Страница:
В позднейшем варианте своих мемуаров Георгий Константинович добавил: «Дважды — 10 и 12 октября — были переданы командармам окруженных войск радиограммы, в которых содержалась краткая информация о противнике, ставилась задача на прорыв, общее руководство которым поручалось командующему 19-й армией генералу Лукину. Мы просили немедленно сообщить план выхода и группировку войск и указать участок, где можно было бы организовать помощь окруженным войскам авиацией фронта. Однако на обе наши радиограммы ответа не последовало: вероятно, пришли они слишком поздно. По-видимому, управление было потеряно, и войскам удавалось прорываться из окружения лишь отдельными группами».
Здесь Георгий Константинович немного уклоняется от истины. 12 октября в ответ на жуковскую радиограмму в Ставку и в штаб Западного фронта поступило отчаянное донесение от Лукина и Болдина: «Прорваться не удалось, кольцо окончательно стеснено, нет уверенности, что продержимся до темноты. С наступлением темноты стремиться буду прорываться к Ершакову (командующему 20-й армией. — Б. С.). Артиллерию, боевые машины и все, что невозможно вывести — уничтожаем». После получения этого донесения Жукову стало ясно, что на существенную помощь окруженных войск в деле обороны Москвы рассчитывать не приходится. 13 октября он отправил Болдину и Лукину последнюю радиограмму: «Прикажите танкам прорваться по кратчайшему направлению и быстро выйти за свои войска. Наш фронт проходит: Мыщкино, Ельня, Ильинское, Калуга. Самое слабое место противника южнее — Вязьма, Темкино, Верея. Остальным частям 19 А, 20 А, группе Болдина торопиться выходить вслед за танками. Все, что невозможно вывести, закопать в землю и тщательно замаскировать. Ершаков действует южнее Вязьмы». Но ответа на эту радиограмму уже не поступило.
По мнению Конева, «на Можайском рубеже и в окружении под Вязьмой наши войска своим упорным сопротивлением задержали на 8-9 дней вражеские ударные группировки и обеспечили время для проведения необходимых мероприятий по дополнительному усилению обороны московского направления». Также и многие российские и немецкие историки полагают, что задержка с ликвидацией вяземской группировки оказалась для вермахта роковой и не позволила взять Москву. Некоторые германские генералы после войны утверждали, что разумнее было бы отложить ликвидацию «котла», а основные силы группы армий «Центр» бросить в наступление на Москву, на пути к которой почти не было советских войск.
Вряд ли подобные предложения были осуществимы на практике. Ведь уже в середине октября продвижение немцев на московском направлении значительно замедлилось в силу совершенно объективных причин: наступившей осенней распутицы и недостаточного снабжения. Вермахт начал операцию «Барбаросса» всего с трехмесячным запасом горючего. В октябре уже обнаружился его значительный дефицит. В этих условиях окруженная группировка, если бы ее на время оставили в покое, могла наладить управление и организовать прорыв, представлявший для немецких войск большую опасность. Да и только для того, чтобы принять более 660 тысяч пленных, требовалось несколько дивизий. Всего же в разгар боев для ликвидации вяземского и брянского «котлов» группа армий «Центр» выделила до 28 дивизий — более трети от общего числа соединений. Однако уничтожение окруженных армий заняло небольшой срок — менее двух недель. Уже к 20 октября основные силы Брянского, Западного и Резервного фронтов оказались в плену, а организованное сопротивление в вяземском котле прекратилось еще 13-го числа. Неслучайно Гальдер с удовлетворением отметил в дневнике 9 октября: «Бои против окруженной группировки противника в районе Вязьмы носят прямо-таки классический характер» (имелось в виду расчленение окруженных и их уничтожение по частям).
Генерал Лукин, тяжело раненный, попал в плен. В немецком госпитале ему ампутировали ногу. В дальнейшем, Михаил Федорович едва не сыграл ту малопочтенную роль, что в итоге выпала генералу Власову. Когда Лукин немного поправился, он 12 декабря 1941 года передал немцам предложение создать альтернативное русское правительство, которое доказало бы народу и армии, что можно «бороться против ненавистной большевистской системы», не выступая при этом против интересов своей родины. На допросе Михаил Федорович говорил: «Большевизм смог найти поддержку у народов сегодняшнего Советского Союза только в результате конъюнктуры, сложившейся после Первой мировой войны. Крестьянину пообещали землю, рабочему — участие в промышленных прибылях. И крестьянин, и рабочий были обмануты. Если у крестьянина сегодня нет никакой собственности, если рабочий зарабатывает в среднем 300-500 рублей в месяц (что примерно соответствует как по величине, так и по покупательной способности сегодняшней нищенской пенсии в России. — Б.С.) и ничего не может купить на эти деньги, если в стране царят нужда и террор и жизнь тускла и безрадостна, то понятно, что люди должны приветствовать избавление от большевистского ига… Народ окажется перед лицом необычной ситуации: русские встали на сторону так называемого врага — значит перейти к ним — не измена родине, а только отход от системы… Даже видные советские деятели наверняка задумаются над этим… Ведь не все руководители — заклятые приверженцы большевизма».
Лукина допрашивал уже знакомый нам Штрик-Штрикфельдт. В мемуарах Вильфрид Карлович воспроизвел свои беседы с Михаилом Федоровичем: «Он не любил немцев, но был им благодарен за то, что они сделали для него и его друга (немецкие врачи спасли Лукина и его тяжелораненого друга полковника Прохорова от верной смерти. — Б.С.)… Он говорил, что, если это, действительно, не завоевательная война, а поход за освобождение России от господства Сталина, тогда мы могли бы даже стать друзьями. Немцы могли бы завоевать дружбу всего населения Советского Союза, если они всерьез стремятся к освобождению России, но только равноправный партнер может вступить в дружественный союз. Он был готов, невзирая на свою инвалидность, стать во главе пусть роты, пусть армии — для борьбы за свободу. Но ни в коем случае не против своей родины. Поэтому бороться он стал бы только по приказу русского национального правительства, которое не должно быть марионеточным правительством при немцах, а должно служить лишь интересам русского народа… От него не ускользнуло, что не всем немцам нравились эти высказывания. Он улыбнулся и сказал далее: „Ваш Гитлер задолго до того, как пришел к власти — выставлял подобные же требования (насчет правительства, которое должно служить национальным интересам. — Б. С.), не правда ли?“
Я позволил себе заметить, что если в качестве высшего принципа принять необузданный национализм, то народы и дальше будут грызть друг друга (звучит более чем актуально и для самого конца XX века. — Б. С.) Может быть, решение лежит в союзе народов, в Соединенных Штатах Европы?
