Страница:
– Ха!.. – громко, на всю шашлычную, вскричал Совиньи. – Он, видите ли, не торопится! Я его зову, а он – не торопится. Безобразие! Какая наглость! Какая грубость! Какое свинство! Какое неуважение к посетителям! Ты, мальчишка, наверное, из какой-нибудь деревни в Москву приехал, – громогласно заявил Совиньи. – От такого неуважения меня просто начинают распирать всякие эмоции. Я просто сам не свой. Какой-то вихрь меня начинает охватывать. Такой вихрь, который может закрутить меня и не оставить в покое в течение всей предстоящей ночи. Ну и ночка предстоит! – продолжал Совиньи.
Слушая все это, мальчишка-официант кривился, косился на Совиньи, но ничего не отвечал и к столику Совиньи стремглав тоже не бежал.
Совиньи вдруг стих, отвернулся от той стороны, где стоял мальчишка-официант и, пододвинув к себе креманку с растаявшим мороженым, принялся ковырять в нем ложечкой. Потом, через некоторое время, когда мальчишка-официант уже принял заказ у торговцев с Лефортовского рынка и, направляясь в сторону двери, что вела в подсобное помещение шашлычной, проходил мимо столика Совиньи, тот, словно в который раз очнувшись, махнул мальчишке рукой и сказал:
– Извините, пожалуйста, можно вас на секундочку, – именно так, на «вы», вежливо, с некоторой подчеркнутой мягкостью в голосе.
Мальчишка-официант, естественно, не мог не подойти к нему.
– Ну вот, все готово! Что же вы не едите?! – сказал Совиньи, обводя руками кушанья, расставленные на столе.
Мальчишка сделал круглые глаза:
– Это – вам… Это ваши кушанья!
Неожиданно вежливое обхождение Совиньи и это странное предложение очень сильно сбили мальчишку-официанта с толку.
– Ешь, ешь! Я тебе говорю – ешь! Садись и ешь, – настаивал Совиньи. Лицо его при этом было совершенно серьезно и выражало крайнюю озабоченность чем-то.
Видимо тем, что мальчишка-официант отказывался принимать угощение:
– Да нет, спасибо. Я же работаю. Я же вас обслуживаю.
– Ты меня обслуживаешь?! Не-ет!.. Ты меня не обслуживаешь, ты себя обслуживаешь, – произнес Совиньи саркастическим тоном. – Разве это обслуживание? Разве это сервис? Это все повторение пройденного советского времени. Только тогда в сфере обслуживания могли так изощренно издеваться над человеком. Только тогда могли так унизить человека во время одной из самых священных процедур, какие вообще только и могут быть в жизни. Ведь еда – это священная для каждого человека процедура. Недаром древние относились к еде как к молитве. Да, ты очень ловко научился издеваться над людьми, мальчишка. Ты мастер медленного и мучительного вытягивания жил.
Мальчишка-официант принялся озираться по залу, видимо, ища поддержки то ли у хозяина шашлычной – кривого азербайджанца, – то ли у своих товарищей-официантов. Но, как назло, никого рядом не оказалось.
А Совиньи продолжал:
– Господи, за что же он устроил мне такой вечер?! Меня он обслуживает! Он-то как раз посетителей-то и не обслуживает! Он себя обслуживает.
– Перестань кривляться! – закричали люди, сидевшие за одним из столиков в зале. – Прекрати кривляться! Надоело твою болтовню поганую слушать. Еще будешь кривляться – смотри. Не пожалеем времени и все вместе голову тебе тупым ножом отпилим. И хозяин тебя уже не спасет!
– Кривляться так кривляться! – совершенно не испугался угрозы Совиньи. Кажется, она только раззадорила его еще больше. – А что?! В кривляний есть свой тайный смысл, и вовсе это и не кривляние. А просто намеренное нарушение здравого смысла с целью… Ненавижу здравый смысл! От него самый большой вред! Без здравого смысла и душе легче.
И вновь, переключившись на мальчишку официанта, Совиньи произнес:
– На!.. Ешь! Ешь, я тебе говорю!
– Да нет, спасибо. Я же работаю. Я же вас обслуживаю, – жалобно отнекивался тот, глазами ища в зале поддержку. Но к его несчастью большинство народа в шашлычной было уже слишком пьяно, чтобы вообще чем-то вокруг интересоваться. Даже те, кто только что прикрикнул на Совиньи, вновь потеряли к нему интерес.
А Совиньи между тем продолжал настаивать, хотя и достаточно тихим голосом:
– Нет, я тебе говорю ешь!
– Да нет… Перестаньте вы!
– Слушай, ну что, пойдем сейчас ко мне, здесь неподалеку, в гостиницу Лефортовского рынка? Там ты все съешь.
– Да нет, я не могу никуда с вами идти! – проговорил мальчишка-официант.
– Ты знаешь, кто я такой? Я – сын одного очень известного человека. Ты просто должен со мной выпить. Знакомство со мной тебе очень пригодится в будущем.
– Да я не пью! – на глазах у мальчишки появились слезы.
Но Совиньи это еще больше раззадорило:
– Как это ты не пьешь?! Ну-ка неси вина!..
– Нет, что-то я не понял, вы серьезно?! Вам вина принести?..
– Ты что, глухой? Принеси вина!
Мальчишка-официант, обрадовавшись поводу поскорее улизнуть от ужасного посетителя, сбегал и принес вина.
– Пей! – велел Совиньи, едва тот поставил открытую бутылку к нему на столик. И для убедительности Совиньи налил вино в стакан и, взяв стакан в руку, протянул его мальчишке.
– Я не буду! – вновь категорически отказался тот.
Как назло хозяин шашлычной, кривой азербайджанец, в этот момент был чем-то занят на кухне и не мог прийти мальчишке на помощь.
– Тогда зачем ты принес? Я-то не пью. Ты за эту бутылку мне счета не приноси. Я платить не буду! Я думал, ты будешь пить… – проговорил Совиньи и отвернулся от мальчишки-официанта, всем своим видом показывая, что ему не о чем с ним больше разговаривать.
Тот, однако, не стал из за этого переживать сильнее, чем прежде, а быстро куда-то убежал. Пришел человек, но не хозяин шашлычной, а, скорее всего, его сын, и спросил:
– Послушайте, вы что, отказываетесь платить?
– Нет, с чего вы взяли? Я заплачу, – как ни в чем не бывало ответил Совиньи.
– Но вы же не пьете! – не успокоился сын хозяина шашлычной.
– Ну и что? – все так же, как ни в чем не бывало ответил Совиньи вопросом на вопрос.
– Ну как это – что? Берете бутылку и не пьете. Зачем вы ее взяли? – сыну хозяина Совиньи явно не нравился, и он явно искал повода выпроводить его со скандалом за дверь.
