Страница:
Немецкие дивизии, действительно, пополнялись танками — только не новыми, с заводов, а теми поврежденными, которые удавалось отремонтировать. Это обстоятельство Александр Михайлович предпочел не уточнять. Зато в итоговом донесении по оборонительному сражению, составленном Ватутиным и Хрущевым 23 июля, отмечалось, что «значительная часть подбитых танков противником быстро восстанавливалась». Василевскому же мифическое «пополнение» германских танковых соединений понадобилось для того, чтобы сделать правдоподобнее утверждения о крупных, не меньших, чем у Воронежского фронта, потерях противника в бронетехнике. Похоже, советские генералы и маршалы прониклись верой, что неприятельские танковые войска до предела обескровлены, и даже сильно потрепанной армии Ротмистрова на 14 июля ставилась хотя и ограниченная, но наступательная задача. Между тем наивно было думать, что 5-я гвардейская танковая, несмотря на трехкратное превосходство в танках, проигравшая Прохоровское сражение, сумеет кого-нибудь разгромить теперь, когда противник имел двукратный перевес по числу броневых машин.
Жуков, должно быть, сомневался, что немецкие потери в действительности так велики, как их расписывали в донесениях. Но решил не настаивать на смещении Ротмистрова. Да и старого друга Василевского подводить не хотелось. Сталин же, очевидно, рассудил так: раз мы выиграли Курскую битву, то как-то неудобно снимать с должности, а тем более судить командующего одной из наиболее мощных армий за слишком большие потери. У собственных солдат и офицеров, да и у западных союзников может закрасться сомнение: так ли уж безусловна была советская победа на Курской дуге? И Ротмистров остался на своем посту.
Между тем предложение освободить от должности командующего 5-й гвардейской танковой армией было совершенно правильным. Судить Павла Алексеевича, конечно, не стоило, поскольку многие другие генералы воевали ничуть не лучше, тогда пришлось бы отдавать под трибунал добрую половину генералитета. Но даже из ротмистровских мемуаров видно, что будущий главный маршал бронетанковых войск допустил целый ряд крупных ошибок, повлиявший на исход сражения. Тут и злосчастные форсированные марши, и плохая разведка местности и позиций противника перед поспешно организованным контрударом, и безрезультатная артподготовка по площадям, и потеря управления во время сражения. Все это вполне отчетливо прочитывается в ротмистровских мемуарах. И насчет взрывов, что слышны были ночью в расположении немецких войск, Павел Алексеевич наверняка не придумал. Только люди Гауссера подрывали не 5 своих разбитых машин, а более 300 танков 5-й гвардейской танковой армии, что навеки замерли на поле боя, оставшемся за немцами. Пауль Гауссер-то, в отличие от Павла Алексеевича Ротмистрова, хоть и имел всего один глаз (второй потерял в бою в октябре 41-го во время наступления на Москву), поле сражения видел гораздо лучше и хорошо управлял действиями своих танкистов. Да и танкисты в эсэсовском корпусе были опытные, тогда как для многих бойцов 5-й гвардейской танковой армии первый бой под Прохоровкой оказался и последним. Как рассказывал мне участник сражения Л.В. Чечков, командира танка Т-34 (танк был сожжен, но старшине Чечкову посчастливилось уцелеть), из 50 его друзей по только что сформированному в Забайкалье танковому корпусу в живых после боя осталось лишь пятеро. Конечно, немецкие «тигры» превосходили по толщине брони и дистанции, с которой они могли пробить лобовую броню противника, и Т-34, и KB, что делало для советских танкистов дуэли с «тиграми» безнадежным делом. Но ведь танков T-VI под Прохоровкой было всего-то два десятка, и в одиночку уничтожить 850 танков Ротмистрова они никак не могли.
В оправдание Ротмистрова следует сказать, что другие командующие танковыми армиями в Курской битве и позднее сражались немногим лучше. Павел Алексеевич справедливо критиковал действия командующего 1-й танковой армии М.Е. Катукова, который схватился с дивизией СС «Адольф Гитлер» и 48-м немецким танковым корпусом непосредственно перед вводом в сражение 5-й гвардейской танковой армии: «Не обошлось без упущений и в использовании… 1-й танковой армии… В первый же день наступления гитлеровцев против Воронежского фронта для его войск создалась очень сложная обстановка… Для восстановления положения… командование фронтом решило уже на второй день ввести в сражение 1-ю танковую армию, поставив ей задачу нанести контрудар по наступавшей танковой группировке фашистов.
А ведь на руку танкистам Катукова играло хотя бы то обстоятельство, что в составе действовавшего против них немецкого 48-го танкового корпуса было большое количество малонадежных «пантер». Поэтому и безвозвратные потери 48-го корпуса к 16 июля достигли 78 танков и 7 штурмовых орудий, вдвое больше, чем в корпусе СС. Армия же Катукова в оборонительном сражении безвозвратно потеряла 312 танков и САУ. Катуков все же командовал искуснее Ротмистрова.
На северном фасе Курской дуги танковые соединения 9-й немецкой армии при наступлении на Курск безвозвратно потеряли до 14 июля 87 танков и штурмовых орудий. Противостоявшие им войска Центрального фронта за тот же период лишились примерно 400 машин. Танковые корпуса группы «Юг» до 16 июля безвозвратно потеряли 161 танк и 14 штурмовых орудий, а противостоявшие им войска Воронежского фронта — около 1 200 танков и САУ.
Не лучше обстояло дело для советских танковых армий и во время контрнаступления. Так, введенная в сражение на Брянском фронте 19 июля 3-я гвардейская танковая армия до 11 августа потеряла 60 процентов своей бронетехники — около 600 танков. Только в бою 10 августа одно из ее соединений оставило на поле боя 100 танков из 110. Вступившая в бой 26 июля на Центральном фронте 4-я танковая армия за 10 дней боев лишилась 415 из имевшихся в наличии 652 танков. Еще через 8 дней танков в армии практически не осталось, и ее отвели в тыл на переформирование. 5-я-гвардейская танковая армия во время наступления на Харьков безвозвратно потеряла 324 танка и еще 110 было повреждено. 1-я танковая армия лишилась 288 машин, и, кроме того, с поля боя удалось эвакуировать подбитых 417 танков. Всего в ходе наступления на орловский и харьковский плацдармы советские войска безвозвратно потеряли 4 450 танков и САУ, а немцы — около 700 машин. И в последующих операциях советских танков гибло во много раз больше, чем немецких. Например, в период с 5 по 10 сентября 1943 года 503-й батальон «тигров» дивизии «Великая Германия» уничтожил 501 советский танк, ни потеряв ни одного. Большие потери Красной Армии в танках были вызваны, среди прочего, еще и тем, что немцы успешно применяли для уничтожения бронетехники авиацию.