Генерал напомнил мне, что большая часть России лежит в Азии, где проведена большая культурная и цивилизаторская работа. Однако развитая мною мысль о возможности евразийской федеративной политики равноправных народов его захватила».
Однако Гитлер совсем не собирался вступать в отношения «равноправного партнерства» ни с русским, ни с украинским, ни с прибалтийскими, ни с какими-либо иными антисоветскими, антибольшевистскими правительствами. Фюрер готов был предоставить им единственное право, обслуживать интересы высшей германской расы и, в самом лучшем случае, подвергнуть свои народы германизации. Трагическая участь русских пленных зимой 41-го открыла Михаилу Федоровичу глаза на германский «новый порядок», на то, какие «Соединенные Штаты Европы» задумал Гитлер. Лукин понял, что бессмысленно заключать пакт с сатаной против дьявола. И когда в 1943 году довелось встретиться с Власовым, категорически отверг возможность своего участия в РОА. Он спросил Андрея Андреевича:
— Признал ли Вас официально Гитлер? И есть ли у вас гарантии, что Гитлер признает и будет соблюдать исторические границы России?
Власов ответил отрицательно. Тогда Лукин заявил:
— Без таких гарантий я не могу сотрудничать с вами. Пережитое в немецком плену говорит мне, что у немцев нет ни малейшего желания освободить русский народ. Я не верю, что они изменят свою политику. А отсюда, Власов, всякое сотрудничество с немцами будет служить на пользу Германии, а не нашей родине… Я — калека. Вы, Власов, еще не сломлены. Если вы решились на борьбу на два фронта, которая, как вы говорите, в действительности есть борьба на одном фронте за свободу нашего народа, то я желаю вам успеха, хотя сам в него не верю. Как я сказал, немцы никогда не изменят своей политики.
— А если немецким офицерам, которые нам помогают, все же удастся добиться изменения политики, Михаил Федорович? — хватаясь за соломинку, спросил Власов.
— Тогда, Андрей Андреевич, мы, пожалуй, смогли бы и договориться, — ответил Лукин, не веря, однако, в реальность подобной перспективы.
Насчет того, что Власов еще не был сломлен, Михаил Федорович ошибался. Главком РОА давно уже думал только о том; чтобы выжить и сохранить, пусть у немцев, прежнюю генеральскую должность. Когда он говорил о борьбе на два фронта, против Сталина и Гитлера, он обманывал не только Лукина, но и самого себя. Ибо в глубине души понимал, что навсегда связал свою судьбу с судьбой Третьего Рейха, крах которого будет и его, Власова, крахом. И когда Андрей Андреевич оказался в руках у Сталина, то сразу же раскололся, не стал выставлять себя идейным борцом. И на суде, зная, что его ожидает, в последнем слове подобострастно заявил: «…Я не только полностью раскаялся, правда, поздно, но на суде и следствии старался как можно яснее выявить всю шайку. Ожидаю жесточайшую кару».
После войны Лукин возвратился на родину. Власов на следствии показал, что Михаил Федорович в разговоре с ним высказывался антисоветски, но сотрудничество с немцами отверг. Сталин продержал Лукина несколько месяцев под следствием, но в конце концов репрессировать не стал и даже вернул генеральское звание. Может быть, учел инвалидность Михаила Федоровича. А может, вспомнил о его роли в спасении Москвы, действительной или мнимой? Других генералов за «антисоветские высказывания», допущенные в плену, он не помиловал, расстрелял, как, например, бывшего командующего 12-й армией П.Г. Понеделина. Умер Михаил Федорович Лукин в 70-м — в год, когда впервые были изданы компрометирующие его мемуары Штрик-Штрикфельдта. Можно сказать, что генералу повезло. Конечно, во времена Брежнева Лукина вряд ли бы судили, но вот лишить звания и пенсии — могли.
Жуков не принадлежал к «заклятым приверженцам большевизма». Хотя вся его карьера прошла при Советской власти, и предвоенным своим возвышением он, впрочем, как и Власов, был обязан Сталину. Но Георгий Константинович, в первую очередь, чувствовал себя солдатом, и лишь во вторую — коммунистом. Хотя знал и о «перегибах» коллективизации (от которых довелось защищать родственников), видел в бытность командующим Киевским округом, что население Западной Украины не в восторге от присоединения к СССР. И помнил, как в первые дни войны украинцы стреляли в советских солдат и переходили на сторону противника. Но я уверен — попади он в плен, никогда бы не обратился к немцам с предложением возглавить русское антикоммунистическое правительство или армию. Мой герой, наверное, не самый моральный человек на свете. Но была черта, которую он никогда не переступал. Жуков не мог предать товарищей, написав донос, и не мог предать Родину, пойдя на службу к ее врагам.
В октябре 41-го Жукову Сталин доверил защиту Москвы. И двигал к столице все войска, которые удавалось снять с других фронтов или подтянуть из внутренних округов. С 7-го числа на Можайскую линию обороны стали перебрасываться 14 стрелковых дивизий, 16 танковых бригад, более 40 артиллерийских полков. Сюда же отходили уцелевшие войска Западного фронта. Начавшиеся дожди сильно затрудняли передвижение германских танковых частей. Гудериан вспоминал: «Последующие (после 10 октября. — Б. С.) недели прошли в условиях сильной распутицы. Колесные автомашины могли передвигаться только с помощью гусеничных машин… Ввиду отсутствия тросов и других средств, необходимых для сцепления машин, самолетам приходилось сбрасывать для застрявших по дороге связки веревок. Обеспечение снабжением сотен застрявших машин и их личного состава должно было отныне в течение многих недель производиться самолетами. Подготовка к зиме находилась в плачевном состоянии».