– Ну просто… – проговорив это, Совиньи вновь отвернулся и принялся со скучающим видом рассматривать посетителей шашлычной.
– Как это просто?! – еще больше раздражался сын хозяина.
– Послушайте, вам-то какое дело? Я заказываю бутылку. Я за нее плачу. А что я с ней буду делать – это уже мое дело, – холодно проговорил Совиньи не поворачивая головы в сторону собеседника.
– Вам что, вино не нравится? – чувствовалось, что от самых решительных действий сына хозяина шашлычной отделяет самая малость. Мальчишка-официант, стоявший чуть поодаль и не решавшийся подойти ближе, с интересом прислушивался к разговору.
– Почему, нравится… – наконец-то Совиньи повернулся к сыну хозяина и посмотрел на него с любопытством. Мол, что это за странный такой тип, который пристает с глупыми разговорами?
– Вы пить будете? – немного более спокойно, чем он говорил прежде, спросил сын хозяина шашлычной.
– Нет, – ответил Совиньи и немедленно продолжил. – Слушайте, вы что, думаете я не заплачу? Сколько стоит этот ужин – долларов тридцать? Вот вам сто долларов, как залог… Чтобы вы не волновались, – все это Совиньи проговорил совершенно спокойно, даже надменно. И тут же вынул из внутреннего кармана пиджака и положил на стол стодолларовую банкноту.
– Вы почему к официанту пристаете? Грубите… Вам что, милицию вызвать?! – чувствовалось, что все это сын хозяина шашлычной проговорил больше для порядка. Деньги со стола он не взял.
– Ну вызови… Я не пристаю ни к какому официанту. Просто угостить его хотел, – лениво проговорил Совиньи и вновь отвернулся.
– Не надо! – зло воскликнул сын хозяина шашлычной.
– Не надо, так не буду… – тихо сказал Совиньи и кротким взором посмотрел на собеседника.
Тот развернулся и ушел. А Совиньи тотчас подозвал к себе мальчишку-официанта, поманив его пальцем:
– Вот что, любезный, принеси мне еще плов из баранины, да побольше в тарелку положи, еще принеси сока гранатового и какой-нибудь соус поострее. Да живо!
Стодолларовая банкнота продолжала лежать на скатерти на краю стола.
Мальчишка-официант, полагая, что все трудности улажены, убежал исполнять заказ и очень скоро прибежал обратно, но уже с блюдом плова, соком и соусником. Стодолларовой бумажки к этому времени на столе уже не было. Поставив кушанья перед Совиньи, мальчишка-официант в смятении удалился.
Последовавшие за этим минут десять Совиньи просидел, задумчиво глядя куда-то себе под ноги и по-прежнему не притрагиваясь к еде.
Из двери, что вела на кухню, вновь появился сын хозяина шашлычной и подошел к Совиньи.
– Вы почему ничего не едите? Вам еда не нравится? – спросил он совершенно спокойно.
– Послушайте, уважаемый, вам чего надо? – на этот раз Совиньи говорил раздраженным голосом. – Я вам практически за ужин уже заплатил. Даже переплатил. А ем я или не ем – это мое дело!
Проговорив это, Совиньи скрестил руки на груди и уставился на сына хозяина шашлычной.
– Слушайте, вы что отсюда не хотите целым и невредимым уйти?.. – прищурившись, но опять-таки очень спокойно проговорил тот.
– Вот как! Вы мне угрожаете? – тоже спокойно спросил Совиньи. – Я бы вам не советовал…
– Вы что, псих? – с искренним удивлением спросил сын хозяина.
– Послушайте, можно мне мои сто долларов вернуть? Я ничего не трогал! – сказал Совиньи раздраженно. – Я просто хотел посмотреть, что у вас тут приносят. Большие ли порции или как?..
– Что ты хотел?! Повтори! – вскричал сын хозяина, при том, что он все четко расслышал.
Закричал и Совиньи:
– Ты знаешь, кто я такой?! Я – сын Жоры-Людоеда!.. Запиши этот ужин на его счет! Посмотри на меня, неужели не признаешь?! Разуй свои глаза, образина!
– Сын Жоры-Людоеда?! – сын хозяина явно стушевался.
– Здравствуй, сынок! – громко сказал Жора-Людоед, выходя из нишки в общий зал.
– Здравствуй, отец, – спокойно ответил на приветствие Совиньи, нисколько не удивившись такому повороту событий.
– Он мне не сын. Он врет, – тут же сказал Жора-Людоед сыну хозяина шашлычной.
– Сын! – твердо повторил Совиньи.
При сравнении возраста обоих сразу возникали огромные сомнения в том, что один может быть сыном другого.
– Жора-Людоед здесь! – воскликнул кто-то в зале с восхищением и ужасом.
– Кто же твоя мамаша, а? – хрипло спросил Жора-Людоед. В голосе его звучала ненависть. – Знаешь ли ты, что мне, как вору, семью иметь не положено?.. Кто же твоя мамаша?
Тут впервые стало заметно, что Совиньи очень трусит. Губы его задрожали:
– Мамаша моя – болела очень долго, Как ты исчез, так на нее столбняк начал находить. Так она в столбняке и сидела, пока не померла. А я долго лечился, по больницам скитался, а потом стал совсем инвалидом.
– От чего же ты лечился? – Жора-Людоед сделал глубокий вдох.
– Лечился я от странной тоски. Тоски, которая так меня доканывала, что я чуть было вором не сделался. Но братья единоутробные удержали! Братья, которые у моей мамаши от других отцов, не от тебя, родились. Я тебя искал, но найти не мог…
– Как же звали ее? – Жора-Людоед сверлил Совиньи глазами полными ненависти.
Тот начал озираться, то ли ища путь к отступлению, то ли поддержки, которую здесь ему было ждать неоткуда. Лазарь куда-то исчез.
– Звали ее Марьей, – все-таки ответил Совиньи.
– Зачем же ты меня ищешь?
– А ищу я тебя потому, что есть у меня к тебе огромная претензия. Не передал ты мне своего опыта. Мы с тобой – копии. Я точно знаю, что ты применяешь в своей жизни точно те же методы, что и я пытаюсь применять. Но почему же ты тогда не воспитал меня как своего сына и не поделился со мной своими знаниями. Ведь я мог бы тебе подражать. Твоим привычкам. Твоим манерам, твоим уловкам. А не своему единоутробному брату. Я никогда не прощу тебе того, что ты не захотел поделиться со мной своим характером. Ты же здорово умеешь жить среди людей, Жора-Людоед!.. – последние слова Совиньи выкрикнул в полном отчаянии. Уже было ясно, что Жора-Людоед сейчас набросится на него.
Жора-Людоед подскочил к Совиньи и поволок его к двери, за которой находились подсобные помещения шашлычной и кухня.
