Соколов Глеб Станиславович. Дело Томмазо Кампанелла

   Настроение у него было явно хорошее. Видимо, в его, Томмазо Кампанелла, случае алкоголь больше способствовал развитию настроений оптимистических, нежели меланхолических.
   Они все – и «Хорин» с хориновцами, и Томмазо Кампанелла с Паспортом-Тюремным – находились внутри Лефортово. Поэтому радиоволны, вылетая из антенн-отправителей, завихриваясь и огибая на своем пути здания-подонки, фабрики-мерзавцы и прочую нечисть, легко достигали адресата, проще простого входили на другом конце пути в его антенну. Именно благодаря этому в рации Томмазо Кампанелла тут же зазвучали ответные слова:
   – Да-да!.. Томмазо Кампанелла, я вас слышу. Говорите! – это была женщина-шут.
   – У меня есть вопрос, – живо откликнулся Томмазо Кампанелла. – Я хочу спросить: может ли быть такое, что меня угнетает Лефортово только потому, что здесь все – и деревья, и птицы, и дома, все-все эти здания пропитаны ядовитым гноем подонства. Только потому, что пропитано подонством! Может ли подонство быть воплощено в камне? Ведь камень же может быть поставлен на службу подонству, не так ли?
   Паспорт-Тюремный, который все это время стоял рядом, начал усиленно озираться по сторонам, словно ища чего-то.
   – Чего ты ищешь? – спросил у него Томмазо Кампанелла, отставив рацию на вытянутую руку.
   – Ищу подонков, – ответил тот. – Но не нахожу. Если только, ты имеешь в виду меня?.. Обидно!.. Но ты ведь не обо мне говорил?! – спросил он с надеждой. – Я всего лишь верный последователь идеи.
   – Какой? – Томмазо Кампанелла начал улыбаться. Настроение у него было явно приподнятое.
   – Как это какой? Мы с тобой не должны никогда работать, должны всегда веселиться и развлекаться. И непрерывно переезжать с места на место. Впрочем, время от времени и нам придется заниматься делами, – добавил Паспорт-Тюремный после паузы.
   Кругом было, в общем-то, и не очень мрачно. Скорее даже, в этом месте Лефортово в округе преобладали светло-коричневый и песочные тона, так что местность могла бы выглядеть некоторым образом жизнерадостно.
   Наконец Томмазо Кампанелла поднес рацию ближе к уху и услышал оттуда:
   – Все это ерунда. Никакой связи Лефортово и подонства быть не может. Вы просто, Томмазо Кампанелла, сходите с ума. Вам надо быть мужественней, – наставляла Томмазо Кампанелла женщина-шут. – Так вот, вам надо быть мужчиной! И вообще: больше юмора. Не забывайте, что изначально сегодняшний вечер мы хотели посвятить юмористическим сценкам.
   – Ладно, я постараюсь быть веселым, – согласился Томмазо Кампанелла. – Да только что же мне делать? Почему у меня в этом Лефортово постоянно плохое настроение? Мне непонятно наше Лефортово. И мне хочется знать – мне только видится кругом мрачное настроение, или это есть на самом деле?
   – А вам не интересно узнать, Томмазо Кампанелла, что по поводу всего этого думают посторонние вам люди, которые находятся рядом с вами на лефортовской улице, – подала идею женщина-шут.
   – Интересно! Очень интересно узнать, – живо откликнулся Томмазо Кампанелла.
   – Вот еще морока! Зачем это все узнавать? – не понравилась идея Паспорту-Тюремному.
   – Так проведите на улицах Лефортово нечто вроде социологического опроса! – развивала свою идею женщина-шут. – Люди ерунды не скажут. Люди зла не пожелают. Если уж люди скажут – значит, так оно и есть!
   В какое-то мгновение Томмазо Кампанелла показалось, что женщина-шут над ним просто издевается из-за давних идеологических разногласий по поводу теории хориновской революции в настроениях.
   – Как люди скажут – значит, так оно и есть. Может, им как раз оно очень нравится, – продолжала тем временем женщина-шут.