Торопливость Ставки, стремившейся как можно скорее встретить врага контрударами танковых армий, стала, в частности, одной из причин неудачи под Прохоровкой. Между тем Василевскому должно было быть хорошо известно, что в день злосчастного наступления армии Ротмистрова уже началась атака трех советских фронтов на орловский плацдарм, успех которой делал бессмысленным и продолжение немецкого наступления на Курск с юга. Но Александр Михайлович погнал армию в бой без должной подготовки. Чем это кончилось — мы уже знаем.
Отнюдь не из-за мнимой советской победы под Прохоровкой Манштейн вынужден был повернуть назад свои танки. Вот что пишет он в «Утерянных победах»: «Двенадцатого июля противник бросил в бой в центре и на флангах фронта наступления группы армий „Юг“ новые части из своих оперативных резервов. Двенадцатого и тринадцатого июля обе армии отразили все эти атаки. Четырнадцатого июля танковый корпус СС, развивая успех, достиг Прохоровки, 48-й танковый корпус подошел к долине Псёла западнее Обояни. В этих боях были частично разгромлены, частично сильно потрепаны другие значительные силы из оперативных резервов противника… К 13 июля противник потерял на фронте „Цитадель“ (группы „Юг“. — Б. С.) уже 24 000 пленными, 1800 танков, 267 артиллерийских и 1 080 противотанковых орудий.
Сражение достигло своей высшей точки! Скоро должно было решиться — победа или поражение. 12 июля, правда, стало известно, что 9-я армия вынуждена была приостановить наступление и что противник перешел в наступление против 2-й танковой армии (на орловском плацдарме. — Б.С). Но командование нашей группы армий твердо решило не приостанавливать преждевременно сражения, может быть, перед окончательной победой. У нас еще был 24-й танковый корпус с 17-й (в действительности — 23-й. — Б. С.) танковой дивизией и дивизией СС «Викинг» (кстати, не Бог весть какая сила: в двух дивизиях к началу июля насчитывалось всего лишь 132 танка и 6 штурмовых орудий; правда, среди танков было 45 «тигров». — Б. С.), который мы могли бы бросить в бой как наш козырь. Из-за этого корпуса командование группы боролось с Гитлером с самого начала наступления… Нам потребовалось несколько раз докладывать ОКХ, пока Гитлер, боявшийся всякого риска в Донбассе, дал согласие на то, чтобы расположить корпус за линией фронта «Цитадель». Корпус постоянно находился в боевой готовности западнее Харькова, хотя и в качестве резерва ОКХ, для чего он был выведен из непосредственного подчинения группы армий «Юг».
Такова была обстановка, когда фельдмаршал фон Клюге и я были вызваны 13 июля в Ставку фюрера… Совещание началось заявлением Гитлера о том, что положение на Сицилии, где западные державы высадились 10 июля, стало серьезным… Необходимо сформировать новые армии в Италии и на западных Балканах. Восточный фронт должен отдать часть сил, и потому операция «Цитадель» не может быть продолжена… Фельдмаршал Клюге доложил, что армия Моделя не может продвигаться дальше и потеряла уже 20 000 человек. Кроме того, группавынуждена отобрать все подвижные соединения у 9-й армии, чтобы ликвидировать три глубоких прорыва противника на фронте 2-й танковой армии. По этой причине наступление 9-й армии не может продолжаться и не может быть возобновлено».
Манштейн считал, что «после успешного отражения атак противника, бросившего в последние дни в бой почти все свои оперативные резервы, победа уже близка». Он предложил, чтобы два танковых корпуса 4-й танковой армии продолжили наступление к Курску, а 24-й танковый корпус обеспечивал бы эту операцию с севера и востока совместно с 3-м танковым корпусом группы Кемпфа. В случае, если наступление на Курск с севера не будет возобновлено, фельдмаршал считал возможным хотя бы разбить действовавшие в районе южного фаса Курской дуги советские войска, чтобы группа армий «Юг» могла спокойно вздохнуть. Однако Гитлер решил иначе. Он согласился, что группа армий «Юг» должна постараться разбить противника на фронте «Цитадели», но 24-й танковый корпус Манштейну было предписано использовать для отражения ожидавшейся советской атаки в Донбассе. Эта атака не замедлила последовать 17 июля. Для ее отражения в районе реки Миус были использованы дивизии корпуса СС и 3-го танкового корпуса, тогда как 24-й танковый корпус отразил советский удар на Северском Донце.
Если бы Гитлер послушал Манштейна и бросил бы последний резервный корпус для обеспечения наступления на Курск, то группа армий «Юг» оказалась бы в тяжелом положении, а двигавшиеся к Курску танковые корпуса рисковали бы попасть в окружение и остаться без горючего и боеприпасов. После прекращения наступления армии Моделя атака на Курск с юга потеряла смысл. Наступление Западного и Брянского фронтов на орловский плацдарм вызвало прекращение операции «Цитадель». Высадка союзников в Сицилии сыграла здесь лишь вспомогательную роль. Ведь в Италию в итоге была переброшена из группы армий «Юг» всего одна танковая дивизия.