Гальдер еще 8 октября записал в дневнике: «В результате неблагоприятной погоды наступление через шоссе Орел-Брянск приостановилось». А 3 ноября, подводя итоги октябрьских боев, начальник Генштаба с сожалением отмечал: «Группа армий „Центр“ подтягивает 2-ю армию… на Курск, чтобы в дальнейшем развить наступление на Воронеж. Однако это лишь в теории. На самом же деле войска завязли в грязи и должны быть довольны тем, что им удается с помощью тягачей кое-как обеспечивать подвоз продовольствия… Положение на коммуникациях 4-й армии и танковой группы Гепнера, идущих через Юхнов и Вязьму, сравнительно терпимое, несмотря на невероятные трудности, испытываемые нашими войсками. Зато условия подвоза севернее автострады Москва-Минск исключительно трудны, в связи с этим возможность проведения запланированного наступления южнее Московского моря на Клин и Рыбинск представляется сомнительной». В середине октября немецкие мотоциклисты из разведывательных произведений доходили до окраин Москвы. Однако организовать новое генеральное наступление на советскую столицу вермахт смог только после того, как морозы сковали дороги и сделали их проходимыми для автомашин и другой техники.
Пока танкисты Гудериана ловили сбрасываемые с воздуха веревки, Жуков укреплял оборону. Конечно, распутица сказывалась на советских войсках. Но они были менее моторизованы, чем немецкие, и оказались в относительном выигрыше. К тому же из-за плохой погоды люфтваффе не могли использовать свое господство в воздухе. И, наконец, в распоряжении Западного фронта к западу от Москвы была более густая сеть железных дорог, по сравнению с той, что располагала группа «Центр». Немецкие войска еще смогли занять Калинин, который не удержал назначенный командующим Калининским фронтом Конев. Пали Малоярославец и Калуга. Родная Жукову Стрелковка также была занята немцами, но Георгий Константинович успел вывезти мать и сестру с семьей в Москву. Позднее, при отступлении, немцы сожгли почти всю деревню, в том числе и избы Устиньи Артемьевны и Марии Константиновны. После войны Жуков помог им отстроиться. Мать же до Победы не дожила. Устинья Артемьевна скончалась 9 апреля 1944 года и была похоронена на Новодевичьем кладбище. Георгий Константинович был занят на фронте и приехать на похороны не смог.
Можайскую линию обороны враг преодолел к концу октября. Дальнейшее наступление остановилось из-за бездорожья и усилившегося сопротивления советских войск. Жуков любой ценой стремился заставить войска сражаться до последней возможности. 13 октября в частях Западного фронта зачитали первый приказ нового командующего: «Командование фашистских войск, обещавшее в одну неделю взять Ленинград, провалилось с этим наступлением, погубив десятки тысяч своих солдат. Наши войска заставили фашистов прекратить предпринятое наступление.
Теперь, чтобы оправдать этот провал, фашисты предприняли новую авантюру — наступление на Москву. В это наступление фашисты бросили все свои резервы, в том числе малообученный и всякий случайный сброд, пьяниц и дегенератов
Наступил момент, когда мы должны не только дать отпор фашистской авантюре, но и уничтожить брошенные в эту авантюру резервы.
В этот момент все как один, от красноармейца до высшего командира, должны доблестно и беззаветно бороться за свою Родину, за Москву!
Трусость и паника в этих условиях равносильны предательству и измене Родине.
В связи с этим приказываю: Трусов и паникеров, бросающих поле боя, отходящих без разрешения с занимаемых позиций, бросающих оружие и технику, расстреливать на месте.
Военному трибуналу и прокурору фронта обеспечить выполнение настоящего приказа.
Товарищи красноармейцы, командиры и политработники, будьте мужественны и стойки.
НИ ШАГУ НАЗАД. ВПЕРЕД ЗА РОДИНУ!»
Положим, Ленинград никто в неделю брать не собирался. Немцы вообще не собирались его брать в обозримом будущем. Но Жуков об этом не знал, и в данном случае умело использовал свою славу спасителя северной столицы для того, чтобы убедить бойцов: оборона Москвы закончится столь же успешно.
А насчет последних резервов, брошенных немцами в наступление, Георгий Константинович не ошибся. Вот только до тотальной мобилизации, а тем более до отправки на фронт необученных пополнений, не говоря уж об уголовном сброде, Германии было еще далеко. Это в Красной Армии осенью 41-го тотальная мобилизация уже была реальностью. Власов, командовавший под Москвой вновь сформированной 20-й армией, рассказывал Штрик-Штрикфельдту, как в ноябре, назначая его командующим армией, Сталин прямо заявил: «Я не могу дать вам много солдат, Власов, но порядочно — бывших заключенных. И я даю вам, как и другим моим генералам, полную свободу действий в борьбе с захватчиками. Вы несете и ответственность», Власов был горд возложенной на него миссией. А потом понял, что оказался полностью во власти Сталина. Ведь если он потерпит неудачу, даже не будучи виноват, его всегда можно, по примеру Тухачевского, объявить предателем и расстрелять. Точно так же во власти Сталина ощущал себя Георгий Константинович. И чувствовал себя таким же властителем по отношению к подчиненным. А необученные пополнения Жуков, как и другие советские генералы, многократно бросал в бой и в Московской битве, и позднее, вплоть до штурма Берлина.
В жуковском приказе есть очевидное противоречие. Если трусов и паникеров предписано расстреливать на месте, то при чем здесь военный трибунал и прокурор фронта? Расстрел на месте — это как раз расстрел без суда, без разбирательства всех обстоятельств происшедшего. Фактически трибунал и прокурор должны были задним числом оформить бессудные расстрелы.
И в следующем приказе, изданном в тот же день, 13 октября, Георгий Константинович, перечисляя укрепленные рубежи для обороны — Волоколамский, Можайский, Малоярославский и Калужский, в конце сделал грозное примечание: «Учитывая особо важное значение укрепрубежа, объявить всему командному составу до отделения включительно о категорическом запрещении отходить с рубежа. Все отошедшие без письменного приказа Военного Совета фронта и армии подлежат расстрелу».