   – Правильно! – не выдержал Паспорт-Тюремный. – Конечно, им нравится!.. Они же все – подонки. Низкие существа. Как же им вся эта мерзость может не нравиться?!
   – А действительно, Паспорт-Тюремный, что ты кипятишься? Люди должны знать, – неожиданно поддержал женщину-шута Томмазо Кампанелла.
   – Слушай!.. А кто же ты все-таки такой?! Подозрительная ты все-таки личность! – продолжал кипятиться Паспорт-Тюремный. – То одно говорит, то другое. Тоже мне, нашел, кого слушать. Ладно, черт с тобой! Слушаюсь и повинуюсь!.. В конце концов, мне-то что? Статистический опрос – так статистический опрос. Общественное мнение-так общественное мнение. Мне совершенно все равно!
   – Верно!.. Вот это действительно верно! – обрадовалась на другом конце радиоканала женщина-шут.
   – Да… Вот только, где же ты будешь свой опрос общественного мнения проводить? Здесь, что ли?.. – спросил Паспорт-Тюремный. В голосе его звучало некоторое недоверие.
   – Вот и я тоже думаю… – засомневался Томмазо Кампанелла.
   Они оба посмотрели еще раз по сторонам: округа глаз явно не радовала. А главное – нигде не было тех самых людей, чье мнение так яростно возжелал услышать Томмазо Кампанелла. То есть, конечно, люди-то кое-где все же виднелись, но какие-то они были слишком спешившие, слишком озабоченные. Как-то не верилось, что у них вообще можно что-то спросить.
   – Вот так-так!.. Что будем делать? – замешательство, в котором находился теперь Паспорт-Тюремный, только усилилось.
   – Господа, может быть, вы сообщите мне, что у вас там происходит? – женщина-шут явно нервничала. – Мне тоже хочется знать. Я, может, тоже втайне страдаю от Лефортово. Хотя, честно говоря, я совершенно от него не страдаю. Мне здесь даже очень нравится.
   – Позвольте поинтересоваться, что же вам здесь так нравится? – упредил Паспорт-Тюремный вопрос, который был готов сорваться с языка Томмазо Кампанелла.
   – В этом районе есть какое-то настроение. Он, безусловно, не безлик. Я, например, без всякого колебания предпочту его району стандартных многоэтажек, совершенно лишенному своего лица, – продолжала развивать свою мысль женщина-шут. – Я предпочту этот район какому-нибудь другому, безликому и современному, даже если вы, Томмазо Кампанелла, говорите, что настроение, витающее в нем повсюду, вызвано подонством, растворенным в камнях улиц и планировке зданий. Да, возможно, что строившие и жившие в нем люди и передали невольно этому району основной лейтмотив, царствовавший в их душах. А что в этом удивительного? Постройки здесь в основном старые, а старые времена были ох какие тяжелые: крепостное бесправие, царская деспотия, сталинщина, непрерывные войны, жестокость, тюрьмы, кандальники, топающие в Сибирь. Тем, кто строил и существовал в этих улицах, приходилось извиваться ужом, предавая, подличая и обманывая, дабы просто-напросто выжить. Быть в числе подонков было для них суровой необходимостью, без которой долго на этой земле не удержишься. Конечно же, следы этого остались в камнях зданий и улиц. Подонство… А что в нем такого плохого?! Ведь и собиратель Московской земли Иван Калита был первейший подонок и жалобщик. Может, именно эти качества и помогли ему собрать московских земель побольше… Получается, что подонство даже играло вполне определенную прогрессивную роль. Честностью да благородством особенно земель не соберешь, татар не перехитришь, – интриги, интриги плести надо было! И в подонстве, безусловно, есть немало своей особенной поэзии. Именно ее, этой поэзии, и исполнено все кругом. Нет, определенно, мне наше Лефортово необычайно нравится, прежде всего такой вот поэзией нравится. Я даже скажу такую вещь: нам в наших хо-риновских делах надо побольше быть подонками, иначе мы ничего не добьемся, иначе никогда наша хориновская революция в настроениях не победит. Само Лефортово нас учит: не будешь подонком, не то что победить – выжить не удастся! А кстати, Томмазо Кампанелла, что это за человек теперь с вами? Это тот же самый, с которым вы недавно появлялись в «Хорине»? Физиономия у него, знаете ли, очень подловатая.