– На отца руку не подниму! – кричал Совиньи. – Не был бы ты мне отец, я бы тебе!..
У самого дверного проема Жора-Людоед так толкнул Совиньи, впрочем крепко держа того за шиворот, что, как тараном, чуть ли не вышиб им дверь.
Дальше из зала ничего не было видно, потому что дверь за Жорой-Людоедом и Совиньи, подтянутая пружиной, сама собой закрылась. Не было ничего и слышно, потому что в зале шашлычной к этому времени все настолько перепились, что уже не стали бы обращать ни на шум, ни на драки никакого внимания, все галдели и смеялись, и ругались, и из-за этого гама не было бы слышно даже сильного шума с кухни. Те же, что были не так пьяны и осознали, что здесь, в шашлычной – Жора-Людоед, были в меньшинстве.
Но крик, который раздался в следующее мгновение, был очень силен! Он был исполнен такого невыразимого ужаса и боли, что в зале шашлычной моментально воцарилась полная тишина.
Затем из двери вышел Жора-Людоед. Громкий вой по-прежнему доносился с кухни.
– Этот чертов Рохля, наверное, все перепутал! Он везде болтается, где его черт носит, что-то где-то слышит, делает одному ему понятные выводы, потом передает эту ахинею другим, а мы все это слушаем и теряем время!.. Пойдем отсюда! Я знаю, куда надо идти! Поищем там! – проговорил Жора-Людоед и, остановившись, обернулся к залу лицом и посмотрел на всех долгим-долгим тяжелым взглядом. Немногие относительно трезвые, понимая, что произошло что-то ужасное и боясь Жору-Людоеда, сидели оцепенев.
– А этот… Совиньи? Где он? Что с ним? – спросил Жак.
– Там масло для чебуреков кипело… Много масла. Целый котел, – тяжело сказал Жора-Людоед так, что теперь вся шашлычная слышала. – Я его взял за бока и толкнул туда. И он туда головой…
– А-а!.. Понимаю! Чебуреки ведь жарят в кипящем масле!..
В этот момент на пороге шашлычной появилась фигура в длинном плаще и с головой, целиком замотанной черным шарфом.
– Господи! Что это? – нервы у Жоры-Людоеда не выдержали, так что в какой-то момент он от ужаса чуть было не осел без сознания на пол.
Фигура принялась медленно разматывать шарф и вот… Оказалось, что в шашлычную вновь вернулся тот, кто изображал из себя старуху Юнникову. Сообразив, что произошло что-то ужасное, моментально сопоставив подробности, самодеятельный артист в первую минуту точно бы задохнулся, а затем закричал:
– Ошибка! Актер!.. Актера убили! Это была ошибка! Он только разыгрывал все это! Это же тонкий замысел был… Чтобы показать… Чтобы тему показать! Какой ужас! Что же это произошло такое?! Он же вовсе не был злодеем! Он был всего лишь актером! Самодеятельным актером!
– Боже! Что за безумие?! – вскричал Жора-Людоед и поспешил в гардероб. – Что за ужасный вечер?! Я больше не могу одолевать все это!
Но в эту секунду тот, кто изображал старуху Юнникову быстро замотал голову черным шарфом, чтобы вновь уйти из шашлычной и ринулся к выходу, как раз в сторону остановившегося, чтобы натянуть на себя куртку, Жоры-Людоеда. Актер словно бы на Жору-Людоеда хотел наброситься, чтобы вцепиться в него, начать рвать на части. Словно это был не актер, а замотавший голову Совиньи.
– Прочь! Прочь, чертово чучело! – закричал беглец из «Матросской тишины». – А не то я тебя сейчас…
– А-а-а! – закричал самодеятельный артист, в свою очередь ужасно испугавшись, что и его как-нибудь прибьют, и шарахнулся обратно в шашлычную.
– Сумасшедший! – закричал ему вслед Жора-Людоед. – Прочь! Прочь от меня! Хватит с меня того, первого, – Совиньи!
И уже Жаку, немного овладев собой, но с трясущимися руками, Жора-Людоед быстро проговорил:
– Тоска меня одолевает! Тоска! Здесь только единственное: ужас перед болезнью и смутная догадка, что болезнь – это вовсе и не болезнь, а что-то невыразимое, страшное. Дьявол какой-то, можно даже вообразить. Хотя, конечно, это не дьявол. И кругом вертятся целые истории. Кружатся. А вокруг чего? Кружатся вокруг одной-единственной вещи – сумасшествия. А оно, это сумасшествие, словно улыбается жуткой улыбкой и говорит: «Верь, верь, дурачок, что я – Сумасшествие!» Значит, нет! Но тогда – что?! Тайна… Загадка… Невыразимое… Я, Жора-Людоед, сейчас сказал мысль, о которой всем людям надо денно и нощно думать. Когда люди эту загадку разгадают, наступит Конец Света. Опасны как совершенно больные, так и совершенно здоровые. И только мы – полусумасшедшие и полунормальные – обречены всю жизнь мучиться, истину искать и разгадывать загадку, которая, будучи разгаданной, приведет к Концу Света. И мертвые восстанут из гробов. Нет такого понятия – сумасшествие! Нет. Есть что-то другое. Но что?.. Жакушка! Бегом отсюда! Бегом!
Тут известный вор схватил товарища за рукав, и Жора-Людоед и Жак, накидывая на ходу протянутые услужливым гардеробщиком пальто, выбежали из шашлычной на улицу. Там они впрыгнули в первое остановившееся такси и поехали по адресу, названному Жорой-Людоедом. Впрочем, Жора-Людоед предупредил таксиста, что адресов им объехать предстоит несколько, и путешествие, скорее всего, предстоит долгое.
Отъезжая, Жора-Людоед увидел, как из двери медленно, неуверенно выходит слепой скрипач и шарит перед собой руками.
В это время в шашлычной самодеятельный артист передавал в рацию:
– Да, конечно, Жора-Людоед – человек яркий!
И тут же он прокричал оркестру народных инструментов, что был в шашлычной:
– Эй!.. Оркестр! Гимн в честь Жоры-Людоеда!
– Мы не знаем, что такое «гимн в честь Жоры-Людоеда», – проговорили музыканты.
Рядом с оркестром сидела какая-то компания – три человека и о чем-то оживленно переговаривалась.
Глава XXV
Слушая все это, мальчишка-официант кривился, косился на Совиньи, но ничего не отвечал и к столику Совиньи стремглав тоже не бежал.
Совиньи вдруг стих, отвернулся от той стороны, где стоял мальчишка-официант и, пододвинув к себе креманку с растаявшим мороженым, принялся ковырять в нем ложечкой. Потом, через некоторое время, когда мальчишка-официант уже принял заказ у торговцев с Лефортовского рынка и, направляясь в сторону двери, что вела в подсобное помещение шашлычной, проходил мимо столика Совиньи, тот, словно в который раз очнувшись, махнул мальчишке рукой и сказал:
– Извините, пожалуйста, можно вас на секундочку, – именно так, на «вы», вежливо, с некоторой подчеркнутой мягкостью в голосе.