Наступление на Орел координировал Жуков. В самый канун его начала с Георгием Константиновичем произошел один неприятный инцидент Вот что рассказал бывший начальник охраны маршала майор Николай Харлампиевич Бедов журналисту Василию Пескову. «Был случай, когда мне лично небо показалось с овчинку. В боях на Курской дуге, прежде чем отдать приказ Ставки о наступлении Брянскому фронту, Жуков приехал к месту назначенного удара. Было это 11 июля 43-го года. Машину оставили в леске, примерно в километре от передовой. Далее он пошел пешком с командующим фронтом М.М. Поповым. Уже у самой передовой сказал: „Теперь вы останьтесь, а я один…“. Надо было ему убедиться, что местность для рывка танков выбрана без ошибки. Пополз. Я за ним. У нейтральной полосы Жуков внимательно осмотрел лощины и взгорки. А когда возвращались, как видно, были замечены немцами. Мины! Одна — впереди, другая — сзади. „Третья будет наша, прижимайся к земле!“ При этих словах я рванулся и накрыл, как мне предписано было службой, маршала своим телом. Мина разорвалась в четырех метрах, к счастью, на взгорке — осколки верхом пошли. Но взрывом нас сильно тряхнуло. Георгий Константинович потерял слух. Осмотревший его в Москве профессор сказал, что надо в госпиталь. „Какой госпиталь — столько забот!“ Пришлось врачу-специалисту приехать на фронт. Тут и лечились месяца два».
Жуков потом этим случаем даже бравировал. Когда в декабре 1967 года отмечал товарищеским ужином 70-летие Конева, тогдашний начальник Главного политического управления Советской Армии генерал А.А. Епишев выступил с длинным тостом. Oн высказал вполне здравую мысль, что «доблесть командующего фронтом состоит в управлении войсками, а не в том, чтобы рисковать жизнью и ползать по передовой на животе». По словам присутствовавшего на ужине Константина Симонова, Жуков возразил тостующему: «А я вот, будучи командующим фронтом, неоднократно ползал на животе, когда этого требовала обстановка и особенно когда перед наступлением своего фронта в интересах дела желал составить себе личное представление о переднем крае противника на участке будущего прорыва. Так что вот, признаюсь, было дело — ползал! — повторил он и развел руками, словно иронически извиняясь перед оратором в том, что он, Жуков, увы, действовал тогда вопреки этим застольным инструкциям».
Должен заметить, что в чуть не закончившемся трагически эпизоде на Курской дуге маршал действовал вопреки элементарному здравому смыслу. Ведь он никогда непосредственно не командовал танковыми частями. Для того чтобы разведать, пройдут ли на данном участке фронта танки, гораздо лучше годился бы толковый командир танкового батальона, чем заместитель Верховного Главнокомандующего.
Жуков, безусловно, был смелым человеком. Но в данном случае он напрасно рисковал не только собственной жизнью, но и жизнью подчиненного — офицера охраны. В чем-то этот поступок маршала сродни поступку немца-полковника из «Войны и мира», который во главе эскадрона отправился зажигать мост под огнем неприятельской артиллерии, тогда как достаточно было послать двух человек. Полковника не волновало, что пострадают его солдаты. Главное было доложить, что он сам во главе эскадрона зажигал мост, и получить за храбрость в бою лишний крестик. А что двоих подчиненных ранило и одного сразило наповал, так это, как говорил полковник: «Пустячок!». Для Жукова потери своих войск были если и не пустяком, то вещью, к которой он относился достаточно спокойно. И в разведку на нейтральную полосу полз, чтобы после отрапортовать: лично проверил, могут ли пройти танки на направлении главного удара.
Но думаю, этому поступку была и более глубинная причина. Георгий Константинович был военным до мозга костей. И хотел ощутить музыку боя, пусть на мгновение, но еще раз пережить то чувство, которое испытывает рядовой боец, ползущий по нейтральной полосе к вражеским окопам, как когда-то давно он сам, драгунский унтер-офицер, полз во главе группы разведчиков к немецким позициям, чтобы захватить «языка». И наверное, Жуков мысленно смотрел на себя с высот истории. Маршал, ползущий в разведку под вражеским огнем как простой солдат, — в этом есть что-то символическое.
Вот и Манштейн, полководец весьма неординарный, в июне 42-го, накануне решающего наступления на Севастополь, отправился на торпедном катере в не столь уж необходимую рекогносцировку вдоль южного берега Крыма. В мемуарах он объяснял это обернувшееся трагедией путешествие следующим образом:
Курская битва окончилась победой Красной Армии, освободившей Орел, Белгород и Харьков и устремившейся к Днепру. Однако советские потери многократно превысили немецкие. Манштейн утверждает, что его войска в ходе наступления на Курск потеряли 20 720 человек, в том числе 3 300 убитыми. Советские потери германский фельдмаршал оценивает в 17 тысяч убитых и отмечает, что в плен попало 34 тысячи красноармейцев. С учетом же раненых общую цифру потерь он увеличивает до 85 тысяч человек. Самое интересное, что в данном случае Манштейн ошибся не в большую, как можно было подумать, а в меньшую сторону. Даже заведомо приуменьшенные данные книги «Гриф секретности снят» превышают его цифры. Согласно им, в Курской оборонительной операции войска Воронежского фронта потеряли 27 542 человека убитыми и пропавшими без вести и еще 46 350 — ранеными и больными. Безвозвратные потери войск Степного фронта составили 27 452 человека, а санитарные — 42 606. В сумме два фронта потеряли не 85 тысяч челевек, как думал Манштейн, а минимум 144 тысячи бойцов и командиров и превосходили немецкие почти в семь раз. Если же предположить, что, как и на Центральном фронте, безвозвратные потери Воронежского и Степного фронтов были занижены втрое, то соотношение безвозвратных потерь на фронте участвовавших в «Цитадели» войск группы армий «Юг» становится почти 50-кратным или, если предположить, что Манштейн в германских потерях под цифрой 3 300 имел в виду только убитых, без пропавших без вести, то 25-кратным. Общее же соотношение всех потерь убитыми, пропавшими без вести и ранеными будет в этом случае 12:1. А на Центральном фронте, общие потери которого достигали 89 тысяч человек, соотношение оказалось немного утешительнее для Красной Армии — 4,5:1. Вероятно, Манштейн оказался более искусным полководцем, чем Клюге, Гот — чем Модель, а Рокоссовский — чем Ватутин.
Советские армии устремились к Днепру. При форсировании реки, по инициативе Жукова, в ночь на 24 сентября 1943 года был выброшен воздушный десант для захвата плацдарма, однако парашютистов постигла неудача. Из-за неопытности летчиков, потерявших в темноте ориентировку, две воздушно-десантные бригады были выброшены частью в Днепр, частью в расположении советских войск, а частью прямо на позиции противника. Бойцов выбросили не кучно, а разрозненно, они были лишены возможности вести бой в составе подразделений и почти все стали легкой добычей немцев. Нехватка транспортных самолетов и плохая подготовка летчиков обрекли десант на уничтожение без всякой пользы для дела.