   – Послушайте, Мандрова, мне сейчас некогда продолжать с вами беседу. Если хотите, мы можем с вами побеседовать, но позже… – уклонился от ответа Томмазо Кампанелла, увидев вдалеке милицейский патруль, который явно направлялся в их с Паспортом-Тюремным сторону. – Нам уже пора…
   С этими словами Томмазо Кампанелла засунул рацию в карман и, схватив Паспорт-Тюремный за рукав, потащил его за собой в сторону остановки, возле которой только что как раз раскрыл двери полупустой трамвай.
   Вскочив в трамвай и проехав несколько остановок, друзья вышли на той, что называлась «Солдатская улица». Видимо раньше, еще до революции, в стародавние царские времен; здесь было много солдат. Они здесь жили, тянули ненавистную лямку рекрутчины. Вообще, в Лефортово до сих пор оставалось множество зданий, принадлежавших военному ведомству: военный госпиталь, военные училища, воинские казармы.
   Гак как трамвай остановился едва ли не напротив церкви Петра и Павла, то в голову Томмазо Кампанелла пришла не ожиданная идея:
   – Паспорт ты мой Тюремный, ты, кажется, божился, что никакого родства с нечистой силой не имеешь?
   – Да, точно! – согласился Паспорт-Тюремный. – Ко всякой там чертовщине я никакого отношения не имею.
   – Тогда зайдем-ка в церковь! – тут же предложил Томмазо Кампанелла. – Докажи, что никакого отношения к нечистой силе не имеешь. А то вот женщина-шут говорит, что физиономия у тебя подлая. Может, ты все-таки черт: черт-то он, понятное дело, просто обязан быть подлым.
   Томмазо Кампанелла на мгновение задумался. А потом неожиданно продолжил:
   – Мы зайдем в церковь, и там ты поцелуешь икону. Согласен?
   – Согласен! – тут же без всякого страха подтвердил Паспорт-Тюремный.
   – Чтоб без всяких там… Какую я покажу! – для пущей серьезности добавил Томмазо Кампанелла. – А то не хватало мне еще с чертом связаться!
   – Договорились! – вновь согласился Паспорт-Тюремный и приятели отворили церковную дверь.
   Увидав гроб, Томмазо Кампанелла сразу прошел мимо него в глубь церкви – ему не хотелось смотреть на покойника, а потом остановился и задумался, какую выбрать икону для целования Паспортом-Тюремным.
   Паспорт-Тюремный, наоборот, сразу подошел к гробу заглянул старухе Юнниковой в лицо.
   – О, старая знакомая! – сказал он, сразу заулыбавшись. Бывал я у тебя дома… Что ж, встреча с покойницей – это очень хорошая примета. Чую, здорово мы сегодня с Томмазо Кампанелла повеселимся! – и Паспорт-Тюремный заулыбался еще шире, по-прежнему пристально глядя старухе Юнниковой в лицо.
   Томмазо Кампанелла не слышал тех слов, что говорил над гробом его новый приятель. Выдающийся хориновский революционер настроений никак не мог сделать свой выбор, потому что ему хотелось найти какую-нибудь наиболее чудодейственную икону, но по какому признаку таковую определить, он не знал, а потому стал переходить от одного святого образа к другому, так ни на чем и не останавливаясь, пока наконец не очутился в самой глубине церковных пределов.
   Неожиданно до его ушей отчетливо донесся разговор, проходивший за приоткрытой дверкой, что вела из этих самых дальних от входа пределов храма в какую-то комнатку.
   Томмазо Кампанелла замер и принялся внимательно слушать.