И здесь очевидная нелепость. Совершенно ясно, что приказ штаба армии никак не может быть доведен в письменном виде до каждого командира отделения. Приказ часто может быть отдан по телефону или по радио, и до взводных и ротных командиров дойдет только в устной форме. Появилось широкое поле для произвола особых отделов и заградительных отрядов, которые могли расстреливать и правого, и виноватого. Когда через шесть дней Сталин ввел осадное положение в Москве и прилегающих районах, он, возможно, ориентировался на формулировки этих жуковских приказов. Постановление ГКО от 19 октября гласило: «Сим объявляется, что оборона столицы на 100-120 километров западнее Москвы поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову… Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте». И в соответствии с духом этого постановления Жуков на следующий день требовал от командования 5-й армии «безжалостно расстрелять» тех, кто «самовольно оставили фронт», «не останавливаясь перед полным уничтожением всех бросивших фронт». В тот момент он не думал, что рискует остаться вообще без солдат, если командарм-5 Л.А. Говоров будет буквально следовать данному требованию.
Тут я хочу привести один колоритный случай. Его рассказал мне известный историк Корнелий Федорович Шацилло, ныне покойный. В войну Корнелий Федорович служил офицером на флоте, был ранен и в госпитале познакомился с одним офицером штаба армии. Этот офицер рассказал Шацилло сцену, которую сам наблюдал: начальник штаба армии, генерал-лейтенант, стоял навытяжку, руки по швам, а маршал Жуков охаживал его по физиономии кожаными перчатками. Таким способом Георгий Константинович частенько «воспитывал» подчиненных, в том числе и в генеральских чинах. За что впоследствии удостоился многих нелестных эпитетов. Например, генерал-полковник авиации Георгий Филиппович Байдуков, вместе с Чкаловым и Беляковым свершивший легендарный перелет через Северный полюс, в 1985 году на советско-американской конференции, вспоминая фронтовой опыт, наградил своего тезку Георгия Константиновича Жукова кратким, но весьма выразительным определением — «зверюга». Впрочем, о Коневе, с которым тоже довелось вместе служить, Байдуков отзывался не лучше: «Он расстреливал меня дважды в день». В том же духе Главный маршал авиации А.Е. Голованов в беседах с поэтом Феликсом Чуевым отмечал, что Георгий Константинович «старался унизить, раздавить человека». Следует, однако, подчеркнуть, что мордобой в Красной Армии был повсеместным явлением и превратился в специфическое «средство руководства». Тот же Голованов рассказывал Чуеву и о Коневе вещи малоприятные:
— Пропащий я человек, никому не верю. Я сам себе не верю…
А в 1942 году я сказал ему:
— Товарищ Сталин, я могу назвать кандидатов только из числа тех людей, которые командовали войсками на нашем направлении. Других я не знаю. Поэтому командующего на Сталинградский фронт должны назвать вы. Вы больше людей знаете, у вас шире горизонт.
— Да что вы? Что вы? Можно назначить командующим войсками фронта Ерёменко, но он лежит в госпитале и не может сейчас приступить к командованию. Очень хорошим был бы там командующим Власов, но Власова я сейчас не могу дать, он с войсками в окружении. Если бы можно было его как-то оттуда отозвать, я бы утвердил Власова. Но Власова нет. Называйте вы сами, кого хотите!..
— Из людей нашего фронта я назвал бы Гордова, даже при всех его недостатках (недостаток его заключался в грубости. Он дрался с людьми). Сам очень щупленький человечек, но бьет своих офицеров. Однако военное дело он понимает. Поэтому я бы назвал его.
В то время он, кажется, командовал 21-й армией… Я от члена Военного Совета армии Сердюка (которому в б3-м году еще придется проводить с опальным Жуковым «воспитательную беседу». — Б. С.) имел характеристику на Гордова (командующего Сталинградским фронтом. — Б. С.) — и хорошую, и плохую. Хорошую — в смысле знания дела, его энергии и храбрости; плохую — насчет его грубости, вплоть до избиения людей. Это, правда, в то время считалось в какой-то степени положительной чертой командира. Сам Сталин, когда ему докладывал о чем-либо какой-нибудь командир, часто приговаривал: «А вы ему морду набили? Морду ему набить, морду!» Одним словом, набить морду подчиненному тогда считалось геройством (хотя, наверное, истинным геройством следовало бы считать обратный случай: когда подчиненный в ответ на оскорбление бьет морду начальнику; но таких случаев история Красной Армии что-то не знает. — Б. С.). И били! (прямо как в песне: «Били, бьем и будем бить!» — Б. С.) Потом уже я узнал, что однажды Ерёменко ударил даже члена Военного совета. Я ему потом говорил:
— Андрей Иванович, ну как же вы позволили себе ударить? Вы ведь генерал, командующий. И вы ударили члена Военного совета?!
— Знаете ли, — отвечает, — такая обстановка была.
— Какая бы ни была обстановка, есть и другие средства объясняться с членом Военного совета, нежели вести кулачные бои.
Он опять объяснил, что сложилась тяжелая обстановка. Надо было срочно прислать снаряды, он приехал по этому вопросу, а член Военного совета сидит и играет в шахматы. Я говорю Ерёменко: «Ну, не знаю. Если он играл в шахматы в такое трудное время, это, конечно, нехорошо, но ударить его — не украшение для командующего, да и вообще для человека»… Давал в морду и Буденный (правда, как отмечает Хрущев в другом месте, Семен Михайлович, возможно, в силу природного демократизма, предпочитал отрабатывать удары на солдатах, а не на офицерах или генералах. — Б. С.)… Бил подчиненных и Георгий Захаров. Потом он стал заместителем командующего войсками Сталинградского фронта. Я его ценил и уважал как человека, понимающего военное дело. Он преданный Советскому государству и Коммунистической партии воин, но очень не сдержан на руку».