Георгий Константинович об этом эпизоде в мемуарах не написал ни строчки. Сталин же пожурил Жукова и Ватутина в специальном приказе, где указал, что «выброска массового десанта в ночное время свидетельствует о неграмотности организаторов этого дела, ибо, как показывает опыт, выброска массового ночного десанта даже на своей территории сопряжена с большими трудностями…». От десанта в дневное время Жуков отказался из опасений, что советские ВВС не сумеют завоевать господства в воздухе в районе высадки, да и зенитная артиллерия противника при свете дня будет действовать более эффективно. А что десантникам в темноте очень трудно будет сориентироваться и организованно вступить в бой, Георгий Константинович с Николаем Федоровичем как-то не подумали.
Столь же провальным было инициированное Жуковым октябрьское наступление на Киев с Букринского плацдарма. Маршал рассчитывал, что немцы не успели еще создать прочной обороны, но недооценил трудностей местности для действий танков. Верховный опять в приказе покритиковал Жукова за недоучет условий местности и плохую организацию наступления. Тем временем войска 2-го Украинского (бывшего Степного) фронта подверглись контрудару в районе днепровской излучины и вынуждены были отступить от Кривого Рога, удержанию которого Гитлер придавал особое значение из-за имевшихся там железорудных месторождений. Но для контрудара под Кривым Рогом Манштейну, пришлось ослабить киевскую группировку. И Жуков реабилитировал себя взятием Киева ударом с другого плацдарма, Лютежского. Столица Украины была освобождена 6 ноября 1943 года, накануне главного советского праздника.
Вместе с немецкими войсками за Днепр отходило и советское население — частью добровольно, частью принудительно. Манштейн писал: «Из района, который мы оставляли, были вывезены запасы, хозяйственное имущество и машины, которые могли использоваться для военного производства. Это мероприятие проводилось по отношению к станкам, металлам, зерну и техническим культурам, а также лошадям и скоту. О „разграблении“ этих областей, естественно, не могло быть и речи. В немецкой армии — в противовес остальным — грабеж не допускался (можно подумать, что он был узаконен в Красной Армии или в армиях западных союзников! Ведь грабеж и мародерство разлагают солдат. Однако отдельные эксцессы такого рода имели место во всех армиях, и командование часто закрывало на это глаза. — Б. С.). Был установлен строгий контроль, чтобы исключить возможность вывоза какого-либо незаконного груза. Вывезенное нами с заводов, складов, из совхозов и т. п. имущество или запасы, между прочим, представляли собой государственную, а не частную собственность.
Так как Советы в отбитых ими у нас областях немедленно мобилизовывали всех годных к военной службе мужчин до 60 лет и использовали все население без исключения, даже в районе боев, на работах военного характера, Главное командование вермахта приказало переправить через Днепр и местное население. В действительности, эта принудительная мера распространилась только на военнообязанных. Но значительная часть населения добровольно последовала за нашими отступавшими частями, чтобы уйти от Советов. Образовались длинные колонны, которые нам позже пришлось увидеть также и в восточной Германии. Немецкие войска оказывали эвакуируемым всяческую помощь. Людей не «угоняли», а направляли в районы западнее Днепра, где немецкие штабы заботились об их размещении снабжении… Бежавшее население имело право взять с собой и лошадей и скот — все, что только можно было вывезти. Мы предоставляли населению и транспорт, насколько это было возможно. То, что война принесла им много страданий и неизбежных лишений, нельзя оспаривать. Но их же нельзя было сравнить с тем, что претерпело гражданское население в Германии от террористических бомбардировок, а также с тем, что позже творили русские на востоке Германии. Во всяком случае, все принятые немецкой стороной меры объяснялись военной необходимостью». Лукавит, ох, лукавит германский фельдмаршал! Разве виноваты были украинские крестьяне, что в коллективизацию у них отобрали все имущество, так что лошади и коровы все были совхозные или колхозные! Но ведь без зерна и скота крестьяне обрекались на голодную смерть, и сердобольные германские командиры, отступая от инструкций, разрешали беженцам прихватывать с собой кое-какую живность. Цель же тактики «выжженной земли», за которую Манштейна в 1950 году британский трибунал осудил на 18 лет тюрьмы, довольно точно описал бывший подчиненный фельдмаршала генерал Фридрих Вильгельм фон Меллентин, в 43-м году являвшиися начальником штаба 48-го танкового корпуса: «Как известно, у русских мало транспортных средств, и для снабжения своих войск они использовали главным образом местные ресурсы… Примерно так же поступали монголы Чингисхана и войска Наполеона. Единственным средством замедлить продвижение таких армий является уничтожение всего, что может быть использовано противником для размещения войск и их снабжения. Осенью 1943 года немецкая армия намеренно прибегала к таким действиям… Сама по себе мысль об уничтожении всех запасов продовольствия и создании „зоны пустыни“ между нами и наступавшими русскими войсками не вызывала у нас восторга. Но на карту была поставлена судьба группы армий „Юг“, и, если бы мы не приняли таких мер, многим тысячам солдат никогда не удалось бы достичь Днепра и организовать прочную оборону за этим водным рубежом».
Жуков, должно быть, сомневался, что немецкие потери в действительности так велики, как их расписывали в донесениях. Но решил не настаивать на смещении Ротмистрова. Да и старого друга Василевского подводить не хотелось. Сталин же, очевидно, рассудил так: раз мы выиграли Курскую битву, то как-то неудобно снимать с должности, а тем более судить командующего одной из наиболее мощных армий за слишком большие потери. У собственных солдат и офицеров, да и у западных союзников может закрасться сомнение: так ли уж безусловна была советская победа на Курской дуге? И Ротмистров остался на своем посту.