   Мужской голос говорил:
   – Спать… Клонит в сон. Какое блаженство – этот сон. Сны… Мне ничего не снится. Нет, я наврал. Почему я соврал, что не снится?! Каждую ночь мне снится Север. Там такие гостеприимные люди! Особенно в Сыктывкаре. Меня там как-то ударили в ресторане ножом. Вот сюда, в спину, чуть выше лопатки… А незнакомые люди подобрали и выходили.
   – Идите сюда. Ешьте… – произнес другой мужской голос, вкрадчивый и словно бы пытающийся успокоить обладателя первого голоса. – Вам, наверное, есть должно хотеться, если вы так долго мотались. Вы сами не москвич?.. Ешьте, ешьте… Вон какой вы крепкий, костистый, кулаки-то квадратные. Вам есть должно сильно хотеться.
   – Как это вы!.. Вы не знаете меня, а такое гостеприимство! – удивлялся первый мужской голос. – Вы, наверное, сами с Севера. Такое гостеприимство – северное… Незнакомому человеку – пирожки.
   Неожиданно настроение его поменялось:
   – Нет… Вы – поп… Попик! Вы проявляете гостеприимство по просьбе Лассаля. Попик!.. Я сейчас говорю…
   – Я все понимаю, я понимаю все, – измученно и примирительно проговорил обладатель вкрадчивого голоса. – Не надо, не говорите больше ничего. Хотите, я даже прямо сейчас налью вам выпить?
   – Выпить?! Вы мне предлагаете выпить?! Вы, попик, предлагаете мне выпить?! Ха! Это, честно, даже странно… Не буду я выпивать, – отказался первый голос. Предложение выпить задело его, и он пустился в рассуждения на эту тему:
   – Я был трижды женат. Прочих подруг – не счесть. И все, вы мне… Представьте, попик, все – были алкоголичками. Все мои женщины были алкоголичками. Это о чем-то говорит?.. Опять проклятые совпадения. Ведь не искал же я их таких, пьющих! Они возникали сами. Я тоже пил когда-то. Еще совсем недавно. Вы мне… Я пил. Когда-то… Давно. Месяц назад. И вот я зашился… И вот я скучаю… Мне вы…
   – Верю, верю, милый вы мой человек! – прервал это словоизлияние священник. – У вас же морда-то – лошадиная. С такой, извините, мордой нельзя хотя бы разик не полечиться от алкоголя.
   Томмазо Кампанелла продолжал слушать. Подойдя к нему и уловив, чем занят его новый приятель, Паспорт-Тюремный тоже замер и весь превратился в слух.
   – О-о!.. Я вижу, вы все знаете. Вы грандиозный человек!.. А я – офицер. Да-да, офицер. Правда, особой службы, но это – мелочи. Можно сказать, рыцарь плаща и кинжала… Я москвич, учился в Щепкинском театральном училище. У меня все звезды Малого театра на свадьбе были… Потом – так…
   – Как? Неясно – как? – спросил священник. Теперь в его голосе звучало любопытство. Чувствовалось, что слова собеседника заинтриговали его. – Расскажите мне всю свою жизнь честно и откровенно. Я постараюсь вам помочь. Вы же хотели совета?
