послышалось:
— Я готов, бвана. — В палатку просунулась голова маленького ндоробо.
— Отлично. Выходим через двадцать минут. С собой берем только вещмешки и фляги. Вместо Шадраха пойдет Пумула. Я хочу, чтобы мы вышли на след Тукутелы еще до того, как его станет видно.
Голый по пояс Шон отправился к палатке Рикардо и, остановившись у входа, услышал равномерное похрапывание.
— Капо! — Храп тут же прекратился. — Ты не спишь? Я тут тебе слоника присмотрел. Так что давай-ка вытряхивайся из мешка. Тукутела перешел реку. Выходим через двадцать минут.
— Ч-черт побери! — Было ясно, что Рикардо еще окончательно не проснулся. Он, спотыкаясь, шарил по палатке. — Где, будь они прокляты, мои штаны? Эй, Шон, разбуди Клодию, ладно?
В палатке Клодии уже горел свет. Должно быть, громкий разговор ее разбудил.
— Вы проснулись? — спросил Шон, подойдя к входу ее палатки. Клапан распахнулся, и через мгновение она уже стояла перед ним, освещаемая горящим за ее спиной фонарем. Ночная рубашка, ворот и манжеты которой были отделаны кружевом, доходила ей почти до щиколоток, но полотно было таким тонким, что сквозь него явственно проглядывало ее обнаженное тело.
— Я услышала, как вы будите папу, — сказала она. — Я вас не задержу. Пешком пойдем? Как, по-вашему, что мне лучше надеть: ботинки или мокасины?
Он был уверен, что она нарочно устроила это представление, и почувствовал какую-то ханжескую злобную радость, совершенно чуждую его натуре.
— Сегодня вам придется топать куда дальше и быстрее, чем когда-либо в жизни, — резко ответил Шон.
«Выдрючивается, как шлюха, — подумал он, совершенно игнорируя тот факт, что по жизни более всего был падок на шлюх, — и как раз тогда, когда я только начал испытывать к ней уважение». — Его так и подмывало сказать какую-нибудь грубость. Он сдержался, стараясь не обращать внимания на крутые изгибы ее бедер, изящные, словно фарфоровая ваза, вышедшая из рук мастера эпохи Тан. Он хотел было даже отвернуться, чтобы продемонстрировать полное свое безразличие и вступающее с ним в полное противоречие неодобрение, но когда она снова скрылась за упавшим на место клапаном, все еще продолжал стоять на прежнем месте.
— Перемирие, будь я проклят, — в сердцах ругался он себе под нос, возвращаясь к себе. — Нет, она по-прежнему кружит по рингу и отвешивает мне один удар за другим. — И тут собственный гнев вдруг озадачил его. Ведь окажись перед ним в таком виде любая другая женщина — пусть даже и вполовину не такая красивая, — он бы лишь порадовался такому представлению.
«Просто она должна быть выше этого, — наконец нашел он для себя объяснение, а потом вспомнил, как сильно она ему не нравилась и какое презрение вызывала. — Смотри, эта курочка еще даст тебе прикурить», — мысленно предостерег он себя, а потом вдруг разразился хохотом. Наконец-то в душе его развеялась горечь, вызванная ампутацией ноги Шадраха и неминуемой потерей лицензии.
Ему предстояла охота на одно из легендарных африканских животных, и присутствие этой женщины каким-то непостижимым образом придавало совершенно необычную остроту предстоящей охоте.
Однако стоило лучику света коснуться брезента его палатки, он мгновенно проснулся и тут же потянулся за фонарем и ружьем, прислоненным к изголовью его койки.
— Кто там? — негромко спросил он.
— Это я, Джоб.
Шон бросил взгляд на свой «ролекс». Светящиеся стрелки показывали три часа ночи.
— Ну, входи. В чем дело?
— В лагерь вернулся один из следопытов, которых мы оставили у реки. Он бегом пробежал двадцать миль.
Шон вдруг почувствовал, как по спине у него побежали мурашки, и тут же сел.
— Ну и?.. — нетерпеливо спросил он.
— Вчера вечером на закате Тукутела наконец покинул Национальный парк и пересек реку.
— Это точно?
— Абсолютно. Они хорошо его рассмотрели. Это Тукутела-Сердитый, и на нем нет никакого ошейника.
— Где Матату? — Шон резко встал и потянулся за штанами. В этот момент от входа послышалось:
— Я готов, бвана. — В палатку просунулась голова маленького ндоробо.
— Отлично. Выходим через двадцать минут. С собой берем только вещмешки и фляги. Вместо Шадраха пойдет Пумула. Я хочу, чтобы мы вышли на след Тукутелы еще до того, как его станет видно.
Голый по пояс Шон отправился к палатке Рикардо и, остановившись у входа, услышал равномерное похрапывание.