Мальчишка-официант, естественно, не мог не подойти к нему.
– Ну вот, все готово! Что же вы не едите?! – сказал Совиньи, обводя руками кушанья, расставленные на столе.
Мальчишка сделал круглые глаза:
– Это – вам… Это ваши кушанья!
Неожиданно вежливое обхождение Совиньи и это странное предложение очень сильно сбили мальчишку-официанта с толку.
– Ешь, ешь! Я тебе говорю – ешь! Садись и ешь, – настаивал Совиньи. Лицо его при этом было совершенно серьезно и выражало крайнюю озабоченность чем-то.
Видимо тем, что мальчишка-официант отказывался принимать угощение:
– Да нет, спасибо. Я же работаю. Я же вас обслуживаю.
– Ты меня обслуживаешь?! Не-ет!.. Ты меня не обслуживаешь, ты себя обслуживаешь, – произнес Совиньи саркастическим тоном. – Разве это обслуживание? Разве это сервис? Это все повторение пройденного советского времени. Только тогда в сфере обслуживания могли так изощренно издеваться над человеком. Только тогда могли так унизить человека во время одной из самых священных процедур, какие вообще только и могут быть в жизни. Ведь еда – это священная для каждого человека процедура. Недаром древние относились к еде как к молитве. Да, ты очень ловко научился издеваться над людьми, мальчишка. Ты мастер медленного и мучительного вытягивания жил.
Мальчишка-официант принялся озираться по залу, видимо, ища поддержки то ли у хозяина шашлычной – кривого азербайджанца, – то ли у своих товарищей-официантов. Но, как назло, никого рядом не оказалось.
А Совиньи продолжал:
– Господи, за что же он устроил мне такой вечер?! Меня он обслуживает! Он-то как раз посетителей-то и не обслуживает! Он себя обслуживает.
– Перестань кривляться! – закричали люди, сидевшие за одним из столиков в зале. – Прекрати кривляться! Надоело твою болтовню поганую слушать. Еще будешь кривляться – смотри. Не пожалеем времени и все вместе голову тебе тупым ножом отпилим. И хозяин тебя уже не спасет!
– Кривляться так кривляться! – совершенно не испугался угрозы Совиньи. Кажется, она только раззадорила его еще больше. – А что?! В кривляний есть свой тайный смысл, и вовсе это и не кривляние. А просто намеренное нарушение здравого смысла с целью… Ненавижу здравый смысл! От него самый большой вред! Без здравого смысла и душе легче.
И вновь, переключившись на мальчишку официанта, Совиньи произнес:
– На!.. Ешь! Ешь, я тебе говорю!
– Да нет, спасибо. Я же работаю. Я же вас обслуживаю, – жалобно отнекивался тот, глазами ища в зале поддержку. Но к его несчастью большинство народа в шашлычной было уже слишком пьяно, чтобы вообще чем-то вокруг интересоваться. Даже те, кто только что прикрикнул на Совиньи, вновь потеряли к нему интерес.
А Совиньи между тем продолжал настаивать, хотя и достаточно тихим голосом:
– Нет, я тебе говорю ешь!
– Да нет… Перестаньте вы!
– Слушай, ну что, пойдем сейчас ко мне, здесь неподалеку, в гостиницу Лефортовского рынка? Там ты все съешь.
– Да нет, я не могу никуда с вами идти! – проговорил мальчишка-официант.
– Ты знаешь, кто я такой? Я – сын одного очень известного человека. Ты просто должен со мной выпить. Знакомство со мной тебе очень пригодится в будущем.
– Да я не пью! – на глазах у мальчишки появились слезы.
Но Совиньи это еще больше раззадорило:
– Как это ты не пьешь?! Ну-ка неси вина!..
– Нет, что-то я не понял, вы серьезно?! Вам вина принести?..
– Ты что, глухой? Принеси вина!
Мальчишка-официант, обрадовавшись поводу поскорее улизнуть от ужасного посетителя, сбегал и принес вина.
– Пей! – велел Совиньи, едва тот поставил открытую бутылку к нему на столик. И для убедительности Совиньи налил вино в стакан и, взяв стакан в руку, протянул его мальчишке.
– Я не буду! – вновь категорически отказался тот.
Как назло хозяин шашлычной, кривой азербайджанец, в этот момент был чем-то занят на кухне и не мог прийти мальчишке на помощь.
– Тогда зачем ты принес? Я-то не пью. Ты за эту бутылку мне счета не приноси. Я платить не буду! Я думал, ты будешь пить… – проговорил Совиньи и отвернулся от мальчишки-официанта, всем своим видом показывая, что ему не о чем с ним больше разговаривать.
Тот, однако, не стал из за этого переживать сильнее, чем прежде, а быстро куда-то убежал. Пришел человек, но не хозяин шашлычной, а, скорее всего, его сын, и спросил:
– Послушайте, вы что, отказываетесь платить?
– Нет, с чего вы взяли? Я заплачу, – как ни в чем не бывало ответил Совиньи.
– Но вы же не пьете! – не успокоился сын хозяина шашлычной.
– Ну и что? – все так же, как ни в чем не бывало ответил Совиньи вопросом на вопрос.
– Ну как это – что? Берете бутылку и не пьете. Зачем вы ее взяли? – сыну хозяина Совиньи явно не нравился, и он явно искал повода выпроводить его со скандалом за дверь.
– Ну просто… – проговорив это, Совиньи вновь отвернулся и принялся со скучающим видом рассматривать посетителей шашлычной.
– Как это просто?! – еще больше раздражался сын хозяина.
– Послушайте, вам-то какое дело? Я заказываю бутылку. Я за нее плачу. А что я с ней буду делать – это уже мое дело, – холодно проговорил Совиньи не поворачивая головы в сторону собеседника.
– Вам что, вино не нравится? – чувствовалось, что от самых решительных действий сына хозяина шашлычной отделяет самая малость. Мальчишка-официант, стоявший чуть поодаль и не решавшийся подойти ближе, с интересом прислушивался к разговору.
– Почему, нравится… – наконец-то Совиньи повернулся к сыну хозяина и посмотрел на него с любопытством. Мол, что это за странный такой тип, который пристает с глупыми разговорами?
– Вы пить будете? – немного более спокойно, чем он говорил прежде, спросил сын хозяина шашлычной.
– Нет, – ответил Совиньи и немедленно продолжил. – Слушайте, вы что, думаете я не заплачу? Сколько стоит этот ужин – долларов тридцать? Вот вам сто долларов, как залог… Чтобы вы не волновались, – все это Совиньи проговорил совершенно спокойно, даже надменно. И тут же вынул из внутреннего кармана пиджака и положил на стол стодолларовую банкноту.