   – О-о!.. Ха-ха!.. Понимаю-понимаю… Почем опиум для народа? Вы ловите мою душу? Ловите! – говоривший мужчина был явно рад возможности излить душу, а потому откровенничал достаточно охотно. Возможно, он рассказывал этому священнику такие вещи, которые в другое время не рассказал бы и близкому родственнику. – Что ж, слушайте… Мне предложили поехать на остров Сал. В представительство «Аэрофлота». Наши самолеты садились там для дозаправки. Абсолютно голый, выжженный остров с аэродромом, взлетно-посадочной полосой. Местные… Негритянки… Отношения, роман с чернокожей… Вскрывается… Отозван обратно… Туман, снег… Развод… И потом я – директор драмтеатра в заполярной Воркуте. Служил там когда-то прежде… Я же сирота. Отец – гебист, военный переводчик, погиб при выполнении интернационального долга, мать, актриса театра имени Пушкина, попала под машину, ее лучшая подруга Юнникова взяла меня на воспитание. И вот – Воркута… Годы и годы в Воркуте… Алкоголь… Мрак, Север, мгла… Полярная ночь… Я был достоин лучшей участи, чем сидеть в далекой Воркуте. Теперь, приехав в Москву, я чувствую себя человеком, который превратился в конягу, запряженного в коляску конягу, который вынужден изо дня в день возить туристов по красивой центральной улице. Ставши конягой лишь недавно, он, как бывший человек, восхищается великолепными зданиями, что стоят по сторонам, бросает любопытные взгляды на нарядную публику, но понимает, что для всех он только коняга. Ему хочется надеть прекрасные нарядные одежды и идти в этой толпе по тротуару, разговаривая и перебрасываясь остроумными шутками со своими спутниками, но единственное, что ему доступно, – это проехаться десяток раз туда-сюда вдоль по улице и вечером отправиться обратно в конюшню, где его ждет общество таких же, как он, лошадей и конюхов. Ему хочется любить человеческое существо и быть любимым человеческим существом, но разве возможна любовь между человеком, венцом творения, и рабочей скотиной. Он, быть может, перенес бы свое положение рабочей скотины, если бы люди вокруг не давали бы ему так открыто и откровенно понять, что он рабочая скотина, и только рабочая скотина, и ничего общего у него нет с людьми, и не может быть, и не будет никогда. И никогда коняга не будет допущен на равных в человеческий мир для человеческих дел. Но наш коняга недаром бывший человек, он умен и тонок. И глядя на самовлюбленных и тщеславных, и жалких в своей мелкой сущности людишек, он осознает, что если бы не это проклятое конское туловище, хвост, четыре ноги, грива и конская морда, он бы мог добиться замечательных результатов на этой ярмарке тщеславия. Он бы мог надеть наряд, который был бы великолепней, чем у других, он бы мог так же элегантно прогуливаться по центральной улице и садиться в коляску. Но он только коняга и люди смотрят на него только как на конягу и воротят нос, когда доносится от него запах конюшни. Они, люди, полны самомнения, и он не самого последнего мнения о себе, но они – люди, а он при них – коняга. А как при чужих самомнениях быть конягой, если ты, на самом деле, заколдованный человек?! Можно ли такое вынести и не захотеть повеситься?! Его не бьют, его хорошо кормят, но ему этого мало, мало! Он – Человек! И ему хочется быть первым среди человеков! Но он лишен достоинства человека вместе с самим правом быть человеком.
   – Нет-нет, никто не лишал вас достоинства человека, никто! – воскликнул священник, но говоривший мужчина его не слушал.
   – Вы понимаете, что в этом самое страшное – это ужас лошади, которая понимает, что она – лошадь. То есть она, может быть, когда-то была человеком. Но вот она – лошадь. Вокруг какая-то красивая улица, гулянья, смех, шутки, нарядные женщины. Она смотрит на все это по дороге из одной конюшни в другую. Она – только лошадь. Ей, может быть, тоже хочется разговаривать, шутить вместе со всеми, она, может быть, чувствует, что она даже более умна и начитанна, чем те люди, что идут мимо нее по праздничной улице, ей, может быть, тоже хочется любви, но не лошадиной, а человеческой. Она, может быть, могла бы пережить это свое положение лошади, если бы кому-то была нужна ее душа. Но никому не нужна ее душа. Ведь в окружающих человеках нет души. Есть только самомнение. А как при чужих самомнениях быть лошадью?! Черт, я заболтался!.. И этот мальчик, этот кастрированный мальчик, этот Карлик-Нос, он тоже, как и я, все печально ходит где-то. Это черная дыра… Вакуум ничто, непоправимое. Он тоже, как и я, – человек превращенный в лошадь. Мне рассказали эту историю про кастрированного каким-то извергом мальчика, когда я разыскивал хор и заходил на квартиры к нескольким хористам.