— Капо! — Храп тут же прекратился. — Ты не спишь? Я тут тебе слоника присмотрел. Так что давай-ка вытряхивайся из мешка. Тукутела перешел реку. Выходим через двадцать минут.
— Ч-черт побери! — Было ясно, что Рикардо еще окончательно не проснулся. Он, спотыкаясь, шарил по палатке. — Где, будь они прокляты, мои штаны? Эй, Шон, разбуди Клодию, ладно?
В палатке Клодии уже горел свет. Должно быть, громкий разговор ее разбудил.
— Вы проснулись? — спросил Шон, подойдя к входу ее палатки. Клапан распахнулся, и через мгновение она уже стояла перед ним, освещаемая горящим за ее спиной фонарем. Ночная рубашка, ворот и манжеты которой были отделаны кружевом, доходила ей почти до щиколоток, но полотно было таким тонким, что сквозь него явственно проглядывало ее обнаженное тело.
— Я услышала, как вы будите папу, — сказала она. — Я вас не задержу. Пешком пойдем? Как, по-вашему, что мне лучше надеть: ботинки или мокасины?
Он был уверен, что она нарочно устроила это представление, и почувствовал какую-то ханжескую злобную радость, совершенно чуждую его натуре.
— Сегодня вам придется топать куда дальше и быстрее, чем когда-либо в жизни, — резко ответил Шон.
«Выдрючивается, как шлюха, — подумал он, совершенно игнорируя тот факт, что по жизни более всего был падок на шлюх, — и как раз тогда, когда я только начал испытывать к ней уважение». — Его так и подмывало сказать какую-нибудь грубость. Он сдержался, стараясь не обращать внимания на крутые изгибы ее бедер, изящные, словно фарфоровая ваза, вышедшая из рук мастера эпохи Тан. Он хотел было даже отвернуться, чтобы продемонстрировать полное свое безразличие и вступающее с ним в полное противоречие неодобрение, но когда она снова скрылась за упавшим на место клапаном, все еще продолжал стоять на прежнем месте.
— Перемирие, будь я проклят, — в сердцах ругался он себе под нос, возвращаясь к себе. — Нет, она по-прежнему кружит по рингу и отвешивает мне один удар за другим. — И тут собственный гнев вдруг озадачил его. Ведь окажись перед ним в таком виде любая другая женщина — пусть даже и вполовину не такая красивая, — он бы лишь порадовался такому представлению.
«Просто она должна быть выше этого, — наконец нашел он для себя объяснение, а потом вспомнил, как сильно она ему не нравилась и какое презрение вызывала. — Смотри, эта курочка еще даст тебе прикурить», — мысленно предостерег он себя, а потом вдруг разразился хохотом. Наконец-то в душе его развеялась горечь, вызванная ампутацией ноги Шадраха и неминуемой потерей лицензии.
Ему предстояла охота на одно из легендарных африканских животных, и присутствие этой женщины каким-то непостижимым образом придавало совершенно необычную остроту предстоящей охоте.
* * *
На дне глубокой лощины, которую им пришлось преодолевать, трава была покрыта инеем. Кристаллики снега ярко сверкали в свете фар, а оцепеневшие от холода представители местной фауны пребывали в полулетаргическом состоянии, вяло уступая дорогу «тойоте». Наконец, за час до рассвета, машина достигла брода на Чивеве. В предутреннем свете луны вода реки казалась черной и сверкающей, как антрацит, а высокие деревья по обоим берегам были похожи на каких-то сверкающих призраков, как будто вдоль реки выстроились две противоборствующие армии сказочных великанов.
Шон остановил «тойоту» в стороне от дороги и оставил одного из свежевальщиков охранять ее. Потом они совершенно естественным образом выстроились в обычную охотничью колонну, в центре которой помещались клиенты. Пумула занял прежнее место Шадраха в арьергарде. Мускулистый молчаливый африканец с густой черной бородой нес на плече «ригби» Рикардо.
У всех мужчин, включая Рикардо, были вещмешки, и даже Клодия несла свои фляги с водой. У Джоба было второе ружье Рикардо — «уэзерби» — а Шон, как всегда, сам нес свой «нитро-экспресс-577». Во время охоты он никогда не выпускал его из рук. Они двинулись вперед, вверх по течению реки, примерно через милю согрелись и прибавили шагу. Шон заметил, что Клодия, с ее длинными ногами, успешно справляется с неровностями лесной тропы и не отстает от остальных. Заметив в его взгляде невольное одобрение, она одарила его кокетливой улыбкой.
Небосклон уже начал озаряться первыми лучами солнца, когда следопыт, принесший известие о том, что Тукутела наконец перешел реку, что-то крикнул и указал рукой куда-то вперед. Было уже достаточно светло, чтобы вскоре они смогли различить свежую зарубку на стволе красного дерева, стоящего у самой воды.
— Это здесь! — сказал следопыт. — Я отметил место.