Между тем предложение освободить от должности командующего 5-й гвардейской танковой армией было совершенно правильным. Судить Павла Алексеевича, конечно, не стоило, поскольку многие другие генералы воевали ничуть не лучше, тогда пришлось бы отдавать под трибунал добрую половину генералитета. Но даже из ротмистровских мемуаров видно, что будущий главный маршал бронетанковых войск допустил целый ряд крупных ошибок, повлиявший на исход сражения. Тут и злосчастные форсированные марши, и плохая разведка местности и позиций противника перед поспешно организованным контрударом, и безрезультатная артподготовка по площадям, и потеря управления во время сражения. Все это вполне отчетливо прочитывается в ротмистровских мемуарах. И насчет взрывов, что слышны были ночью в расположении немецких войск, Павел Алексеевич наверняка не придумал. Только люди Гауссера подрывали не 5 своих разбитых машин, а более 300 танков 5-й гвардейской танковой армии, что навеки замерли на поле боя, оставшемся за немцами. Пауль Гауссер-то, в отличие от Павла Алексеевича Ротмистрова, хоть и имел всего один глаз (второй потерял в бою в октябре 41-го во время наступления на Москву), поле сражения видел гораздо лучше и хорошо управлял действиями своих танкистов. Да и танкисты в эсэсовском корпусе были опытные, тогда как для многих бойцов 5-й гвардейской танковой армии первый бой под Прохоровкой оказался и последним. Как рассказывал мне участник сражения Л.В. Чечков, командира танка Т-34 (танк был сожжен, но старшине Чечкову посчастливилось уцелеть), из 50 его друзей по только что сформированному в Забайкалье танковому корпусу в живых после боя осталось лишь пятеро. Конечно, немецкие «тигры» превосходили по толщине брони и дистанции, с которой они могли пробить лобовую броню противника, и Т-34, и KB, что делало для советских танкистов дуэли с «тиграми» безнадежным делом. Но ведь танков T-VI под Прохоровкой было всего-то два десятка, и в одиночку уничтожить 850 танков Ротмистрова они никак не могли.
В оправдание Ротмистрова следует сказать, что другие командующие танковыми армиями в Курской битве и позднее сражались немногим лучше. Павел Алексеевич справедливо критиковал действия командующего 1-й танковой армии М.Е. Катукова, который схватился с дивизией СС «Адольф Гитлер» и 48-м немецким танковым корпусом непосредственно перед вводом в сражение 5-й гвардейской танковой армии: «Не обошлось без упущений и в использовании… 1-й танковой армии… В первый же день наступления гитлеровцев против Воронежского фронта для его войск создалась очень сложная обстановка… Для восстановления положения… командование фронтом решило уже на второй день ввести в сражение 1-ю танковую армию, поставив ей задачу нанести контрудар по наступавшей танковой группировке фашистов.
«Нам, и прежде всего мне, надо было думать не о контрударе, а об отражении удара превосходящих танковых сил противника (в действительности превосходство в численности танков было на советской стороне. — Б.С.). — Николай Федорович глубоко вздохнул и продолжал: — Русская пословица говорит: семь раз отмерь, один раз отрежь. Но беда в том, что долго отмерять у нас не было времени. События развивались с головокружительной быстротой. Враг ставил под угрозу вторую полосу нашей обороны и мог с ходу прорвать ее».Из дальнейшего рассказа Ватутина я узнал, что положение усугубилось неудачным оперативным построением 1-й танковой армии. Вместо обоих (6-го и 31-го) танковых корпусов командарм поставил в первый эшелон 6-й танковый и 3-й механизированный корпуса… Я согласился с командующим фронтом в том, что командарму 1-й танковой не следовало использовать мехкорпус в первом эшелоне. Полностью укомплектованный хорошо подготовленным личным составом и боевой техникой, он все же уступал танковому корпусу по количеству боевых машин, а также в маневренности и силе удара… Гитлеровцы нанесли удар в стык между 3-м механизированным и 6-м танковым корпусами. В образовавшийся разрыв между ними противник бросил под прикрытием средних танков группу тяжелых штурмовых орудий типа «фердинанд» (ох уж эти мифические «Фердинанды»! — Б. С.), которые начали поражать фланговым огнем наши танки с дальних расстояний. Не успевшие занять оборону механизированные бригады 3-го мехкорпуса вынуждены были с боем отходить. 6-й танковый корпус вначале удерживал занимаемые позиции, но в связи с отходом мехкорпуса под угрозой флангового удара противника тоже отошел. Не спас положения ввод в сражение 31-го танкового корпуса и еще трех танковых корпусов из резерва фронта. Левый фланг 1-й танковой армии под напором крупной массы вражеских танков стал постепенно загибаться на северо-запад».
А ведь на руку танкистам Катукова играло хотя бы то обстоятельство, что в составе действовавшего против них немецкого 48-го танкового корпуса было большое количество малонадежных «пантер». Поэтому и безвозвратные потери 48-го корпуса к 16 июля достигли 78 танков и 7 штурмовых орудий, вдвое больше, чем в корпусе СС. Армия же Катукова в оборонительном сражении безвозвратно потеряла 312 танков и САУ. Катуков все же командовал искуснее Ротмистрова.
На северном фасе Курской дуги танковые соединения 9-й немецкой армии при наступлении на Курск безвозвратно потеряли до 14 июля 87 танков и штурмовых орудий. Противостоявшие им войска Центрального фронта за тот же период лишились примерно 400 машин. Танковые корпуса группы «Юг» до 16 июля безвозвратно потеряли 161 танк и 14 штурмовых орудий, а противостоявшие им войска Воронежского фронта — около 1 200 танков и САУ.
Не лучше обстояло дело для советских танковых армий и во время контрнаступления. Так, введенная в сражение на Брянском фронте 19 июля 3-я гвардейская танковая армия до 11 августа потеряла 60 процентов своей бронетехники — около 600 танков. Только в бою 10 августа одно из ее соединений оставило на поле боя 100 танков из 110. Вступившая в бой 26 июля на Центральном фронте 4-я танковая армия за 10 дней боев лишилась 415 из имевшихся в наличии 652 танков. Еще через 8 дней танков в армии практически не осталось, и ее отвели в тыл на переформирование. 5-я-гвардейская танковая армия во время наступления на Харьков безвозвратно потеряла 324 танка и еще 110 было повреждено. 1-я танковая армия лишилась 288 машин, и, кроме того, с поля боя удалось эвакуировать подбитых 417 танков. Всего в ходе наступления на орловский и харьковский плацдармы советские войска безвозвратно потеряли 4 450 танков и САУ, а немцы — около 700 машин. И в последующих операциях советских танков гибло во много раз больше, чем немецких. Например, в период с 5 по 10 сентября 1943 года 503-й батальон «тигров» дивизии «Великая Германия» уничтожил 501 советский танк, ни потеряв ни одного. Большие потери Красной Армии в танках были вызваны, среди прочего, еще и тем, что немцы успешно применяли для уничтожения бронетехники авиацию.