Здесь Георгий Константинович немного уклоняется от истины. 12 октября в ответ на жуковскую радиограмму в Ставку и в штаб Западного фронта поступило отчаянное донесение от Лукина и Болдина: «Прорваться не удалось, кольцо окончательно стеснено, нет уверенности, что продержимся до темноты. С наступлением темноты стремиться буду прорываться к Ершакову (командующему 20-й армией. — Б. С.). Артиллерию, боевые машины и все, что невозможно вывести — уничтожаем». После получения этого донесения Жукову стало ясно, что на существенную помощь окруженных войск в деле обороны Москвы рассчитывать не приходится. 13 октября он отправил Болдину и Лукину последнюю радиограмму: «Прикажите танкам прорваться по кратчайшему направлению и быстро выйти за свои войска. Наш фронт проходит: Мыщкино, Ельня, Ильинское, Калуга. Самое слабое место противника южнее — Вязьма, Темкино, Верея. Остальным частям 19 А, 20 А, группе Болдина торопиться выходить вслед за танками. Все, что невозможно вывести, закопать в землю и тщательно замаскировать. Ершаков действует южнее Вязьмы». Но ответа на эту радиограмму уже не поступило.
По мнению Конева, «на Можайском рубеже и в окружении под Вязьмой наши войска своим упорным сопротивлением задержали на 8-9 дней вражеские ударные группировки и обеспечили время для проведения необходимых мероприятий по дополнительному усилению обороны московского направления». Также и многие российские и немецкие историки полагают, что задержка с ликвидацией вяземской группировки оказалась для вермахта роковой и не позволила взять Москву. Некоторые германские генералы после войны утверждали, что разумнее было бы отложить ликвидацию «котла», а основные силы группы армий «Центр» бросить в наступление на Москву, на пути к которой почти не было советских войск.
Вряд ли подобные предложения были осуществимы на практике. Ведь уже в середине октября продвижение немцев на московском направлении значительно замедлилось в силу совершенно объективных причин: наступившей осенней распутицы и недостаточного снабжения. Вермахт начал операцию «Барбаросса» всего с трехмесячным запасом горючего. В октябре уже обнаружился его значительный дефицит. В этих условиях окруженная группировка, если бы ее на время оставили в покое, могла наладить управление и организовать прорыв, представлявший для немецких войск большую опасность. Да и только для того, чтобы принять более 660 тысяч пленных, требовалось несколько дивизий. Всего же в разгар боев для ликвидации вяземского и брянского «котлов» группа армий «Центр» выделила до 28 дивизий — более трети от общего числа соединений. Однако уничтожение окруженных армий заняло небольшой срок — менее двух недель. Уже к 20 октября основные силы Брянского, Западного и Резервного фронтов оказались в плену, а организованное сопротивление в вяземском котле прекратилось еще 13-го числа. Неслучайно Гальдер с удовлетворением отметил в дневнике 9 октября: «Бои против окруженной группировки противника в районе Вязьмы носят прямо-таки классический характер» (имелось в виду расчленение окруженных и их уничтожение по частям).
Генерал Лукин, тяжело раненный, попал в плен. В немецком госпитале ему ампутировали ногу. В дальнейшем, Михаил Федорович едва не сыграл ту малопочтенную роль, что в итоге выпала генералу Власову. Когда Лукин немного поправился, он 12 декабря 1941 года передал немцам предложение создать альтернативное русское правительство, которое доказало бы народу и армии, что можно «бороться против ненавистной большевистской системы», не выступая при этом против интересов своей родины. На допросе Михаил Федорович говорил: «Большевизм смог найти поддержку у народов сегодняшнего Советского Союза только в результате конъюнктуры, сложившейся после Первой мировой войны. Крестьянину пообещали землю, рабочему — участие в промышленных прибылях. И крестьянин, и рабочий были обмануты. Если у крестьянина сегодня нет никакой собственности, если рабочий зарабатывает в среднем 300-500 рублей в месяц (что примерно соответствует как по величине, так и по покупательной способности сегодняшней нищенской пенсии в России. — Б.С.) и ничего не может купить на эти деньги, если в стране царят нужда и террор и жизнь тускла и безрадостна, то понятно, что люди должны приветствовать избавление от большевистского ига… Народ окажется перед лицом необычной ситуации: русские встали на сторону так называемого врага — значит перейти к ним — не измена родине, а только отход от системы… Даже видные советские деятели наверняка задумаются над этим… Ведь не все руководители — заклятые приверженцы большевизма».
Лукина допрашивал уже знакомый нам Штрик-Штрикфельдт. В мемуарах Вильфрид Карлович воспроизвел свои беседы с Михаилом Федоровичем: «Он не любил немцев, но был им благодарен за то, что они сделали для него и его друга (немецкие врачи спасли Лукина и его тяжелораненого друга полковника Прохорова от верной смерти. — Б.С.)… Он говорил, что, если это, действительно, не завоевательная война, а поход за освобождение России от господства Сталина, тогда мы могли бы даже стать друзьями. Немцы могли бы завоевать дружбу всего населения Советского Союза, если они всерьез стремятся к освобождению России, но только равноправный партнер может вступить в дружественный союз. Он был готов, невзирая на свою инвалидность, стать во главе пусть роты, пусть армии — для борьбы за свободу. Но ни в коем случае не против своей родины. Поэтому бороться он стал бы только по приказу русского национального правительства, которое не должно быть марионеточным правительством при немцах, а должно служить лишь интересам русского народа… От него не ускользнуло, что не всем немцам нравились эти высказывания. Он улыбнулся и сказал далее: „Ваш Гитлер задолго до того, как пришел к власти — выставлял подобные же требования (насчет правительства, которое должно служить национальным интересам. — Б. С.), не правда ли?“
Я позволил себе заметить, что если в качестве высшего принципа принять необузданный национализм, то народы и дальше будут грызть друг друга (звучит более чем актуально и для самого конца XX века. — Б. С.) Может быть, решение лежит в союзе народов, в Соединенных Штатах Европы?
Генерал напомнил мне, что большая часть России лежит в Азии, где проведена большая культурная и цивилизаторская работа. Однако развитая мною мысль о возможности евразийской федеративной политики равноправных народов его захватила».