Шон с первого взгляда понял, что здесь идеальное место для переправы через реку крупных животных. Гиппопотамы первыми протоптали путь через кустарник и вниз по десятифутовому крутому берегу к воде. А прошедшие здесь вслед за ними стада буйволов и слонов утрамбовали землю и сделали тропу более пологой.
Вообще африканский вельд покрыт целой сетью звериных троп, и в этом месте к броду их тоже сходилось около дюжины, подобно спицам колеса. Все участники охоты, услышав крик следопыта, ускорили шаг, но Матату тут же вырвался вперед и принялся внимательно осматривать короткую широкую тропу, уходящую к воде. Он то и дело склонял голову то к одному плечу, то к другому, чтобы использовать скудный свет как можно эффективнее, и время от времени касался земли кончиком очищенного от коры ивового прутика.
Не пройдя и пяти шагов, он выпрямился, оглянулся, а встретившись взглядом с Шоном, широко улыбнулся, отчего все его лицо превратилось в сплошную сетку из радостно-возбужденных морщинок.
— Это он! — чирикнул он. — Это следы ног отца всех слонов. Это Тукутела! Это и вправду Сердитый!
Шон взглянул на широкий круглый след в покрывающей звериную тропу пыли и почувствовал, что в душе у него будто весенний паводок поднимается.
Но его возбуждение вскоре сменилось чувством ответственности за исход охоты — едва ли не религиозной суровостью.
— Матату, — сказал он. — Вперед по следу!
Тем самым он как бы формально возвестил о начале охоты.
Шон остановил «тойоту» в стороне от дороги и оставил одного из свежевальщиков охранять ее. Потом они совершенно естественным образом выстроились в обычную охотничью колонну, в центре которой помещались клиенты. Пумула занял прежнее место Шадраха в арьергарде. Мускулистый молчаливый африканец с густой черной бородой нес на плече «ригби» Рикардо.
У всех мужчин, включая Рикардо, были вещмешки, и даже Клодия несла свои фляги с водой. У Джоба было второе ружье Рикардо — «уэзерби» — а Шон, как всегда, сам нес свой «нитро-экспресс-577». Во время охоты он никогда не выпускал его из рук. Они двинулись вперед, вверх по течению реки, примерно через милю согрелись и прибавили шагу. Шон заметил, что Клодия, с ее длинными ногами, успешно справляется с неровностями лесной тропы и не отстает от остальных. Заметив в его взгляде невольное одобрение, она одарила его кокетливой улыбкой.
Небосклон уже начал озаряться первыми лучами солнца, когда следопыт, принесший известие о том, что Тукутела наконец перешел реку, что-то крикнул и указал рукой куда-то вперед. Было уже достаточно светло, чтобы вскоре они смогли различить свежую зарубку на стволе красного дерева, стоящего у самой воды.
— Это здесь! — сказал следопыт. — Я отметил место.
Шон с первого взгляда понял, что здесь идеальное место для переправы через реку крупных животных. Гиппопотамы первыми протоптали путь через кустарник и вниз по десятифутовому крутому берегу к воде. А прошедшие здесь вслед за ними стада буйволов и слонов утрамбовали землю и сделали тропу более пологой.
Вообще африканский вельд покрыт целой сетью звериных троп, и в этом месте к броду их тоже сходилось около дюжины, подобно спицам колеса. Все участники охоты, услышав крик следопыта, ускорили шаг, но Матату тут же вырвался вперед и принялся внимательно осматривать короткую широкую тропу, уходящую к воде. Он то и дело склонял голову то к одному плечу, то к другому, чтобы использовать скудный свет как можно эффективнее, и время от времени касался земли кончиком очищенного от коры ивового прутика.
Не пройдя и пяти шагов, он выпрямился, оглянулся, а встретившись взглядом с Шоном, широко улыбнулся, отчего все его лицо превратилось в сплошную сетку из радостно-возбужденных морщинок.
— Это он! — чирикнул он. — Это следы ног отца всех слонов. Это Тукутела! Это и вправду Сердитый!
Шон взглянул на широкий круглый след в покрывающей звериную тропу пыли и почувствовал, что в душе у него будто весенний паводок поднимается.
Но его возбуждение вскоре сменилось чувством ответственности за исход охоты — едва ли не религиозной суровостью.
— Матату, — сказал он. — Вперед по следу!
Тем самым он как бы формально возвестил о начале охоты.
* * *
След был заметен, как шоссе среди пустыни, и уводил в лес по звериной тропе.
Старый слон, похоже, бежал довольно быстро, как будто понимал, что брод — место особенно опасное. Возможно, именно поэтому он предпочел переходить реку на закате, с тем чтобы в наступившей темноте уйти от реки как можно дальше.
Миль пять он бежал без остановки, а потом совершенно неожиданно свернул со звериной тропы в густые заросли колючего кустарника, который недавно зацвел и пустил свежие побеги. Он ходил взад и вперед, лакомясь цветами и сочными побегами, след его стал запутанным, а за собой он оставлял поломанные и втоптанные в землю кусты.