Торопливость Ставки, стремившейся как можно скорее встретить врага контрударами танковых армий, стала, в частности, одной из причин неудачи под Прохоровкой. Между тем Василевскому должно было быть хорошо известно, что в день злосчастного наступления армии Ротмистрова уже началась атака трех советских фронтов на орловский плацдарм, успех которой делал бессмысленным и продолжение немецкого наступления на Курск с юга. Но Александр Михайлович погнал армию в бой без должной подготовки. Чем это кончилось — мы уже знаем.
Отнюдь не из-за мнимой советской победы под Прохоровкой Манштейн вынужден был повернуть назад свои танки. Вот что пишет он в «Утерянных победах»: «Двенадцатого июля противник бросил в бой в центре и на флангах фронта наступления группы армий „Юг“ новые части из своих оперативных резервов. Двенадцатого и тринадцатого июля обе армии отразили все эти атаки. Четырнадцатого июля танковый корпус СС, развивая успех, достиг Прохоровки, 48-й танковый корпус подошел к долине Псёла западнее Обояни. В этих боях были частично разгромлены, частично сильно потрепаны другие значительные силы из оперативных резервов противника… К 13 июля противник потерял на фронте „Цитадель“ (группы „Юг“. — Б. С.) уже 24 000 пленными, 1800 танков, 267 артиллерийских и 1 080 противотанковых орудий.
Сражение достигло своей высшей точки! Скоро должно было решиться — победа или поражение. 12 июля, правда, стало известно, что 9-я армия вынуждена была приостановить наступление и что противник перешел в наступление против 2-й танковой армии (на орловском плацдарме. — Б.С). Но командование нашей группы армий твердо решило не приостанавливать преждевременно сражения, может быть, перед окончательной победой. У нас еще был 24-й танковый корпус с 17-й (в действительности — 23-й. — Б. С.) танковой дивизией и дивизией СС «Викинг» (кстати, не Бог весть какая сила: в двух дивизиях к началу июля насчитывалось всего лишь 132 танка и 6 штурмовых орудий; правда, среди танков было 45 «тигров». — Б. С.), который мы могли бы бросить в бой как наш козырь. Из-за этого корпуса командование группы боролось с Гитлером с самого начала наступления… Нам потребовалось несколько раз докладывать ОКХ, пока Гитлер, боявшийся всякого риска в Донбассе, дал согласие на то, чтобы расположить корпус за линией фронта «Цитадель». Корпус постоянно находился в боевой готовности западнее Харькова, хотя и в качестве резерва ОКХ, для чего он был выведен из непосредственного подчинения группы армий «Юг».
Такова была обстановка, когда фельдмаршал фон Клюге и я были вызваны 13 июля в Ставку фюрера… Совещание началось заявлением Гитлера о том, что положение на Сицилии, где западные державы высадились 10 июля, стало серьезным… Необходимо сформировать новые армии в Италии и на западных Балканах. Восточный фронт должен отдать часть сил, и потому операция «Цитадель» не может быть продолжена… Фельдмаршал Клюге доложил, что армия Моделя не может продвигаться дальше и потеряла уже 20 000 человек. Кроме того, группавынуждена отобрать все подвижные соединения у 9-й армии, чтобы ликвидировать три глубоких прорыва противника на фронте 2-й танковой армии. По этой причине наступление 9-й армии не может продолжаться и не может быть возобновлено».
Манштейн считал, что «после успешного отражения атак противника, бросившего в последние дни в бой почти все свои оперативные резервы, победа уже близка». Он предложил, чтобы два танковых корпуса 4-й танковой армии продолжили наступление к Курску, а 24-й танковый корпус обеспечивал бы эту операцию с севера и востока совместно с 3-м танковым корпусом группы Кемпфа. В случае, если наступление на Курск с севера не будет возобновлено, фельдмаршал считал возможным хотя бы разбить действовавшие в районе южного фаса Курской дуги советские войска, чтобы группа армий «Юг» могла спокойно вздохнуть. Однако Гитлер решил иначе. Он согласился, что группа армий «Юг» должна постараться разбить противника на фронте «Цитадели», но 24-й танковый корпус Манштейну было предписано использовать для отражения ожидавшейся советской атаки в Донбассе. Эта атака не замедлила последовать 17 июля. Для ее отражения в районе реки Миус были использованы дивизии корпуса СС и 3-го танкового корпуса, тогда как 24-й танковый корпус отразил советский удар на Северском Донце.
Если бы Гитлер послушал Манштейна и бросил бы последний резервный корпус для обеспечения наступления на Курск, то группа армий «Юг» оказалась бы в тяжелом положении, а двигавшиеся к Курску танковые корпуса рисковали бы попасть в окружение и остаться без горючего и боеприпасов. После прекращения наступления армии Моделя атака на Курск с юга потеряла смысл. Наступление Западного и Брянского фронтов на орловский плацдарм вызвало прекращение операции «Цитадель». Высадка союзников в Сицилии сыграла здесь лишь вспомогательную роль. Ведь в Италию в итоге была переброшена из группы армий «Юг» всего одна танковая дивизия.
Наступление на Орел координировал Жуков. В самый канун его начала с Георгием Константиновичем произошел один неприятный инцидент Вот что рассказал бывший начальник охраны маршала майор Николай Харлампиевич Бедов журналисту Василию Пескову. «Был случай, когда мне лично небо показалось с овчинку. В боях на Курской дуге, прежде чем отдать приказ Ставки о наступлении Брянскому фронту, Жуков приехал к месту назначенного удара. Было это 11 июля 43-го года. Машину оставили в леске, примерно в километре от передовой. Далее он пошел пешком с командующим фронтом М.М. Поповым. Уже у самой передовой сказал: „Теперь вы останьтесь, а я один…“. Надо было ему убедиться, что местность для рывка танков выбрана без ошибки. Пополз. Я за ним. У нейтральной полосы Жуков внимательно осмотрел лощины и взгорки. А когда возвращались, как видно, были замечены немцами. Мины! Одна — впереди, другая — сзади. „Третья будет наша, прижимайся к земле!“ При этих словах я рванулся и накрыл, как мне предписано было службой, маршала своим телом. Мина разорвалась в четырех метрах, к счастью, на взгорке — осколки верхом пошли. Но взрывом нас сильно тряхнуло. Георгий Константинович потерял слух. Осмотревший его в Москве профессор сказал, что надо в госпиталь. „Какой госпиталь — столько забот!“ Пришлось врачу-специалисту приехать на фронт. Тут и лечились месяца два».