Однако Гитлер совсем не собирался вступать в отношения «равноправного партнерства» ни с русским, ни с украинским, ни с прибалтийскими, ни с какими-либо иными антисоветскими, антибольшевистскими правительствами. Фюрер готов был предоставить им единственное право, обслуживать интересы высшей германской расы и, в самом лучшем случае, подвергнуть свои народы германизации. Трагическая участь русских пленных зимой 41-го открыла Михаилу Федоровичу глаза на германский «новый порядок», на то, какие «Соединенные Штаты Европы» задумал Гитлер. Лукин понял, что бессмысленно заключать пакт с сатаной против дьявола. И когда в 1943 году довелось встретиться с Власовым, категорически отверг возможность своего участия в РОА. Он спросил Андрея Андреевича:
— Признал ли Вас официально Гитлер? И есть ли у вас гарантии, что Гитлер признает и будет соблюдать исторические границы России?
Власов ответил отрицательно. Тогда Лукин заявил:
— Без таких гарантий я не могу сотрудничать с вами. Пережитое в немецком плену говорит мне, что у немцев нет ни малейшего желания освободить русский народ. Я не верю, что они изменят свою политику. А отсюда, Власов, всякое сотрудничество с немцами будет служить на пользу Германии, а не нашей родине… Я — калека. Вы, Власов, еще не сломлены. Если вы решились на борьбу на два фронта, которая, как вы говорите, в действительности есть борьба на одном фронте за свободу нашего народа, то я желаю вам успеха, хотя сам в него не верю. Как я сказал, немцы никогда не изменят своей политики.
— А если немецким офицерам, которые нам помогают, все же удастся добиться изменения политики, Михаил Федорович? — хватаясь за соломинку, спросил Власов.
— Тогда, Андрей Андреевич, мы, пожалуй, смогли бы и договориться, — ответил Лукин, не веря, однако, в реальность подобной перспективы.
Насчет того, что Власов еще не был сломлен, Михаил Федорович ошибался. Главком РОА давно уже думал только о том; чтобы выжить и сохранить, пусть у немцев, прежнюю генеральскую должность. Когда он говорил о борьбе на два фронта, против Сталина и Гитлера, он обманывал не только Лукина, но и самого себя. Ибо в глубине души понимал, что навсегда связал свою судьбу с судьбой Третьего Рейха, крах которого будет и его, Власова, крахом. И когда Андрей Андреевич оказался в руках у Сталина, то сразу же раскололся, не стал выставлять себя идейным борцом. И на суде, зная, что его ожидает, в последнем слове подобострастно заявил: «…Я не только полностью раскаялся, правда, поздно, но на суде и следствии старался как можно яснее выявить всю шайку. Ожидаю жесточайшую кару».
После войны Лукин возвратился на родину. Власов на следствии показал, что Михаил Федорович в разговоре с ним высказывался антисоветски, но сотрудничество с немцами отверг. Сталин продержал Лукина несколько месяцев под следствием, но в конце концов репрессировать не стал и даже вернул генеральское звание. Может быть, учел инвалидность Михаила Федоровича. А может, вспомнил о его роли в спасении Москвы, действительной или мнимой? Других генералов за «антисоветские высказывания», допущенные в плену, он не помиловал, расстрелял, как, например, бывшего командующего 12-й армией П.Г. Понеделина. Умер Михаил Федорович Лукин в 70-м — в год, когда впервые были изданы компрометирующие его мемуары Штрик-Штрикфельдта. Можно сказать, что генералу повезло. Конечно, во времена Брежнева Лукина вряд ли бы судили, но вот лишить звания и пенсии — могли.
Жуков не принадлежал к «заклятым приверженцам большевизма». Хотя вся его карьера прошла при Советской власти, и предвоенным своим возвышением он, впрочем, как и Власов, был обязан Сталину. Но Георгий Константинович, в первую очередь, чувствовал себя солдатом, и лишь во вторую — коммунистом. Хотя знал и о «перегибах» коллективизации (от которых довелось защищать родственников), видел в бытность командующим Киевским округом, что население Западной Украины не в восторге от присоединения к СССР. И помнил, как в первые дни войны украинцы стреляли в советских солдат и переходили на сторону противника. Но я уверен — попади он в плен, никогда бы не обратился к немцам с предложением возглавить русское антикоммунистическое правительство или армию. Мой герой, наверное, не самый моральный человек на свете. Но была черта, которую он никогда не переступал. Жуков не мог предать товарищей, написав донос, и не мог предать Родину, пойдя на службу к ее врагам.
В октябре 41-го Жукову Сталин доверил защиту Москвы. И двигал к столице все войска, которые удавалось снять с других фронтов или подтянуть из внутренних округов. С 7-го числа на Можайскую линию обороны стали перебрасываться 14 стрелковых дивизий, 16 танковых бригад, более 40 артиллерийских полков. Сюда же отходили уцелевшие войска Западного фронта. Начавшиеся дожди сильно затрудняли передвижение германских танковых частей. Гудериан вспоминал: «Последующие (после 10 октября. — Б. С.) недели прошли в условиях сильной распутицы. Колесные автомашины могли передвигаться только с помощью гусеничных машин… Ввиду отсутствия тросов и других средств, необходимых для сцепления машин, самолетам приходилось сбрасывать для застрявших по дороге связки веревок. Обеспечение снабжением сотен застрявших машин и их личного состава должно было отныне в течение многих недель производиться самолетами. Подготовка к зиме находилась в плачевном состоянии».
Гальдер еще 8 октября записал в дневнике: «В результате неблагоприятной погоды наступление через шоссе Орел-Брянск приостановилось». А 3 ноября, подводя итоги октябрьских боев, начальник Генштаба с сожалением отмечал: «Группа армий „Центр“ подтягивает 2-ю армию… на Курск, чтобы в дальнейшем развить наступление на Воронеж. Однако это лишь в теории. На самом же деле войска завязли в грязи и должны быть довольны тем, что им удается с помощью тягачей кое-как обеспечивать подвоз продовольствия… Положение на коммуникациях 4-й армии и танковой группы Гепнера, идущих через Юхнов и Вязьму, сравнительно терпимое, несмотря на невероятные трудности, испытываемые нашими войсками. Зато условия подвоза севернее автострады Москва-Минск исключительно трудны, в связи с этим возможность проведения запланированного наступления южнее Московского моря на Клин и Рыбинск представляется сомнительной». В середине октября немецкие мотоциклисты из разведывательных произведений доходили до окраин Москвы. Однако организовать новое генеральное наступление на советскую столицу вермахт смог только после того, как морозы сковали дороги и сделали их проходимыми для автомашин и другой техники.