Матату и Джоб отправились в заросли, чтобы определить, куда направился старый слон, а остальные немного отстали, чтобы не мешать им работать.
— Умираю от жажды! — Клодия отстегнула от пояса одну из фляжек.
— Нет! — остановил ее Шон. — Если с самого начала начнете пить, потом будете страдать от жажды целый день, а мы в самом начале пути.
Она на мгновение заколебалась, прикидывая, не настоять ли на своем, но потом все-таки пристегнула фляжку обратно.
— С вами не соскучишься, — заметила она.
Матату негромко свистнул откуда-то из-за кустов.
— Он взял след, — объявил Шон и повел остальных через заросли кустарника.
— Насколько мы теперь отстаем? — спросил он Матату. Сначала они отставали от слона на десять часов, но каждый раз, когда он останавливался, чтобы подкрепиться, они сокращали это время.
— Он кормился недолго, — пожал плечами Матату. — А теперь снова бежит во всю прыть.
Слон свернул со звериной тропы и теперь бежал по каменистому предгорью небольшого хребта, как будто сознательно скрывая следы. Неподготовленный человек ни за что не смог бы обнаружить практически незаметный след, но Матату невозмутимо шел все дальше и дальше.
— Ты уверен, что он не потерял след? — тревожно спросил Рикардо.
— Слушай, Капо, ты охотился с Матату столько раз, что мог бы и не спрашивать, — ответил Шон.
— Но что же он может видеть? — поинтересовалась Клодия. — Тут же сплошные камни и гравий.
— Ноги слона оставляют пусть почти и невидимые, но все же различимые следы: содранные лишайники, комочки грязи. Вот здесь, например, между камнями пробивалась молодая трава, и он примял ее, причем стебельки согнулись в ту сторону, куда он пошел. К тому же примятая трава по-другому отражает солнечный свет.
— Вы могли бы идти по такому следу? — осведомилась Клодия. Шон лишь отрицательно покачал головой.
— Нет, я ведь не волшебник.
Они переговаривались едва слышным шепотом, тем не менее Шон наконец прервал их, сказав:
— Ну все, довольно болтать. Теперь сохраняем полную тишину.
Дальше они двигались в полном молчании. Лес вокруг них просто поражал удивительным разнообразием.
Здесь росло около сорока разновидностей комбретумового дерева, хотя в сущности лес комбретовым не был, так как в нем произрастало и множество других пород деревьев. Все деревья отличались разным цветом коры и текстурой древесины. Ветви одних оголила зима, другие же были увенчаны густыми кронами с мириадами оттенков зеленого, золотого, оранжевого и киновари.
Временами лес окружал их со всех сторон, а потом всего через какое-то мгновение они оказывались на открытом месте, откуда открывался вид на далекие холмы и странной формы горы, на покрытые травой просторы. Трава кое-где была выжжена, и из-под слоя пепла пробивались молодые побеги.
Свежая поросль травы привлекала стада антилоп. Грациозные создания с длинными кривыми, как сабли, рогами паслись прямо на открытом месте, изгибая гордые шеи, похожие на шеи чистокровных арабских скакунов. Чепраки их были угольно-черными, а подбрюшья — снежно-белыми.
Поднимая облачка серовато-черной пыли, по выгоревшей земле бродили тростниковые козлы с вопросительно торчащими вперед рогами и белыми пушистыми хвостиками, зебры, которые на таком расстоянии казались не полосатыми, а однотонно серыми, антилопы гну с высокомерными римскими носами и клочковатыми бородами, бесцельными кругами гоняющиеся друг за другом, как клоуны на арене цирка.
Пока лев не начал охоту, животные, являющиеся его естественной добычей, ведут себя на удивление доверчиво и часто просто стоят и смотрят на своего смертельного врага, прогуливающегося в каких-нибудь пятидесяти ярдах от них. Похоже, точно таким же образом они почувствовали, что эта группа людей не представляет для них ни малейшей угрозы, поэтому подпустили их почти вплотную, только потом ленивой трусцой отбежали подальше. Клодия пришла в такой восторг, что практически забыла об усталости даже после четырех часов быстрой ходьбы по пересеченной местности.
В ложбине между двумя холмами они обнаружили небольшое озерцо. Вода в нем застоялась, позеленела, и со дна то и дело всплывали и лопались пузырьки газов от гниющих на дне водорослей, но старый слон здесь явно пил и оставил на берегу кучу губчатого желтого навоза.
— Устраиваем привал на десять минут, — объявил Шон. — Теперь можете попить. — Он взглянул на Клодию. — Только постарайтесь не делать больше двух глотков, если только не рискнете попробовать вот этого. — Он указал на мутную воду пруда, и Клодия брезгливо сморщилась.