   – Я не понимаю, не понимаю! – громко сказал священник. – Объясните!
   – Я теперь верю в проклятые, гиблые места. Знаете, есть такие: дома самоубийц, чумные кладбища. Достаточно появиться в каком-нибудь месте такому мальчику, такому Карлику-Носу, появиться такому, как я, – и все: какая-то неодолимая тяжесть сумеречного настроения наваливается на это место. В этом месте уже не будет счастья, света. А разве нет, разве не так?! Разве вы можете мне не верить в том, что касается этого?!
   – Верю, верю! – согласился священник. – Вы ужасно тяжелое настроение вокруг себя создаете. Один вид ваш угрюмый чего стоит: глянешь на вас и действительно как-то тоскливо на душе становится! И еще эта ваша история про несчастного мальчика…
   – Но я не виноват! И мальчик не виноват! Он не виноват в своем горе. И вот, что я заметил: странно, но присутствие в каком-нибудь месте на виду у всех палача, готового казнить кого-нибудь, или злодея, открыто готовящегося совершить свое злодейство, так не меняет атмосферы, царящей в местности, в которой готовится казнь или злодейство, как меняет атмосферу присутствие в каком-нибудь месте жертвы уже состоявшейся казни или совершенного злодейства. В мальчике есть что-то такое, непереносимое… Нет, может быть, в нем и нет ничего на самом деле: может быть, он туп, не страдает от произошедшего с ним, ничего не понял, но одних фантазий на тему того, что он мог бы чувствовать, если бы был тонким, умным и впечатлительным мальчиком, – уже и их одних хватит для того, чтобы превратить жизнь тех, кто начал невольно фантазировать на тему того, что творится в душе у этого мальчика, в кошмар. Эти фантазии образуют в душе черную дыру, в которой исчезает любой лучик света, проникший в душу извне, как будто его и не было. Только мрак остается, мрак и темень кругом. И я не могу объяснить это стечение обстоятельств: почему именно этот мальчик? Почему именно его постигла такая ужасная участь? А если бы на его месте оказался другой, – стал бы этот другой страдать меньше? Вы никогда не задавали себе подобных вопросов? Это действительно случайное стечение обстоятельств или стечение этих обстоятельств вовсе не случайно?
   Священник не ответил. Возможно, ему хотелось произнести какую-то проповедь, высказать какие-то свои убеждения на этот счет, но он этого не сделал.
   – Вам нужно обратиться к чему-то светлому. С такими мыслями, как у вас сейчас, вы долго не выдержите, – заметил он. – Нет, правда – не выдержите!..
   – Но тогда, значит, логично – броситься в побег: бежать с Севера, из Воркуты обратно в Москву. Стоило же мне прожить столько времени в мучениях на Севере, чтобы потом все равно осознать: единственный способ избавить себя от этих страданий – это сбежать с Севера обратно в Москву?! Да и теперь не так-то просто будет сбежать! Неизвестно, удастся этот побег или нет.
   – Почему?.. Что такое? Вас что-то держит на Севере? – спросил священник мужчину, чей голос Томмазо Кампанелла, кажется, наконец узнал – это был тот самый человек, что пришел в зальчик «Хорина» искать Юнникову и упал там в обморок. Томмазо Кампанелла вспомнил фамилию визитера – Таборский.
   Таборский тем временем отвечал на вопрос священника:
   – На Севере меня ничего особенно не держит. Хотя, с другой стороны, и в Москве мне особенно не за что зацепиться. Но дело не в этом – я должен сбежать не просто из одной географической точки в другую географическую точку. Я должен перестать быть лошадью, конягой, я должен вернуться в человеческое обличье. Я должен сбежать от этого колдовства, от этой злой судьбы, которая что-то уж очень меня полюбила вопреки моей воле. Я должен скинуть с себя конскую шкуру, сорвать со своего лица лошадиную морду и удрать с конюшни от конюхов и четвероногих собратьев по стойлу. Но вот ведь что еще есть ужасного во всем этом деле: сдирание со своего лица лошадиной морды, побег с конюшни, из мрачной северной ночи – это такой адски тяжелый труд, от которого заматереешь и состаришься так, что вместо лошадиной морды на твоем лице появится какая-нибудь новая, не менее ужасная маска: не знаю, тигра или жабы, кровожадного волка или подколодной змеи. И опять, – о, ужас! – глянув в зеркало, убедишься, что это не твое лицо, а мерзкая, приросшая к нему намертво маска! Да-а, бедный я, бедный, бедный я Карлик-Нос!