Пока танкисты Гудериана ловили сбрасываемые с воздуха веревки, Жуков укреплял оборону. Конечно, распутица сказывалась на советских войсках. Но они были менее моторизованы, чем немецкие, и оказались в относительном выигрыше. К тому же из-за плохой погоды люфтваффе не могли использовать свое господство в воздухе. И, наконец, в распоряжении Западного фронта к западу от Москвы была более густая сеть железных дорог, по сравнению с той, что располагала группа «Центр». Немецкие войска еще смогли занять Калинин, который не удержал назначенный командующим Калининским фронтом Конев. Пали Малоярославец и Калуга. Родная Жукову Стрелковка также была занята немцами, но Георгий Константинович успел вывезти мать и сестру с семьей в Москву. Позднее, при отступлении, немцы сожгли почти всю деревню, в том числе и избы Устиньи Артемьевны и Марии Константиновны. После войны Жуков помог им отстроиться. Мать же до Победы не дожила. Устинья Артемьевна скончалась 9 апреля 1944 года и была похоронена на Новодевичьем кладбище. Георгий Константинович был занят на фронте и приехать на похороны не смог.
Можайскую линию обороны враг преодолел к концу октября. Дальнейшее наступление остановилось из-за бездорожья и усилившегося сопротивления советских войск. Жуков любой ценой стремился заставить войска сражаться до последней возможности. 13 октября в частях Западного фронта зачитали первый приказ нового командующего: «Командование фашистских войск, обещавшее в одну неделю взять Ленинград, провалилось с этим наступлением, погубив десятки тысяч своих солдат. Наши войска заставили фашистов прекратить предпринятое наступление.
Теперь, чтобы оправдать этот провал, фашисты предприняли новую авантюру — наступление на Москву. В это наступление фашисты бросили все свои резервы, в том числе малообученный и всякий случайный сброд, пьяниц и дегенератов
Наступил момент, когда мы должны не только дать отпор фашистской авантюре, но и уничтожить брошенные в эту авантюру резервы.
В этот момент все как один, от красноармейца до высшего командира, должны доблестно и беззаветно бороться за свою Родину, за Москву!
Трусость и паника в этих условиях равносильны предательству и измене Родине.
В связи с этим приказываю: Трусов и паникеров, бросающих поле боя, отходящих без разрешения с занимаемых позиций, бросающих оружие и технику, расстреливать на месте.
Военному трибуналу и прокурору фронта обеспечить выполнение настоящего приказа.
Товарищи красноармейцы, командиры и политработники, будьте мужественны и стойки.
НИ ШАГУ НАЗАД. ВПЕРЕД ЗА РОДИНУ!»
Положим, Ленинград никто в неделю брать не собирался. Немцы вообще не собирались его брать в обозримом будущем. Но Жуков об этом не знал, и в данном случае умело использовал свою славу спасителя северной столицы для того, чтобы убедить бойцов: оборона Москвы закончится столь же успешно.
А насчет последних резервов, брошенных немцами в наступление, Георгий Константинович не ошибся. Вот только до тотальной мобилизации, а тем более до отправки на фронт необученных пополнений, не говоря уж об уголовном сброде, Германии было еще далеко. Это в Красной Армии осенью 41-го тотальная мобилизация уже была реальностью. Власов, командовавший под Москвой вновь сформированной 20-й армией, рассказывал Штрик-Штрикфельдту, как в ноябре, назначая его командующим армией, Сталин прямо заявил: «Я не могу дать вам много солдат, Власов, но порядочно — бывших заключенных. И я даю вам, как и другим моим генералам, полную свободу действий в борьбе с захватчиками. Вы несете и ответственность», Власов был горд возложенной на него миссией. А потом понял, что оказался полностью во власти Сталина. Ведь если он потерпит неудачу, даже не будучи виноват, его всегда можно, по примеру Тухачевского, объявить предателем и расстрелять. Точно так же во власти Сталина ощущал себя Георгий Константинович. И чувствовал себя таким же властителем по отношению к подчиненным. А необученные пополнения Жуков, как и другие советские генералы, многократно бросал в бой и в Московской битве, и позднее, вплоть до штурма Берлина.
В жуковском приказе есть очевидное противоречие. Если трусов и паникеров предписано расстреливать на месте, то при чем здесь военный трибунал и прокурор фронта? Расстрел на месте — это как раз расстрел без суда, без разбирательства всех обстоятельств происшедшего. Фактически трибунал и прокурор должны были задним числом оформить бессудные расстрелы.
И в следующем приказе, изданном в тот же день, 13 октября, Георгий Константинович, перечисляя укрепленные рубежи для обороны — Волоколамский, Можайский, Малоярославский и Калужский, в конце сделал грозное примечание: «Учитывая особо важное значение укрепрубежа, объявить всему командному составу до отделения включительно о категорическом запрещении отходить с рубежа. Все отошедшие без письменного приказа Военного Совета фронта и армии подлежат расстрелу».
И здесь очевидная нелепость. Совершенно ясно, что приказ штаба армии никак не может быть доведен в письменном виде до каждого командира отделения. Приказ часто может быть отдан по телефону или по радио, и до взводных и ротных командиров дойдет только в устной форме. Появилось широкое поле для произвола особых отделов и заградительных отрядов, которые могли расстреливать и правого, и виноватого. Когда через шесть дней Сталин ввел осадное положение в Москве и прилегающих районах, он, возможно, ориентировался на формулировки этих жуковских приказов. Постановление ГКО от 19 октября гласило: «Сим объявляется, что оборона столицы на 100-120 километров западнее Москвы поручена командующему Западным фронтом генералу армии Жукову… Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте». И в соответствии с духом этого постановления Жуков на следующий день требовал от командования 5-й армии «безжалостно расстрелять» тех, кто «самовольно оставили фронт», «не останавливаясь перед полным уничтожением всех бросивших фронт». В тот момент он не думал, что рискует остаться вообще без солдат, если командарм-5 Л.А. Говоров будет буквально следовать данному требованию.