Он оставил ее сидящей рядом с отцом и отошел к стоящему поодаль Матату.
— В чем дело? — спросил он. За двадцать лет он буквально научился читать мысли маленького африканца. Матату покачал головой, и морщинки на его лице печально собрались в кучку.
— Что-то не так, — наконец сказал Матату. — Слон явно чем-то расстроен. Идет то туда, то сюда. Бежит быстро, но определенной цели у него как будто нет. Ничего не ест и торопится так, будто земля жжет ему ноги.
— И что же с ним, по-твоему, Матату?
— Понятия не имею, — признался тот. — Но мне это не нравится, бвана.
Шон вернулся к сидящей на берегу пруда Клодии.
— Давайте-ка посмотрим ваши ноги. — Он заметил, что на протяжении последнего часа она немного прихрамывала.
— Вы это серьезно?
Она хотела было скептически улыбнуться, но он уже положил одну ее ногу себе на колени, расшнуровал ботинок, стянул его, а затем и носок. Ступни ее были такими же длинными и изящными, как и руки, но кожа оказалась более нежной, а над пяткой виднелось яркое красное пятно. Такое же пятно обнаружилось и на суставе большого пальца. Шон протер намечающиеся мозоли пропитанной спиртом ваткой. Ему доставляло какое-то интимное, чувственное удовольствие ухаживать за этими великолепной формы ногами, однако вслух он сурово заметил:
— Больно небось, да? Не нужно строить из себя героиню — еще несколько миль, и у вас вздуются волдыри размером с виноградную гроздь, а у нас на руках окажется калека.
Он похлопал по натертым местам.
— Смените носки, — велел он. — А в следующий раз, как только станет больно, немедленно скажите.
Она послушно переобулась, и они снова двинулись в путь.
Незадолго до полудня след снова сменил направление — на сей раз на восток.
— Мы сократили разрыв на час или два, — шепнул Шон Капо. — Но Матату это не нравится, да и мне тоже. Он ведет себя как-то странно, явно напряжен и теперь направляется прямо к мозамбикской границе.
— Думаешь, он нас учуял? — встревожился Капо, но Шон отрицательно покачал головой.
— Исключено — ведь мы на много часов позади него.
В полдень они сделали еще один привал, отдохнули и перекусили, а когда снова двинулись дальше, то, не пройдя и мили, оказались в маруловом лесу. Спелые желтые плоды буквально устилали землю под деревьями, и старый слон не устоял перед искушением. Похоже, он пасся там довольно продолжительное время — часа три, не меньше, — наедаясь до отвала, и только после этого снова двинулся на восток, как будто внезапно вспомнив о назначенной встрече.
— Что ж, по крайней мере, это дает нам преимущество еще в три часа, — заметил Шон, хотя при этом хмурился. — Мы всего в десяти милях от мозамбикской границы. Если он перейдет ее, то мы его потеряли.
Шон прикидывал, не перейти ли им на бег. Во время войны в буше они с Джобом и Шадрахом никогда не преследовали противника шагом. Бегом они могли за день покрыть шестьдесят, а то и все семьдесят миль. Он бросил взгляд на Клодию. Она вполне могла и в этом удивить его, поскольку двигалась, как спортсменка, и, несмотря на намечающиеся мозоли, по-прежнему шла пружинистой легкой походкой. Потом он взглянул на Рикардо и тут же отказался от этой идеи. На стоящей в ложбине девяностопятиградусной жаре Рикардо буквально плавился. Шон порой просто забывал, что через год или два Рикардо стукнет шестьдесят. Он всегда был бодр и подтянут, но сейчас явно начал сдавать — глаза запали, под ними темнели мешки, а кожа приобрела серовато-землистый оттенок.
«Старый бродяга, похоже, нездоров, — подумал Шон. — Не стоит его лишний раз напрягать».
Задумавшись, он едва не налетел на Матату, который вдруг резко остановился, снова склонившись над следом.
— Что такое? — спросил он. Малыш явно был чем-то взбудоражен. Он тряс головой и что-то бормотал себе под нос на ндоробском диалекте, которого не понимал даже Шон.
— Так что все-таки… — снова начал было Шон, но осекся. Теперь он и сам все увидел. — О черт! — выругался он. Откуда-то сбоку появились две цепочки человеческих следов и теперь тянулись вдоль слоновьего следа. Почва в этом месте была песчаной, и следы были видны совершенно отчетливо.
Двое мужчин в ботинках на резиновой подошве. Шон сразу узнал характерный узор отпечатков. Снова эти вездесущие кроссовки местного производства, которые можно за несколько долларов купить в любой лавке или универмаге.
Даже Рикардо разглядел следы незнакомцев.
— Это еще кто, дьявол их побери? — сердито спросил он, но Шон, не обращая на него внимания, вместе с Джобом продолжал следить за работой Матату.