– Вы почему к официанту пристаете? Грубите… Вам что, милицию вызвать?! – чувствовалось, что все это сын хозяина шашлычной проговорил больше для порядка. Деньги со стола он не взял.
– Ну вызови… Я не пристаю ни к какому официанту. Просто угостить его хотел, – лениво проговорил Совиньи и вновь отвернулся.
– Не надо! – зло воскликнул сын хозяина шашлычной.
– Не надо, так не буду… – тихо сказал Совиньи и кротким взором посмотрел на собеседника.
Тот развернулся и ушел. А Совиньи тотчас подозвал к себе мальчишку-официанта, поманив его пальцем:
– Вот что, любезный, принеси мне еще плов из баранины, да побольше в тарелку положи, еще принеси сока гранатового и какой-нибудь соус поострее. Да живо!
Стодолларовая банкнота продолжала лежать на скатерти на краю стола.
Мальчишка-официант, полагая, что все трудности улажены, убежал исполнять заказ и очень скоро прибежал обратно, но уже с блюдом плова, соком и соусником. Стодолларовой бумажки к этому времени на столе уже не было. Поставив кушанья перед Совиньи, мальчишка-официант в смятении удалился.
Последовавшие за этим минут десять Совиньи просидел, задумчиво глядя куда-то себе под ноги и по-прежнему не притрагиваясь к еде.
Из двери, что вела на кухню, вновь появился сын хозяина шашлычной и подошел к Совиньи.
– Вы почему ничего не едите? Вам еда не нравится? – спросил он совершенно спокойно.
– Послушайте, уважаемый, вам чего надо? – на этот раз Совиньи говорил раздраженным голосом. – Я вам практически за ужин уже заплатил. Даже переплатил. А ем я или не ем – это мое дело!
Проговорив это, Совиньи скрестил руки на груди и уставился на сына хозяина шашлычной.
– Слушайте, вы что отсюда не хотите целым и невредимым уйти?.. – прищурившись, но опять-таки очень спокойно проговорил тот.
– Вот как! Вы мне угрожаете? – тоже спокойно спросил Совиньи. – Я бы вам не советовал…
– Вы что, псих? – с искренним удивлением спросил сын хозяина.
– Послушайте, можно мне мои сто долларов вернуть? Я ничего не трогал! – сказал Совиньи раздраженно. – Я просто хотел посмотреть, что у вас тут приносят. Большие ли порции или как?..
– Что ты хотел?! Повтори! – вскричал сын хозяина, при том, что он все четко расслышал.
Закричал и Совиньи:
– Ты знаешь, кто я такой?! Я – сын Жоры-Людоеда!.. Запиши этот ужин на его счет! Посмотри на меня, неужели не признаешь?! Разуй свои глаза, образина!
– Сын Жоры-Людоеда?! – сын хозяина явно стушевался.
– Здравствуй, сынок! – громко сказал Жора-Людоед, выходя из нишки в общий зал.
– Здравствуй, отец, – спокойно ответил на приветствие Совиньи, нисколько не удивившись такому повороту событий.
– Он мне не сын. Он врет, – тут же сказал Жора-Людоед сыну хозяина шашлычной.
– Сын! – твердо повторил Совиньи.
При сравнении возраста обоих сразу возникали огромные сомнения в том, что один может быть сыном другого.
– Жора-Людоед здесь! – воскликнул кто-то в зале с восхищением и ужасом.
– Кто же твоя мамаша, а? – хрипло спросил Жора-Людоед. В голосе его звучала ненависть. – Знаешь ли ты, что мне, как вору, семью иметь не положено?.. Кто же твоя мамаша?
Тут впервые стало заметно, что Совиньи очень трусит. Губы его задрожали:
– Мамаша моя – болела очень долго, Как ты исчез, так на нее столбняк начал находить. Так она в столбняке и сидела, пока не померла. А я долго лечился, по больницам скитался, а потом стал совсем инвалидом.
– От чего же ты лечился? – Жора-Людоед сделал глубокий вдох.
– Лечился я от странной тоски. Тоски, которая так меня доканывала, что я чуть было вором не сделался. Но братья единоутробные удержали! Братья, которые у моей мамаши от других отцов, не от тебя, родились. Я тебя искал, но найти не мог…
– Как же звали ее? – Жора-Людоед сверлил Совиньи глазами полными ненависти.
Тот начал озираться, то ли ища путь к отступлению, то ли поддержки, которую здесь ему было ждать неоткуда. Лазарь куда-то исчез.
– Звали ее Марьей, – все-таки ответил Совиньи.
– Зачем же ты меня ищешь?
– А ищу я тебя потому, что есть у меня к тебе огромная претензия. Не передал ты мне своего опыта. Мы с тобой – копии. Я точно знаю, что ты применяешь в своей жизни точно те же методы, что и я пытаюсь применять. Но почему же ты тогда не воспитал меня как своего сына и не поделился со мной своими знаниями. Ведь я мог бы тебе подражать. Твоим привычкам. Твоим манерам, твоим уловкам. А не своему единоутробному брату. Я никогда не прощу тебе того, что ты не захотел поделиться со мной своим характером. Ты же здорово умеешь жить среди людей, Жора-Людоед!.. – последние слова Совиньи выкрикнул в полном отчаянии. Уже было ясно, что Жора-Людоед сейчас набросится на него.
Жора-Людоед подскочил к Совиньи и поволок его к двери, за которой находились подсобные помещения шашлычной и кухня.
– На отца руку не подниму! – кричал Совиньи. – Не был бы ты мне отец, я бы тебе!..
У самого дверного проема Жора-Людоед так толкнул Совиньи, впрочем крепко держа того за шиворот, что, как тараном, чуть ли не вышиб им дверь.
Дальше из зала ничего не было видно, потому что дверь за Жорой-Людоедом и Совиньи, подтянутая пружиной, сама собой закрылась. Не было ничего и слышно, потому что в зале шашлычной к этому времени все настолько перепились, что уже не стали бы обращать ни на шум, ни на драки никакого внимания, все галдели и смеялись, и ругались, и из-за этого гама не было бы слышно даже сильного шума с кухни. Те же, что были не так пьяны и осознали, что здесь, в шашлычной – Жора-Людоед, были в меньшинстве.
Но крик, который раздался в следующее мгновение, был очень силен! Он был исполнен такого невыразимого ужаса и боли, что в зале шашлычной моментально воцарилась полная тишина.
Затем из двери вышел Жора-Людоед. Громкий вой по-прежнему доносился с кухни.