Жуков потом этим случаем даже бравировал. Когда в декабре 1967 года отмечал товарищеским ужином 70-летие Конева, тогдашний начальник Главного политического управления Советской Армии генерал А.А. Епишев выступил с длинным тостом. Oн высказал вполне здравую мысль, что «доблесть командующего фронтом состоит в управлении войсками, а не в том, чтобы рисковать жизнью и ползать по передовой на животе». По словам присутствовавшего на ужине Константина Симонова, Жуков возразил тостующему: «А я вот, будучи командующим фронтом, неоднократно ползал на животе, когда этого требовала обстановка и особенно когда перед наступлением своего фронта в интересах дела желал составить себе личное представление о переднем крае противника на участке будущего прорыва. Так что вот, признаюсь, было дело — ползал! — повторил он и развел руками, словно иронически извиняясь перед оратором в том, что он, Жуков, увы, действовал тогда вопреки этим застольным инструкциям».
Должен заметить, что в чуть не закончившемся трагически эпизоде на Курской дуге маршал действовал вопреки элементарному здравому смыслу. Ведь он никогда непосредственно не командовал танковыми частями. Для того чтобы разведать, пройдут ли на данном участке фронта танки, гораздо лучше годился бы толковый командир танкового батальона, чем заместитель Верховного Главнокомандующего.
Жуков, безусловно, был смелым человеком. Но в данном случае он напрасно рисковал не только собственной жизнью, но и жизнью подчиненного — офицера охраны. В чем-то этот поступок маршала сродни поступку немца-полковника из «Войны и мира», который во главе эскадрона отправился зажигать мост под огнем неприятельской артиллерии, тогда как достаточно было послать двух человек. Полковника не волновало, что пострадают его солдаты. Главное было доложить, что он сам во главе эскадрона зажигал мост, и получить за храбрость в бою лишний крестик. А что двоих подчиненных ранило и одного сразило наповал, так это, как говорил полковник: «Пустячок!». Для Жукова потери своих войск были если и не пустяком, то вещью, к которой он относился достаточно спокойно. И в разведку на нейтральную полосу полз, чтобы после отрапортовать: лично проверил, могут ли пройти танки на направлении главного удара.
Но думаю, этому поступку была и более глубинная причина. Георгий Константинович был военным до мозга костей. И хотел ощутить музыку боя, пусть на мгновение, но еще раз пережить то чувство, которое испытывает рядовой боец, ползущий по нейтральной полосе к вражеским окопам, как когда-то давно он сам, драгунский унтер-офицер, полз во главе группы разведчиков к немецким позициям, чтобы захватить «языка». И наверное, Жуков мысленно смотрел на себя с высот истории. Маршал, ползущий в разведку под вражеским огнем как простой солдат, — в этом есть что-то символическое.
Вот и Манштейн, полководец весьма неординарный, в июне 42-го, накануне решающего наступления на Севастополь, отправился на торпедном катере в не столь уж необходимую рекогносцировку вдоль южного берега Крыма. В мемуарах он объяснял это обернувшееся трагедией путешествие следующим образом:
«С целью ознакомления с местлостью я совершил плаванье на итальянском торпедном катере до Балаклавы… Мне необходимо было установить, в какой степени прибрежная дорога, по которой обеспечивалось все снабжение корпуса, могла просматриваться с моря и обстреливаться корректируемым огнем корабельной артиллерии. Советский Черноморский флот не решился взяться за выполнение этой задачи, видимо, из страха перед нашей авиацией».Но не лучше ли было бы послать на такую рекогносцировку опытного офицера-артиллериста. Да и опасаться советского флота не было больших оснований: во время всей крымской кампании он вел себя на удивление пассивно. Адмиралы очень боялись потерять крупные корабли из-за ударов германской авиации, не очень-то надеясь на «сталинских соколов» и огонь маломощных корабельных зениток. Поэтому совершенно неоправданным риском была катерная поездка-прогулка. На катер налетели советские истребители, судно получило повреждение, несколько человек было убито и ранено. Смертельное ранение получил водитель Манштейна, а сам командующий 11-й армией едва избежал гибели. Думаю, Манштейну хотелось насладиться картиной для будущего учебника истории: полководец, обходящий войска на катере на фоне романтического крымского пейзажа.
Курская битва окончилась победой Красной Армии, освободившей Орел, Белгород и Харьков и устремившейся к Днепру. Однако советские потери многократно превысили немецкие. Манштейн утверждает, что его войска в ходе наступления на Курск потеряли 20 720 человек, в том числе 3 300 убитыми. Советские потери германский фельдмаршал оценивает в 17 тысяч убитых и отмечает, что в плен попало 34 тысячи красноармейцев. С учетом же раненых общую цифру потерь он увеличивает до 85 тысяч человек. Самое интересное, что в данном случае Манштейн ошибся не в большую, как можно было подумать, а в меньшую сторону. Даже заведомо приуменьшенные данные книги «Гриф секретности снят» превышают его цифры. Согласно им, в Курской оборонительной операции войска Воронежского фронта потеряли 27 542 человека убитыми и пропавшими без вести и еще 46 350 — ранеными и больными. Безвозвратные потери войск Степного фронта составили 27 452 человека, а санитарные — 42 606. В сумме два фронта потеряли не 85 тысяч челевек, как думал Манштейн, а минимум 144 тысячи бойцов и командиров и превосходили немецкие почти в семь раз. Если же предположить, что, как и на Центральном фронте, безвозвратные потери Воронежского и Степного фронтов были занижены втрое, то соотношение безвозвратных потерь на фронте участвовавших в «Цитадели» войск группы армий «Юг» становится почти 50-кратным или, если предположить, что Манштейн в германских потерях под цифрой 3 300 имел в виду только убитых, без пропавших без вести, то 25-кратным. Общее же соотношение всех потерь убитыми, пропавшими без вести и ранеными будет в этом случае 12:1. А на Центральном фронте, общие потери которого достигали 89 тысяч человек, соотношение оказалось немного утешительнее для Красной Армии — 4,5:1. Вероятно, Манштейн оказался более искусным полководцем, чем Клюге, Гот — чем Модель, а Рокоссовский — чем Ватутин.