Тот некоторое время, как старая наседка, сновал вдоль следов взад и вперед, потом подошел к ним. Они присели на корточки, Джоб по одну сторону от Шона, Матату по другую — своего рода военный совет, на котором не хватало лишь Шадраха.
— Два человека. Один молодой, высокий и худой, ходит на цыпочках. Другой старше, ниже ростом, толще. У обоих рюкзаки и бундуки. — Шон знал, что все это маленький ндороб узнал по длине шага, по разной глубине отпечатков каблуков и носков кроссовок и нарушающей равновесие тяжести ружей, которые люди несли в руках. — Они нездешние. Местные жители не носят обуви, к тому же эти двое пришли откуда-то с севера.
— Наверняка замбийские браконьеры, — проворчал Джоб. — Небось охотились за носорожьими рогами, а тут наткнулись на такого крупного слона, что грех было упустить случай.
— Вот подонки, — в сердцах сплюнул Шон. В 1970 году на территории Замбии по другую сторону Замбези насчитывалось порядка двенадцати тысяч черных носорогов. Теперь же их не осталось вовсе — ни единого экземпляра. Любой йеменский аристократ с удовольствием заплатит пятьдесят тысяч долларов за кинжал с ручкой из рога носорога, поэтому браконьеры стали объединяться в группы, похожие на самые настоящие военные отряды. На южной стороне долины Замбези все еще оставалось несколько сотен носорогов, и браконьеры из Замбии по ночам пересекали реку, обманывая бдительность патрулей охотничьего министерства. Во время войны многие из нынешних браконьеров воевали в партизанских отрядах. Это были очень жестокие и хладнокровные люди, руки которых были обагрены и кровью множества людей и животных, на которых они охотились.
— Скорее всего, у них «АК», — заметил Джоб. — И вполне возможно, что их вовсе не двое. Просто несколько человек прикрывают их по сторонам. Так что они превосходят нас как по огневой мощи, так и по количеству людей, Шон. Что ты собираешься предпринять?
— Это моя концессия, — ответил Шон. — А Тукутела — мой слон.
— Тогда, возможно, и за то, и за другое тебе придется драться. — Благородное матабельское лицо Джоба было мрачно, но глаза сверкали — он не мог скрыть охватившего его предвкушения схватки.
Старый слон, похоже, бежал довольно быстро, как будто понимал, что брод — место особенно опасное. Возможно, именно поэтому он предпочел переходить реку на закате, с тем чтобы в наступившей темноте уйти от реки как можно дальше.
Миль пять он бежал без остановки, а потом совершенно неожиданно свернул со звериной тропы в густые заросли колючего кустарника, который недавно зацвел и пустил свежие побеги. Он ходил взад и вперед, лакомясь цветами и сочными побегами, след его стал запутанным, а за собой он оставлял поломанные и втоптанные в землю кусты.
Матату и Джоб отправились в заросли, чтобы определить, куда направился старый слон, а остальные немного отстали, чтобы не мешать им работать.
— Умираю от жажды! — Клодия отстегнула от пояса одну из фляжек.
— Нет! — остановил ее Шон. — Если с самого начала начнете пить, потом будете страдать от жажды целый день, а мы в самом начале пути.
Она на мгновение заколебалась, прикидывая, не настоять ли на своем, но потом все-таки пристегнула фляжку обратно.
— С вами не соскучишься, — заметила она.
Матату негромко свистнул откуда-то из-за кустов.
— Он взял след, — объявил Шон и повел остальных через заросли кустарника.
— Насколько мы теперь отстаем? — спросил он Матату. Сначала они отставали от слона на десять часов, но каждый раз, когда он останавливался, чтобы подкрепиться, они сокращали это время.
— Он кормился недолго, — пожал плечами Матату. — А теперь снова бежит во всю прыть.
Слон свернул со звериной тропы и теперь бежал по каменистому предгорью небольшого хребта, как будто сознательно скрывая следы. Неподготовленный человек ни за что не смог бы обнаружить практически незаметный след, но Матату невозмутимо шел все дальше и дальше.
— Ты уверен, что он не потерял след? — тревожно спросил Рикардо.
— Слушай, Капо, ты охотился с Матату столько раз, что мог бы и не спрашивать, — ответил Шон.
— Но что же он может видеть? — поинтересовалась Клодия. — Тут же сплошные камни и гравий.
— Ноги слона оставляют пусть почти и невидимые, но все же различимые следы: содранные лишайники, комочки грязи. Вот здесь, например, между камнями пробивалась молодая трава, и он примял ее, причем стебельки согнулись в ту сторону, куда он пошел. К тому же примятая трава по-другому отражает солнечный свет.
— Вы могли бы идти по такому следу? — осведомилась Клодия. Шон лишь отрицательно покачал головой.
— Нет, я ведь не волшебник.
Они переговаривались едва слышным шепотом, тем не менее Шон наконец прервал их, сказав:
— Ну все, довольно болтать. Теперь сохраняем полную тишину.