– Этот чертов Рохля, наверное, все перепутал! Он везде болтается, где его черт носит, что-то где-то слышит, делает одному ему понятные выводы, потом передает эту ахинею другим, а мы все это слушаем и теряем время!.. Пойдем отсюда! Я знаю, куда надо идти! Поищем там! – проговорил Жора-Людоед и, остановившись, обернулся к залу лицом и посмотрел на всех долгим-долгим тяжелым взглядом. Немногие относительно трезвые, понимая, что произошло что-то ужасное и боясь Жору-Людоеда, сидели оцепенев.
– А этот… Совиньи? Где он? Что с ним? – спросил Жак.
– Там масло для чебуреков кипело… Много масла. Целый котел, – тяжело сказал Жора-Людоед так, что теперь вся шашлычная слышала. – Я его взял за бока и толкнул туда. И он туда головой…
– А-а!.. Понимаю! Чебуреки ведь жарят в кипящем масле!..
В этот момент на пороге шашлычной появилась фигура в длинном плаще и с головой, целиком замотанной черным шарфом.
– Господи! Что это? – нервы у Жоры-Людоеда не выдержали, так что в какой-то момент он от ужаса чуть было не осел без сознания на пол.
Фигура принялась медленно разматывать шарф и вот… Оказалось, что в шашлычную вновь вернулся тот, кто изображал из себя старуху Юнникову. Сообразив, что произошло что-то ужасное, моментально сопоставив подробности, самодеятельный артист в первую минуту точно бы задохнулся, а затем закричал:
– Ошибка! Актер!.. Актера убили! Это была ошибка! Он только разыгрывал все это! Это же тонкий замысел был… Чтобы показать… Чтобы тему показать! Какой ужас! Что же это произошло такое?! Он же вовсе не был злодеем! Он был всего лишь актером! Самодеятельным актером!
– Боже! Что за безумие?! – вскричал Жора-Людоед и поспешил в гардероб. – Что за ужасный вечер?! Я больше не могу одолевать все это!
Но в эту секунду тот, кто изображал старуху Юнникову быстро замотал голову черным шарфом, чтобы вновь уйти из шашлычной и ринулся к выходу, как раз в сторону остановившегося, чтобы натянуть на себя куртку, Жоры-Людоеда. Актер словно бы на Жору-Людоеда хотел наброситься, чтобы вцепиться в него, начать рвать на части. Словно это был не актер, а замотавший голову Совиньи.
– Прочь! Прочь, чертово чучело! – закричал беглец из «Матросской тишины». – А не то я тебя сейчас…
– А-а-а! – закричал самодеятельный артист, в свою очередь ужасно испугавшись, что и его как-нибудь прибьют, и шарахнулся обратно в шашлычную.
– Сумасшедший! – закричал ему вслед Жора-Людоед. – Прочь! Прочь от меня! Хватит с меня того, первого, – Совиньи!
И уже Жаку, немного овладев собой, но с трясущимися руками, Жора-Людоед быстро проговорил:
– Тоска меня одолевает! Тоска! Здесь только единственное: ужас перед болезнью и смутная догадка, что болезнь – это вовсе и не болезнь, а что-то невыразимое, страшное. Дьявол какой-то, можно даже вообразить. Хотя, конечно, это не дьявол. И кругом вертятся целые истории. Кружатся. А вокруг чего? Кружатся вокруг одной-единственной вещи – сумасшествия. А оно, это сумасшествие, словно улыбается жуткой улыбкой и говорит: «Верь, верь, дурачок, что я – Сумасшествие!» Значит, нет! Но тогда – что?! Тайна… Загадка… Невыразимое… Я, Жора-Людоед, сейчас сказал мысль, о которой всем людям надо денно и нощно думать. Когда люди эту загадку разгадают, наступит Конец Света. Опасны как совершенно больные, так и совершенно здоровые. И только мы – полусумасшедшие и полунормальные – обречены всю жизнь мучиться, истину искать и разгадывать загадку, которая, будучи разгаданной, приведет к Концу Света. И мертвые восстанут из гробов. Нет такого понятия – сумасшествие! Нет. Есть что-то другое. Но что?.. Жакушка! Бегом отсюда! Бегом!
Тут известный вор схватил товарища за рукав, и Жора-Людоед и Жак, накидывая на ходу протянутые услужливым гардеробщиком пальто, выбежали из шашлычной на улицу. Там они впрыгнули в первое остановившееся такси и поехали по адресу, названному Жорой-Людоедом. Впрочем, Жора-Людоед предупредил таксиста, что адресов им объехать предстоит несколько, и путешествие, скорее всего, предстоит долгое.
Отъезжая, Жора-Людоед увидел, как из двери медленно, неуверенно выходит слепой скрипач и шарит перед собой руками.
В это время в шашлычной самодеятельный артист передавал в рацию:
– Да, конечно, Жора-Людоед – человек яркий!
И тут же он прокричал оркестру народных инструментов, что был в шашлычной:
– Эй!.. Оркестр! Гимн в честь Жоры-Людоеда!
– Мы не знаем, что такое «гимн в честь Жоры-Людоеда», – проговорили музыканты.
Рядом с оркестром сидела какая-то компания – три человека и о чем-то оживленно переговаривалась.
Глава XXV
Таборский слышит репортаж старухи Юнниковой из шикарного ресторана
Между тем мы вынуждены вернуться назад, в тот самый момент времени, когда хориновец, подделывавшийся под старуху, объявил, что он (а вернее, она) – это Юнникова, и знаменитый актер Лассаль – это его (а вернее, ее) племянник. Мы должны посмотреть, что произошло в этот самый момент в зале самодеятельного театра «Хорин», потому что как раз в этот момент там кое-что произошло. Впрочем, мы вернемся в зал «Хорина» даже чуть-чуть пораньше, до того, как «госпожа Юнникова» произнесла эти свои, такие важные слова.
– Ну что ж… Мое приглашение вы не приняли. Не знаю, может быть, вам интересно поприсутствовать на нашей репетиции – оставайтесь! – проговорила женщина-фельдшер.
– Да. Да, я, конечно бы, с удовольствием поприсутствовал… – это Таборский.
– Конечно. Ведь сейчас будет следующий эпизод. Господин Радио станет представлять нам отчет о поездке в Ригу. До этого он только начал, только затронул эту тему. Была показана лишь прелюдия, заставка, интермедия. Но теперь… Теперь действие пойдет в полном объеме! – женщина-фельдшер все еще питала слабую надежду, что Таборский, если и отказался принять ее приглашение, то уж, во всяком случае, побудет на хориновской репетиции чуть подольше.
– Это все очень здорово, но я не могу. У меня есть еще одно дело. Я должен встретиться с двумя своими приятелями. Они тоже, как и я, приехали с Севера, – сказал Таборский. – Мне необходимо позвонить. Я мог бы воспользоваться одним из ваших мобильных телефонов? У меня нет своего.