Тут я хочу привести один колоритный случай. Его рассказал мне известный историк Корнелий Федорович Шацилло, ныне покойный. В войну Корнелий Федорович служил офицером на флоте, был ранен и в госпитале познакомился с одним офицером штаба армии. Этот офицер рассказал Шацилло сцену, которую сам наблюдал: начальник штаба армии, генерал-лейтенант, стоял навытяжку, руки по швам, а маршал Жуков охаживал его по физиономии кожаными перчатками. Таким способом Георгий Константинович частенько «воспитывал» подчиненных, в том числе и в генеральских чинах. За что впоследствии удостоился многих нелестных эпитетов. Например, генерал-полковник авиации Георгий Филиппович Байдуков, вместе с Чкаловым и Беляковым свершивший легендарный перелет через Северный полюс, в 1985 году на советско-американской конференции, вспоминая фронтовой опыт, наградил своего тезку Георгия Константиновича Жукова кратким, но весьма выразительным определением — «зверюга». Впрочем, о Коневе, с которым тоже довелось вместе служить, Байдуков отзывался не лучше: «Он расстреливал меня дважды в день». В том же духе Главный маршал авиации А.Е. Голованов в беседах с поэтом Феликсом Чуевым отмечал, что Георгий Константинович «старался унизить, раздавить человека». Следует, однако, подчеркнуть, что мордобой в Красной Армии был повсеместным явлением и превратился в специфическое «средство руководства». Тот же Голованов рассказывал Чуеву и о Коневе вещи малоприятные:
«Конев иной раз бил палкой провинившихся. Когда я ему сказал об этом, он ответил: „Да я лучше морду ему набью, чем под трибунал отдавать, а там расстреляют!“. Жуков, к несчастью, подобной широтой натуры не отличался. Он мог и морду набить, и под трибунал отдать, и приказать расстрелять провинившегося на месте. Бывший комендант Большого Театра майор госбезопасности А.Т. Рыбин в своей книге „Сталин и Жуков“ приводит рассказ Н. Казьмина, офицера госбезопасности, состоявшего в войну при Жукове для особых поручений: „Однажды Жуков приехал к Сталину в особняк на Кировской. Была объявлена воздушная тревога. Подходя к метро „Кировская“, он увидел в одном из домов незамаскированное окно. Жуков повернулся ко мне и показал рукой на окно: „Ликвидируйте“. Я взял автомат на прицел и разрядил очередь по окну. Освещение мгновенно погасло“. Другие генералы и маршалы вовсю лупили подчиненных кулаками и палками, расстреливали за действительные и мнимые провинности, но вот стрелять по окнам нерадивых обывателей своей охране как будто не приказывали. Георгий Константинович и здесь был „первым среди равных“.Вообще же, мордобой в армии поощрял Верховный Главнокомандующий. Об этом сохранился колоритный рассказ в мемуарах Хрущева: «Конечно, Сталин глубокого доверия никогда и никому не оказывал. Всегда у него было заложено внутренне какое-то подозрение к любому человеку. Он мне как-то сказал в пылу откровения:
— Пропащий я человек, никому не верю. Я сам себе не верю…
А в 1942 году я сказал ему:
— Товарищ Сталин, я могу назвать кандидатов только из числа тех людей, которые командовали войсками на нашем направлении. Других я не знаю. Поэтому командующего на Сталинградский фронт должны назвать вы. Вы больше людей знаете, у вас шире горизонт.
— Да что вы? Что вы? Можно назначить командующим войсками фронта Ерёменко, но он лежит в госпитале и не может сейчас приступить к командованию. Очень хорошим был бы там командующим Власов, но Власова я сейчас не могу дать, он с войсками в окружении. Если бы можно было его как-то оттуда отозвать, я бы утвердил Власова. Но Власова нет. Называйте вы сами, кого хотите!..
— Из людей нашего фронта я назвал бы Гордова, даже при всех его недостатках (недостаток его заключался в грубости. Он дрался с людьми). Сам очень щупленький человечек, но бьет своих офицеров. Однако военное дело он понимает. Поэтому я бы назвал его.
В то время он, кажется, командовал 21-й армией… Я от члена Военного Совета армии Сердюка (которому в б3-м году еще придется проводить с опальным Жуковым «воспитательную беседу». — Б. С.) имел характеристику на Гордова (командующего Сталинградским фронтом. — Б. С.) — и хорошую, и плохую. Хорошую — в смысле знания дела, его энергии и храбрости; плохую — насчет его грубости, вплоть до избиения людей. Это, правда, в то время считалось в какой-то степени положительной чертой командира. Сам Сталин, когда ему докладывал о чем-либо какой-нибудь командир, часто приговаривал: «А вы ему морду набили? Морду ему набить, морду!» Одним словом, набить морду подчиненному тогда считалось геройством (хотя, наверное, истинным геройством следовало бы считать обратный случай: когда подчиненный в ответ на оскорбление бьет морду начальнику; но таких случаев история Красной Армии что-то не знает. — Б. С.). И били! (прямо как в песне: «Били, бьем и будем бить!» — Б. С.) Потом уже я узнал, что однажды Ерёменко ударил даже члена Военного совета. Я ему потом говорил:
— Андрей Иванович, ну как же вы позволили себе ударить? Вы ведь генерал, командующий. И вы ударили члена Военного совета?!
— Знаете ли, — отвечает, — такая обстановка была.
— Какая бы ни была обстановка, есть и другие средства объясняться с членом Военного совета, нежели вести кулачные бои.
Он опять объяснил, что сложилась тяжелая обстановка. Надо было срочно прислать снаряды, он приехал по этому вопросу, а член Военного совета сидит и играет в шахматы. Я говорю Ерёменко: «Ну, не знаю. Если он играл в шахматы в такое трудное время, это, конечно, нехорошо, но ударить его — не украшение для командующего, да и вообще для человека»… Давал в морду и Буденный (правда, как отмечает Хрущев в другом месте, Семен Михайлович, возможно, в силу природного демократизма, предпочитал отрабатывать удары на солдатах, а не на офицерах или генералах. — Б. С.)… Бил подчиненных и Георгий Захаров. Потом он стал заместителем командующего войсками Сталинградского фронта. Я его ценил и уважал как человека, понимающего военное дело. Он преданный Советскому государству и Коммунистической партии воин, но очень не сдержан на руку».