Дальше они двигались в полном молчании. Лес вокруг них просто поражал удивительным разнообразием.
Здесь росло около сорока разновидностей комбретумового дерева, хотя в сущности лес комбретовым не был, так как в нем произрастало и множество других пород деревьев. Все деревья отличались разным цветом коры и текстурой древесины. Ветви одних оголила зима, другие же были увенчаны густыми кронами с мириадами оттенков зеленого, золотого, оранжевого и киновари.
Временами лес окружал их со всех сторон, а потом всего через какое-то мгновение они оказывались на открытом месте, откуда открывался вид на далекие холмы и странной формы горы, на покрытые травой просторы. Трава кое-где была выжжена, и из-под слоя пепла пробивались молодые побеги.
Свежая поросль травы привлекала стада антилоп. Грациозные создания с длинными кривыми, как сабли, рогами паслись прямо на открытом месте, изгибая гордые шеи, похожие на шеи чистокровных арабских скакунов. Чепраки их были угольно-черными, а подбрюшья — снежно-белыми.
Поднимая облачка серовато-черной пыли, по выгоревшей земле бродили тростниковые козлы с вопросительно торчащими вперед рогами и белыми пушистыми хвостиками, зебры, которые на таком расстоянии казались не полосатыми, а однотонно серыми, антилопы гну с высокомерными римскими носами и клочковатыми бородами, бесцельными кругами гоняющиеся друг за другом, как клоуны на арене цирка.
Пока лев не начал охоту, животные, являющиеся его естественной добычей, ведут себя на удивление доверчиво и часто просто стоят и смотрят на своего смертельного врага, прогуливающегося в каких-нибудь пятидесяти ярдах от них. Похоже, точно таким же образом они почувствовали, что эта группа людей не представляет для них ни малейшей угрозы, поэтому подпустили их почти вплотную, только потом ленивой трусцой отбежали подальше. Клодия пришла в такой восторг, что практически забыла об усталости даже после четырех часов быстрой ходьбы по пересеченной местности.
В ложбине между двумя холмами они обнаружили небольшое озерцо. Вода в нем застоялась, позеленела, и со дна то и дело всплывали и лопались пузырьки газов от гниющих на дне водорослей, но старый слон здесь явно пил и оставил на берегу кучу губчатого желтого навоза.
— Устраиваем привал на десять минут, — объявил Шон. — Теперь можете попить. — Он взглянул на Клодию. — Только постарайтесь не делать больше двух глотков, если только не рискнете попробовать вот этого. — Он указал на мутную воду пруда, и Клодия брезгливо сморщилась.
Он оставил ее сидящей рядом с отцом и отошел к стоящему поодаль Матату.
— В чем дело? — спросил он. За двадцать лет он буквально научился читать мысли маленького африканца. Матату покачал головой, и морщинки на его лице печально собрались в кучку.
— Что-то не так, — наконец сказал Матату. — Слон явно чем-то расстроен. Идет то туда, то сюда. Бежит быстро, но определенной цели у него как будто нет. Ничего не ест и торопится так, будто земля жжет ему ноги.
— И что же с ним, по-твоему, Матату?
— Понятия не имею, — признался тот. — Но мне это не нравится, бвана.
Шон вернулся к сидящей на берегу пруда Клодии.
— Давайте-ка посмотрим ваши ноги. — Он заметил, что на протяжении последнего часа она немного прихрамывала.
— Вы это серьезно?
Она хотела было скептически улыбнуться, но он уже положил одну ее ногу себе на колени, расшнуровал ботинок, стянул его, а затем и носок. Ступни ее были такими же длинными и изящными, как и руки, но кожа оказалась более нежной, а над пяткой виднелось яркое красное пятно. Такое же пятно обнаружилось и на суставе большого пальца. Шон протер намечающиеся мозоли пропитанной спиртом ваткой. Ему доставляло какое-то интимное, чувственное удовольствие ухаживать за этими великолепной формы ногами, однако вслух он сурово заметил:
— Больно небось, да? Не нужно строить из себя героиню — еще несколько миль, и у вас вздуются волдыри размером с виноградную гроздь, а у нас на руках окажется калека.
Он похлопал по натертым местам.
— Смените носки, — велел он. — А в следующий раз, как только станет больно, немедленно скажите.
Она послушно переобулась, и они снова двинулись в путь.
Незадолго до полудня след снова сменил направление — на сей раз на восток.
— Мы сократили разрыв на час или два, — шепнул Шон Капо. — Но Матату это не нравится, да и мне тоже. Он ведет себя как-то странно, явно напряжен и теперь направляется прямо к мозамбикской границе.
— Думаешь, он нас учуял? — встревожился Капо, но Шон отрицательно покачал головой.
— Исключено — ведь мы на много часов позади него.
В полдень они сделали еще один привал, отдохнули и перекусили, а когда снова двинулись дальше, то, не пройдя и мили, оказались в маруловом лесу. Спелые желтые плоды буквально устилали землю под деревьями, и старый слон не устоял перед искушением. Похоже, он пасся там довольно продолжительное время — часа три, не меньше, — наедаясь до отвала, и только после этого снова двинулся на восток, как будто внезапно вспомнив о назначенной встрече.
— Что ж, по крайней мере, это дает нам преимущество еще в три часа, — заметил Шон, хотя при этом хмурился. — Мы всего в десяти милях от мозамбикской границы. Если он перейдет ее, то мы его потеряли.
Шон прикидывал, не перейти ли им на бег. Во время войны в буше они с Джобом и Шадрахом никогда не преследовали противника шагом. Бегом они могли за день покрыть шестьдесят, а то и все семьдесят миль. Он бросил взгляд на Клодию. Она вполне могла и в этом удивить его, поскольку двигалась, как спортсменка, и, несмотря на намечающиеся мозоли, по-прежнему шла пружинистой легкой походкой. Потом он взглянул на Рикардо и тут же отказался от этой идеи. На стоящей в ложбине девяностопятиградусной жаре Рикардо буквально плавился. Шон порой просто забывал, что через год или два Рикардо стукнет шестьдесят. Он всегда был бодр и подтянут, но сейчас явно начал сдавать — глаза запали, под ними темнели мешки, а кожа приобрела серовато-землистый оттенок.
«Старый бродяга, похоже, нездоров, — подумал Шон. — Не стоит его лишний раз напрягать».
Задумавшись, он едва не налетел на Матату, который вдруг резко остановился, снова склонившись над следом.
— Что такое? — спросил он. Малыш явно был чем-то взбудоражен. Он тряс головой и что-то бормотал себе под нос на ндоробском диалекте, которого не понимал даже Шон.
— Так что все-таки… — снова начал было Шон, но осекся. Теперь он и сам все увидел. — О черт! — выругался он. Откуда-то сбоку появились две цепочки человеческих следов и теперь тянулись вдоль слоновьего следа. Почва в этом месте была песчаной, и следы были видны совершенно отчетливо.
Двое мужчин в ботинках на резиновой подошве. Шон сразу узнал характерный узор отпечатков. Снова эти вездесущие кроссовки местного производства, которые можно за несколько долларов купить в любой лавке или универмаге.
Даже Рикардо разглядел следы незнакомцев.
— Это еще кто, дьявол их побери? — сердито спросил он, но Шон, не обращая на него внимания, вместе с Джобом продолжал следить за работой Матату.
Тот некоторое время, как старая наседка, сновал вдоль следов взад и вперед, потом подошел к ним. Они присели на корточки, Джоб по одну сторону от Шона, Матату по другую — своего рода военный совет, на котором не хватало лишь Шадраха.
— Два человека. Один молодой, высокий и худой, ходит на цыпочках. Другой старше, ниже ростом, толще. У обоих рюкзаки и бундуки. — Шон знал, что все это маленький ндороб узнал по длине шага, по разной глубине отпечатков каблуков и носков кроссовок и нарушающей равновесие тяжести ружей, которые люди несли в руках. — Они нездешние. Местные жители не носят обуви, к тому же эти двое пришли откуда-то с севера.
— Наверняка замбийские браконьеры, — проворчал Джоб. — Небось охотились за носорожьими рогами, а тут наткнулись на такого крупного слона, что грех было упустить случай.
— Вот подонки, — в сердцах сплюнул Шон. В 1970 году на территории Замбии по другую сторону Замбези насчитывалось порядка двенадцати тысяч черных носорогов. Теперь же их не осталось вовсе — ни единого экземпляра. Любой йеменский аристократ с удовольствием заплатит пятьдесят тысяч долларов за кинжал с ручкой из рога носорога, поэтому браконьеры стали объединяться в группы, похожие на самые настоящие военные отряды. На южной стороне долины Замбези все еще оставалось несколько сотен носорогов, и браконьеры из Замбии по ночам пересекали реку, обманывая бдительность патрулей охотничьего министерства. Во время войны многие из нынешних браконьеров воевали в партизанских отрядах. Это были очень жестокие и хладнокровные люди, руки которых были обагрены и кровью множества людей и животных, на которых они охотились.
— Скорее всего, у них «АК», — заметил Джоб. — И вполне возможно, что их вовсе не двое. Просто несколько человек прикрывают их по сторонам. Так что они превосходят нас как по огневой мощи, так и по количеству людей, Шон. Что ты собираешься предпринять?
— Это моя концессия, — ответил Шон. — А Тукутела — мой слон.
— Тогда, возможно, и за то, и за другое тебе придется драться. — Благородное матабельское лицо Джоба было мрачно, но глаза сверкали — он не мог скрыть охватившего его предвкушения схватки.