– Мобильный телефон… – женщина-фельдшер поискала глазами по залу мобильный телефон, но нигде его не обнаружила. – Надо спросить у Господина Радио. Уверена, он не будет против. Где же он? Минуточку…
Она побежала искать Господина Радио, который как раз в этот момент куда-то отлучился.
Между тем на одном из стульев, стоявших в зрительном зале «Хорина», где и находились в этот момент Таборский и женщина-фельдшер, стояла рация, которая все это время была включена на прием. Из нее постоянно доносились голоса хориновцев. Вокруг рации сгрудились несколько участников хора, с напряжением следивших за событиями, репортажи о которых вели из разных точек Лефортово, и не только из него, многие хориновские энтузиасты. Как раз сейчас был тот самый перерыв в показе действа в аэропорту, который, как сказал Господин Радио, требовался для до-воплощения в сценическую форму одной, как он изволил выразиться, «детальки». На Таборского и женщину-фельдшера сидевшие и стоявшие вокруг стула с рацией участники театра не обращали никакого внимания. Им сейчас было не до беседовавших гостя и Светланы. В числе голосов, доносившихся из рации, был, естественно, и голос того самодеятельного артиста, что изображал из себя старуху Юнникову.
– …Вскоре после того, как я остановилась на том жутком тротуаре, я начала догадываться…
– …старые фабричные здания…
– …всякие мысли про Джека-Потрошителя. «А что, – думала я…
– …это московский Ист-Энд, то почему бы московскому Джеку-Потрошителю не орудовать…
– …из подворотни с грохотом выкатила ужасно старая большая легковая машина и остановилась как раз…
– …звероподобной внешности в черном кожаном…
– …ужас этой темной мрачной улицы еще хотя бы в течение минуты… – невольно улавливал Таборский отдельные фразы, которые неслись из рации. Еще некоторое время назад он внимательно слушал весь «хориновский» радиоэфир, но теперь ему, в свою очередь, было не до хориновцев с их радиостанцией. Он хотел срочно позвонить.
Через полминуты женщина-фельдшер вернулась с телефоном в руке.
– Вот. Пожалуйста. Звоните, сколько вам будет угодно! – проговорила она.
– Да мне всего только один звонок, – смутился от такой любезности Таборский. – Всего секунду… Черт, наверное, вежливо было бы отдать вам деньги.
– Да нет, что вы! Что вы! – продолжала рассыпаться в любезностях женщина-фельдшер. – Я не плачу за телефонные переговоры денег. Так что и вам не надо ничего мне отдавать.
– А кто же платит? – удивился Таборский. – Господин Радио, наверное, платит?
– Нет-нет. Не он, – ответила женщина-фельдшер.
– А кто же тогда за все это платит? – еще больше удивился Таборский. – Ведь вся эта связь, все эти долгие разговоры должны же чего-то стоить! И немало!
– Да, верно, – как-то немного смутилась женщина-фельдшер. – Понимаете, Господин Радио… – она замялась. – Удивительно! Вы не поверите. Но он только сейчас, только минуту назад сказал мне об этом… Он же радиоэлектронщик. Он работает в одной связной фирме. Все эти устройства – он отвечает за них, – женщина-фельдшер словно опять на мгновение задумалась о чем-то и еще больше помрачнела. – Одним словом, получается, что он просто взял все эти устройства без спросу. Для своих целей. А в фирме ничего не знают…
– Нет-нет, я не буду звонить! – отказался Таборский.
– Да нет же! Звоните. Я не к этому говорила, – тут же настояла женщина-фельдшер. – В конце концов, Господин Радио знал, что делал. Сейчас уже все равно ничего не поправишь. Все эти устройства, все эти телефоны разошлись по множеству людей. Их уже не соберешь обратно. Быстро не соберешь. Один ваш звонок ничего не изменит. Звоните! В конце концов, нам не нужно об этом думать. Господин Радио взял эти заботы на себя…
– Да-а… – протянул Господин Таборский. – И проблемы у него могут быть немалые. Что ж, раз вы уверены, что задумываться об этом не надо… Решено – звоню!
Он взял у нее телефон, достал из кармана брюк какую-то бумажку и быстро набрал номер.
– Алло… Это общежитие? Мне нужен… Нет в комнате? Когда вернутся? Ага! Отлично! Тогда передайте, что я жду их по адресу: Бакунинская улица, – затем он назвал номер дома. – Подводный… Тьфу ты!.. Подвальный этаж. Да-да. Это самодеятельный театр «Хорин». Да. Спасибо.
Он нажал кнопку и было протянул телефон обратно женщине-фельдшеру. Но той рядом уже не было. Из деликатности, чтобы нечаянно не подслушать разговор гостя, она куда-то ушла. Таборский положил телефон в карман пиджака.
В этот момент из радиостанции, которая стояла на столе посреди сцены и из которой, собственно говоря, хориновцы и узнавали о том, что творилось в разных «точках», в которых располагались хориновские гонцы, раздалось:
«Я стояла перед входом в большой и светлый ресторан. Конечно, старухи не шастают по ночам в рестораны, но я же все-таки не обыкновенная старуха. Я – Юнникова! В прошлом известная режиссерша! И к тому же я вспомнила, что в этом ресторане хорошо знают моего племянника – великого актера Лассаля».
– Кто, кто это сказал? – воскликнул Таборский и подскочил к приемнику. – Голос-то пожилого человека! Черт! Черт! Я столько времени не слышал ее! К тому же, так трещит!
Из приемника продолжало доноситься:
«Он часто захаживает сюда, мой племянник… Я зашла в ресторан – в этот вечер я собиралась идти на премьеру «Маскарада» Лермонтова с моим племянником в главной роли, поэтому на мне было вечернее платье, и мой наряд вполне позволял мне зайти в ресторан, меня проводили за столик, и вот сейчас я сижу здесь, в этом шикарном и ярко освещенном ресторане и обдумываю, какой заказ мне сделать. Немного опишу для вас то место, в котором я сейчас нахожусь. Кстати, здесь есть парочка персонажей для нашей пьесы. Парочка персонажей для нашей по-настоящему интересной истории! Именно таких, как нам нужно. Но, чур!.. Чтобы все было понятно, сперва все же опишу для вас это место». Таборский переключил рацию на передачу:
– Ну что ж… Мое приглашение вы не приняли. Не знаю, может быть, вам интересно поприсутствовать на нашей репетиции – оставайтесь! – проговорила женщина-фельдшер.
– Да. Да, я, конечно бы, с удовольствием поприсутствовал… – это Таборский.
– Конечно. Ведь сейчас будет следующий эпизод. Господин Радио станет представлять нам отчет о поездке в Ригу. До этого он только начал, только затронул эту тему. Была показана лишь прелюдия, заставка, интермедия. Но теперь… Теперь действие пойдет в полном объеме! – женщина-фельдшер все еще питала слабую надежду, что Таборский, если и отказался принять ее приглашение, то уж, во всяком случае, побудет на хориновской репетиции чуть подольше.