Советские армии устремились к Днепру. При форсировании реки, по инициативе Жукова, в ночь на 24 сентября 1943 года был выброшен воздушный десант для захвата плацдарма, однако парашютистов постигла неудача. Из-за неопытности летчиков, потерявших в темноте ориентировку, две воздушно-десантные бригады были выброшены частью в Днепр, частью в расположении советских войск, а частью прямо на позиции противника. Бойцов выбросили не кучно, а разрозненно, они были лишены возможности вести бой в составе подразделений и почти все стали легкой добычей немцев. Нехватка транспортных самолетов и плохая подготовка летчиков обрекли десант на уничтожение без всякой пользы для дела.
Георгий Константинович об этом эпизоде в мемуарах не написал ни строчки. Сталин же пожурил Жукова и Ватутина в специальном приказе, где указал, что «выброска массового десанта в ночное время свидетельствует о неграмотности организаторов этого дела, ибо, как показывает опыт, выброска массового ночного десанта даже на своей территории сопряжена с большими трудностями…». От десанта в дневное время Жуков отказался из опасений, что советские ВВС не сумеют завоевать господства в воздухе в районе высадки, да и зенитная артиллерия противника при свете дня будет действовать более эффективно. А что десантникам в темноте очень трудно будет сориентироваться и организованно вступить в бой, Георгий Константинович с Николаем Федоровичем как-то не подумали.
Столь же провальным было инициированное Жуковым октябрьское наступление на Киев с Букринского плацдарма. Маршал рассчитывал, что немцы не успели еще создать прочной обороны, но недооценил трудностей местности для действий танков. Верховный опять в приказе покритиковал Жукова за недоучет условий местности и плохую организацию наступления. Тем временем войска 2-го Украинского (бывшего Степного) фронта подверглись контрудару в районе днепровской излучины и вынуждены были отступить от Кривого Рога, удержанию которого Гитлер придавал особое значение из-за имевшихся там железорудных месторождений. Но для контрудара под Кривым Рогом Манштейну, пришлось ослабить киевскую группировку. И Жуков реабилитировал себя взятием Киева ударом с другого плацдарма, Лютежского. Столица Украины была освобождена 6 ноября 1943 года, накануне главного советского праздника.
Вместе с немецкими войсками за Днепр отходило и советское население — частью добровольно, частью принудительно. Манштейн писал: «Из района, который мы оставляли, были вывезены запасы, хозяйственное имущество и машины, которые могли использоваться для военного производства. Это мероприятие проводилось по отношению к станкам, металлам, зерну и техническим культурам, а также лошадям и скоту. О „разграблении“ этих областей, естественно, не могло быть и речи. В немецкой армии — в противовес остальным — грабеж не допускался (можно подумать, что он был узаконен в Красной Армии или в армиях западных союзников! Ведь грабеж и мародерство разлагают солдат. Однако отдельные эксцессы такого рода имели место во всех армиях, и командование часто закрывало на это глаза. — Б. С.). Был установлен строгий контроль, чтобы исключить возможность вывоза какого-либо незаконного груза. Вывезенное нами с заводов, складов, из совхозов и т. п. имущество или запасы, между прочим, представляли собой государственную, а не частную собственность.
Так как Советы в отбитых ими у нас областях немедленно мобилизовывали всех годных к военной службе мужчин до 60 лет и использовали все население без исключения, даже в районе боев, на работах военного характера, Главное командование вермахта приказало переправить через Днепр и местное население. В действительности, эта принудительная мера распространилась только на военнообязанных. Но значительная часть населения добровольно последовала за нашими отступавшими частями, чтобы уйти от Советов. Образовались длинные колонны, которые нам позже пришлось увидеть также и в восточной Германии. Немецкие войска оказывали эвакуируемым всяческую помощь. Людей не «угоняли», а направляли в районы западнее Днепра, где немецкие штабы заботились об их размещении снабжении… Бежавшее население имело право взять с собой и лошадей и скот — все, что только можно было вывезти. Мы предоставляли населению и транспорт, насколько это было возможно. То, что война принесла им много страданий и неизбежных лишений, нельзя оспаривать. Но их же нельзя было сравнить с тем, что претерпело гражданское население в Германии от террористических бомбардировок, а также с тем, что позже творили русские на востоке Германии. Во всяком случае, все принятые немецкой стороной меры объяснялись военной необходимостью». Лукавит, ох, лукавит германский фельдмаршал! Разве виноваты были украинские крестьяне, что в коллективизацию у них отобрали все имущество, так что лошади и коровы все были совхозные или колхозные! Но ведь без зерна и скота крестьяне обрекались на голодную смерть, и сердобольные германские командиры, отступая от инструкций, разрешали беженцам прихватывать с собой кое-какую живность. Цель же тактики «выжженной земли», за которую Манштейна в 1950 году британский трибунал осудил на 18 лет тюрьмы, довольно точно описал бывший подчиненный фельдмаршала генерал Фридрих Вильгельм фон Меллентин, в 43-м году являвшиися начальником штаба 48-го танкового корпуса: «Как известно, у русских мало транспортных средств, и для снабжения своих войск они использовали главным образом местные ресурсы… Примерно так же поступали монголы Чингисхана и войска Наполеона. Единственным средством замедлить продвижение таких армий является уничтожение всего, что может быть использовано противником для размещения войск и их снабжения. Осенью 1943 года немецкая армия намеренно прибегала к таким действиям… Сама по себе мысль об уничтожении всех запасов продовольствия и создании „зоны пустыни“ между нами и наступавшими русскими войсками не вызывала у нас восторга. Но на карту была поставлена судьба группы армий „Юг“, и, если бы мы не приняли таких мер, многим тысячам солдат никогда не удалось бы достичь Днепра и организовать прочную оборону за этим водным рубежом».