   Тяжелый вздох вырвался из груди Таборского.
   – Перестаньте, перестаньте! – пытался подбодрить его священник. – Я уверен, что все у вас прекрасно получится. Я не знаю, чем вы там сейчас занимаетесь, но уверен, что чем бы вы ни занимались, вы обязательно добьетесь громадного успеха. Вы еще не так стары, вы талантливый, красивый, волевой мужчина. Вам ли так тяжело вздыхать?! Лучше ешьте. Вы голодны – вот, берите пирожки.
   – Я вас прошу, дайте мне зеркало, – устало попросил священника Таборский. – Есть ли у вас зеркало. Я хочу посмотреть на свое лицо… Нет, не так: я хочу глянуть на эту маску, что пристала к моему лицу.
   – Вот здесь за шкафчиком, на стене. Прошу вас, – пригласил Таборского священник.
   Томмазо Кампанелла и Паспорт-Тюремный услышали несколько медленных шагов. Потом послышался тяжкий стон, и мрачный голос Таборского сказал:
   – Да-а… Как бы я хотел сорвать с себя эту мерзкую маску: эти следы пороков, разочарований, времени, проходившего впустую, утраченной любви!.. Как бы я хотел перестать быть Карликом-Носом!
   Затем на насколько мгновений стало тихо.
   В этот момент, прячась за церковными колоннами, перебегая от одного столба к другому, не спуская глаз со стоявшего от него уже совсем недалеко обидчика, к Томмазо Кампанелла приближался нищий Рохля. Трудно сказать, как он выследил хориновского героя. Возможно, он по обыкновению приплелся на церковную паперть, потому что, несмотря на вечерний час, она, жесткая и холодная, оставалась для него самым привычным местом в этом городе. Потом приоткрыл тяжелую резную церковную дверь и увидел в темноте вдали удалявшийся силуэт Томмазо Кампанелла. Возможно…
   – Только одна, одна надежда у меня, нет, уверенность, – в голосе Таборского зазвучала особенная, злая страсть. – Все переменится, все! Все переменится, и у тех, которым сейчас солнце светит, у которых радость, – у них солнце в другую фазу перейдет, мрачная ночь у них наступит, а у меня как раз в этот момент удастся мой побег. Удастся! Удастся!.. А то, что я – матерый, что забурел, заматерел как волк – это ничего, это поправимо: отпарим лицо-то, ванночки там всякие будем принимать нежные. И буду я светлый и розовощекий, как младенчик, будут у меня розовые губки и алые щечки, а те, которым раньше было хорошо, которые Карлика-Носа человеком не считали, те, которые от нас, воркутинцев, бежали как от чумы… Нет, при чем тут чума? Как от ледяного, мглистого Севера… Ведь они же насмехались над тем, что я в объятьях злой судьбы! А разве можно, разве честно надсмехаться над такой горькой судьбой?! Они-то и окажутся со временем в другой фазе: той, где ночь, пурга, луна светит, караул вологодский, зеки, рожи, страх. А я уже к этому моменту буду счастлив, я уже отмоюсь, отпарюсь. Я к тому времени младенчиком розовощеким стану. Только вот что-то у меня так хорошо пока не получается. Но это только пока… Мне надо жениться. В четвертый?.. Нет, в пятый раз. В конце-то концов я должен испробовать жизнь с непьющей женой. А те, которые презирали Карлика-Носа, еще будут, будут еще в другой фазе: мгла, Север… Отведают… Очень морозный климат…