– Это все очень здорово, но я не могу. У меня есть еще одно дело. Я должен встретиться с двумя своими приятелями. Они тоже, как и я, приехали с Севера, – сказал Таборский. – Мне необходимо позвонить. Я мог бы воспользоваться одним из ваших мобильных телефонов? У меня нет своего.
– Мобильный телефон… – женщина-фельдшер поискала глазами по залу мобильный телефон, но нигде его не обнаружила. – Надо спросить у Господина Радио. Уверена, он не будет против. Где же он? Минуточку…
Она побежала искать Господина Радио, который как раз в этот момент куда-то отлучился.
Между тем на одном из стульев, стоявших в зрительном зале «Хорина», где и находились в этот момент Таборский и женщина-фельдшер, стояла рация, которая все это время была включена на прием. Из нее постоянно доносились голоса хориновцев. Вокруг рации сгрудились несколько участников хора, с напряжением следивших за событиями, репортажи о которых вели из разных точек Лефортово, и не только из него, многие хориновские энтузиасты. Как раз сейчас был тот самый перерыв в показе действа в аэропорту, который, как сказал Господин Радио, требовался для до-воплощения в сценическую форму одной, как он изволил выразиться, «детальки». На Таборского и женщину-фельдшера сидевшие и стоявшие вокруг стула с рацией участники театра не обращали никакого внимания. Им сейчас было не до беседовавших гостя и Светланы. В числе голосов, доносившихся из рации, был, естественно, и голос того самодеятельного артиста, что изображал из себя старуху Юнникову.
– …Вскоре после того, как я остановилась на том жутком тротуаре, я начала догадываться…
– …старые фабричные здания…
– …всякие мысли про Джека-Потрошителя. «А что, – думала я…
– …это московский Ист-Энд, то почему бы московскому Джеку-Потрошителю не орудовать…
– …из подворотни с грохотом выкатила ужасно старая большая легковая машина и остановилась как раз…
– …звероподобной внешности в черном кожаном…
– …ужас этой темной мрачной улицы еще хотя бы в течение минуты… – невольно улавливал Таборский отдельные фразы, которые неслись из рации. Еще некоторое время назад он внимательно слушал весь «хориновский» радиоэфир, но теперь ему, в свою очередь, было не до хориновцев с их радиостанцией. Он хотел срочно позвонить.
Через полминуты женщина-фельдшер вернулась с телефоном в руке.
– Вот. Пожалуйста. Звоните, сколько вам будет угодно! – проговорила она.
– Да мне всего только один звонок, – смутился от такой любезности Таборский. – Всего секунду… Черт, наверное, вежливо было бы отдать вам деньги.
– Да нет, что вы! Что вы! – продолжала рассыпаться в любезностях женщина-фельдшер. – Я не плачу за телефонные переговоры денег. Так что и вам не надо ничего мне отдавать.
– А кто же платит? – удивился Таборский. – Господин Радио, наверное, платит?
– Нет-нет. Не он, – ответила женщина-фельдшер.
– А кто же тогда за все это платит? – еще больше удивился Таборский. – Ведь вся эта связь, все эти долгие разговоры должны же чего-то стоить! И немало!
– Да, верно, – как-то немного смутилась женщина-фельдшер. – Понимаете, Господин Радио… – она замялась. – Удивительно! Вы не поверите. Но он только сейчас, только минуту назад сказал мне об этом… Он же радиоэлектронщик. Он работает в одной связной фирме. Все эти устройства – он отвечает за них, – женщина-фельдшер словно опять на мгновение задумалась о чем-то и еще больше помрачнела. – Одним словом, получается, что он просто взял все эти устройства без спросу. Для своих целей. А в фирме ничего не знают…
– Нет-нет, я не буду звонить! – отказался Таборский.
– Да нет же! Звоните. Я не к этому говорила, – тут же настояла женщина-фельдшер. – В конце концов, Господин Радио знал, что делал. Сейчас уже все равно ничего не поправишь. Все эти устройства, все эти телефоны разошлись по множеству людей. Их уже не соберешь обратно. Быстро не соберешь. Один ваш звонок ничего не изменит. Звоните! В конце концов, нам не нужно об этом думать. Господин Радио взял эти заботы на себя…
– Да-а… – протянул Господин Таборский. – И проблемы у него могут быть немалые. Что ж, раз вы уверены, что задумываться об этом не надо… Решено – звоню!
Он взял у нее телефон, достал из кармана брюк какую-то бумажку и быстро набрал номер.
– Алло… Это общежитие? Мне нужен… Нет в комнате? Когда вернутся? Ага! Отлично! Тогда передайте, что я жду их по адресу: Бакунинская улица, – затем он назвал номер дома. – Подводный… Тьфу ты!.. Подвальный этаж. Да-да. Это самодеятельный театр «Хорин». Да. Спасибо.
Он нажал кнопку и было протянул телефон обратно женщине-фельдшеру. Но той рядом уже не было. Из деликатности, чтобы нечаянно не подслушать разговор гостя, она куда-то ушла. Таборский положил телефон в карман пиджака.
В этот момент из радиостанции, которая стояла на столе посреди сцены и из которой, собственно говоря, хориновцы и узнавали о том, что творилось в разных «точках», в которых располагались хориновские гонцы, раздалось:
«Я стояла перед входом в большой и светлый ресторан. Конечно, старухи не шастают по ночам в рестораны, но я же все-таки не обыкновенная старуха. Я – Юнникова! В прошлом известная режиссерша! И к тому же я вспомнила, что в этом ресторане хорошо знают моего племянника – великого актера Лассаля».
– Кто, кто это сказал? – воскликнул Таборский и подскочил к приемнику. – Голос-то пожилого человека! Черт! Черт! Я столько времени не слышал ее! К тому же, так трещит!
Из приемника продолжало доноситься:
«Он часто захаживает сюда, мой племянник… Я зашла в ресторан – в этот вечер я собиралась идти на премьеру «Маскарада» Лермонтова с моим племянником в главной роли, поэтому на мне было вечернее платье, и мой наряд вполне позволял мне зайти в ресторан, меня проводили за столик, и вот сейчас я сижу здесь, в этом шикарном и ярко освещенном ресторане и обдумываю, какой заказ мне сделать. Немного опишу для вас то место, в котором я сейчас нахожусь. Кстати, здесь есть парочка персонажей для нашей пьесы. Парочка персонажей для нашей по-настоящему интересной истории! Именно таких, как нам нужно. Но, чур!.. Чтобы все было понятно, сперва все же опишу для вас это место». Таборский переключил рацию на передачу: